Фонтаны Рая и Ада

Наталья Кузьменко

Книга «Фонтаны Рая и Ада», написанная в стиле фэнтези, поражает воображение. Читатель путешествует между реальностью и мистикой, ищет истину в параллельных мирах. Автор необычайно трактует известные события Ветхого и Нового Заветов, библейских истин и пророчеств, предлагая вам свой ключ к моделированию событий давно минувших времен.

Маска, я тебя не знаю!

Никогда навязанная мне роль не пускала так прочно корни в мою кожу. Мой внутренний мир пока остается незыблемым, как гранитная кость, выпирающая из земной рваной раны. Я всегда спокоен, как загадочный древний камень Артефакт, спящий веками и желающий проспать еще столько же, сколько осталось до конца этого света.

Но на публике, жадно шныряющей глазами в поисках театральных страданий, я обязан ломать трагедию и, обливаясь искусственными слезами, путаться в длинных клоунских рукавах. На случай, если иссякнет слезный источник, на моем, белее мела, лице нарисовали жирную черную слезу. Эта безобразная капля по замыслу Великого Режиссера должна была навеки запечатлеть мои душевные муки по поводу вечно прячущейся за декорациями Девочки-Грёзы.

Бледное мелодийно-мелованное лицо меланхолика Пьеро, озадаченного вечным вопросом, а была ли она на самом деле, девочка, окутанная голубой вуалью? Лицо со стершимися от времени чертами, растворенными в солнечном омлете, испекшемся в знойный день на белой сковороде подоконника. Это не оно ли пытается стать барельефом, прорвав ткань свежей побелки нашего потолка? В зеркале плещутся волны его очертаний, смущая зеркальные горизонты. Не его ли профиль пытаются повторить непокорные ветру листья деревьев? Не в его ли глубинную чашу льется белое безмолвие, растворяя в себе миражный сосуд, облюбованный стайкой щебечущих мечтаний?

Вот оно очнулось и возжелало стать Лицом — преддверием Лика, неким подобием младенца, умнеющего не по дням, а минутам. И вдруг — противоречащее белому безмолвию желание: хочу, чтоб у меня были карминные губы! А может каминные, где в серой мраморной раме плещет алый язык огня? Или багровые, отягченные кармой уста с изломанными уголками и рубцами вековых складок? Либо минные, взрывающиеся снарядами гневных слов, невысказанных меланхоликом Пьеро? Но ни в коем случае не карманные, обманно спрятанные в складках одежды, словно суть — за фиговым листом.

Девочка-Грёза с волосами, растворившимися в небесной глазури, со скулами и носиком, ставшими достоянием неземной красавицы. Почему ты оставила на память о себе только губы, легкий поцелуй лепестков чайной розы, испустившей последний вздох в адский полдень. Засыпающий в грохоте будней Пьеро пытается помадной кистью удержать любимый образ…

Роль-роль-роль… трещит в мозжечке допотопный киноаппарат, не воспроизводящий более ни света, ни звука. Щелкает полумертвый моторчик, словно наматывая иллюзорную пленку, где когда-то была запечатлена жизнь Великого Артиста. Жизнь, полная исканий, лучезарных мгновений счастья, божественных откровений, тихого пронзающего душу восторга от сыгранного спектакля и океана любви зрителей. Я потерял себя, как склеротический дед табакерку, дававшую ему возможность начхать на все, что мешало радостно и жадно воспринимать окружающий мир.

Теперь каждый раз, приходя домой после очередного свето — представления, я усердно стираю с лица брызги черных слез осточертевшего мне меланхолика Пьеро, этого никчемного плаксивого клоуна, от которого шарахаются даже добросердечные цирковые лошади, молодцевато гарцующие на арене. Моя кожа стала походить на изжеванный временем пергамент, извлеченный из затхлого склепа. Кажется, только глянь — и лопнет белый саван на остове мертвеца, умершего при жизни. Длинные рукава уродливого костюма, как смирительная рубашка, мешают мне спокойно и размеренно двигаться даже тогда, когда услужливый костюмер после спектакля сдирает с меня мерзкую распашонку, словно старую змеиную кожу. Мне становится страшно от мысли, что этот сопливый Клоун окончательно взгрызется в мое естество и сгложет душу, как дикий пес берцовую кость антилопы…

О, где ты, Мальвина, невеста моя? Зачем убежала в чужие края?