Уроки физики

Наталья Александровна Веселова, 2023

Учителя бывают очень разными. Чаще всего, развязавшись со школой, их довольно быстро забывают – если, конечно, они не проявили особого садизма или, наоборот, не стяжали вечной благодарности учеников. Но случается, что и сорок лет спустя не можешь забыть их – и все задаешься вопросом: что это – профессиональная деформация? Пограничное психическое состояние? Или последствия чего-то гораздо более страшного?

Много раз я задумывалась: откуда, собственно, берутся мои рассказы? После долгих попыток это понять, я, наконец, пришла к единственному выводу: это моя защита от душевных коллизий. То или иное потрясение, ранив мне душу однажды, потом вечно терзает ее. А если что-то случилось с кем-то другим, на беду мою, я примеряла это к себе. И рана будет тлеть в моем сердце до тех пор, пока я огнем ее не выжгу. Пока не заставлю себя пережить заново каждую секунду страдания, записывая его на бумаге, — только тогда оно оставит меня в покое…

…Никакого прозвища длинные и острые школьные языки за ним так и не закрепили. Называли просто — Физик. Кажется, заглавная буква сама собой подразумевалась. В ее начертании, как и в звучании самого слова, мне все чудится удивительное созвучие с большой порочной птицей филином. Но даже такой, на вид очень подходящей клички Физику дать было нельзя, несмотря на внешнее сходство.

Возрастом, по тому времени, лет за пятьдесят, внешностью он обладал совершенно потусторонней. Достаточно сказать, что мне он напоминал одомашненного Мефистофеля. Черные волосы без единой сединки наводили на мысль о краске, но на макушке просвечивала небольшая, старательно зачёсанная лысина. Волосы никогда не лежали гладко, создавая впечатление двух небольших рожек под ними, и не могу поручиться, что их там действительно не было! Со свойственной детям астральной чуткостью я, рисуя от злости на него карикатуры, неизменно пририсовывала рога (и, кстати, вполне похоже получалось). В молодости Физик, очевидно, выглядел породистым: клювообразный нос его был тонок, лицо, уже старчески обрюзгшее, имело благородную форму. Ничего не могу сказать о глазах — не знаю даже их цвета. Они не играли никакой роли во внешности Физика не только потому, что всегда скрывались за очками, а потому, что у него отсутствовало выражение глаз, но были разные выражения всего лица. И достигались эти выражения неизвестными средствами — уж, во всяком случае, не мимикой! Кроме периодического грозного сведения бровей я ничего не замечала…

Средство Системы, которым пользовался на уроках Физик, было средством сильнодействующим, тем самым средством, благодаря которому Система и одержала победу: он создавал в классе атмосферу ужаса.

Одна его фраза в начале урока, произносимая каждый раз одинаково слово в слово, непреклонным скрипучим голосом, заставляла давиться собственным сердцем даже отличников: «Тэк. Первую часть урока посвятим повторению пройденного материала». Эта тирада после «Тэк» говорилась без каких-либо пауз, а ударение Физик почему-то делал на слове «посвятим». Это короткое предложение лично меня всегда приводило на грань обморока, намертво вышибая из памяти те обрывки заданного параграфа, которые там случайно оказывались.

Ничто не принималось Физиком в расчёт: ни больной братишка, ни стостраничный реферат по истории, ни полуночное бдение над стенгазетой, бесполезно было об этом даже заговаривать. Поднимаясь из-за парты, ты сталкивался будто вовсе и не с учителем, имеющем, как все смертные, свои слабости. Перед тобой сидела живая беспощадная функция, с которой нельзя было сладить иначе, как идеально вписавшись в её механизм.

Опрос (гораздо больше подходило слово «допрос») был инквизиторской пыткой. Происходил он обычно так. После неизменной вступительной фразы о пройденном материале в классе повисала густая и оглушительная тишина. Повисала на какие-то мгновения, в течение которых Физик наслаждался произведённым эффектом. И мгновения эти я запомнила навсегда. Возможно, мы переживали в несколько ослабленном варианте то, что хором переживала камера смертников в ЧК, когда туда входило начальство со списком на расстрел. Затем следовало: «Тэк. Будут задаваться вопросы для быстрых кратких ответов с места». Еще через секунду Физик бросал классу короткий вопрос, и тишина мгновенно изгонялась шелестом страниц. Дело в том, что ответами чаще всего бывали коротенькие правила или определения, выделенные в учебнике жирным шрифтом. Если в короткие секунды между вопросом и фамилией обречённого последний успевал найти это правило, то почти всегда был спасён: соседу по парте оставалось только идеально тихо прошептать эти несколько слов, а отвечающему — получше навострить уши и почётче повторить…

Наконец, в класс падала фамилия, и жертва поднималась из-за парты. Если она произносила свои спасительные звуки, то получала «три» или «четыре», но если молчание затягивалось хоть на минуту — звучало неизбежное и роковое: «Тэк. Садись. Неудовлетворительная оценка». По какому принципу Физик ставил оценки, мне непонятно до сих пор. За чёткий и красивый ответ он мог поставить и «три», и «четыре». Пятёрка была явлением столь редким и неожиданным, что мало кто может припомнить такое за пять лет изучения физики.

Я — помню. Это случилось в первый год преподавания физики, то есть, в шестом классе. Я не только не знала, как отвечать на заданный вопрос, но и вовсе не поняла его смысла. Встаю, хватаясь за парту. И тут Лиза с невинным выражением лица подсовывает мне учебник, открытый на нужной странице. Икая и запинаясь, начинаю читать что-то, чего сама не понимаю, и что от этого звучит ещё более дико. Тут Физик прерывает меня: «Тэк. Достаточно». «Всё, кол», — пронеслось в моей бедной голове. «Я вижу, что материал ты знаешь, — продолжал скрипучий голос. — Поставим тебе"отлично". Садись».

Я обрушилась за парту.

Знаменитая «неудовлетворительная оценка» означала не только печальный факт, что ты в данный момент чего-то не знаешь, но и многое другое, например: отныне и навсегда, до конца школы, ты вряд ли получишь что-либо выше «трояка», даже если станешь заниматься одной только физикой и полюбишь Физика, как родного дедушку.

Моя фамилия находилась в списке второй от начала, но это ещё ничего не значило. Если Физик с разлёту её и проскакивал, то он мог ещё десять раз к ней вернуться, потому, что ручка его двигалась по журналу в произвольном направлении. Он держал класс в напряжении до конца «опроса», длившегося минут пятнадцать, и за эти четверть часа мы с Лизой у себя на «Камчатке» успевали покаяться во всех грехах. Опросы, конечно, проводили и другие учителя, но там имелась одна лишь банальная альтернатива: но знаешь — получишь «два» (то есть «банан» на школьном жаргоне в наши дни). У Физика для получения обычной «тройки» нужно было пройти через такую унизительную, почти лагерную процедуру, что сердце заходилось только от понимания того, что с тобой делают, и от полной невозможности сопротивляться.

Что это было? То, что общение Физика с нами в какой-то степени — извращение, стало понятно для меня где-то в восьмом классе. Но главным было вот что: Физик был самой страшной одушевлённой машиной, которую только может себе представить ребенок. В нём ещё присутствовал какой-то неуловимый нюанс, зыбкая грань между непробиваемостью автомата и утончённым изуверством садиста. И он сам постоянно и мастерски играл на этом нюансе (что-то за него играло), перешагивая этот одному ему известный рубеж туда и обратно и кое-где накладывая одно на другое.

Физик никогда не кричал и не сквернословил, как это делала, например, наша классная руководительница-математичка… (Так и вижу очкастую змею в сером костюме, разъярённо мечущуюся по классу и вопящую с применением, как сейчас бы сказали, ненормативной лексики. У неё был ньюфаундленд. Дама с собачкой. Старая дева с ньюфаундлендом. Потому что плохим человеком она не была, а просто очень несчастной старой девой. Даже имя у собаки было какое-то дурацкое).

Физик не склонен был и к мелким пакостям. Но мы трепетали и содрогались, выстраиваясь перед уроком у дверей его кабинета. Такой трепет случается и перед учителями, которых, хоть и не любят, но в глубине души уважают. Физика можно было уважать только за одно: за виртуозное владение физикой. В его пальцах кусочек мела пел — пел, как смычок в руках у скрипача, как скальпель в руках хирурга, как шариковая авторучка в моих собственных руках. Возможно, это уважение происходило оттого, что физика для меня — это космос: примерно так же понятно. Да и на вид чёрная школьная доска, испещрённая созвездиями физических формул, всегда напоминала мне звёздное небо. Он захлёбывался физикой, но абсолютно не умел донести её до кого-либо. Доказательством служит тот факт, что у него знали предмет только те, кто вообще любил учиться и доходил до всего своей головой. Я такой не была, и теперь мне вдруг пришло в голову, что мой рассказ выглядит мстительным злопыхательством двоечника. Это не так, но кому докажешь! А вот мой первый муж, но не первый ученик, светлая, хотя и заблудшая голова, именно Физику посвятил свой верлибр, написанный в день выпускного экзамена по физике:

Конец ознакомительного фрагмента.