Деревня дураков

Наталья Львовна Ключарёва, 2009

Молодой историк Митя из Москвы переезжает в глухую деревню, живущую по своим странным законам, которые он пытается понять.

Глава вторая: отец Константин

Отец Константин приехал в Митино всего на полгода раньше — зимой. Вез его тоже Вова и, поскольку других пассажиров в «Газели» не было, взял в оборот с самого райцентра: попросил пересесть в кабину и всю дорогу вел богословские расспросы.

Вову, например, интересовало, какому святому заказать молебен, чтобы присушить обратно одну стерву? Или святые такими делами не занимаются, и придется сгонять в Марьино к бабке-приворотнице, чего не хотелось бы: цену гнет, ведьма — ползарплаты за стакан сушеного дерьма!

Еще Вова спрашивал, надо ли снимать крест, когда с девкой — того-этого? И достаточно ли, чтобы не попасть в ад, сходить в церковь на Пасху или нужно отстоять еще и Рождество?

— Все это совершенно ни к чему, — не выдержал, наконец, отец Константин, чем глубоко поразил, чтобы не сказать — разочаровал Вову.

— Так чего же делать?

— Жить по-человечески. Изо дня в день, понимаешь, а не раз в году свечку ставить.

— Кстати, — воодушевился Вова, опять нащупав в разговоре знакомую колею. — Правда, что нельзя ставить четное число свечек, не то кони двинешь?

— Конечно, двинешь. Рано или поздно. Только не от свечек.

Вова замолчал, и на его лице отразилось физическое усилие думанья: сморщился лоб, насупились белесые брови, задвигались, будто проталкивая застревавшую мысль, желваки.

— А разве я живу не по-людски? — обиженно воскликнул он. — Пью, между прочим, только вечером, а не с утра, как все. Хотя, конечно, подлечиться тянет. Вкалываешь тут с бодуна, как лось. Но я за рулем ни разу — это у меня железно.

— Неужто каждый день, без передышки? — спросил отец Константин с таким участием, будто речь шла о приступах тяжелой болезни, а не об этом, обычном для всех, занятии.

— Ну да, — удивился Вова. — А как же?

— Ты вот меня спросил, что делать, — вздохнул отец Константин, заранее зная, что слова, которые он должен произнести, пролетят мимо.

— А то, — ввернул Вова. — Кому охота в котле вариться.

— Вот и попробуй — для начала — пить хотя бы через день. Когда справишься, приходи, скажу, что дальше.

— Ага, — ухмыльнулся Вова. — Знаю я, что дальше: пить только по пятницам, потом только по праздникам, а там и вовсе зашиться. Чтоб в меня все пальцем тыкали, как в сектанта! Нет уж, спасибо. Это ты, батя, от зависти ляпнул. Вам-то попам настрого лопать нельзя? Что, угадал я?

— Почему нельзя? Все можно. Но не все полезно.

— Фига! Это мне, значит, не пей, а самим все можно!

— Нет, Вова, — устало пояснил отец Константин, бесконечно жалея, что ввязался в разговор. — Это фраза апостола Павла, она ко всем относится, не только к духовенству.

— Так значит, и мне можно?! — возликовал Вова.

— Но ведь и тебе тоже — неполезно.

— Ну, это-то да. С этим-то кто спорит, — с облегчением согласился Вова и принялся взахлеб рассказывать о своем отравлении авиационным спиртом, случившимся, как и все важное в Вовиной жизни, во время срочной службы.

Войдя в нетопленный домик причта, размерами и утлостью похожий на дровяной сарай, отец Константин, не снимая зимней куртки, присел к столу и записал в своем дневнике:

«Что делать, чтобы наследовать жизнь вечную? В Иудее 1-го века ответ звучал: «Раздай все, что имеешь, и следуй за Мною». И это было чересчур. В России 21-го века ответ звучит: «Пей хотя бы через день». И это тоже чересчур. Ты всегда требуешь слишком многого. Нет бы просто сказал: такое-то количество свечек».

Отец Константин оглядел покрытые изморосью стены своего нового жилища, треснувшее стекло, залепленное скотчем, голую лампочку Ильича, качавшуюся на длинном проводе, и подумал, что сейчас он бы с полным основанием мог впасть в уныние, если б не знал, что и оно — неполезно.

Вова тем временем ораторствовал на крыльце магазина, размахивая початой бутылкой.

— Мутный какой-то. В церковь, говорит, не ходи, бухай, сколько влезет. Хотя оно и вредно, конечно.

— Может, он того — фиктивный? Поп-то? — засомневался мрачный Пахомов, некогда бывший трактористом.

— Может, и фиктивный. Я у него документов не спрашивал.

— А зря! — укорил Вову выходивший из магазина пенсионер Гаврилов, про которого все знали, что он стукач и кляузник.

Гаврилов с мужиками не выпивал, но нес домой кило сарделек.

— Я знал что ли? — огрызнулся Вова, досадуя, что попал впросак. — Думал, в платье — значит, поп.

— Ну, ты давай, не задерживай, — прервал его немногословный Пахомов.

Вова поспешно глотнул, крякнул и передал бутылку по кругу.

На следующее утро отец Константин тоже отправился в магазин, намереваясь купить что-нибудь для своего необитаемого дома-сарая. Любая, самая простая вещь могла бы внести в эти безотрадные стены свидетельство человеческого присутствия, облегчить вживание в новое место. Мыльница, кружка, веник.

На скамейке возле магазина, привалившись друг к другу, кемарили вчерашние Вовины собеседники. Из страшных разинутых ртов вырывались клубы морозного пара. Так отец Константин определил, что они живы, хотя, судя по небольшим сугробам на плечах и загривках, проспали тут всю ночь.

Внутри магазина собралось небольшое общество. Продавщица в мелких фиолетовых завитках монотонно штриховала клеточки в кроссворде. Пенсионер Гаврилов придирчиво перебирал мерзлые куриные лапы, которыми ради экономии кормил своего пса. Рядом, держась за прилавок, покачивалась молодая женщина в неведомо откуда взявшейся здесь, за двести километров от ближайшей станции, оранжевой железнодорожной жилетке.

— Ну, дед, ну, старый пень, — медленно и хрипло говорила она. — Я ж не водки, я хлеба прошу. Купи буханку, не жилься. Два дня не жрамши.

Пенсионер Гаврилов, брезгливо поджав губы, бросал в пакет синеватые птичьи пальцы.

— Хотя какой с тебя спрос, своего барбоса и того морожеными когтями моришь, — усмехнулась женщина и тут заметила нового покупателя. — Царица небесная, это кто ж такой божественный?

Продавщица и пенсионер оторвались от своих занятий и вперились в отца Константина.

— А, наслышаны-наслышаны, — мигом сориентировался Гаврилов. — Мы церковь, любим, уважаем. В праздники — дома не убираем, не готовим, целый день у телевизора сидим. Все как положено.

— Ангел святой, купи вдове чекушку! — встряла женщина в жилетке.

— Любка не приставай! — шикнула продавщица.

— А чего? Он должен бедным помогать!

— Это чья же ты вдова? — набросился на Любку пенсионер Гаврилов. — Семерых таджиков с лесопилки? Психов из деревни? Так они еще живы! Лисица блудливая!

— Я всех мертвых вдова, — многозначительно произнесла Любка и сама поразилась, как складно у нее вышло.

Пенсионер Гаврилов расплатился за куриные лапы, пообещал отцу Константину зайти вечером в гости и с достоинством удалился.

Отец Константин смотрел на мотки веревок, секаторы и голубые галоши, разложенные в хозяйственной части магазина, и никак не мог сообразить, зачем пришел.

— Слушаю вас, — подчеркнуто вежливо обратилась к нему продавщица.

— Пожалуйста, хлеба.

— И зрелищ! — фыркнула Любка и закружилась по магазину, изображая зрелище.

Отец Константин протянул ей сыроватую буханку. Любка остановилась, как вкопанная, только непослушная ухмылка продолжала блуждать по лицу.

— Мне? — ошарашено выдохнула она.

— Ну, ты ж просила.

— Возьмите вон еще сосисок, — подсказала продавщица. — А то, и правда, на одном спирте живет, как вечный двигатель.

Отец Константин вышел из магазина. Любка не отставала. Прижимая к груди пакет с чудесно обретенной провизией, она рассуждала о чем-то, что, по ее представлениям, соответствовало торжественности момента.

— Лисице Бог послал кусочек хлеба! — выкрикивала Любка. — А я в Бога не верю. Я верю в людей. Вот в тебя, например. Помог бедной вдове! Так и живем. Только решишь помереть, кусочек с неба — хлоп! Живи, мол, Любка, дальше! Как тут в Бога не верить! Я верю! Вот те крест! А ты — до чего ж расчудесный, на святого похож! Ты это, не святой, случаем?

— Нет, Люба, обычный человек.

— Ой! — умилилась Любка. — Лю-ба! Ну-ка скажи еще раз! Меня так никто не называет!

Разбуженные Любкиными криками, на скамейке зашевелились мужики.

— Я ж говорил — фиктивный, — прохрипел мрачный Пахомов. — Уже с психовкой снюхался. Приличный человек разве будет с ней валандаться? В зуб ногой — и все разговоры!

— Где это Вовчик видел таких живодригущих попов? В армии у себя что ли? — продрал глаза его собутыльник Палыч, супруг школьной начальницы Евдокии. — Поп должен быть с брюхом. А этот! Журавель! Как есть поддельный!

— А пойдем ко мне в гости? — трещала меж тем Любка. — У меня ведь тоже дом есть! Правда, стеклы выбиты, зато крыша на месте. Или вам, духовным, с женщинами нельзя? Га-га-га! Только не обижайся! Это я так, к слову, я ж все понимаю! Пойдем, посмотришь, как мы тут живем! Или побрезгуешь?

— Пойдем.

— Правда что ли? Не шутишь? Ко мне? К Любке? Вот это номер!

Они подошли к завалившейся на один бок халупе. У приоткрытой двери белел нетронутый снег. Любка давно не вспоминала, что у нее есть дом.

— Кто ж тебе стекла побил? — спросил отец Константин.

— А бабы! — весело отмахнулась Любка. — За то, что мужики со мной путаются. А чего бы им не путаться? Я нрава легкого! А жена — как циркулярная пила, не успокоится, пока не перепилит.

Они с трудом отжали примерзшую дверь и вошли внутрь. Такого погрома отец Константин не видел даже в предназначенных под снос ветхих домах, где в детстве лазил в поисках кладов.

Он пошел, переступая через груды рухляди и пустых бутылок.

— Немного не прибрано, — виновато заметила Любка, отпинывая с прохода пустую коробку.

На подоконнике лежала припорошенная снегом пластмассовая погремушка. Отец Константин взял ее в руки и обернулся к Любке.

— Сынок у меня был, — жалобно сморщилась та. — В интернат отняли. А я его так любила! Покормить иной раз забуду — он и орет, бестолочь. Лежал бы тихо — вместе б жили.

Любка впервые за время их знакомства замолчала и как бы задумалась. Ее обветренное лицо, находившееся в непрерывном движении, приостановилось, и в нем внезапно проступили человеческие черты. Вострый нос, мелкие веснушки, мертвенно серые в скудном свете, сочившемся из разбитых окон. Глаза, действительно, были лисьи: желтовато-карие, холодные.

— Нравлюсь? — вскинулась Любка и с каким-то звериным кокетством поерзала внутри своей безразмерной оранжевой жилетки. — Эх, жаль! Такой молодой, а уже духовный! А то б мы с тобой зажгли! Чувствую я в тебе родную душу! Вот те крест! Будто сто лет знакомы!

Отец Константин положил погремушку обратно и осторожно стал пробираться во вторую комнату, по некоторым остаточным признакам опознаваемую как кухня. Там творилось нечто совсем невообразимое.

— Люб!

Любка выронила погремушку, которую с тупой настойчивостью трясла над ухом, и бросилась на зов.

— Люб, это что такое?

Любка дурашливо вскинула брови и вытаращила глаза.

— Он еще спрашивает! Не видишь что ли? Дерьмо!

— Как не видеть. Но зачем же прямо тут? Ведь стыдно!

— Ну, есть немного, — замялась Любка и вдруг просияла. — А ты поставь мне фанфурик — и стыда не будет! Ну, ангел, ну, святой-пресвятой, купи выпить, раз такой добрый.

— Люб, так это ж хорошо, что стыдно. Плохо, когда стыда нет.

— Ну, все — понес сомбреру, — сникла Любка.

— Что?

— И я про то же. Сомбрера это все. Из книжек непонятное. Для моей головы велико.

Отец Константин вздохнул.

— Так значит, не купишь? — уточнила Любка.

— Нет, Люба, выпивку я тебе никогда покупать не буду. Ты это, пожалуйста, сразу запомни.

— Ладно, командир, — Любка запахнулась в жилетку и с царственным видом двинулась к выходу. — Тогда ты мне не нужен. Пойду до щедрых кавалеров.

Вернувшись в свой сарай, отец Константин открыл дневник, долго дышал на застывшую ручку, морщился, мучительно думал и в итоге записал всего два слова: «Очень страшно».