Африканский капкан. Рассказы

Николай Бойков, 2015

В книге несколько циклов. «Африканский капкан» – добротная проза морской жизни, полная характеров, событий и самого моря. Цикл «Игра» – вариант другой жизни, память о другой стране, где в дебрях слов о демократии и свободе, как на минном поле – взрывы и смерть одиноких душ. Цикл «Жажда» – рассказы о любви. Подкупает интонация героев: звучит ли она в лагерном бараке или из уст одесситки и подгулявшего морячка. А крик героини: «Меня томит жажда радоваться и любить!» мог бы стать эпиграфом книги.

Игра

А жизнь имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

Игра

Родон Герасимович Плексигласов толкнул наружу дверь передвижного вагончика,

вдохнул, счастливо щурясь, полную грудь раскаленного солнцем воздуха, сморщился, пережевал и выплюнул вслед пропылившему блоковозу цементную муть.

— Товарищ прораб! — окликнули.

Он повернулся. С удовольствием выругался, не стесняясь смотревшей на него красавицы:

— Чтоб твою пылевоза мать!.. — Кивнул. — Как дела, Маша? — И совсем уже громко. — Чего там?!

Шагнул по земле: голубые джинсы, белая рубашка, белые с красными полосами бегунки на ногах; улыбка — белая бусина в толстых вывернутых губах.

Людей не обходил. С удовольствием ждал: уступят или не уступят дорогу. Кого-то хлопнул по плечу:

— Как дела, Коля?

— Я не Коля, я Саша

— Не серчай, Саш. Так надо, Сашок. Начальству положено интересоваться: что? как? Ошибся — не велика беда, — зато внимателен. Я в трест приезжаю, меня и Кириллом, и Васей, и Львом Парамоновичем зовут, а я улыбаюсь: согласен. Так-то, Сашок. Закуривай.

— Товарищ прораб!

— Иду-иду.

У растворного узла два бригадира отгоняли друг друга от самосвала с раствором.

— Карафулиди! В чем дело? — легко перепрыгнул через траншею под фундамент и подошел к черному в желтой майке Карауфулиди.

— Послэдний раствор… Песок кончился… Ты товорыл, послэдний раствор мой будэт… — слова сыпались барабанной дробью.

— Не горячись, — потрепал старика Карафулиди по плечу, — разберемся.

— Но…

— Молчи, Зайцев. Я тебе что сказал? — заговорщицки подмигнул Карафулиди. — Нэзамэтно возьмешь, твой будэт. Не сумэл? Молчи тепэр.

«Нет, — самодовольно думал Плексигласов, шагая по участку и разглядывая беспорядочно разбросанные по строительной площадке кирпичи, блоки, доски, — нет, дурак был великий комбинатор, что пошел в управдомы. Милое дело — прораб».

Уже у вагончика его опять догнал Зайцев:

— Родон Герасимович, мне-то что делать. Шесть человек стоят. Действительно, шестеро стояли за спиной Зайцева.

— А-а, — почесал затылок. — Слушай. Найди где-нибудь экскаватор. Вот так надо, — провел пальцем по горлу.

— Где я его найду?

— Найди. Точка.

— Экскаватор найти сейчас… это червонец, — недовольно начал кто-то из шестерых.

— Что-о? — Плексигласов от неожиданности даже закосил на один глаз. — Я вам сколько закрыл в том месяце? Мало? Другие дугой выгнулись — столько не получили.

— Да я ничего.

— Ничего… то-то. Мастер! — крикнул в окно вагончика. И тотчас черноволосый парень выскочил на крыльцо. — Ты почему не обеспечил бригаду раствором? — Плексигласов постепенно повышал голос. — Почему бригада стоит?! За чей счет им закрывать наряды?! Молчишь? Сопляк, понимаешь. Не подскажешь — ничего сам не сделает. — И уже спокойно, почти устало, — иди, Зайцев, иди. Сообрази там… — Поднялся на крыльцо, подталкивая за плечи мастера.

Вошли. Плотно закрыл дверь. Оба расхохотались.

— Ну и артист ты, Родон Герасимович.

— Так надо, — развел руками. — Принял меры. Подстегнул мастера. Мы же понимаем друг друга, а? — Довольно потер руками джинсовые ляжки. — Я еще и не то могу, Славик. — Подмигнул. — Короче, мне в одно место надо по делам… — Растопыренной ладонью покрутил у виска, будто завел воображаемую пружину. Продекламировал.

«Нам солнца не надо — нам партия светит. Нам хлеба не надо — работу давай!»

— Родон Герасимович, сам придумал? — восхищенно спросил Слава.

— Что ты! Что ты, Слава! Я только присматриваюсь к общественной стезе… В общем, я пошел. А ты работни как-нибудь… Привыкай принимать самостоятельные решения.

Компания была сбитая. Видно, не впервые собирались вместе.

Роль Славика определил Родон:

— Ты, старик, сегодня ухаживаешь за этой девушкой. Идет?

— Маша меня зовут.

— Значит, Машенька. Очень приятно.

— Ты смотри, какой шустрый. В отца пошел. У него отец в пятьдесят шесть ушел к другой женщине. По любви. — Родон со значением поднял палец и рассмеялся. — Не обижайся, старик, — хлопнул по плечу. — Это я больше для Маши. Предупредил, так сказать. Танцуем, друзья! Музыка!

«Я спросил у ясеня, где моя любимая…». — И что же вы теперь, живете с матерью?

— Да.

Было приятно танцевать с ней. Спрашивая, она смотрела ему в глаза, чуть откидывая голову. И хотелось погладить и выпрямить вздрагивающую спиральку волос у нее на виске.

— Извините, вам, наверное, неприятно, когда говорят об отце?

— Отчего же. Нет вовсе… Я странно отношусь к нему, будем еще танцевать? — Вы хотите?

— Очень хочу. Только я ничего не могу, кроме танго.

— Стоять и покачиваться мы можем под любую музыку. Кому какое дело. — Спасибо.

— Глупый.

— Я не глупый.

— Извини.

— Это ты меня извини. Я бываю неловким.

— А бываешь и ловким?

В ее вопросе он уловил скрытый вызов. Смешался и торопливо поцеловал ее в зеленоватый от света торшера висок. Она чуть помедлила, потом прошептала:

— Не надо сейчас.

— Угу… — Их глаза опять встретились. — Ты красивая.

Она усмехнулась.

— Отец интересный мужик был, — сказал, чтобы что-то сказать.

— Почему был?

— Как-то привык так, — пожал плечами. — Он в армию с пятнадцати лет ушел. По комсомольскому набору. Но службу считал хотя и важным, но не главным делом в своей жизни. А главным для него было участвовать в большом государственном строительстве. Говорил: «Страна коммунизм строит, а я в армии задержался». И учился у новобранцев любому ремеслу: «На гражданке пригодится». Он все мог: сшить костюм, перекрасить пальто, привить черенок на яблоню, сделать табуретку и даже построить дом… Конечно, бывали курьезы. Мама как-то лежала в больнице, мы одни с ним остались, как раз на Первое мая. Он говорит: «Испечем пирог и печенье на праздник. Порадуем мать». Я, конечно, засомневался, а он: — «Я старый солдат…». Короче, надел белый фартук, — он все любил делать красиво, — засучил рукава, взял самую большую миску и вылил в нее трехлитровую бутыль молока. Насыпал муки, помешал — жидко. Еще подсыпал, помешал, снова подсыпал… В общем, сколько дома муки было, столько и высыпал, а все равно жидко. Послал меня у соседа одолжить, потом у другого соседа… Уехал я в школу, вечером приезжаю: на столе гора печенья. И на холодильнике гора. А он говорит: «Еще два противня и все!». Доволен собой. Я обалдел. Попробовал — не могу раскусить. Говорю отцу: «Твердовато». Кивает: «Да, твердовато, но это хорошо. Не испортятся». «Ну, а пирог?» — спрашиваю. — «Еще печется». Поверишь, пирог этот пекся ровно полдня и ночь, а утром его выбросили собакам вместе с кастрюлей…

— Забавно. А что у него произошло с матерью?

— Понимаешь, я много об этом думал. Это даже не столько с матерью… Он ведь почти тридцать лет в армии был. Вышел на гражданку, с этого и началось. Мотался с одной работы на другую и отовсюду со скандалом уходил. Ему казалось, его не понимают, обижают, или он не понимает в этой жизни что-то. А причина в том, что он очень честный. Лично ему ничего не надо, пенсия у него хорошая, чужого брать не привык. Завидовать тоже не приучен: солдат солдату не позавидует. А тут: одному доски нужны, другому шифер, третьему просто с работы уйти. У нас ведь как: «Петрович, нужны гвозди». — «Нема гвоздей». — «Да мне домой, чуточку». — «Там в углу ящик, выбери». — А отец на каждом собрании выступает, за честность ратует. Ну, однажды ему и влепили: легко, мол, быть принципиальным, когда у тебя дом есть и пенсия, и жизнь прожита, и ничего не хочется. Отец просто заболел после этого: «Коммунизм строим, а я со своей принципиальностью всем мешаю? Может, что-то во мне не так?». И убедил себя, что действительно жил не так, как страна живет. А, следовательно, и с семьей не так жил. Вот и решил: «Начну вес сначала. Один буду жить. Может, с прежней жизнью найду концы — завяжу узелок». Мать, конечно, поплакала и смирилась: пусть так побесится, другие вон пьют да пьют…

— Странно. Родон о нем совсем другое говорил.

— Родон? А что он может знать! Он про себя говорил: «Я технарь. Все остальное для меня игра».

Слава вдруг оживился.

— Вот послушай. Его однажды хотели прокатить на собрании. Может, заранее сговорились, не знаю, но получилось дружно. «Вы, Родон Герасимович, не вверх растете, а в землю. Корешками обрастаете. Только кореша у вас скользкие…». В чем только не обвиняли: в мошенничестве, приписках, халтуре… Я думал: хана ему. А он всех внимательно выслушал, встал и говорит: «Что за непонятная кругом мода: начинает на собрании один хвалить — и все хвалят. Начинает ругать — все ругают. Но это я так, к слову. Теперь обо мне. Участок у нас трудный, но по показателям второй в тресте. Текучка невелика — заработок держит. На каком еще участке такой заработок? Политучеба и агитация — на уровне. Чья заслуга? Я думаю, и моя тоже. Но вот я вас послушал и понял: много еще надо работать, многое исправлять, о многом думать…». Про какую-то колонну вспомнил, разбитую при разгрузке, про раствор, который ночная смена вывалила в кусты, целый самосвал… А закончил и не поймешь: то ли покаянием, то ли призывом к новым трудовым свершениям. «Время, товарищи, сейчас стремительное, тесное, — сказал. — Задачи, обязанности — все требует внимания, риска. Рискуешь потерять премию, репутацию, потерять себя! И вот в такой сложный, ответственный момент так необходима уверенность в коллективе, который подскажет, поправит. Сегодня я могу вам сказать: у нас такой коллектив есть! Спасибо этому коллективу!» — Все опешили… и начали хлопать. Артист!

— Тебе не кажется, что мы остались одни.

— Действительно. — Слава покрутил головой. — А куда все делись?

— Наверное, ушли. — Маша улыбнулась.

— Что ты смеешься?

Он опять поцеловал ее в висок. Она подняла глаза и потерлась щекой о его подбородок.

Плексигласов плотно закрыл за собой дверь вагончика.

Вернулся к столу, за которым сидел понурый Слава.

— Да что с тобой? Что случилось? — Родон подождал ответа, но Слава молчал…

— Да говори же! Дома что? С матерью? С отцом, может? С отцом, да?

— Отец домой пришел ночью. Сам-то я утром вернулся. Радон хмыкнул, что должно было означать: «Мне ли не знать, когда ты вернулся».

— На работу спешил, минут десять и поговорил всего.

— Ну и болван. Мог бы задержаться сегодня, раз такое дело. — Помолчал. — Что с отцом? Заболел? Деньги нужны? Да что я из тебя как жилы вытягиваю!

Слава поворачивается, смотрит Родону в лицо.

— Ему с работой помочь надо. Увольняют его.

— Что значит — увольняют? Пьет, что ли?

— Нет.

— Прогуливает? — Слава отрицательно мотнул головой. — Тогда не так просто человека уволить. Я сколько работаю, уж таких оторвил встречал — их не увольнять, а выгонять надо с треском, — но попробуй! Они в местком и в горком, и на тебе же, в конце концов, отыграются. Самое лучшее, если «по собственному желанию» уговоришь. Сначала сам ему работу найдешь, бутылку поставишь, разопьешь с ним, и под это дело уговоришь. Дескать, работа есть мировая, только тебе, как корешу, могу устроить. Ну и устраиваешь.

— Ему тоже по собственному желанию предлагают.

— Так это другое дело. Нет проблем! К нам и устроим. Учетчиком на карьер. Работенка не пыльная. Когда машины будут, скажешь ему, он выйдет. А не будет машин, так и выходить не надо. Для пенсионера работа. Себе берегу.

Слава тяжело поднимается со скамьи.

— Приходи сегодня вечером к нам. Поговоришь с отцом. Ты его, кстати, видел?

— Нет.

— Ну, вот и познакомишься.

— А что такое?

— Увидишь.

— Это я пенсионер? Меня учетчиком? Ха-ха! Ну, даешь. Гляди! — Славин отец, сухой, поджарый старик с военной выправкой, легко соскальзывает со стула и делает на нем стойку. Снова встав на ноги, тяжело дышит. — Я, брат, еще и тебя переживу. А уж костлявую с косой… — он делает жест, будто хватает кого-то за горло. — Ха-ха!

Слава и Родон слушают без улыбок. Мать вышла на кухню.

Отец, отдышавшись, садится. Говорит:

— Не в этом дело, уважаемый Родон Герасимович. — Разливает водку по рюмкам. — Я по глупости своей устроился в эту художественную мастерскую, нелегкая меня дери. Мастером по сбыту. Они делают, а я продаю. Первый год ничего было. Посудка всякая, статуэтки, кувшинчики, вазочки, пепельницы — разное барахло, короче. Но и красивые вещички были, не буду зря хаять. А в том году разнарядка пришла на мастерскую: делать бюсты. Думаешь, женские? Не-е, всяких философов, полководцев, одним словом, деятелей. Причем, любых размеров: от карманного, вот такусенького, до во-от такого. Я думал — кинется культурная публика. Дудки! Ну, в школы там… много ли надо? Короче, план по реализации не выполняем. Что делать? Руководство мастерской долго мозговало, прикидывало так и этак. Решили двумя путями идти. В этом году план не выполним все равно, но хоть на следующий год переориентировать производство на прежнюю продукцию: вазочки, пепельницы. Первый путь — жалуются. Во все инстанции. Пишут. Ездят. Поят, кого надо. А то и памятник сделают — тоже, кому надо… А второй путь — запасной вроде. Оправдываться в невыполнении плана надо? Надо. А как? Чтобы премии коллектив не лишили, чтобы кого из руководства не турнули — причина нужна. Выбрали меня. Я пенсионер, терять мне, дескать, нечего. План такой: гружу всю продукцию в вагоны и отправляю во все концы страны. На деревню дедушке. Фиктивным заказчикам. Заверяю администрацию в полной гарантии выполнения плана и увольняюсь с работы по собственному желанию на заслуженный отдых. А они на меня потом все валят. Оправдываются. Вроде бы! Такая тушенка…

— Ну, мудрецы! — Родон откровенно хохочет. — А лучшего ничего не могли придумать?

— Не придумали, — старик долил в рюмку. — А я уже все, отдумался. Без парашюта лечу. Летал без парашюта? — Опрокинул рюмку, зажевал соленым огурчиком.

Долго молчали. Отец потянулся за гитарой. Снял со стены. Несколько раз провел по струнам, прислушиваясь. И запел тихо:

Полетели к земле,

Как дождинки дождя,

А в предутренней мгле

Там никто нас не ждал.

И не выдержав тяжести,

Рвалась земля

И шептала:

Все ляжете

Скоро

В меня.

Сапоги. Сапоги.

Автоматы в грязи.

Кто уполз. Кто погиб.

Кого снайпер сразил.

И остались лежать сапоги на снегах.

Сапоги.

Сапоги.

Только пусто

В ногах.

Уж давно батальон

Заменили речами.

И победно «Ура»

Над столом прокричали,

И гниют сапоги где-то в поле ночами.

Только ноги

Мои

Убежали

Ручьями.

Рванул последний аккорд. Гитара тревожно загудела и смолкла. Все молчали.

Вошла мать Славика, сказала мужу:

— Пойдем в кино сходим, а? Я, кажется, тысячу лет в кино не ходила.

— В кино? Можно и в кино. — Поднялся из-за стола. — Что, молодежь, пойдем?

— Сходите, сходите. Мы посидим, — ответил Родон.

— Пап, так ты к нам пойдешь? — спрашивает Славик. — Ты ведь не ответил.

— Я отвечу, сынок, отвечу, — говорит отец, одеваясь. — Я только подумаю.

— Хватит думать, — вмешивается жена. — Будет ломать голову-то. Давай поживем хоть на старости.

— Да не стар я еще. Не стар! — с силой бьет кулаком по столу. — Я им докажу, что не стар. И эту продукцию их, портянка ее завоняй, — снова кулаком по столу, — одни черепки от нее! Одна упаковочка и осталась. Под суд меня хотели. За черепки. А вот вам! — Повертел кулаком.

— Неужели побили все? — изумился Радон.

— Побил, — с вызовом. — Не все, правда. Все не дали. — Снова присел к столу. — Дали полмесяца сроку. Хоть сам лепи, говорят, а убыток восстанови и задачу свою по реализации выполни.

— И что же вы?

— Да чтобы я чепухой этой занимался? Я?!

— Почему же чепухой? Это государственный план.

— Липа это: кому они нужны, эти идолы? Кому? Только время на них рабочее тратить, да средства.

— А вот вы и не правы. В таком количестве, может, и не нужны, но не нам с вами решать. А вообще, эти, как вы говорите, идолы, часть нашей идеологии.

— Идеология утверждается делами, а не символами.

— Так вы и от знамени откажетесь.

— От знамени?

— А почему нет? Тоже ведь символ.

— Ты мне голову не морочь! Я за знамя это… Я за коммунизм…

— Э-э, батенька, с вами все ясно. Это слово, что вы произнесли, давно следовало забыть.

— Забыть?!

— Забыть. В соизмерении с вашей жизнью и моей жизнью, и его, — кивнул Родон на Славика, — коммунизм — это идиллия. Красивые слова и не больше. Живите, батенька, пока живется. Дышите глубже. А я пошел…

— Куда?!

— Пора. Засиделся. И разговор мне не нравится, опасный разговор.

— Нет, ты сначала ответь?

— Чего еще? — вяло отзывается Родон.

— По-твоему я должен продавать этих кукол?

— Если вам не нравится эта работа — найдите себе другую.

— А кукол все равно продавать будут?

— А может, они нужны кому-нибудь? Почему вы исключаете? Вам никто не мешает, и вы не мешайте. Я уже говорил — живите. Не нравится что-то — не делайте. Но и не кричите о своем желании. Соблюдайте правила игры, дорогой.

— Но ради чего, если все это, как ты говоришь, идиллия?

— Для нас, смертных, это идиллия, но для истории это может что-то и значит.

— Значит, меня всю жизнь обманывали?

— От вас никто ничего не скрывал. Читайте. Слушайте. Анализируйте. Делайте выводы. Для себя.

— Но в чем смысл жизни тогда?

— А жизнь, уважаемый папаша, имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

— А как же тогда верить?

— Во что верить? Кому? Живите, еще раз, говорю вам. Раз уж не довелось родиться королем банановым или нефтяным, то и живите тихонько, танцуйте среди гипсовых бюстов. И не раздумывайте. Что после вас будет — плевать. Вас не касается. Ваше дело — сориентироваться. Вписаться в закон. Не вписался — лети, дорогой, будто тебя и не было на этой земле. А вписался в норму, в порядок — тут ты бог. Про себя-то ты и начхать можешь на все эти правила. Опять же, как на дороге: не видно инспектора — гони на красный, на желтый, по левой стороне, по правой — лови свое время, дыши свободой. Но появится инспектор, ты уж ему не только аккуратность свою продемонстрируй, а еще и мозги вправь: где это он, дескать, прохлаждался в рабочее время-то. Чтобы не ты его, а он тебя уважал. Понял смысл?

— Т-ты, падла… А на войне как?!

— Стоп! Стоп, папаша. Я знаю, когда что говорить. Опьянели вы уже. Оставим. Идите в кино. Сходите. Завтра поговорим.

— Нечего с тобой говорить.

— Оставь, папа! — крикнул Слава.

— И ты с ним? — повернулся к сыну. — И ты?!

— Не трогайте мальчика. Слава у вас парень хороший. Сдержанный. Вдумчивый. Он сам решит.

— И без тебя! — выкрикнул отец в лицо Родону.

— И без меня. И без вас, — спокойно парировал Родон.

— Почему без меня?

— А вам некогда о нем думать. Вам, дай Бог, себя обуздать.

— Что я — лошадь?

— А что же вы всю жизнь тянули и не думали, да вдруг опомнились? Задумались. Поздно думать, папаша. От пенсии-то не откажетесь?

— Не трожь мою жизнь. Не тебе в ней копаться.

— А сами вы не выкарабкаетесь.

— Тебя не позову.

— Так на похороны не приглашают.

— Что-о?!

— Родон Герасимович… — в молитвенном изумлении сложила руки мать.

— Ты что, Родон, это же отец мой, — прошептал Славик.

— Вон! — Вскинул над головой стул отец. — Подлец!

— Отец!

— Папа!

Но отец вдруг медленно опустил стул и сел на него. Долго непослушными пальцами расстегивал пуговицы на рубашке. Все от горла до пояса. Откинулся на стуле, плетьми свесив руки. Сказал, глядя в потолок:

— А впрочем, ты прав. Судить меня будут. Судить. И надо судить. Люди делали, а я взял и побил.

— Что побил, пап?

— Все. Все я разрушил.

— Ты же говорил, что не все.

— А все хотел. Спросят на суде, и я скажу: все хотел. Так и судите. За все.

— Успокойся, отец, успокойся. Сходим в кино, как решили, и все забудешь, — мать уже хлопотала вокруг него, поправляла рубашку, гладила волосы.

— Да, да. Пойдем. Сейчас пойдем. А вы не говорите, куда я ушел. Не говорите. Если придут… Если будут искать…

— Ты что, пап? Ты что?

— Отец?!

— Да-да-да. Сейчас. Сейчас я. Да…

Он дает себя поднять со стула, надеть пиджак. Из кармана пиджака выпала пачка бумаг, рассыпалась по полу веером: квитанции, бланки, счета… Все кинулись собирать.

Конец ознакомительного фрагмента.