Ромео и Джульетта. Величайшая история любви

Николай Бахрошин, 2013

История Ромео и Джульетты облетела весь мир. О них писали поэты, на них ссылались философы, их обсуждали толпы, выполоскав все их короткие жизни до самого донышка. Вроде, так… Только их подлинную историю, все подводные камни этой бурной и страстной любви до сих пор мало кто знает! Известный писатель Николай Бахрошин предлагает новую версию событий 1302 года в городе-сеньоре Вероне, основанную на изучении исторического материала. Теперь вы узнаете то, о чем не писал Шекспир… Увлекательный роман, написанный на основе исторических хроник и документов. Для всех, кто хочет узнать настоящую историю Величайшей любви.

Глава 2

Вот все сейчас думают, что история Ромео и Джульетты началась со ссоры слуг на базарной площади. И некие господа сочинители, уж простите, не помню фамилий, поддерживают в этом убеждении уважаемую публику. А по-настоящему все началось еще раньше.

Словом, жила в Вероне одна сеньора по имени Розалина. К моменту моего появления в городе она вдовствовала уже второй год, и это состояние порядком ей надоело. А уж красива была… Истинная красота северной Италии — золотистые локоны, вишнево-бархатные глаза, лицо смуглое, тонкое, гибкий как ива стан. А ножки, маленькие, как у ребенка! А пальчики столь изящные, что перед ними склоняются ниц резцы мастеров античности!..

Я как увидел ее первый раз, легкой походкой входящей под своды церкви Пресвятой Девы — изменился в лице! И побежал искать, кто бы меня ей представил.

За этим дело не стало, и вечером я уже смотрел в глаза красавицы и говорил комплименты изящным ручкам…

Вот сейчас все нахваливают красоту малышки Джульетты… Не спорю, ее светлые волосы и открытое, доверчивое лицо с сияющими глазами, действительно, были привлекательны. Но ее красота против моей Розалины — равно как распускающийся цветок против вызревшего плода, сочащегося медовой сладостью. Что Джульетту до сих пор помнят, а Розалину забыли, мне кажется вопиющей несправедливостью лукавого Хроноса. Пусть не мне, грешному, критиковать Творца, но божий мир все-таки устроен как-то не так…

В городе вдова слыла неприступной. Вы знаете, подобное поведение редко отличает молодых вдов. Конечно, что им терять? В своем городе их замуж никто не возьмет, а шансы встретить какого-нибудь заезжего молодца, да взаимно влюбиться, да начать новую жизнь где-нибудь в другом месте, куда не достигают пересуды соседей… Словом, вы понимаете. Мы сами, синьоры, отдаем наших молоденьких дочерей за богатых старцев, сами не разрешаем им вторично выходить замуж, что ж мы потом удивляемся распутству вдов?

На самом деле Розалина не была такой уж недотрогой. Она любила кокетничать, я сразу заметил. Просто делала это очень искусно. Вроде бы с виду осаживала и охлаждала, а на деле — только разжигала страсть. Никто не мог ее упрекнуть в легкомыслии или в вольности поведения, но, тем не менее, все, у кого хоть что-то шевелилось под тугими кальцоне, вились вокруг ее дома как осы вокруг медовой лепешки. Вдова же, играя со многими, оставалась недоступна городским ловеласам, как бесу праведная душа.

Прошу, заткните ушки, прекрасные сеньориты, следующие мои слова предназначены мужественному полу… Поделюсь опытом. Есть такие женские натуры, что любят играть даже больше, чем даже выигрывать. Подцепив вас на крючок, они будут водить рыбку вокруг да около, не отпуская и не приближая. И все это может длиться так долго, что им самим в результате наскучит игра и вы тоже.

Против подобных синьор есть лишь одна тактика — лихой кавалерийский наскок. Лобовой штурм, невзирая на потери и раны! А что, любовь — тоже война. Мне представляется, мой добрый друг Джованни Боккаччо очень убедительно доказал это в своем бессмертном Декамероне.

Да, признаюсь вам откровенно, моя компания за любовь Розалины была посерьезнее многих знаменитых сражений самого императора Фридриха Барбароссы. Наскок наскоком, синьоры, но надо же понимать — где, когда, как.

Решив овладеть Розалиной так же твердо, как венецианцы — торговыми путями в Грецию и Аравию, я начал осаду крепости. И после первых, якобы, успехов в виде лукавых улыбок и многообещающих взглядов был смешан с толпой таких же неудачливых соискателей. Тогда я решил сменить тактику. Не вздыхать, а смешить! Развлекать красавицу всеми путями, не боясь выглядеть при этом забавным и неуклюжим — вот какую я поставил себе задачу.

Преуспел. Месяца через три стал чем-то вроде друга, с которым не страшно остаться наедине. И в один из таких моментов я приступил к действиям. Замкнул красавицу в железное кольцо объятий.

Она сопротивлялась, конечно. Била меня по лицу, по плечам, по рукам, несколько раз укусила и даже плевалась. Хотя, обратил я внимание, делала это достаточно тихо, чтоб на шум не прибежали домашние слуги. То есть крепость, внешне демонстрируя верность присяге и знамени, в глубине души не против капитуляции. Уловив это, я усилил натиск, и ей оставалось лишь жалобно вздохнуть, ласково назвать меня негодяем, и спустить как флаг кружевное полотно нижней рубашки.

Тут я с удовольствием убедился, что за время одиночества под ее черными, вдовьими покрывалами скопилось столько же сиропа любви, сколько и огня настоящей страсти. Ее тело, к моему восхищению, сохранило всю гибкую стройность девичества, а губы и смородинные соски грудей умели переходить в контратаку так яростно, как рота отборных папских гвардейцев.

Теперь, пожалуй, она наступала, заставляя меня обороняться тем единственным копьем, которым Господь Бог снабдил нас для таких случаев…

О, эта победа стоила усилий тактики и стратегии!..

* * *

Мы стали близки с Розалиной. Втайне, разумеется, положенные три года для ношения траура еще не истекли для нее.

Она, правда, была уже не молода, как раз в феврале ей минуло двадцать пять лет, ну так и я был уже не мальчик. Мне к тому времени перевалило за тридцать, а в большинстве христианских стран считается уже предверием старости. Хотя, я-то не чувствовал себя стариком и до знакомства с ней, а после — словно еще помолодел. В общем, окончательно потерял голову, пробираясь к ней по ночам украдкой, как кот в коптильню для рыбы. Настолько потерял, что начал всерьез подумывать о женитьбе…

Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке, когда женщина любит, от нее так же не приходится ждать рассудительности и здравомыслия, как моральных принципов на собрании ломбардских банкиров. Это известно. Но моя Розалина была исключительной дамой. Исключительно хитрой и умной, я имею ввиду.

Да, вдовий траур не позволял ей думать о замужестве. И так же она не могла допустить, чтоб в городе узнали о нашей связи. Родственники мужа, народ недобрый и алчный, сразу бы затеяли против нее судебную тяжбу о безнравственном поведении, в результате чего оттяпали бы изрядную часть мужнего наследства.

— Пусть язва вскочит у меня на седалаще, дорогой Умберто, — сказала она напрямик, — но даже твои пушистые усы, и тот нижний, главный ус наслаждения, вряд ли стоят столько золотых дукатов, сколько оторвут у меня эти живоглоты! Не сочти, пожалуйста, это за обиду, мой милый, и пойми правильно…

Она умела иногда сказать, моя Розалина! Ничуть не менее доходчиво, чем старый взводный сержант. Что меня в ней всегда восхищало — удивительные переходы от милой женской покорности к практичной твердости и. В наших прекрасных дамах — да, да, синьоры и синьорины, в вашу сторону камешек! — вообще гораздо больше жизненной цепкости, чем рассказывают нам авторы рыцарских романов. Я неоднократно имел случаи убедиться, что во многих жизненных ситуациях женщины предусмотрительнее и дальновиднее мужчин, хотя всегда считалось наоборот…

Но и расставаться со мной Розалина уже не хотела. Откровенно призналась мне, что первый раз в жизни испытала настоящий восторг от сплетения тел и горячего любовного пота. Четырнадцати с половиной лет она вышла замуж за человека старше ее сорока годами. А тот так и не сумел доказать ей, что постель с мужчиной не обязательно бывает пресной как еврейская маца.

И вот однажды, лежа у меня на груди в тиши вдовий спальни и будоража мое естество острыми сосками, она изложила мне такой план. Отныне, дабы не возбудить подозрений в правильном направлении, она, Розалина, будет напропалую кокетничать с кем-нибудь из веронских юнцов… Хотя бы, с тем же молодым Ромео Монтекки, известным в городе своей влюбчивостью. Высмотрев дым, родня мужа кинется искать огонь там же и не увидит настоящий пожар в другой стороне. А Ромео…

Мальчикам, в конце концов, полезно потомиться в юности, чтоб, повзрослев, полнее ощутить сладость мужских побед. Не так ли, мой капитан?

Я пробормотал, что отцы-иезуиты, не принимающие в свой орден женщин, делают большущую ошибку!

Помню, сначала я взревновал. Грешным делом подумал — уж не вошла ли моя Розалина в такой постельный азарт, что хочет вместо капитана наемников попробовать юного наследника богатого торгового дома? Но она сумела убедить меня, что так будет лучше и безопаснее. Тем исконным женским способом, когда слова не нужны.

Умиротворенный нашей любовной игрой, я согласился.

Конечно, прекрасной Розалине не составило труда разжечь пыл юного Ромео. Несколько улыбок, десяток многозначительных взглядов, легкое пожатие ручек, изящный башмачок, невзначай выставленный из-под юбки… Этот арсенал кокетства стар, как мир, но все так же хорош, как тяжелая секира против легкого панциря.

Ромео влюбился. И воспылал. И даже выбрал своим исповедником не кого-нибудь, а меня. Подробно и досконально описывал мне несравненные достоинства госпожи Розалины. Которые были бы еще несравненнее, если бы не охранялись столь неприступно.

Я горячо сочувствовал, украдкой улыбался в усы, и поддерживал его в том, что искренняя печаль и протяжные вздохи рано или поздно растопят лед в сердце любой красавицы. О своей тактике наскока я, естественно, ни полслова, все-таки червячок ревности шевелился…

Словом, наш отвлекающий маневр удался! Мы с Розалиной, конечно, тогда не могли представить, во что это выльется. Что молодой Ромео, страдая от неразделенной любви и присущей ей меланхолии, пустится в череду безобразий, одно из которых приведет его прямиком в хрупкие ручки Джульетты Капулетти…

А как вы думаете? Ведь если бы эти молодые гибеллины, сочувствуя влюбленному Ромео, несколько дней подряд не наливались вином до полного изумления, им вряд ли пришла бы голову пробраться, скрывшись под масками, на бал гвельфов. А не окажись они на этом балу, Ромео не встретил бы свою Джульетту.

И то сказать, где еще они могли повстречаться?

В кабаки с непотребными девками, где эта троица, Ромео, Меркуцио и Бенволио, обычно коротала досуг, девочка Джульетта понятно не хаживала.

В церкви?

Не забывайте, что гибеллины Монтекки и гвельфы Капулетти ходили в разные церкви. Приверженцы этих двух партий в Вероне, как и во всей Италии, старались не собираться под одной крышей, пусть даже эта крыша Господнего Дома. Вот и получается, что наша с Розалиной страсть породила другую любовь, названную потом Великой…

Но, по порядку, сеньоры, пусть каждый идет в свою очередь! — как приговаривал сатана, открывая ворота ада перед коллоквиумом епископов…

* * *

То памятное утро началось для меня с двух болванов. Нет, я не об этих лодырях, Самсоне и Грегорио, слугах семьи Капулетти, о них пойдет речь чуть позднее. Просто накануне вечером в Верону прибыли два подозрительных типа, назвавшимися представителями торгового дома Фиески.

Я знал этот прославленный веницианский род, ведущий дела с половиной мира. О нем нельзя не знать, если живешь в Италии.

Но! Назваться-то они назвались…

С одной стороны, не верить им не было никаких видимых причин. Налицо верительные грамоты со всеми печатями, да и одеты они были так, как подобает именитым купцам: широкие плащи тобарро дорогого сукна, парчовые кафтаны котарди с серебряными застежками на груди, узкие, двухцветные кальсоне в обтяжку, на головах — высокие беретто с модными складками. Под кафтанами видно дорогое кружево нижних рубах, на расшитых поясах подвешены увесистые кошели.

И все-таки что-то в этой парочке показалось мне подозрительным. Слишком уж ежились они под моим взглядом, как-то неестественно оживленно поглядывали вокруг. Да и дорогая одежда им словно бы непривычна, вроде как с чужого плеча. А морды!.. У этих, с позволения сказать, купцов, трехлетний малыш не взял из рук кусочек редкого восточного лакомства — сахара.

И чем больше я к ним приглядывался, тем тверже укреплялся в подозрении, что настоящие представители дома Фиески, разутые и раздетые, закопаны где-то на горной дороге или же лежат в речной тине под слоем воды. А вот эти молодцы вряд ли способны продать стакан ключевой воды в жаркий полдень. Рыбак рыбака чует издалека, говорили на моей родине. Я же когда-то провел немало времени, общаясь с таким… Не купцами, нет, далеко не купцами.

Но я не стал торопиться с выводами. Кто не знает, как ссориться с мстительными и заносчивыми венецианцами? Обидчивые господа из города на воде, известно, способны из любой мухи раздуть скандал величиной с быка. Поэтому я не стал донимать медовую парочку каверзными вопросами, а взял с них причитающуюся пошлину и разрешил пребывание в Вероне. Но при этом приказал кое-кому незаметно проследить за ними.

И мои подозрения полностью оправдались! Перед рассветом, в час волка, стража прихватила обоих гостей на тихой улочке, когда эти двое пытались вскрыть хитроумный замок работы миланских оружейников, что запирал черную калитку в заборе виллы дель Касто, принадлежащей именитой семьи Джезаре. Одной из их вилл, которую, по слухам, Джезаре-старший использовал для утех плоти и тайных встреч.

Молодцы, видимо, соблазнились ее безлюдностью и укромным расположением.

Нет, но нужно же быть настолько болванами, чтоб так попасться! Или они всерьез решили, что я принял за чистую монету их лепет по поводу торговли Фиески? Я, благородные слушатели, с уверенностью могу заявить, что большинство преступников люди недалекие и ограниченные.

Что далеко ходить за примерами — когда бестия Альфонсо стащит из кладовой кусок солонины или кувшин молодого вина, то может клясться хоть всеми святыми, пророками и мучениками, но это всегда заметно по его сальным губам и звучной отрыжке… Как говорят, птица видна по полету, и видна она издалека. И уж коль они, преступники, вдруг поднимают головы и начинают чувствовать себя безнаказанно, как часто случается у нас в Италии, то это свидетельствует лишь о попустительстве властей, а не об их личных достоинствах.

Я, старый гибеллин, всегда стоял за крепкую руку во главе государства, и, видит Бог, за долгую жизнь ничто не убедило меня в обратном!

Итак, два ножа, потаенный фонарь и набор закаленных отмычек — это то, что у них отобрали. Достаточное свидетельство, чтоб не терять время на лишние выяснения. К Воровской гильдии эти двое не принадлежали, это я тоже выяснил к тому времени. Мне оставалось лишь допытаться, где они напали на настоящих купцов и куда дели трупы.

Венецианцы, вы знаете, щепетильны в вопросах того, что происходит с их гражданами в других землях. Когда дойдет дело до выяснения деталей — лучше иметь на руках все ответы и живых злодеев в придачу. Впрочем, при этом они отнюдь не будут настаивать, чтоб у разбойничков сохранилось первоначальное количество зубов или, к примеру, глаз и ушей. В сущности, из всего оснащения лица злодеям вполне достаточно иметь одно ухо, которым те выслушают приговор.

Все это я подробно объяснил сладкой парочке, охаживая их по мордасам латной перчаткой.

Вы же знает, я умею быть убедительным. И, после непродолжительной беседы, мои злодеи были готовы начать исповедоваться так же бойко, как монах-фрацисканец наваливается на окорок в постный день.

* * *

В тот раз мне так и не довелось выслушать их разбойную исповедь. Как только один из них начал рассказывать что-то внятное, в помещение стражи вбежал молодой солдатик Унья Пикерелли. Такой же был лентяй и бездельник, как наш Альфонсо, разве что бегал куда быстрее.

Хрипя и задыхаясь от торопливости и вытаращив глаза от усердия, Пикерелли сообщил мне, что в городе начинается бунт. Мол, отряд гвельфов под предводительством Капулетти сцепился на площади Блаженных Мученников Патрикия и Варсонофия с гиббелинами из дома Монтекки. И теперь там льется кровь, и блестят клинки. А тем временем «тощие» горожане вооружаются дубьем и чем попадя, и во что это выльется, знает только Всевышний…

Это было уже серьезно! Если к делу подключаются «тощие»…

Ну да, пока аристократы, священники, банкиры, купцы, мастера ремесел и прочая зажиточная публика делили себя на гвельфов и гибеллинов, нищий, простой люд Италии придумал свое деление — на «тощих» и «жирных». И в то время в Вероне как раз скопилось много всякого «тощего» народа — разорившиеся ремесленники, крестьяне-издольщики, выгнанные с земли, наемники, отставленные за увечья и просто бродяги и нищие всех мастей.

Этим — плевать на политические идеи! Эти встанут под чьи угодно знамена, лишь бы грабить и убивать «жирных», насиловать их жен и дочерей! Поджечь копну сена — достаточно маленького огонька на ладони, но попробуйте потушить ее ковшом воды… Уж я-то за свою службу не раз видел, что такое толпа, почувствовавшая вкус крови! В любом человеке, даже самом отъявленном, может проснуться жалость и сострадание, в толпе же эти чувства напрочь отсутствуют. Бог — свидетель, не знаю, почему так.

Словом, я немедленно отправил посыльного оповестить Его Сиятельство герцога Барталамео, а сам собрал всех солдат, что нашел и поспешил с отрядом на площадь Блаженных Мученников…

* * *

Потом, выясняя подробности свары на площади, я установил, что вся эта густая похлебка заварилась из-за двух слуг Капулетти — Самсона и Грегорио.

Накануне вечером они вдвоем по недосмотру ключаря умыкнули из винных погребов смоленый бочонок с густым и тягучим греческим вином. Всю ночь распивали его в зарослях пиний, что на заднем дворе дома Капулетти, сразу за пекарней. А утром, проспавшись там же, начали соображать, как избежать заслуженной порки.

Дело нелегкое, потому что в семье Капулетти не было в обычае закрывать глаза на провинности слуг. В подвалах дома всегда стоял чан с соляным раствором, где, ради большей гибкости и убедительности, вымачивались прутья молодой ивы. За хитромудрую голову чаще всего отвечает честная, глупая задница, уж тебе ли, Альфонсо, не знать этой истины…

В общем, подкрепив силы остатками из бочонка, наши два героя не придумали ничего лучше, чем покрыть себя бранной славой в честь семьи Капулетти. Видимо, в бочонке все-таки оставалось изрядно, хотя точного свидетельства я от них не добился.

Как добыть славу? Очень просто, оказывается. Не долго думая, два героя стащили из старой оружейной приржавевшие мечи и порубленные щиты прошлого века, и с этой снастью устремились в поход. Грегорио, к тому же, увенчал себя шишаком латника, который был ему сильно велик и постоянно стучал ободом по носу.

Короче говоря, наши бравые воины отправились на площадь Блаженных Мучеников Патрикия и Варсанофия и утвердились там так же гордо, как два репейника возле выгребной ямы. Стучали там мечами о щиты и, вообще, всячески хулиганили языком и телом. Может, винная усталость и яркое солнце угомонили бы буянов в скором времени, но тут, на беду, мимо проходили двое слуг Монтекки, Абрам и Бальтазар.

Грегорио тут же скорчил в их сторону злобную рожу, тем более искреннюю, что шишак в очередной раз взбрыкнул на голове и крепко долбанул его по носу. А Самсон начал грызть ноготь с таким остервенением, будто намерен изглодать палец до основания. Страх, по моим наблюдениям, часто дает обратное действие, и даже отпетые трусы начинают демонстрировать зачатки воинственности.

Следствием это не установлено, но я сильно подозревая, что Абрам и Бальтазар тоже были навеселе. Иначе, с какого рожна они бы устремились в ссору, как жених к молодой невесте? Между слугами завязалась словесная перепалка, на которые мы, итальянцы, великие мастера:

— А не на наш ли счет вы грызете ноготь, господин Самсон?!

— А грызу ноготь, и все тут!

— Вы набиваетесь на драку, господа?

— Забери меня нечистый, если не набиваются!..

— Да обними меня чума, грызу ноготь не на ваш счет! А просто грызу ноготь, и буду грызть! И никто мне здесь не указ!

— Да подавись ты своим ногтем, как черт ладаном, да чтоб ты исхудал от поноса, как пучеглазая камбала!

— А вот грызу, и буду грызть!

— Нет, ты только посмотри, посмотри Бальтазар, — они точно набиваются на добрую взбучку, как падре на исповедь молоденькой поселянки!

— Самсон, Самсон, глянь-ка, они схватились за палки…

— А я все равно грызу ноготь! — не сдавался бравый Самсон — Я проживаюсь у господ ничуть не менее знатных, чем эти заносчивые Монтекки, и могу грызть что угодно, и где угодно!..

— Не хуже, господин Самсон?! И вы смеете говорить — не хуже?! И хорошо ли вы думали, уважаемый, ляпнув такую глупость?! И с каких это пор, интересно мне, всякие Капулетти начали ровнять себя со славным и древним родом Монтекки?!..

И так далее, в том же духе. В подобных словесных дуэлях смысла обычно меньше, чем в бормотании в подвалах дома умалишенных, но недостаток разума с лихвой искупается темпераментом.

Разоравшись и распалив себя собственными криками, как вороны над тушей дохлого осла, наша четверка не замедлила приступить к действиям.

О, это было сражение достойное царя и героя Александра Македонянина! Пусть сорок чертей застрянут у меня в глотке, жаль, что я этого не видел!

Рассказывали, в пылу воинственности Самсон взмахнул не только мечом, но и щитом. И тут же уронил его себе на ногу, отчего завизжал как банкир, узревший взломщика перед своей кладовой с золотом. Лихой Грегорио, тем временем, попытался браво выхватить из ножен тяжелый меч, но, опять получив по носу шишаком, от души заехал рукоятью себе же в промежность. Скорчился как бес на причастии, взвыл и запрыгал козлом, во всю глотку проклиная противников.

Хотя, видит Бог, те были совсем не при чем. Абраму и Бальтазару уже хватало своих забот. Потому что Бальтазар, яро размахивая палкой, сбил каменное украшение со стены, которое прилетело в лоб его же соратнику Абраму. Тот сразу же спал с лица и опрокинулся на спину. Бальтазар же, завопив, что псы Капулетти убили честного Абрама, почему-то не нашел ничего лучшего, чем ткнуть его в азарте все той же палкой.

Клянусь четками Папы Бонифация — странный метод лечения раненого! Но, оказалось, действенный. Абрам с камней площади не поднялся, зато голос у него прорезался, а руки и ноги заходили сами собой, как у жука-скарабея, опрокинутого на спину. Кинувшись поднимать его, Бальтазар получил прямо в нос кожаной подошвой, и на древние городские булыжники брызнула первая боевая кровь.

Как сказал один из господ сочинителей — много шума из ничего…

Вся эта свалка, разумеется, не могла не привлечь внимание толпы. Нас, итальянцев, хлебом не корми — дай только зрелищ! «Тощий» люд немедленно начал накапливаться на площади, и в толпе уже начали находиться стихийные проповедники, с ходу призвавшие бить-громить Монтекки, Капулетти и, вообще, всех «жирных» Вероны.

По счастью, мимо проходил Бенволио. Заинтересовался — что же такое творится в славном городе с утра пораньше? К его чести, Бенволио, умному мальчику, не понадобилось много времени понять ситуацию. Лучше многих понимая, в какие волнения может вылиться их нетрезвая выходка, он выхватил шпагу и бросился вразумлять наших героев. Плашмя потчевал клинком всех подряд, без разбора гербов Монтекки и Капулетти, и громогласно обещал так выдрать слуг, чтобы те до нового урожая даже испражнялись вприпрыжку.

На этом бы военные действия и завершились, порой для вразумления толпы достаточно одного решительного человека, но тут на сцене этого балагана возникло еще одно действующее лицо — Тибальт.

О, этот, разумеется, в каждой винной бочке затычка, во всяком сапоге — первый гвоздь! Даже странно, где его до сих пор носила нелегкая, раз на площади Блаженных Мученников Патрикия и Васонофия разыгралась такая собачья свадьба!..

* * *

Для тех, кто не помнит, я поясню, Тибальт — это племянник жены Капулетти-старшего. Из бедных родственников, что растут приживалами при богатом доме.

Я знаю, Капулетти взял его в дом еще мальчишкой. Тогда в Вероне свирепствовала черная оспа, от которой умерли два его сына и старшая дочь. Тибальт тоже остался сиротой.

В похвалу нашей нации — родная кровь у нас, итальянцев, священна. Поэтому и семьи не хиреют стволом прямого наследования, подпитываясь множественными побегами из боковой родни. Но на древе родового ствола Капулетти Тибальт явно был не самым желанным отростком. Сказалось ли то, что Тибальт получал кров и пищу милостью дяди, чувствуя свое приниженное положение в семье, или сыграла роль нехорошая кровь отца, отъявленного бездельника и пропойцы, но малый вырос вздорным и глупым. «Не наша порода!» — неоднократно вздыхал старый Капулетти.

В городе болтали, что глава семьи, оставшись без сыновей, возлагал на племянника большие надежды. Неоднократно пробовал приобщить Тибальта к семейному делу. Результат неизменно оказывался аховым. Складывая мешки с зерном и кувшины с маслом олив, Тибальт лихо вычитал из них бочки с вином. В результате получалась такая прибыль, что всей семье, получалось, место в долговой яме. Вы же, наверное, помните обычай старины сажать должников в специальные ямы, чтобы каждый мог помочиться сверху на их бесчестные головы, напомнив о долге?..

В результате старик здраво рассудил, что для семейного дела лучше держать Тибальта как можно дальше от всяких дел. А сам Тибальт почему-то решил, что его натура выше грубой торговли. Возомнил себя великим воином, что сквозь победы проложит свой жизненный путь к громкой славе.

Клянусь блаженными мучениями Патрикия и Варсонофия, для поисков славы он выбрал интересные методы! Шастал из кабака в кабак, стучал глиняными кружками по дубовым столешницам, изрыгал проклятия и сверкал глазами, нарываясь на ссоры с веронским гибеллинами. Было понятно, что когда-нибудь он нарвется по-настоящему, но, к счастью, его мало кто принимал всерьез. Буйноволосый, низенький, толстый, с угловатым, некрасивым лицом, он не обладал и половиной качеств, нужной настоящему бойцу. Есть среди нас, итальянцев, такие характеры — шумные, трескучивые, обидчивые и при этом, в общем-то, никакие…

«Ведь не молод уже, далеко за двадцать, а все еще ведет себя как мальчишка! — судачили в городе. — А ведь мог бы, такую бы карьеру мог сделать — закачаешься! Кому как не ему старый Капулетти передал бы семейное дело, если бы в этой кучерявой голове без шеи нашлась хоть капля мозгов!..»

В то утро Тибальт влетел на площадь так быстро, словно пчела только что ужалила его в задницу.

— Ах вот как! Я вижу! Монтекки опять затевают свару! — орал он, размахивая обнаженной шпагой. — Оставь слуг, Бенволио, твоя смерть ждет тебя с другой стороны! За меч, сеньор, и сразись не с сиволапым мужичьем, а с настоящим мужчиной!

Напрасно Бенволио указывал ему, что он лишь разнимает этих бездельников. Тибальт и слышать ничего не хотел, подступая к нему со своей шпагой. Пришлось юноше отбиваться.

Без ума размашистые удары Тибальта — дело не слишком опасное для того, кого я сам обучал тактике выпадов и уходов. Но сам по себе звон клинков — такая музыка, что способна многих завести на пляску с Костлявой Старухой. Народ вокруг опять начал волноваться. Понятно, «тощие» веронцы никогда не любили «жирных», а Монтекки и Капулетти одинаково славились в городе вызывающей, напоказ, роскошью.

Тут, наконец, я подоспел со своими солдатами. Древками алебард мои ветераны оттеснили друг от друга дерущихся, и угомонили самых крикливых из публики.

Бенволио, умный мальчик, с готовностью вложил шпагу в ножны. Тибальт же пытался сопротивляться, махал клинком не менее яростно, чем повар размахивает ложкой над главным блюдом парадного обеда. Кричал, мол, пусть у него язва вскочит на срамном месте, пусть его заберет лихоманка, пусть его глаза лопнут от гноя, если он не разделается прямо сейчас хоть с одним из Монтекки.

Да, великий воин Тибальт…

Пришлось мне самому заступить ему дорогу, многозначительно положив на ладонь на эфес меча. И громко пообещать ему язву, лихоманку, лопнувшие глаза и прочие наслаждения в том же духе, как, заодно, и славу третьего мученика на этой площади, если он прямо сейчас не угомонится!

Со мной Тибальту не хотелось сражаться, мое умение владеть оружием в городе было широко известно. Он скис, опустил клинок, и что-то забурчал себе под нос, как бурчит котелок с похлебкой, только что снятый с огня. Словом, когда на площади появились старый Капулетти с женой, инцидент можно было считать исчерпанным. Поэтому его крики: «Где мой меч боевой?!» и все прочее в том же духе, раздавались скорее для виду. Похоже, старик был рад, что обошлось без крови, не считая одного разбитого носа. А ряд солдат, надежно блестевших перед толпой начищенными панцирями и жалами алебард, свидетельствует, что беспорядки этим и ограничатся.

По совести сказать, Капулетти был не таким уж старым, где-то около пятидесяти. Но нам, молодым, он тогда казался совсем дряхлым. Ссутуленная спина, обвислый живот, нос и щеки в винных прожилках, тонкие ноги, пошаркивающая походка — поношенный облик человека, который всегда имел много денег, и не скупился их тратить на собственные удовольствия.

Удовольствия, сеньоры и сеньориты, изнуряют ничуть не меньше тяжелой работы, я имел случай опробовал эту истину на себе…

Глава дома Монтекки, отец Ромео, был в его же годах. Но выглядел пободрее. Или — позадиристее. Они с женой и слугами появились на площади следом. Воистину, весь город вдруг начал сбегаться к Блаженным Мученикам, я даже стал подумывать оцепить улицы.

Надо отметить, главы домов повели себя ничуть не умнее слуг. Сразу затеяли перебранку, перебирая все прошлые грехи и обиды, как монах перебирает четки. Взвизгивающий тенорок Капулетти переплелся с глуховатым басом Монтекки. Им начал вторить Тибальт, дополняя дядюшку подробным рассказом, какие исчадия ада носят проклятую фамилию Монтекки.

Толпа вокруг опять нехорошо оживилась.

Этих почтенных господ я, к сожалению, не мог угомонить ни древками, ни плетьми. Оба они числились советниками муниципалитета, и, по своему положению, главенствовали над городской стражей. Честно сказать, я несколько растерялся. Господа лаяться, толпа волнуется, и, того и гляди, снова пойдут в ход клинки и палки. Мои солдаты, оглядываясь на меня, уже намекал, что пора бы развернуть алебарды от тупых концов к острым и приколоть кого-нибудь для порядка… Так что появление герцога Барталамео со свитой, предупрежденного моим посыльным, оказалось кстати. Его Сиятельство никогда не стеснялся никаких городских чинов. И, в свойственной ему прямолинейной манере, не дал себе труд выбирать выражения, когда узнал, в чем тут дело.

Его зычный голос, голос воина, привыкшего на поле боя перекрывать звон мечей, стук щитов и проклятия умирающих, загремел на площади как гром Господень. Герцог был тем более зол, что его оторвали от накрытого стола, за которым утренняя трапеза плавно перетекала в вечернюю. «Изменники!», «Убийцы тишины!», «Не люди, а подобия зверей!» — это еще не самые резкие его высказывания. Он тут же припомнил, что уже три раза вражда Монтекки и Капулетти приводила к беспорядкам в Вероне, и клятвенно обещал четвертого раза не допустить. А если у кого-то вдруг возникнет желание освежить дряхлую вражду новой кровью, то он, герцог Барталамео I Делла Скала самолично вырвет кишки нарушителя спокойствия, обмотает их вокруг шеи и на них же негодяев повесит! Пусть все святые станут свидетелями его клятвы, именно так он и сделает, кто бы они ни были!

Герцог, рослый, красивый мужчина с широкими плечами, развитыми постоянными воинскими упражнениями, никогда не бросал слов на ветер. Если пообещал вздернуть, то за ним слово не заржавеет, это все знали. Толпа начала рассасываться, а почтенные советники приумолкли.

Еще больше они скукожились, когда узнали, что за нарушение городского спокойствия, беспорядок на улицах и подстрекательство толпы он, герцог Делла Скала, Верховный судья Вероны, приговаривает семьи Монтекки и Капулетти к одинаковому штрафу в сто серебряных флоринов. Обоих почтенных советников перекосило уже всерьез. Они наперебой взялись доказывать, что виновата как раз не их сторона, а сторона противоположная, тогда как их сторона, в отличие от той стороны, делала все возможное, чтобы ту, противоположную сторону, успокоить и образумить…

С тем же успехом можно было доказывать льву, что есть сырое мясо вредно для селезенки. Герцог строго выкатил глаза, крикнул: «Молчать!» и пообещал удвоить штраф, если услышит еще хоть слово. На площади стало удивительно тихо…

Вот так все и произошло в то утро, я сам был свидетелем.

* * *

Что, Альфонсо? Ты спрашиваешь — как же другие два болвана?.. Ах, да! Эти, с воровским инструментом… Покорнейше прошу простить, сеньоры и сеньориты, просто я слегка запутался среди болванов, на которых так щедра наша солнечная земля…

Я понимаю, Альфонсо, что их судьба тебя не может не интересовать, подобное всегда притягивает подобное. Успокою тебя — с ними все было хорошо. То есть, хорошо для честных людей, не для них самих.

В дальнейшем они оба признались, что вечером на дороге напали на настоящих представителей дома Фиески, зарезали их и закопали в буковой роще. Потом переоделись в их одежды и решили под их личиной проникнуть в Верону. Здесь они намеревались быстро совершить несколько ограблений и бежать из города, пока их не раскусили.

Помню, наперебой каясь в грехах и сплевывая с кровью остатки зубов, они даже указали точное место, где зарыли настоящих купцов.

Потом мы отдали их венецианцам. Зная тамошние нравы, я полагаю, что топор палача эта парочка приняла, как желанное избавление. Так кончают многие из болванов, прими, мальчик Альфонсо, мои слова к сведенью…

* * *

Конечно, вы все, сеньоры и сеньориты, слышали фамилии Монтекки и Капулетти. Весь мир знает, что юношу звали Ромео Монтекки, а девушку — Джульеттой из рода Капулетти. Но многие ли задумывались, что представляли из себя эти две семьи?

Знатные роды? Не смешите меня! Откуда возьмется знатность у городских толстосумов, чьи предки ковырялись в навозе и шныряли по деревням с коробами разной уродливо раскрашенной мелочи? Которые вытягивая из крестьянских кумушек последние медяки за булавки и гребни, и почитали за хорошую крышу над головой достаточно развесистое дерево?

На самом деле Монтекки и Капулетти — это были два богатых торговых дома. Дело в том, что в независимых городах Центральной и Северной Италии настоящей аристократии к тому времени было очень не много. А так как святу месту пусту не быть, их место заняли торгаши, разжиревшие до неприличия на перепродаже сукна, зерна, масла и заемных расписок. Именно эта торговая братия заменила собой аристократию крови, решив, что ничуть ей не уступает. Поэтому и правили они городами-сеньорами как своими лавками и конторами…

Вот вы говорите — это же хорошо, когда такие оборотистые и ловкие господа берут власть в свои руки. Мол, если аристократы крови выпустили власть из рук, значит, они ее не заслуживают, значит, она по праву принадлежит тем, кто проворнее и умнее.

Но давайте рассудим… Так ли уж хорошо, когда во главе государства становятся торгаши и дельцы?

Я так скажу, государство — не лавка с пряностями, и управлять им с идеей выжать из ближних своих последний дукат… Нет, ни к чему хорошему это привести не может! Я, старый Умберто Скорцетти, так считаю — для государства нужна не только твердая рука и оборотистый ум. Первое, что необходимо — общая идея, зажигающая сердца! Только так, сеньоры и сеньориты… Как это было, к примеру, у наших предков в империи римлян. Их идея — быть римлянином, значит, быть первым, нести другим народам цивилизацию и просвещение, пусть и на острие мечей.

Только так… А вдохновение всеобщей наживы — слишком слабая мысль для истинного объединения нации. И раздробленность центра и севера нашей страны, куда всякий завоеватель приходит со своим войском как к себе домой, — прямое следствие правления купцов и банкиров. Честь — вроде бы эфемерное понятие, не нужное в наши меркантильные времена, но это как раз цемент, на котором возводятся истинные государства. Наши предки, гордые римляне, это хорошо понимали в отличие от нынешних толстосумов.

Тебе, Альфонсо, наверняка невдомек, за что Господь наш Иисус Христос изгнал из храма менял, этих предтеч современных банкирских домов. А я скажу — даже всепрощающее долготерпение Господа не выдержало лицезрения этих гнусных рож, что за лишний цехин выкопают из могилы прах родной матери и бросят псам. Жадность — один из семи смертных грехов, как учил нас Иисус Христос Сыне Божий, но об этом все как-то очень дружно забыли. Сейчас даже у рыцарей монашеских орденов больше золота в сундуках, чем благочестивых мыслей в голове. И печальная судьба рыцарей-тамплиеров — прямое тому подтверждение. Не были бы они так богаты, не одалживай под проценты несметные суммы, разве надумал бы король Франции Филипп Красивый сжечь на кострах всю верхушку ордена и разорить их замки?

Я знаю, многие сейчас сочувствуют тамплиерам, считая их безвинными страдальцами. А мне, скажу прямо, их не жаль! Рассудить, что это за рыцари, что позволили себя сжечь? Почему не умерли среди трупов врагов, вздымая к небу рыцарский меч, это подобие креста Спасителя нашего?

Конец ознакомительного фрагмента.