Странные истории

Нельсон Бонд (2024)

Нельсон Слейд Бонд был пионером ранней научной фантастики и мистики. Его художественная литература в основном состоит из коротких рассказов, большинство из которых появлялось в популярных журналах первой половины XX века. В течение двух десятков лет (1935-1958 гг.) писатель издал более 200 рассказов и коротких повестей, опубликованных в 68 журналах, большинство из которых сейчас являются классикой жанра и находятся в публичном достоянии. Его рассказы появлялись в более ста антологиях, а некоторые из них были объединены в несколько сборников. Многие свои новеллы Бонд впоследствии использовал для написания телесценариев и радиопостановок, которые сочинял в период 1940-50 годов. Том "Странные истории" содержит серию увлекательных рассказов о сказочных героях в повседневной жизни или странных событиях, которые "имели место" в начале прошлого столетия.

Хозяин Котсуолда

Много странных вещей случается,

когда на землю опускается тьма…

Наименьшее из них — смерть!

Брэннок был прав. Полностью, безукоризненно, до абсурда прав. Я должен буду написать ему и сказать об этом. Когда он впервые предложил Глостершир, я отнесся к этой идее скептически, подумав, что английская сельская местность, как и все остальное, уступила натиску современной цивилизации, что она была проглощена жадной пастью этого проклятого машинного века.

— Кантри, Брэннок? Ты с ума сошел! — Воскликнул я. — "Кантри"больше не существует. Городки, деревушки пытаются выглядеть как поселки, даже сельские перекрестки — это просто уменьшенные копии Пятой авеню и Сорок второй улицы. Покажите мне маленькую ферму, и я покажу вам пристройку к Бродвею, где по радио звучит последняя танцевальная мелодия, по линиям электропередач подается электричество, которое позволяет доить коров, мыть посуду и убирать в доме. Жена фермера, которая пользуется лосьоном для мытья рук, чтобы сохранить их белоснежными, и носит репродукцию"Скиапарелли", распространяемую по почте за 14,95 долларов.

Брэннок зевнул:

— В Америке — да. Видишь ли, Питер, эта твоя великая нация на самом деле вовсе не нация. Это гомологический атавизм. Возврат к городам-государствам древних греков. Снимите кожуру с жителя Нью-Йорка и найдите жителя Канзаса или шведа из Миннесоты. За метеорологическим бахвальством калифорнийца чуткий слух может уловить акцент уроженца Айовы. Америка слишком велика, слишком просторна. Это пробуждает тягу к путешествиям у подобных ему обитателей. Их непрестанно движущиеся ноги превратили его в один огромный город, ядром которого является Нью-Йорк, а пригороды расположены так же далеко друг от друга, как Вашингтон, Техас и Флорида.

— Если тебе здесь не нравится, — раздраженно начал я, — почему бы тебе не вернуться туда, откуда ты пришел? Туда…

— Не пойми меня превратно, Питер. Мне здесь действительно нравится. Вот почему я отрекся от своей преданности братской стране и сделал Америку своим домом. Но мне хочется покоя и умиротворения, мира и уединения. Этого нельзя найти здесь, в Америке, но это все еще можно найти в Англии.

— Где именно в Англии?

— В нескольких местах. Дорсетшир. Чилтернс или Уэст-Райдинг. Котсуолдс… — Он задумчиво помолчал, затем кивнул. — Да, я знаю это место. Небольшой район, известный как Котсуолд-кум-ли. Вот, я покажу тебе…

Он взял атлас с моего книжного шкафа и мы вместе стали изучать его. Наконец он ткнул пальцем в крошечную точку.

— Вот оно. До ближайшего поезда четырнадцать миль. Когда я был там в последний раз, соединяющая их дорога еще не была заасфальтирована, но, думаю, у тебя не возникнет проблем с тем, чтобы добраться до нее. Ты сможешь взять напрокат машину или нанять извозчика.

Я задумчиво сказал, что это похоже на ответ:

— Мне нравится, как это звучит, и мне действительно нужны тишина и покой. У меня на уме роман, но я не могу писать его здесь, в Нью-Йорке, когда под боком каждые пятнадцать минут звонит телефон.

Брэннок рассмеялся:

— В этой глуши тебя не будут беспокоить телефонными звонками, Питер. Люди, которые там живут, не бросают слов на ветер. Иногда мне даже кажется, что они, общаются с помощью телепатии. Это просто замечательное место, за исключением… — Тут он заколебался и выглядел смущенным, — Наверное, это немного глупо…

— Продолжай. За исключением чего? Только не говори мне, что ты только что вспомнил, что это место — колония прокаженных.

— Нет, ничего подобного. Но, видишь ли, ходят слухи, что Котсуолд-кум-Ли немного… ну, я бы сказал, зловещий.

— Что имеешь ввиду?

— Ну, есть такая легенда. Что-то о расе старых богов или что-то в этом роде. Жители деревни верят в это всем сердцем. Конечно, в этом нет ничего особенного…

Я ухмыльнулся:

— Конечно, нет. Но поздравляю, Брэннок. Ты прекрасный продавец!

— Правда? — он выглядел удивленным.

— Мистический подтекст, — сказал я. — Котсуолд-кум-ли без привидения был бы весьма скучным, но с затаившейся на заднем плане злой силой — ну, и как скоро я смогу получить лодку?

Брэннок встревоженно сказал:

— Послушай, Питер, не будь таким легкомысленным. Я знаю, что большинство этих старых историй — чушь собачья, но в то же время, насколько нам известно, могут существовать странные силы, странные существа…

Но я уже не слушал его и разговаривал по телефону, где на другом проводе клерк сонным голосом сообщил мне, что"Айл Рояль"отплывает в следующий вторник.

И вот я здесь, в гостинице в крошечной деревушке Котсуолд-кум-ли. Переезд занял всего пять дней, а поездка по железной дороге из Лондона — еще один. И все же, сидя здесь перед открытым камином и делая пометки в блокноте, я чувствую себя так, словно прошел по туннелю времени на три или четыре столетия назад. Мой домовладелец — персонаж из"Тристрама Сбенди": пухлый, категоричный, заботливый. Возможно, он тоже немного подозрительно относится к этому чокнутому американскому"артуру", который остановился в его гостинице.

Но меня это не волнует. Я наслаждаюсь ощущением древности, которое окутывает меня, проходит сквозь меня, прикасаясь ко мне почти осязаемыми пальцами. Ощущение, которое, кажется, исходит от шершавых, грубо обтесанных стропил этого восхитительного дубового потолка; от оконных рам с выдувным стеклом, которые сейчас дрожат от порывистого дыхания сурового мартовского ветра; от старых полов и хрипящего дымохода, тускло поблескивающего оловянного прибора на каминной полке тот самый запах жизни, смерти и ненависти — любви, роста и разложения, который так странно здесь перемешан. У меня странное чувство присутствия предвидения. Я чувствую, что здесь, в этой самой комнате, люди когда-то с криками убегали от какого-то ужасного зрелища или униженно прятались в самых темных углах, надеясь избежать непристойного видения этого ужаса…

Но это, конечно, смешно. Как и предсказывал Брэннок, я поддаюсь мистическому влиянию невероятно древнего поместья. Поместье? Интересно, чье?

Завтра мне нужно будет поискать агента по аренде. Где-нибудь поблизости должен быть коттедж, который я мог бы арендовать.

Котсуолд-кум-ли, 17 марта.

Ну, я везунчик!

Когда три дня назад я записал в своем блокноте о том, что надеялся найти какой-нибудь коттедж в аренду, я и понятия не имел, какая задача передо мной стоит.

Эти котсуолдцы — вы бы назвали их котсуолдцами? — явно не верят в бум на рынке недвижимости. Они строят свои дома для себя, для своих детей и для детей своих детей, во веки веков, аминь! Когда я стал расспрашивать местных жителей о том, где бы мне поселиться, на меня смотрели с таким изумлением, будто я просил разрешить мне открыть склеп его деда и выкопать их кости для трофеев. В течение трех дней мои поиски были безуспешными. И вот сегодня удача улыбнулась мне. Я нашел жилье всего в трех милях от центра города. И что это за место!

Разве я говорил, что ищу коттедж? Энстон-Холлоу — это далеко не просто коттедж. Это усадьба, в которой жили потомки феодалов, когда у них отобрали замки. Огромное старинное каркасное строение с крыльцом, колоннами и куполом в стиле рококо. Необработанные окна, которые смотрят на вас с немигающей настойчивостью монстра без век. Сейчас он серый и неприглядный; остро нуждается в покраске, новых ставнях и двери и какой-нибудь заплатке на крыше.

Я знаю, что рисую его не слишком красивым местом, но это именно такой дом. Такой уродливый, что кажется почти красивым. Хогарту бы он понравился. Мне он уже понравился. Это полная противоположность всему, что я когда-либо видел в своей жизни.

У этого дома есть обширная территория! Широченные акры газона, которые каскадом спускаются от самого дома к дороге. Справа от дома, если смотреть прямо на него, растет роща из лиственниц, вязов, осин и еще каких-то деревьев, названия которых я не могу определить. Роща, как и сама лужайка, теперь чахлая и неухоженная.

Но вскоре я найму кого-нибудь, чтобы это исправить. Под сорняками и слоем сухой, шершавой листвы будет мягкая, нежная зеленая трава.

Северная часть моего поместья — видите, я начинаю по-хозяйски гордиться этим местом — наименее привлекательна. В этом районе есть залежи мела, и когда-то здесь добывали этот белый материал. В результате я стал не слишком гордым владельцем заброшенного известнякового карьера.

Это стало весьма неприглядно. Я бы даже сказал, в некоторой степени, опасно, поскольку между домом и крутым стофутовым обрывом всего около двухсот ярдов лужайки. Сам карьер грязный, в крапинку, у основания покрыт лужицами воды. Я думаю, что попрошу кого-нибудь установить ограждение по краю. Ограждение от червей было бы одновременно защитным и удивительно простым. Позже, возможно, я посажу кустарник вдоль забора, отгораживая карьер от поместья.

Я был вне себя от радости. Нежелание, с которым я столкнулся со стороны агента по аренде, было типичным для этого необычного района. Он, похоже, не хотел, чтобы я взял Энстон Холлоу в аренду. Представьте себе!

Я сказал:

— Послушайте, мистер Пибоди", — он произносит это слово как"Пибити", и каким-то образом умудряется произнести его так, словно оно состоит всего из одного слога. — Почему вы не показали мне это место раньше? Если бы я случайно не вышел прогуляться, если бы я сам не заметил, что там никого нет, я, возможно, до сих пор искал бы себе дом.

Он сказал извиняющимся тоном:

— Ну, видите ли, вы спрашивали о коттедже, мистер Чандлер…

— Но арендная плата, которую вы мне назвали, — сказал я, — не превышает того, что я мог бы заплатить за небольшое помещение. Девяносто шиллингов в месяц! Что ж, это вполне разумно. Это место нельзя назвать современным, — намекнул он. — Здесь нет ванной комнаты, и она в плохом состоянии.

— Тогда мы установим ванну, — рассмеялся я, — и приведем это место в пригодный для жилья вид. Если уж я готов внести свою долю, вы разделите со мной расходы пятьдесят на пятьдесят?

— Полагаю, что да, — печально сказал он. Казалось, он был на грани того, чтобы сказать мне что-то, чего не следовало говорить, но в конце концов он кивнул. — Да, пятьдесят на пятьдесят.

— Очень хорошо", — сказал я. — Я быстро съезжу в Лондон и куплю кое-какую мебель. Пока меня не будет, пришлите сюда плотников и сантехников. Двух недель им будет достаточно?

— Я на это рассчитываю. — ответил он. Затем несчастным голосом добавил, — Очень хорошо, сэр. Две недели…

Это было все, что я смог из него вытянуть. Ремонтники должны приступить к работе завтра. Я выезжаю в Лондон десятичасовым поездом. Это будет мой первый опыт в сфере домашнего декора. Я чувствую нетерпение о норов, как жеребенок.

27 марта"Лондон Армз"

Осталось всего четыре дня жизни в этом отеле, а потом я вернусь к себе домой, в свою собственное поместье в Котсуолде. Дилер, у которого я купил свою мебель, сообщил мне, что она была установлена в целости и сохранности.

Как обычно, я уехал из Котсуолда, ни о чем не подумав. На прошлой неделе до меня дошло, что я забыл обратиться за помощью по дому. Экономка-кухарка и мужчина, который помогал бы мне по хозяйству. Я написала Пибоди, но он довольно кратко ответил, что не смог никого найти в Котсуолд-ком-Ли. Думаю, я ошибалась насчет Пибоди. По сути, он такой же, как любой американский риэлтор. Его интерес к собственности и ко мне резко пропал, когда я стал арендатором. Мне придется самому искать себе помощников, пока я здесь, в Фоггитауне-на-Темзе.

Лондон Амс,

30 марта.

Моя удача уже на исходе. Сегодня утром в агентстве по трудоустройству я нашел именно то, что искал — семью из трех человек, которые будут работать у меня прислугой в Энстон Холлоу.

Их зовут Долфин. Его отец, Джош Долфин, был старшим сержантом Британской армии во время мировой войны. Когда-то он был конюхом, но с тех пор, как Великая депрессия положила конец эпохе дорогих конюшен, удача отвернулась от него. Он сильный, румяный и способный. Из него получится отличный садовник и мастер на все руки, если я хоть что—то знаю о человеческой натуре — а я думаю, что знаю.

Его жена Марта — пухленькая, симпатичная женщина лет сорока, обладающая острым умом и острым язычком. Она будет экономкой и поваром, а дочь Белл будет выполнять обязанности горничной. С Белл могут возникнуть небольшие проблемы. Она симпатичная девушка и, боюсь, слишком живая для сельской жизни. Она любит танцы и мюзик-холлы и энергично протестовала против решения своего отца переехать со мной в деревню. Но он во многом глава своего дома и заставил ее замолчать одним резким словом и поднятой рукой.

Сегодня вечером они едут на поезде, чтобы открыть дом и подготовить его к заселению. Мне еще нужно кое-что сделать. Если у меня получится, я хочу взять диктофон. Кроме того, есть несколько вещей, которые я хотел бы найти в Лондонской библиотеке, прежде чем страна закроет для меня внешние источники информации, и я окажусь замурованным в кругу своих собственных мыслей.

Энстон-Холлоу

31 марта

Я поражен! Поражен, очарован и весьма доволен. С самого начала я знал, что Энстон-Холлоу — это ответ на все мои желания, но только когда я приехал сюда сегодня утром и увидел его в обновленном виде, я осознал, насколько это прекрасно!

Крыша была перекрашена в темно-зеленый цвет, который великолепно сочетался с прилегающей рощей. Двери и ставни были выкрашены в соответствующий цвет, а остов дома — в яркий, жизнерадостный белый.

В маленькой комнате для гостей был сделан ремонт и установлена современная сантехника. В моей комнате установлен душ 20-го века, в котором до сих пор слышно, как плещутся чайники с горячей водой, наливаемые в деревянную бочку.

Еще одна ванна поменьше была установлена в комнатах, отведенных для Долфина и его семьи. Я мог позволить себе быть расточительным в отношении пространства. На первом этаже усадебного дома восемь огромных комнат, шесть спален и две ванные комнаты наверху, а также просторная мансарда. Я предоставил Долфину в полное распоряжение трехкомнатный номер в задней части дома. Моим единственным требованием к нему было, чтобы он хорошо обслуживал меня, содержал территорию в надлежащем порядке и не беспокоил меня во время работы.

Что касается хорошей работы, то, если я когда-нибудь привыкну к тому, что я"землевладелец", я буду работать в библиотеке. Там широкие окна с большими створками, с видом на зеленый участок, который является моим личным"лесом".

Когда я подошел к дому, то увидел, что там собралась толпа, — самое необычное зрелище в этом спокойном, лишенном любопытства, районе. Долфин, быстро освоившись, уже работал на лужайке с совком для травы, и я заметил, как Марта прикалывает занавески на окне второго этажа. Расплатившись с таксистом, я направился к дому.

Толпа издавала странные, невнятные звуки. Не угрозы или что-то в этом роде, просто бессвязные звуки неодобрения. Я подумал, что их возмущал тот факт, что американец-иностранец захватил одну из их старых достопримечательностей и решил немедленно заверить их, что все в порядке, что заведение в надежных руках, что я больше не буду прилагать усилий для модернизации заведения. И я, повернувшись, обратился к ним:

«Меня зовут Питер Чандлер. Теперь мы соседи, и я надеюсь, что мы также станем друзьями. Я хочу, чтобы вы верили, что я так же горжусь Энстон-Холлоу, как и вы, и сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить его как часть прекрасного сообщества».

Это было довольно высокопарно, в духе викария из Уэйкфилда, и я почувствовал себя глупо, произнося это. Но я знал, что, разговаривая с этими людьми, мне придется говорить на их языке.

Мои слова произвели на них впечатление. Некоторые одобрительно закивали, и по залу пробежал легкий гул. Затем лидер группы, пожилой человек неопределенного возраста, проковылял вперед на своих костылях и протянул:

— Мы не беспокоимся по этому поводу, мистер Чандлер. Что мы хотим знать, так это то, любознательны ли вы по своей натуре?

Я подавил улыбку. Мне показалось, что старик сам был в некотором роде «любознательным по натуре». Но я спокойно ответил.

— Не слишком, сэр. По крайней мере, я надеюсь, что нет.

— Тогда очень хорошо, — сказал он, смягчившись, — в Энстон-Холлере не должно быть слишком шумно. Вам не мешало бы запомнить это, молодой человек.

И с этими загадочными словами он отступил назад. Один за другим они удалились. Я наблюдал, как последний из них тащился по дороге в город, а затем направился к дому, к моему дому.

Вот так меня «официально поприветствовали» в Энстон-Холлоу. Предостережение от любопытства. Интересно, что бы это значило? Почему из всех вопросов, которые могли задать мне мои новые соседи, они хотели знать, «любознательный ли я человек»? Возможно, было бы неплохо написать Брэнноку и спросить его об этом. Он лучше понимает сложную психологию этих туземцев.

Энстон-Холлоу

3 апреля

Думаю мне все-таки не придется писать Брэнноку. Я начинаю понимать, без его помощи, почему любой человек с придирчивым характером может стать помехой для добрых жителей Котсуолда-кам-Ли. Возможно, это не только неприятность, но и серьезная угроза!

Предупреждение Брэннока было верным. В Энстон-Холлоу царит зловещая атмосфера, и я думаю, что знаю почему! Дом, в котором я живу, стал местом насильственной смерти!

Эти признаки ни с чем не спутаешь. В гостиной мы с Джосом Долфином шлифовали крашеный дубовый пол. К счастью, пол получился изумительный. Деревянные доски, утыканные шпажками. Я был свидетелем, как более скромные образцы столярного искусства семнадцатого века уходили с молотка на аукционах в Америке за сотни долларов. Что ж, перед камином мы нашли массивную выемку в известняковой глыбе, тщательно закрашенную, а пятна, которые могли быть только одним признаком, — засохшей кровью!

И не только это, но и то, что под уродливыми пятнами на дереве был выбит ряд накладывающихся друг на друга, взаимосвязанных символов! Это было тиснение буквы М — только края буквы были закругленными, а не прямыми. Своего рода монограмма, так сказать.

Интересно, это совпадение, или бывший хозяин Энстон-Холлоу был убийцей-садистом, который после убийства пометил место своего преступления своими инициалами?

При виде пятна мои нервы были на пределе. Сегодня я был не в состоянии работать и снова испытал то странное, интуитивное ощущение сильного ужаса, которое я испытывал раньше в"Котсуолд Инн". Я должен попытаться завоевать доверие горожан, заставить их рассказать мне, что произошло здесь, в Энстон-Холлоу, много лет назад. Здесь есть какая-то тайна и это меня интригует.

Энстон Холлоу,

5 апреля

Наконец я сел за работу. Я набросал черновой план своего нового романа, и выглядел он неплохо. Это прекрасное место для творческой работы: яркое, солнечное, жизнерадостное. Когда я выглядывал из окна своего кабинета, то видел, что на деревьях распускаются нежные зеленые почки. Приближалась весна и я понял смысл всех восхвалений Браунинга: «Ах, как бы я хотел оказаться в Англии теперь, когда наступил апрель…»

Я приказал Долфину расчистить подлесок от кустарников и остатков осенних листьев. Нельзя допустить, чтобы разросшийся кустарник задушил молодые весенние цветы.

Благослови нас Господи, я возвращаюсь к старым добрым временам!

Я больше не буду пить эту мягкую, химически обработанную городскую воду. Вчера, расчищая рощу, Долфин обнаружил колодец! Настоящий, добротный, старомодный колодец.

Одному богу известно, как давно он был вырыт. Долфин сначала подумал, что это пирамида из камней или, возможно, даже дольмен. Он вбежал в мой кабинет, взволнованный, чтобы рассказать мне об этом.

«Если это дольмен, мистер Чандлер, — пыхтел он, — то это замечательная вещь! Эти архи-арки-что-то в этом роде выставлялись в Лосином музее».

Я разделял его восторг и повесил свою"Лейку"на шею, прежде чем пойти посмотреть на его находку. Но это был не дольмен.

Камни были сложены слишком небрежно и слишком бессистемно, и их было слишком много. Они занимали площадь более десяти квадратных метров.

Я сделал несколько снимков, а затем мы начали осторожно копать. Тогда-то мы и узнали, что у нас есть колодец, прекрасный и глубокий. Парапет был сломан, и проржавевшая от времени обшивка из листового металла удерживалась сверху огромной грудой камней, но после того, как мы сняли их, то увидели внизу бурлящую черную гладь воды.

Я посмотрел вниз. Солнце стояло почти прямо над головой, и я мог видеть свое собственное лицо или искаженную пародию на него, смотрящую на меня из бездонных глубин. Я улыбнулся, и зеркальное отражение замерцало и скорчило гримасу в ответ, и я с восторгом повернулся к Долфину.

— К черту дольмены! Это в стократ лучше, это колодец! Как раз то, что нам нужно, чтобы придать Энстону деревенский колорит. У нас в доме есть ведро, Долфин?

Но Долфин посоветовал не пить из колодца: «Должно быть, у них была какая-то причина засыпать его, — сказал он. — Может быть, вода не очень хорошая».

Он, очевидно, был прав. Тем не менее, мы все-таки взяли ведро и взяли пробу воды, и я отправил ее в Лондон на анализ. Надеюсь, она окажется чистой.

Позже

Я дал Долфину ружье и отправил его прогнать нарушителей с моей территории. Когда мы возвращались в дом после того, как открыли колодец, я услышал звуки музыки из леса. Цыгане, без сомнения. Я узнал их своеобразные резкие и ровные напевы и не позволю бродягам топтать мое поместье.

Энстон Холлоу,

7 апреля

Я плохо спал прошлой ночью. У этих цыган, должно быть, был какой-то из своих фестивалей и они всю ночь не переставали играть свою проклятую музыку. Возможно, недостаток сна привел меня в состояние повышенной критичности. Полагаю, это действительно хорошая музыка, но эта ужасная, вечная меланхолия!

Вечером все было не так уж плохо. Только этот одинокий волынщик, тихо дующий на своей флейте, или на каком-то другом инструменте, который так любят цыгане. Но с наступлением темноты это становилось все более раздражающим. К ним присоединились другие инструменты, и еще, и еще, пока это не зазвучало как целая, чертовски фальшивая симфония. Самая умоляющая, самая печальная, самая странная музыка, которую я когда-либо слышал.

Это встревожило даже животных. Из коттеджа Мэтьюза, моего ближайшего соседа, расположенного в полумиле от города, я услышал лай собак. Где-то на рассвете раздался последний, торжествующий взрыв мелодии и на последней жалобной ноте, которая звучала как стон заблудшей души в муках, музыка оборвалась. Я наконец-то заснул.

Это, конечно, аздражает, но, боюсь, я ничего не могу поделать. Цыгане расположились не в моем поместье. Вчера днем Долфин тщательно прочесал территорию и не нашел ни одной их шкуры или волоска.

2 часа по полудню

Ну, кажется, кому-то понравился вчерашний концерт. За обедом Белл, которая меня обслуживала, спросила:

— Вы слушали радио вчера вечером, мистер Питер?

— А что? Вы слышали музыку?

Ее глаза восторженно загорелись и она сказала:

— О, да! Разве это не чудесно, сэр?

— Ну, если вам нравится такая музыка, то, наверное, так оно и было, — сказал я ей. — Но это было не радио. Это цыгане разбили лагерь где-то поблизости.

— Цыгане, ва-ау! — воскликнула она, затем решительно добавила, — Все равно, это была захватывающе!

Тем не менее, я не собираюсь проводить еще одну бессонную ночь только ради того, чтобы развлечь свою горничную. Может быть, цыгане разбили лагерь в поместье Мэтьюз?

Сообщений из Лондона пока не было.

Мои соседи — сумасшедшие!.

Вчера вечером я по-соседски навестил Мэтьюза и намеревался спросить, разрешил ли он цыганам пользоваться его территорией. Но едва я начал наш разговор, как он сказал:

— Цыгане, мистер Чендлер? Что вы имеете в виду?

— Вчера вечером была музыка, вы, конечно, слышали ее? — спросил я.

Его слезящиеся старческие глаза расширились и заблестели.

— Мусика? — сказал он с явным местным акцентом.

— Да, как флейты или какой-то неизвестный духовой инструмент.

Он завизжал, как подбитая свинья:

— Флейты?! Ты имеешь в виду трубы?! Дурак, ты подглядывал за ними!

— Соблюдайте субординацию, сэр! — грубо ответил я. — Что значит «подглядывал»? Я просто спросил вас о…

Он начал теснить меня к двери, крепко держа за руку.

— Убирайся! — взвизгнул он. — Уходи, пока не принес это сюда! Уходи!

Он вытолкнул меня, растерянного, чтобы что-то предпринять, кроме как отступить, за дверь, и я слышал, как в замке повернулся ключ, затем стук дерева о дерево, когда он задвигал тяжелую скобу на место. Я повернулся и сердито зашагал домой.

Когда я думал об этом, мне казалось, что это больше похоже на звуки свирелей, чем на звуки флейт. Я слышал их в лесу вокруг себя, когда шел домой. Они доносились не с какого-то одного направления. Ветер был слабый, и поэтому мне послышалось, что музыка доносится отовсюду: из леса, с темных пастбищ, с самых верхушек деревьев.

К вечеру она стала громче и пронзительнее и, как будто, звала более настойчиво, поэтому еще больше раздражала.

На следующий день я собрался ехать в город и собирался кого-нибудь расспросить об этом более подробно.

Энстон Холлоу,

9 апреля

Это стало невыносимым. Прошлой ночью я снова беспокойно ворочался, не в силах уснуть из-за этой чертовой коко-фонии деревянных духовых инструментов. Утром я проснулся с покрасневшими глазами, уставший, и обнаружил, что ночью какой-то дурак позволил своему стаду преодолеть барьеры и наводнить мою прекрасную лужайку.

Мой тщательно ухоженный газон сто раз был изрезан и искривлен следами овечьих копыт: «Черт возьми! После завтрака я отправляюсь в город и устрою небольшой переполох!»

Позже

Что происходит в Коттсуолд-кум-Ли? Мэтьюз опередил меня, распространил какую-то лживую ересь, которая сделала меня изгоем.

На главной улице этого крошечного городка никогда не бывает много людей, но в тот день здесь вообще никого не было. Даже домохозяйки, делающие покупки, сидели по домам. Не было даже возницы, погоняющего свою упрямую клячу по неровной мостовой.

Куда бы я ни пошел в городе, везде натыкался на закрытые двери и окна со ставнями, из-за которых на меня с тревогой смотрели бледные лица. Лавки торговцев походили на пчелиные ульи, в которые крались тайком покупатели. Только гостиница сохранила следы своей прежней деятельности, но и здесь я обнаружил атмосферу застывших размышлений и трусливого ожидания.

Я зашел в общий зал выпить кружку пива и спросил хозяина гостиницы, не видел ли он Мэтьюза. Он не видел. Затем я спросил, не жаловался ли кто-нибудь в городе на цыганскую музыку. По какой-то странной причине мой вопрос, казалось, поверг его в смертельный ужас. Он сунул мне пиво трясущимися руками, повернулся, не дожидаясь моих двух пенсов, и выбежал из комнаты.

Кроме меня, в комнате был только один человек, — старик, который обратился ко мне со странным вопросом в первый день, когда я переехал в свой новый дом.

Я обратился к нему с расспросами, но получил лишь невнятные ответы. Да, он слышал музыку. Да, он знал ее природу. И ему не было нужды объяснять мне, кто или что вызвало это. И я сердито сказал:

— Послушайте, старина, это уже чересчур! Клянусь, я ничего не смыслю в этой музыке, во всяком случае, не так много, как вам может показаться.

— Я предупреждал вас об осторожности, — захихикал он.

— Но, Боже милостивый! — взбесился я, думая, что теперь имею право быть любопытным. Музыка нарушает мой сон. И никто не говорит мне, кто за это в ответе. В моем поместье поголовье овец, мой газон изрыт копытами…

— Овцами? — перебил он.

— Да.

Он поднялся на ноги и заковылял к двери. Потом он вдруг оглянулся и сказал через плечо:

— Посмотри еще раз, незнакомец, — сказал он. — Может быть, это отпечатки не овец, а коз?

— В Котсуолде нет козьего стада! — Вырвалось у меня, но в тот момент я разговаривал с пустотой. Старик исчез.

Я снова устроился за своим столом и попытался сосредоточиться на романе. Я дочитал половину первой главы… Это было худшее, что я когда-либо писал. И неудивительно, я ведь даже не слышал собственных мыслей. Еще светло, до заката оставалось несколько часов, но свирель уже зазвучала. Она звучала отдаленно и навязчиво и было нечто жуткое в этих цыганских мотивах. Казалось, что они что-то обещали, что-то неопределимое, далекое, но, в то же время, до боли близкое. Музыка то усиливалась, то затихала в мягком дуновении ветра. Она манила, и в то же время отталкивала, она заставляла думать о прошлом, о том, что лучше было бы забыть: об экзотических удовольствиях, которые, однажды попробовав, никогда не забудутся, о фрагментах снов, которые оставались навечно в мягкой меланхолии полусна.

Мне она не нравилась и сильно раздражала.

Энстон Холлоу,

10 апреля

Овцы, или козы, или кто там они, вчера вечером снова вытоптали мой газон. Я знаю, что они это сделали, потому что бедный старина Долфин вчера весь день трудился как вол, устраняя ущерб, нанесенный во время их первого визита.

Это позор. Хуже того, это преступление!

Это не должно повториться. Я обнесу газон проволочным забором.

Долфин был обеспокоен. Он волновался, что Бель не очень хорошо себя чувствовала. Сначала она жаловалась на то, что находилась как в заключении, за городом, вдали от прессы и суеты лондонских толп. Потом она стала капризной, замкнутой и слишком эмоциональной и он опасался, что она совершит какой-нибудь необдуманный поступок или сбежит.

Марта тоже нервничала. У нее были круги под глазами. Я боюсь, что эта ночная музыка превратит нас всех в невротиков.

Почему я так жалуюсь, когда весь мир за окном пробуждается вместе с весной? Распускаются ранние цветы; деревья уже нарядились в свои первые желто-зеленые наряды, и теперь они выглядят изящно. Мягкие ветры шепчут о том, что наконец-то пришла весна, что зимнему сну пришел конец. В поцелуе солнца появляется больше тепла, в утренней росе — новые искорки, в аромате растительности — изысканный аромат. Даже отдаленный звук свирели казался частью этой красоты.

Я спытал почти языческое желание стать туземцем, сбросить свою одежду, поваляться на зеленой траве, бросаясь, кувыркаясь, целуя зеленеющую землю.

Энстон Холлоу,

12 апреля

Это просто день разочарований.

С утренней почтой пришло сообщение от лондонского аналитика. Он с сожалением сообщил о том, что проба воды из моего колодца достаточно чистая, но непригодна для питья, в ней было высокое содержание серы.

Но я не терял надежды. Здесь, должно быть, какая-то ошибка, я никогда не слышал о залежах серы в этой части Англии. Моя энциклопедия поддерживает меня в этом мнении. Я решил взять новый образец и отправить его другому химику.

Долфин и Марта пережили разочарование еще более сильное, чем мое собственное. Последние несколько дней Белль была в плохом настроении. Утром мы проснулись и обнаружили, что она покинула нас и, предположительно, вернулась в Лондон.

Когда и как она ушла, мы не знали, и, должно быть, это произошло ночью. Соблазн лондонской жизни был для нее слишком велик. Она даже не взяла с собой свой гардероб, только ту одежду, которая была на ней. Долфин подумал, что она хотела остаться со своей тетей Корой в Кенсингтоне и этим же утром я написала тете, и попросил связаться с нами, как только Белл приедет.

Долфин очень расстроился, но я заверил его, что мы прекрасно справимся и без Белль, и если она будет счастливее в городе, то это самое подходящее место для нее.

Третьим разочарованием стала неспособность нового забора отгонять бродячие стада по ночам. Моя некогда прекрасная лужайка превратилась в настоящий позор. Овцы или козы, я намерен был положить этому конец и со следующего вечера мы с Долфином решили по очереди охранять поместье. Я подумал о том, что пара метких выстрелов смогли бы отпугнуть это наглое стадо.

Энстон Холлоу,

13 апреля

Ночная музыка стала доноситься все ближе к дому. Мы с Долфином собрались посмотреть, не забрались ли, случайно, незваные гости на нашу территорию.

Новостей о Белль из Лондона не последовало.

Энстон Холлоу,

14 апреля

Мы нашли Белль!

Она не поехала в Лондон по очень веской причине. Бедная девочка мертва!

Прошлой ночью мы с Долфином следили за поместьем, чтобы не спугнуть стадо, которые использовали нашу лужайку в качестве пастбища. Было решено, что я буду нести первую вахту с 10 до часу ночи, а Долфин должен был заступить на дежурство в час.

Во время моего “дежурства"ничего не произошло. Я сидел, положив ружье на колени и держа фонарик наготове, почти надеясь разглядеть этих бродячих животных. Ночь была приятно теплой. В музыке было странно то, что невозможно было понять, с какой стороны она доносится и была громче и головокружительнее, чем я когда-либо раньше.

Это привело меня в ярость, но, в то же время, странное искушение околдовало мое сознание. Но ничего не произошло, а в час ночи Долфин сменил меня, и я отправился спать.

Прошло три часа, прежде чем я был грубо разбужен. В сознание меня привел грохот выстрела из дробовика и сердитый крик Долфина с крыльца. Я накинул халат и кирасы и выбежал на улицу. Джос мчался по лужайке в тщетной погоне за смутным, черноватым силуэтом, который я едва мог различить.

Я побежал за ним, в своем возбуждении лишь наполовину осознавая, что мелодия прекратилась, и что над Энстон-Холлоу нависла гнетущая тишина. Я бегаю быстрее Долфина и ему есть за что быть благодарным. Я поймал его на самом краю мелового карьера — еще шаг, и он с головой бы погрузился в глубину усыпанного щебнем котлована!

Я схватил его за плечо и развернул к себе.

— Берегись, идиот! — Закричал я. — Ты не видишь, куда бежишь?

Он увидел и вздрогнул. Выражение нетерпеливого напряжения исчезло с его лица, сменившись выражением внезапного страха.

— Боже мой, — бормотал он. — Боже мой! Я этого не видел, мистер Питер. Большое спасибо. — Затем раздраженно добавил, — Я даже не прикоснулся к этой штуке, не так ли?

— Очевидно, нет, — сказал я. — В чем дело? Что это было? Овца? Коза? Она была одна?

— Нет, сэр. Их было больше, но тот, за кем я гнался, был вожаком всех остальных. Это… — Он посмотрел на меня с некоторым испугом. — Это было немного похоже на человека, мистер Питер!

— Чушь! — Огрызнулся я. — В темноте не очень хорошо видно. Но куда же оно делось, должно быть, упало где-то здесь.

Я посветил в яму своим четырехкамерным фонариком, поводил им из стороны в сторону. Ничего не шелохнулось. Затем…

— Назад, сэр! — крикнул Долфин. — Там что-то есть! Что это?

Я слишком хорошо все разглядел, быстро выключил свет и сказал Долфину вернуться обратно.

Но он тоже успел разглядеть ту скрюченную фигуру, распростертую у подножия скалы. Он судорожно сжал мою руку.

— Белль! — он задохнулся. — Боже мой, черт возьми! Белль! — Его голос сорвался.

Я не мог утешить его словами. Тонкая полоска света с розоватыми краями окаймляла горизонт на востоке. Рассвет. Я медленно произнес: «Я спускаюсь, хочешь пойти со мной?»

Мы осторожно спустились по склону, чтобы не разделить участи несчастной девушки. У меня были мучительные видения, как она лежит там несколько минут… может быть, часов.. безнадежно крича в ту сторону, с которой ее не услышали. Но когда мы подошли к ней, этот упрек исчез.

— Она не страдала, Долфин, — сказал я. — Смерть наступила мгновенно.

Это было слабым утешением, но это было все, что я мог сказать. Ее тело было покрыто синяками, ссадинами, переломами в сотне мест. Рука была плотно прижата к ее глазам, как будто в тот последний, ужасный момент, когда она почувствовала, что летит вниз, она попыталась укрыться от этих зазубренных осколков.

Ее тело, головой вниз, лежало наполовину в одной из этих грязных луж со стоячей водой. Если бы она не погибла мгновенно, то все равно утонула бы. На лице застыла маска ужаса, — это было предчувствие приближающейся смерти. Долфин, всхлипывая, рухнул на ее тело, убитый горем, он причитал снова и снова: «Дочь моя! Белль! И я был зол на нее. Боже, прости меня!»

Я нежно оттащил его: «Пойдем. Мы должны оставить ее здесь, пока не вызовем полицию».

Он с трудом поднялся на ноги, и когда мы начали подниматься по склону, он оглянулся еще раз.

«Да, оставим ее здесь. Она любила цветы. Это подходящая могила для нее».

Я едва ли заметил это раньше. Теперь я увидел, что там, где она упала, дно мелового карьера превратилось в буйно цветущие джунгли. Огромные, кремово-белые цветы с малиновыми сердцевинами, переливающиеся, танцующие, покачивающиеся на утреннем ветру. Чем-то напомнили саму Белль. Ее нежная белая кожа была цвета их лепестков, а улыбающиеся губы — цвета их сердец. Их дерзкий танец был ее собственной дерзкой походкой…

Никогда еще в своей жизни я не видел женщину, которая была бы так убита горем, как мать Белль. Долфин не мог набраться смелости сообщить своей жене о смерти девочки, поэтому попросил меня сделать это. Я сообщил печальную новость как можно мягче. Ее глаза расширились, но она не произнесла ни слова. Какое-то мгновение она смотрела на меня, сквозь меня, словно прислушиваясь к чьим-то словам издалека. В ее глазах появилось остекленевшее выражение. Она повернулась и, не сказав ни слова, ушла.

Я надеюсь, что время смягчит ее горе. Она сама молодая и привлекательная женщина. К тому же симпатичная, с чувством комфорта и полной грудью. Ее жизнь еще впереди, если только это горе не лишит ее всякого смысла…

Позже

Мало того, что трагедия помешала моей работе, я еще должен был выслушивать глупую болтовню человека, которому, в силу его образования и одежды, следовало бы знать все лучше меня!

Приехал констебль, осмотрел тело Белль и констатировал, что смерть наступила в результате несчастного случая. Ее привезли в дом. Приехал священник, чтобы совершить последние церковные обряды.

Закончив со своей работой, он зашел ко мне в библиотеку. Я не мог работать после того, что увидел.

— Сын мой, — сказал он, как только мы остались одни, — я пришел, чтобы сделать вам серьезное предупреждение.

— Да, отец?

— Мой вам совет, — веско сказал он, — немедленно собирайте вещи и уезжайте из Энстон-Холлоу.

Единственно возможная логика, которую я смог найти в его словах, была мне непонятна.

— Вы же не думаете, святой отец, что горожане возложат на меня ответственность за смерть Белль Долфин?

— Иногда я сам себя не совсем понимаю, сын мой. Нет, вы не несете ответственности за смерть девочки. Не в обычном смысле этого слова. Но в более глубоком смысле, возможно, вы виноваты.

— Что вы имеете в виду?

Он сделал паузу, с особой тщательностью подбирая слова. Солнечный свет, падавший сквозь оконное стекло, странно освещал его лицо:

— В этом доме не очень-то хорошо жить, сын мой. В Энстон-Холлоу действуют зловещие силы.

Зловещие силы. Его слова напомнили о предупреждении Брэннока, о кудахтанье старого барыги в гостинице. Я вспомнил все, что слышал ранее.

— В том, что вы говорите, есть доля правды, святой отец. Если старые грехи могут привести к тому, что дом станет злым, значит, зло есть и здесь. Я нашел доказательства убийства в гостиной. Расскажите мне об этом. Кто это сделал и когда это произошло?

— Это случилось много лет назад, еще до вашего рождения и до рождения вашего отца. Но город не забыл. — Он странно посмотрел на меня. — Меня самого не было в живых, когда это случилось, сын мой. Но я читал отчеты, и они говорят о том, что это сделал не человек, а некто извне!

— Что-то от… — Я замолчал, нахмурившись. — Простите, святой отец, но я поражен, что вы, человек Церкви, осмеливаетесь признавать существование сверхъестественных сил. Вы, верящий во всевышнего, доброго Бога!

— Да, добрый Бог. Но этот человек — глупец, который не понимает, что были и другие боги, менее добрые, которые правили землей раньше…

Я знаю, что выглядел потрясенным:

— Я старый человек, сын мой, и не претендую на великие знания. Возможно, скоро я постигну истину этих тайн, но я точно знаю, что даже у Бога есть свои враги. Вера, истина и свет изгнали многих из них с земли. Но все еще существуют Врата… — Он посмотрел на меня мрачным взглядом. — Врата, через которые они могут пройти. И если эти Врата будут открыты…

Когда-то, много лет назад, здесь, в Энстонской лощине, открылись Врата. Бог, злой бог, одно имя которого осквернило бы мои уста, прошел через них, и я боюсь, что теперь Врата снова открылись для него.

Я вскочил на ноги.

— Это разговор сумасшедшего! — взорвался я. — Когда я переехал в Энстон Холлоу, в нем не было ни зарешеченных дверей, ни запертых окон. Я не открывал никаких дверей, это все часть заговора, направленного на то, чтобы изгнать меня из Котсуолда, только потому, что я американец. Иностранец. Мне стыдно за вас, отец. Потому что вы предали свою веру. А теперь я желаю вам доброго дня!

Он покорно поднялся.

— Хорошо, сын мой. Мир тебе!

Он ушел и я пишу это в порыве негодования. За пару пенсов я бы написал резкое письмо епископу, и рассказал бы ему о тонкостях, до которых опустился этот ничтожный приходской священник. Такие люди, как он, позорят Церковь.

Энстон Холлоу,

Полночь

Я принял два снотворных порошка и ждал, когда они подействуют. Пока они не подействовали, я писал еще какое-то время.

Наступила полночь, и луна за окном была затянута облаками, которые скользили по ее угрюмой поверхности, как призрачные пальцы. Неподвижный ночной воздух был свозь пропитан тайной, ощущением необъяснимого ужаса. Это потому, что я, хоть и цивилизованное существо, но все же не мог не помнить о том, что в этом доме лежал труп.

Почему мы, живые, так боимся безобидных мертвецов? В какой-то момент мы целуемся, смеемся и разговариваем, любим и становимся любимыми. Затем вспышка острой боли, рывок, разрыв серебряной нити, лицо любимого бледнеет, тело напрягается, что-то ускользает из липкой плоти, и что-то новое, странное и ужасное прокрадывается в это мрачное жилище…

Я зевнул: «Я скоро засну. — подумал я, — Я засну и забуду об этой проклятой трубе, которая с таким нескончаемым упорством вьется по лесам и лужайкам»

Этим вечером в ночных свирелях звучало нечто новое и странное. Звук, похожий на человеческий голос, в котором смешались страдание и экстаз. Смерть бедняжки Белль подействовала на меня сильнее, чем я предполагал. Как будто трубы украли ее голос, как будто это она напевала ту печальную ночную мелодию.

Энстон Холлоу,

16 апреля

Я боялся этого!

Трагическая смерть дочери свела Марту с ума. Долфин пришел разбудить меня утром, окаменев от отчаяния. Ночью он ничего не слышал, но утром Марта исчезла.

Мы искали ее. Ее нигде не нашли, но мы нашли свидетельства того, что она была в одном месте. Карьер, в котором лежало изуродованное тело Белль. Там были платок Марты и ее туфли. Следы ее ног и рук. И… Эти цветы, эти прекрасные, необычные бутоны, которые природа щедро усыпала на безвременной могиле бедной Белль, были сломаны! Их увядшие головки лежали, свернувшись, на земле. Их высохшие стебли поникли. Эти крепкие, стройные, танцующие стебли, на которых так гордо распускались цветы, были срезаны и унесены прочь.

Это было жасно. Безумная женщина, без обуви и полуголая (мы нашли ее юбку у подножия мелового карьера), должно быть, очень устала. бродит где-то по сельской местности, сжимая в руках жалкую горсть увядших стеблей. Я попросил полицию разыскать ее и обращаться с ней как можно мягче, когда они ее найдут.

Энстон Холлоу,

16 апреля

Они нашли Марту. Вернее, ее тело. Потому что душа бедной Марты отправилась в загробный мир, чтобы присоединиться к душе ее дочери.

Поисковая группа нашла ее лежащей в лесу за нашим домом. Возможно, в конце концов, это и к лучшему, что она была мертва, потому что она явно была сумасшедшей. Она сняла с себя последние остатки одежды и, когда ее нашли, лежала лицом вниз в зарослях душистых весенних цветов, словно пытаясь прижать их к груди в своем последнем, печальном прощании.

Причина смерти неизвестна. На шее и груди у нее были синяки, а на губах застыло выражение мучительной боли. Возле одной ноги валялся обломок гнилой древесины; на лбу синела ссадина. Коронер предполагает, что в бреду она, возможно, поскользнулась на этом куске дерева, упала и получила повреждения внутренних органов.

Они хотят сделать вскрытие, чтобы выяснить причину. Тем временем я предложил Долфину вернуться в Лондон и попытаться забыть эти ужасные события. На его горе страшно смотреть. Он сердито отстранился, когда я предложил ему уехать и поклялся, что не поедет, погрозил кулаком деревьям, лесу, небу.

— Это то, что убило их! — бушевал он. — Теперь я все понимаю. Музыка… гравюры… цветы….

Я успокаивал его, как мог. Я знаю, что он чувствует. Музыка становилась невыносимой. И эти овцы или козы. Но он не должен винить в своих бедах такие неизбежные вещи, как…

Цветы? Странно, что обеих женщин нашли лежащими среди цветов, не так ли? Но нет! Это просто совпадение. Цветы были разного сорта. Те, в которых мы нашли бедную Марту, были более сочными, золотистыми, в полном цвету. Зрелые, крепкие на вид растения. Как и сама Марта…

Энстон Холлоу,

19.00

Джош взял мое ружье и ушел в лес. Не знаю, что он собирается делать, но боюсь за него.

Позже

Если бы я только мог что-нибудь сделать! Я сидел, размышляя и ждал. Музыка стала звучать сильнее. Звуки всегда становились более пьянящими, когда сумерки сменялись тьмой, а ложные тени сумерек заменяли серебристыми завитками луны.

«Интересно, — думал я, — сможет ли Джос… Что это было? Это был выстрел? Я должен посмотреть! Не случилось ли чего…»

Энстон Холлоу,

17апреля

Я понемногу начал понимать все это. Джос был прав. Я не понял, что он имел в виду, когда сказал, что все связано воедино — музыка, гравюры, цветы…

Эти цыгане! Где бы они ни были… Я так и не смог найти их лагерь, они ответственны за смерть Белль и Марты. А теперь еще и Джос!

Прошлой ночью я слышал выстрел. Я побежал в том направлении, откуда он прозвучал, с револьвером в руке. В лесу, менее чем в пятидесяти футах от того места, где мы нашли тело Марты, я нашел Джоса. Вернее, то, что от него осталось.

Это было ужасно! Он был избит до смерти, буквально избит дубинками до полусмерти. Как будто какое-то огромное демоническое чудовище намеренно растоптало его своими чудовищными копытами. Даже его лицо превратилось в кровавую неузнаваемую маску. Но в искалеченной руке он все еще сжимал мой дробовик, из которого был выпущен единственный патрон! Но это был не монстр. Это были те…

Цыгане. Я знаю, что я прав. Кто еще мог бы играть, играть, играть эту грустную, пронзающую сердце музыку весь вечер и всю ночь напролет? У кого еще есть незарегистрированные стада на соседних животноводческих фермах? Кто еще решился бы на последнюю садистскую насмешку — бросить тела женщин, которых они изнасиловали, и мужчин, которых они жестоко убили, в прекрасные заросли? Тело Дельфина тоже лежало среди цветов. Жесткий, ощетинившийся папоротник; стойкий и непреклонный, как ополченец—

Ополченец?

Хватит об этом! Теперь я знаю. Я отправляюсь в город; настаиваю на том, чтобы эти убийцы были найдены; их подлые деяния были отомщены.

Позже

Что это? Неужели я единственный человек в заброшенной деревне? Вскоре после того, как я сделал свою последнюю запись, я зашел в Готсвольд-кум-Ли, и там никого не было! Эта деревушка — город-призрак. Двери заперты, ставни подняты и заперты на засовы; даже булыжная мостовая гулко отзывалась на мои шаги. Вокруг не было ни души. Только несколько бродячих собак и кошек, которые беспокойно шарахались от меня.

В лиственницах не поют птицы, на пастбищах не пасется скот. Видны признаки поспешного бегства из города. На боковых дорожках видны следы шин, в пыли валяются обрывки штор и белья, как будто их пинали ногами и забыли люди, убегавшие в спешке.

Я попытался найти телефон. Но, кроме как вломиться в чужой дом силойююю я не смог этого сделать. Итак, я вернулся в Энстон-Холлоу, размышляя и удивляясь.

Происходит что-то странное. Я знаю, почему я не видел животных в Котсуолде. Они все здесь, на моей территории. Коровы, овцы, петухи… даже обычно дикие обитатели лесов, похоже, выбрали это место для проведения своего собственного безумного ритуала!

По дороге домой я прошел на расстоянии вытянутой руки мимо олененка, легконогого создания с добрыми глазами, в красивых серо-коричневых крапинках. Он не отшатнулся от меня. Казалось, он даже не заметил меня. Он медленно, словно загипнотизированный, словно завороженный, шел к лесу, который примыкал к моему поместью. Еще там была ласка, кролики, белки, медведи, бурундуки. Все они, словно притягиваемые магнитом, были прикованы к одному месту. Все это походило на какой-то странный тайный шабаш зверей.

Конец ознакомительного фрагмента.