Полевой госпиталь. Записки военного хирурга

Николай Амосов, 1975

Николай Михайлович Амосов – врач с мировым именем, известный своими операциями на сердце и уникальными методами продления жизни. В первый же день Великой Отечественной войны он добровольцем пошел в армию и был назначен хирургом в полевой госпиталь. В невероятно трудных условиях врачи спасали раненных в битвах под Москвой и Сталинградом, на Украине, в Венгрии, в Германии, а затем были еще направлены на Дальний Восток и участвовали в войне с Японией. В своей книге Н. М. Амосов показывает войну так, как она виделась глазами врачей. Страдания, мужество, грязь и кровь; трагические, а иногда комические стороны войны представлены неразрывно, как это и было в действительности. Мемуары полны глубоких размышлений о времени Сталина, о сущности сталинизма, о советской системе в целом, о ее трансформации вплоть до полного краха в ходе «перестройки».

Эпоха Сталина. (Из книги «Голоса времен»)

1937 год

События того времени: процессы врагов народа (Бухарин, Рыков) и выборы в Верховный Совет.

О как возмущали эти судебные спектакли на кремлевской сцене! Так низко пасть героям-революционерам! Тем и другим — обвинителям — то есть Сталину, и жертвам, бичующим себя. Мы не верили ни одному слову. Только спрашивали: как это возможно? Пытки? Но процессы — публичные — объяви, пожалуйся! Лион Фейхтвангер, («Москва 1937») свидетельствовал: «отлично выглядели, никаких следов избиений». Вера в коммунистов окончательно рухнула. Всю жизнь носил в душе эту занозу антипатии и презрения. Нет, Амосов, будем точны: кроме короткого периода 42-го года во время разгрома немцев под Москвой. Но даже тогда не славословил Сталина и коммунистов. Ничего не подписывал, когда клеймили академиков и писателей, не выступал на собраниях.

Но ведь молчал, Амосов? Против — только на кухнях. К диссидентам — не примкнул. Так что, давай не будем.

Нет, не будем. Объяснение? Рассудочность: рано научился оценивать человеческую природу, рассчитывать «за и против», шансы на успех движений, сомнительность идей.

Впрочем, не стану оправдываться:

« — Трусоват был Ваня бедный!».

Не настолько, чтобы предавать, но достаточно, чтобы не бросаться в драку. Всегда жалко было потерять любимую работу. Полезность ее для людей не вызывала сомнений. Впрочем, и эти слова — не для героев…

Чуть пораньше, будто в насмешку, родилась социалистическая демократия: «царь дал манифест» — Сталинскую конституцию. В декабре 1937 были выборы в Верховный Совет. Я даже был в театре на выдвижении кандидатов.

То еще было зрелище!

Первым кандидатом везде называли товарища Сталина. Хлопали стоя — 15 минут, ей-богу, не вру, замечал по часам. Ура кричали без счета раз.

Резервным кандидатом, от «союза коммунистов и беспартийных», выдвигали первого секретаря архангельского крайкома Конторина. Аплодировали недолго, «ура» не кричали, соблюдали дистанцию.

Выбрать его не успели. Три дня спустя я видел его жену заплаканной, она была нашей студенткой. Шепоток шел в массах: «Арестовали Конторина. Враг народа».

Каюсь: большой жалости к партийным вождям не ощущал.

«Носить бы вас не переносить!». Другое дело — интеллигенция, свое — родное. Попадали, как кур в ощип, в чужую кашу.

Странно, но моя ненависть к партийным боссам сочеталась с верой в социализм. В то время европейские интеллектуалы тоже попадались на эту удочку: умел втирать очки Сталин. Достаточно было прочитать выступления Анри Барбюса, Бернарда Шоу и Лиона Фейхтвангера, Ромена Роллана.

Бешеная пропаганда была перед первыми выборами. Из студентов создали бригады, чтобы ходить по домам. Даже я не сумел увильнуть, дали мне двухэтажный дом, набитый жильцами под завязку (тогда всюду так было). Приказано было познакомиться с каждым избирателем, прочитать с ними «обращение». В день выборов проследить лично, чтобы каждый пошел. Не может — принести ящик домой.

Все же я наплевал на них. Один раз зашел в домовой комитет, проверил список и больше не являлся. Бригадиру врал, что хожу. Ругался.

В день выборов, помню, 12 декабря, с самого утра уехал на завод и только вечером заявился проголосовать. Общественные начальники на меня накинулись:

— Где ты шлялся, такой-сякой, за тебя пришлось работать!

— Вот ужо нажалуемся, со стипендии снимем!

Нет, не сняли. Последствий не было.

Много раз я потом ходил на «всенародное голосование», сначала честно отпускал бюллетени, боялся НКВД, потом осмелел и вычеркивал, благо в кабину рекомендовали заходить.

Не будем преувеличивать: «Дуля в кармане»…

Еще запомнился эпизод из более позднего времени, когда уже Ежова арестовали. Шел какой-то пленум ЦК и был доклад Кагановича, его тогда в Киев назначили. Он назвал потрясшую меня цифру: 80 % членов партии киевской организации написали доносы в НКВД. Подумать только, что сделали коммунисты с народом! Надо же было так его изнасиловать. При том что всегда считал рядовых коммунистов, в массе своей, честнее нас, беспартийных.

В августе 1938-го были события на озере Хасан. Гитлер с японцами заключили союз. «Запахло жареным».

Пакт с Гитлером

…В августе 39 года началась моя «военно-полевая хирургия», а по существу травматология. Чистая, культурная клиника директора, тридцать коек. Больные с переломами, лежат долго. Работы мало, треп в ординаторской. За четыре месяца я научился лечить травмы. Так я считал.

В один из последних дней августа был в бане. Одеваюсь и слышу радио: «Приезжал Риббентроп. С Германией заключен Пакт о ненападении». С него началась Вторая мировая война. О секретном договоре «Молотов-Риббентроп», которым Европу поделили, мы узнали только при перестройке.

Меня как обухом по голове. Ну не сволочи ли наши вожди? Трепались, трепались про фашистов, а теперь повернули на 180 градусов. Да разве же можно верить Гитлеру?

Перед тем несколько недель велись вялые переговоры с Англией и Францией, чтобы заключить союз. Они будто бы упирались и не хотели пропускать наши войска через Польшу. И вообще — саботировали, пытались столкнуть нас с Германией, чтобы ослабли, а потом прихлопнуть обоих: «хитрые империалисты». Сначала японцев напустили в Монголии, на Халхин-Голе, не получилось, так пусть, дескать, с Гитлером подерутся.

Все это выглядело похожим на правду, советские граждане верили газетам и даже я поддался. И вдруг — такая бомба!

1 сентября 1939 года немцы напали на Польшу. Будто бы в ответ на их провокацию. Наши подавали это с серьезным видом. Еще через несколько дней вступили в войну мы: «Воссоединение братских народов».

Каждый день печатались реляции: «Украинцы и белорусы радостно приветствуют Красную армию, освобождающую народ от польского ига».

Так вот: была Польша — и нет. Позади уже Чехословакия, Венгрия, Австрия. Силен Гитлер! Или — нахален?

Англия и Франция объявили немцам войну, но воевать не спешили, сидели за линией Мажино. Называлось: «странная война». Много польских войск были интернированы в Союзе, их судьбы будут долго обсуждаться, пока окончательно прояснится: наши гебешники расстреляли офицеров в Катыни. Из оставшихся во время войны создали Польский легион.

Масса евреев устремилась из Польши на восток, к нам. Пресса об этом помалкивала, но народ говорил, будто бы немцы сгоняют евреев в гетто.

Вообще чудные дела совершались; месяц назад — были фашисты, творили всякие безобразия: сажали, выселяли, конфисковали. Устраивали «хрустальную ночь». И вдруг за один день все изменилось: вполне добропорядочные немцы.

Что оставалось советским гражданам?

Приветствовать правительство, «снявшее угрозу войны». Впрочем, хватило ума не устраивать митинги с нашим обычным «Одобрям!». Понимали, что трудно переварить дружбу с фашистами.

Несчастная Россия! Был царь, теперь Сталин.

Война с финнами

В конце 1939 года началась война с Финляндией. Конечно, устроили представление: «Финны обстреляли пограничников». Мы — ультиматум: «отодвиньте границу». Все врут: сами напали, хотели обезопасить Ленинград, а может быть, и присоединить финнов к Союзу. Иначе зачем было объявлять о правительстве во главе с коммунистом Куусиненом? Но поторопились!

Позор был, а не война. Двести миллионов против трех. Эшелон раненых, три четверти — обмороженных. Сам видел — привезли в Архангельск, даже к нам в клинику попали.

Но продукты из магазинов враз исчезли и больше уже не появлялись…

В 1940 году дела снова осложнялись: наши войска вошли в Прибалтику. Объяснили: дескать, «нас народ хочет». Понимай — от немцев спастись. Как же! Эстонцы и латыши спят и видят немцев, еще со времен Петра.

1941–1945 гг. Полевой госпиталь

1941 год. Начало

В это время я работал в Череповце. Помню, через темные сени я вхожу в большую комнату, совсем пустую. Жалкая мебель, комод с фотографиями, над ним на стене рупор.

Конец фразы диктора:

–…Молотов…

И дальше — речь: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы».

Война! Война!

Я пришел в этот дом, чтобы навести справки о своих сводных братьях. Долго собирался — и так неудачно.

Тихо в городе. Домики дремлют под липами. По деревянным тротуарам изредка простучат каблуки девчонки. Иногда из окон слышится радио — музыка.

«Была ли речь-то?» — Была.

Обманчивая тишина. Те, кто слышал Молотова, уже горько думают. Но не все еще и знают.

Мысли по инерции бегут по старым дорожкам, но натыкаются на острое. О больных. Вчера прооперировал старика с ущемленной грыжей. Нужно пойти посмотреть. Возможен перитонит.

«Хирургии теперь будет — сколько угодно!»

Пошел в больницу. За полчаса город уже изменился. Суета, тревога. Женщины спешат с кошелками. У магазинов — очереди. Мужчин не видно. Наверное, дома — последние часы. По радио все еще музыка. Но вот-вот местный диктор объявит:

Приказ: «Явиться через два часа после объявления всеобщей мобилизации по адресу…»

В вестибюле много посетителей. Обычно в воскресенье здесь довольно приятно. Выздоравливающие выходят к родственникам, радостно улыбаются, что-то говорят и тут же, на скамейках, закусывают. Сегодня только плачут.

Девушка-санитарка дает мне халат и сообщает:

— Вас вызывают в военкомат.

У военкомата, на углу Советской и Энгельса, оживленно. Толпится разный народ, мужчины военные и в гражданском. Часовой. Свежий приказ на двери. Чернеют слова: «Всеобщая мобилизация».

Майор распорядился:

— Пойдете во вторую школу на призывной пункт хирургом в комиссию. Сейчас.

2-я школа новая, четырехэтажная — украшение Череповца. Пока здесь относительно тихо. Врачи уже в сборе. Я знаю их всех: терапевт, глазник, отоларинголог, невропатолог и я — хирург. Начальник пункта, толстый подполковник, предупредил:

— Товарищи врачи, судите строго и ответственно. Я знаю ваши штучки — направлять на консультацию, обследования. Этого не нужно. Времени нет. За два дня мы должны отмобилизовать наши контингенты.

Мы рассаживаемся в двух кабинетах. С четырех часов пошли мобилизованные. Регистратура выдавала нам их карточки. Солдат вызывают из коридора по фамилиям, секретарь проверяет, когда проходил медкомиссию. Если давно — посылает к врачам, если недавно — спрашивает:

— Здоров? Служить можешь?

— Могу.

Штамп — и конец. Принят.

Вот они идут передо мной — защитники Отечества. От 20 до 35. Колхозники из пригородных деревень. Рабочие наших заводов. Мелкие служащие. Плохо одетые, но не запущенные, в чистых рубахах. В большинстве — худые. Хмурые. Слов не говорят. Собрались на тяжкую работу. Нужно.

Они раздеваются у входа в класс, в загородке из скамеек, и подходят к доктору, прикрывая ладонями стыдные места.

Голый человек совсем беззащитен.

Он даже соврать боится, если, конечно, опыта не имеет.

— Ну, так что болит?

— Да так, ничего, к погоде плечо грызет, перелом был.

Ему 35 лет, трое ребят. Руки от работы будто покрыты дубовой корой. Он робко говорит свои жалобы, чуть-чуть надеется, что доктор найдет какой-нибудь огрех в его теле и отпустит домой.

Я смотрю на его руку, проверяю силу и объем движений в суставах. Потом слушаю его грудь. Слушаю больше для порядка: он здоров.

— Все у вас хорошо. Нужно служить.

— Служить так служить…

Следующим идет молодой парень, с чубом, с улыбкой всеми зубами.

— Не, не служил. Порок сердца признавали, отсрочивали. Да я здоров, доктор, здоров! На лесопильном работаю. На фронт надо, фашистов бить.

Послушал сердце и написал: «Годен к строевой службе».

Попадаются и такие, что симулируют. Наивно, большей частью без особых надежд на успех.

Часам к семи вечера народ пошел густо. Очередь шумела в коридоре. Выпившие попадались все чаще и чаще. Совсем пьяных отсеивали в регистратуре — складывали в один класс, вповалку, чтобы проспались. Без особых придирок. Тех, кто уже прошел комиссию, собирали в другой класс, а как накопится взвод — строили на дворе и — на вокзал.

Из открытых окон видно, как вокруг разрастается целый лагерь. На телегах и на земле сидят бабы, дети и мужики компаниями, беседуют, едят, выпивают. Это из колхозов приехали, кто подальше. Изредка песни слышатся.

Когда из задних дверей школы выводят очередной взвод, весь лагерь подхватывается и люди кидаются к школе: посмотреть своих и провожать — совсем, на войну. Женщины бросаются прямо в ряды, все мешается. Старшины, что отводят новобранцев, кричат охрипшими голосами, оттаскивают особо мешающих.

Взвод отправляется вдоль Советского проспекта. Мужчины держат за руки детей, жены виснут у них на плечах, другие — скромные — идут поодаль. Шум, возгласы, рыдания.

Потом женщины будут возвращаться домой, одинокие, растерянные — к новой жизни — Солдатки.

Работали без перерыва, вечер и в ночь. Окна завесили одеялами. От самолетов.

Отец мой пошел на войну в августе 1914 года. Мама рассказывала, как провожала его из деревни в Череповец, и, наверное, также стояла около пункта и плакала. А потом возвращалась на пароходе в семью своей жадной свекрови.

К двум часам рассвело и сняли одеяла с окон, но работа остановилась. Людской поток иссяк. Вот и кончился наш первый день войны.

А что там, на фронте?

Едем на фронт

Сегодня мы едем на фронт! Нужно, нужно ехать, активно действовать.

Какими тягостными были эти дни… Утром 23-го на призывном пункте я слушал первую сводку: «Противнику удалось занять Кальвотин, Стоянут…»

Днем сходил в военкомат, сдал начальнику свой белый билет. Сказал, что хочу служить.

Он не расспрашивал. Затребовал личное дело и сделал пометки.

А вчера утром все изменилось. Вызвали из больницы в военкомат…

— Пойдете на улицу Коммунистов, 5. Там формируется полевой госпиталь. Поговорите с начальником Хаминовым.

Пришел, представился…

— Я врач, Амосов.

Вижу — разочарование: я молод, худ, невысок. Усадил и начал расспрашивать. Все рассказал честно. Выглядело, наверное, слабо.

Начальник неплох. Хаминов Борис Прокопьевич, военный врач 3-го ранга. Одна шпала. Физиономия внушительная — второй подбородок, но на воротнике лежит жестковато. И животик при высоком росте и осанке тоже кажется жестким. Посмотрим. Глаза у Хаминова карие, навыкате. Большая бородавка на щеке.

— Беру вас начальником хирургического отделения.

Не скрою, хотелось бы большего, но нет и негде взять. Должен был из Ленинграда отличный хирург приехать, но нет его. Видимо, перехватили.

Так я попал в ППГ 22–66.

Хаминов взял и второго нашего ординатора, Лидию Яковлевну. Мы с ней близко дружили. Любовь? Нет, любви не было. Не знаю, для войны хорошо это или плохо? Но лучше бы она осталась дома!

Выдали обмундирование: гимнастерку, брюки «х-б», офицерские фуражки царского образца, с блестящим козырьком. Шинель. Обувь: портянки, обмотки, ботинки. Я их не взял, купил на базаре хромовые сапоги.

Конец ознакомительного фрагмента.