Романс о великих снегах (сборник)

Николай Гайдук, 2016

Рассказы известного сибирского писателя Николая Гайдука – о добром и светлом, о весёлом и грустном. Здесь читатель найдёт рассказы о любви и преданности, рассказы, в которых автор исследует природу жестокого современного мира, ломающего судьбу человека. А, в общем, для ценителей русского слова книга Николая Гайдука будет прекрасным подарком, исполненным в духе современной классической прозы. «Господи, даже не верится, что осталась такая красота русского языка!» – так отзываются о творчество автора. А вот что когда-то сказал Валентин Курбатов, один из ведущих российских критиков: «Для Николая Гайдука характерна пьянящая музыка простора и слова». Или вот ещё один серьёзный отзыв: «Я перефразирую слова Германа Фейна, исследователя творчества Л. Н. Толстого: сегодня распространяется пошлое, отвратительное псевдоискусство. Произведения Николая Гайдука могут быть противоядием этому – спасением от резкого, жуткого падения…» – Лариса Коваленко, учитель русского языка и литературы. Книга адресована широкому кругу читателей, ценителей русского искромётного слова.

Охотник с беркутом

Богиня Флора и богиня Фауна — друг напротив друга — эти изваяния давненько забронзовели на институтском дворе. И всякий раз, когда весна входила в город — у богини Флоры зацветал бронзовый венок на голове, в руках распускались цветы, а под ногами травка изумрудилась. И богиня Фауна, покровительница животных, богиня лесов и полей, каждую весну преображалась — бронзовые птицы, дикое зверьё оживали вокруг. Невероятно? Да, так не бывает. Но именно так своим студентам говорил седовласый профессор столичного института.

— Печально, дорогие мои, то, что с каждою весной в руках у Флоры всё меньше цветов, — кручинился профессор. — А в окружении Фауны все меньше птиц, животных и зверья.

— Так ведь они же бронзовые, — с галёрки подсказал Василий Крутояров. — Цветной металл теперь в большой цене. Пушкина уже с Тверского спёрли!

Аудитория захохотала. Профессор переждал этот весёлый взрыв.

— Пушкина увезли на реставрацию. — Профессор поправил очки. — Хотя такие времена, что и сопрут. «Люди гибнут за металл. Сатана там правит бал», как поётся в опере «Фауст».

Вот почему я за наших богинь беспокоюсь.

— Охрану выставлять пора, — опять с галёрки загудел Василий Крутояров, которого однокурсники прозвали — Асилий потому, что у него любимое словцо: «Осилим!».

Профессор хотел что-то сказать, но передумал.

— Не будем отвлекаться, дорогие мои. Сейчас за окнами весна, а летом у вас будет практика. И разъедетесь вы, разлетитесь по разным уголкам нашего великого Отечества. И практика ваша, увы, будет связана с печальным пополнением Красной Книги, а может быть, даже и Чёрной…

— А кто куда поедет? — вразнобой заговорила аудитория. — А можно самому местечко выбрать? Да ну и что, что трудно, мы это дело осилим!

Занятия после полудня закончились, студенты разбрелись кто куда — весна манила на вольный воздух. В садах и парках молодой листвой шелестели берёзы, липы и дубы, на клумбах живыми огоньками загорались гвоздики, тюльпаны. По утрам, когда ещё относительно тихо, воздух позванивал голосами синиц, поползней, зябликов. И всё-таки весна в Москве какая-то не настоящая, не полнокровная, со всех сторон зажатая асфальтом, железобетоном. Даже птицы здесь казались не настоящими — голуби, синицы и воробьи безбоязненно принимали подачку с ладони. А птица дикая, она ведь не только пугливая, она ещё и гордая, не будет пресмыкаться. Так, по крайней мере, думал Крутояров, двадцатилетний студент Асилий, москвич по рождению, но по группе крови — сибиряк.

Отец Крутоярова, родившийся под Новосибирском, лет двадцать пять назад приехал покорять столицу, но получилось как-то так, что покорил одну только москвичку, женился на ней и вскоре забыл о своей возвышенной мечте стать актёром, сниматься в кино — этого добра тут и без него хватает, ребятишек надо воспитывать. А ребятишек трое — сын Василий дочери, Флора и Фауна. Нет, на самом-то деле их звали Лора Фаина — это брат переиначил после того, как поступил в институт. А переиначил он не просто так. Одна сестрёнка без ума, без памяти любила живность, а другая цветочными горшками заставила все подоконники и даже на полу горшки стояли — скоро будет некуда ступить.

Дома студент похвалился перед сестричками, сказал, что летняя практика у него будет на Марсе, потому что там уже яблони цветут. Сестрички захихикали:

— Как добираться будешь до Марса?

— Ничего, осилим! — заверил брат, подмигивая.

* * *

Лето в европейской части разгулялось краснопогожее, а дальше, особенно за Уралом, через день да каждый день перепадали дожди, ливни с грозами, но парню это нравилось — любо-дорого смотреть из окна пассажирского вагона, как бешено хлещутся молнии где-то на вольном безбрежном просторе. А кроме этого, нравилось ему встречать и провожать незнакомых людей, попутчиков, разговаривать с ними о том, о сём. Хотя случались и огорчения. Однажды, когда поезд поехал по сухому простору, студент вечером увидел закатное зарево, только не на западе, а на востоке — горел сосновый бор, мимо которого поезд промчался минут через двадцать. Картина открывалась — тихий ужас. Удручали не только лесные или степные пожары. Огорчали охотники, попадавшиеся на станциях и полустанках — у кого-то ружьё за спиной, у кого-то в руках убитая зверушка или утка. И снова, и снова студенту вспоминались слова профессора о том, что современный мир жесток и на этот счёт не стоит обольщаться; по данным ЮНЕСКО на нашей планете каждую неделю исчезает один какой-нибудь вид цветов и растений; даже если эти данные завышены — утешиться нечем. «Красная книга» и «Чёрная книга» год за годом распухают, пополняясь навсегда исчезнувшими цветами и травами, зверями и птицами; вековечный механизм природы неумолимо ломается в руках человека…

Крутояров почти трое суток колотился на поезде, добирался к месту летней практики. А потом подсунули ему кусок летающей фанеры — так он пошутил, когда увидел старенький Ан-2. — Я студент института богини Флоры и богини Фауны, — улыбаясь, объяснил он лётчикам, — а вы мне что предлагаете?

Кусок фанеры?

Однако лётчики попались ушлые.

Командир в потёртой курточке совершенно серьёзно ответил:

— Парень, да ты что? Очки оставил дома? Если ты сюда приехал из института богини, мы тебя не можем катать на кукурузнике. Только на сверхзвуковом и сверхкомфортабельном лайнере. Просекаешь?

Вот такое весёлое было знакомство в провинциальном аэропорту. Потом взлетели под облака — над Горным Алтаем текла чёрно-лиловая предгрозовая облачность, и лётчики хотели побыстрей прорваться в синие дыры, сквозившие над перевалами. В эти дыры время от времени задувало так, что «кусок фанеры» начинал крениться и крыльями помахивать, старался поймать равновесие, и тогда под сердцем становилось жарко от молниеносного невольного испуга. Но это занимало какие-то секунды, а затем Крутояров опять с улыбкой смотрел и смотрел в иллюминатор — любовался вечными снегами, серебряными шапками громадных ледников, откуда раскручивались нитки многих здешних рек. Вон там, над облаками, кажется, Белуха взгромоздилась. Оттуда начинается Катунь, белая, молочная, бешено бежит она в кисельных берегах, чтобы в предгорьях встретить Бию, обнимутся они, сольются за островом Иконникова и родится великая Обь, и где-то там, если проплыть вниз по течению, на высоком обском берегу стоит село Крутоярово, родина отца, прародина Василия. Хорошо бы туда заглянуть. Но это потом, после практики…

Благополучно прилетев на место, лётчики оставили студента-практиканта на поляне возле реки, где стояла юрта скотогона. Командир в потёртой курточке показал на юрту и усмехнулся.

— Там богиня Фауна живёт, оберегает здешние стада.

Передавай привет ей. Тебе тут куковать денёчка три-четыре. Не заскучаешь?

— Нормально, — успокоил студент, — мы это дело осилим. «Сверхзвуковой и сверхкомфортабельный лайнер», треща мотором и вздымая скирды пыли, разбежался на поляне, стрекозлом подпрыгнул на зелёной кочке и взлетел по-над рекой, чтобы через минуту-другую раствориться над верблюжьими горбами перевала.

Стало тихо так, что у студента стрелочка затикала на циферблате ручных часов — крохотная, секундная стрелочка, похожая на соринку, попавшую в часовой механизм.

«Вот это да! — изумился парень, оглядывая местность. — Тишина такая, как в первый день творения…»

Местечко это находилось на подступах к Монгольскому Алтаю, где размах просторов поражает высотой, красотой и величием. Горы здесь кажутся не рождёнными из-под земли — они словно с неба спустились, да и то не совсем; горная гряда, подрезанная призрачною дымкой, едва-едва касается земли, подрагивая в воздухе, словно собираясь дальше двигаться. Залюбовавшись первозданною картиной, Крутояров невольно вздрогнул, услышав нарастающий грохот камнепада — так показалось.

По каменистой равнине — со стороны реки — галопом несся верховой, державший на руке крупную птицу, которая изредка взмахивала крыльями, словно порывалась улететь, но почему-то не улетала.

* * *

Соколиную охоту на Руси — на всех необъятных просторах — воспевают и прославляют древние наши предания, былины и сказания. Отмеченная царскими указами, запечатлёнными в летописях, эта охота неспроста слывёт как царская. Соколы, ястребы, кречеты, сапсаны, балабаны, копчики — всё это имена царских любимчиков, которые жили в так называемых дворцовых сёлах. И совсем не случайно орёл — как символ царской власти — «влетел» однажды в нашу российскую геральдику.

Крутояров кое-что читал об этом, но никогда ещё не видел ни одного человека, которого издревле называют беркутчи — охотник с беркутом. Давным-давно когда-то беркутчи был неотделим от пейзажа казахстанского, горно-алтайского — и от пейзажа, и от культуры. А теперь такой охотник с беркутом почти экзотика — по пальцам можно пересчитать. Настоящий беркутчи — основательный, серьёзный человек, прирождённый следопыт и великолепный всадник, сутками в седле может сидеть, как впаянный.

Вот с одним из таких колоритных беркутчи Крутояров познакомился на подступах к Монгольскому Алтаю. Ульгень — так называли пожилого алтайца. А молодой студент стал его звать Ульгений — «многомудрый человек, а местами даже гениальный», так позднее шутил практикант. За время их короткого знакомства Ульгений помог студенту разобраться в ключевых вопросах, касающихся жизни.

Хорошо запомнился зеленовато-синий, тёплый вечер, опустившийся на каменные плечи Монгольского Алтая. Запомнилась первозданная, загустелая тишина, сквозь которую серебряной флейтой звенел в камнях струящийся ручей, а над ним распухала нежная подушка белесовато-сизого тумана.

Они сидели у костра возле юрты, беседуя с такой неторопливостью, будто им жить и жить на этом белом свете лет по сто, сто пятьдесят — жить без горя, без суеты. Неторопливость эта — врождённая черта Ульгения, а студент-практикант только старался ему подражать, постоянно сбиваясь на свою врождённую горячность.

— А это что? А это как называется? — с жадным любопытством расспрашивал он.

В руках Ульгения говяжья печень — на деревянном блюде подаётся, чтобы этот барин, гордый беркут, клюв не поранил.

Подкармливая хищника с «алмазными» глазами, Ульгений вполголоса напевал какую-то протяжную песню — традиционную алтайскую песню в честь беркута.

Надо сказать, у этого Ульгения вся жизнь вертелась вокруг да около вот такой воинственной, кровожадной царь-птицы, глядя на которую студент не то, чтоб испытывал робость, но и восторга особого не было. Красивый чёрт, конечно, тут не поспоришь, только всё-таки хищник — хладнокровный, словно бессердечный истребитель.

— И сколько у вас их было, таких истребителей? — интересовался Крутояров.

— Не много. — Ульгений пальцем провёл по кривому, чуть заметному шраму, белеющему на смуглой скуле. Потом посмотрел на рослого чёрного коня, стригущего траву неподалёку. — Хорошая птица и быстрая лошадь с давних пор очень дорого стоили. Да и теперь в цене, однако. И хозяину почёт.

Крутояров посмотрел на чёрного трёхсоткилограммового рысака с белой звездою во лбу, затем на беркута — чуть больше килограмма весу.

— Я не могу сравнить две таких весовых категории, да к тому же сравнить — в пользу беркута.

— Как тебя звать, говоришь? Асилий? — Алтаец губами почмокал. — Ты молодой, Асилий, ты не знаешь того, что хорошая птица перевесит коня.

— А машину? — с улыбкой спросил студент.

— Смотря какую, — серьёзно отвечал беркутчи. — Может, и машину перевесить.

— Ну, это уж вы загибаете.

— Кого? Не понял Ульгений. — Кого загибаю?

Улыбаясь, Крутояров подошёл поближе, посмотрел в ледяные, пронзительные глаза истребителя — в них отражается пламя костра и поэтому взор представляется жутковато-кровожадным.

— А можно подержать его?

— Попробуй, Асилий. Только я сначала клобук надену. — Чего? Каблук?

Ульгений посмеивался — белизна зубов ярко выделялась на фоне смолистых усиков. Он взял аккуратно пошитый из кожи тёмно-шафрановый клобук — эдакую шапку-невидимку — ловким движением нахлобучил на голову беркута. — И тебе, Асилий, и ему спокойней.

— Не знаю, как ему, а мне так точно, — сказал студент. — Ну, а теперь-то можно взять?

— Голыми руками? — Ульгений усмехнулся.

— Ну, а как ещё?

— Вот так… — Беркутчи протянул ему кожаную длинную и грубую перчатку с тремя «богатырскими» пальцами. — Держи. Только, смотри, не урони.

— Ничего, осилим! — Студент неожиданно развеселился. — Деникин было взял Воронеж — дяденька, брось, а то уронишь!

Беркутчи посмотрел с недоумением.

— Ворона? — Алтаец едва не обиделся. — Да это у меня такая птица, каких ты, может, никогда и не увидишь!

Студент хотел сказать, что его превратно поняли, но сказать не успел. Кривые когти хищника — железоподобные, цепкие — иголками вонзились в руку в районе локтя. Студенту показалось, будто когти прокололи перчатку, и в рукаве стало не только жарко, но даже будто бы сыро — от крови.

— Ого-о… — Он заскрипел зубами. — Силён, бродяга.

— А ты как думал? — Ульгений доволен, словно дитя. — Вот тебе и ворона!

— Да причём тут ворона? Я про неё даже не заикался. Крутояров улыбался через силу: приходилось терпеть, напрягаться. Вот теперь он самолично убедился, что охота с беркутом требует немало силы и ловкости — попробуй удержать такого дьявола на весу, на руке во время быстрой верховой езды. Но, может быть, в первую очередь — кроме силы и ловкости — эта охота требует безоглядной смелости.

Беркутчи — до того, как беркут станет «шелковым» — зачастую серьёзно страдает от хищника, который обычно берётся из дикой природы, как только научится летать.

Ревниво наблюдая за студентом и за беркутом, Ульгений заявил:

— Хватит. Всё. Хорошего помножку. — Понемножку, вы хотели сказать?

— Вот я и говорю, давай сюда! — Беркутчи ловко забрал своего любимого питомца, ушёл и спрятал в юрте, в клетке из чистого золота — так он сам нешуточно изрёк. — В железной клетке такая птица жить не может. Помирает.

— А почему? — От гордости.

— Это как понять?

— Ну, как? — Ульгений затылок поцарапал, не зная, как получше растолковать. — Ты возьми царя, к примеру, да посади коровник, вот он и помрёт. От гордости. От скуки. Попытавшись представить царя в коровнике, студент засмеялся и ни к селу, ни к городу сказал:

— Мы это дело осилим.

А в горах, между тем, потемнело — седловины среди перевалов заварило чёрно-синим варом. Венера — звезда пастухов — засеребрилась над Монгольским Алтаем. В воздухе запахло ароматной сыростью — крупная роса крошилась на траву, на цветы и кусты. Ночная какая-то птица начинала голос подавать — сиротливый, тихий и словно бы знакомый, родной до боли. Послушаешь эту певунью, и так тебе захочется отыскать её, такую одинокую, такую нежную — тихохонько прижать к своей груди, согреть своим дыханием, согреть теплом ладоней.

— Расскажите, Ульгений, — попросил Крутояров, задевая любимую струнку в душе беркутчи, — как вы это дело начинали, какие трудности, какие испытания пришлось пройти?

Несколько наивные вопросы и просьбы студента ублажали сердце кочевника — это было заметно. Только он не торопился отвечать — характер выдерживал. Он достал курительную трубку, окованную медным ободком. Табаком не спеша зарядил — крошки сыпались на брюки с кожаными заплатками на коленях. Потом Ульгений лёг на толстую кошму, постеленную возле костра. Смакуя трубку, глядя на огонь, беркутчи гортанным голосом повествовал:

— Сначала, значит, мы эту птицу учим сидеть на руке, а потом чтоб на голос хозяина откликалась…

— То есть, как — откликалась? Он что, умеет говорить, ваш беркут?

— А как же! — Ульгений усмехнулся. — Если попугай умеет говорить, так отчего же беркут не научится? — Вы шутите?

— А ты? Неужели всерьёз?

— Нет. — Студент смутился. — Это я так…

Прищуривая чёрные щёлочки-глаза, Ульгений снова трубку смаковал, чмокал, словно целуя.

Парень приподнялся над костром, чтобы лучше видеть и попросил продолжить рассказ о беркутах.

Вынимая трубку изо рта, Ульгений растянул широкую улыбку и произнес нечто неожиданное:

— Сначала ты мало-мало учишь птицу, а потом бывает так, что птица человека учит уму-разуму. Так, по крайней мере, со мной случилось. Самый первый беркут мне глаза открыл на божий мир.

— Это как же так?

И опять степенный Ульгений замолчал. Отложивши трубку, над которой кудрявился голубоватый дымок, беркутчи поднялся. Посмотрел на коня, щиплющего травку около ручья. Посмотрел на Венеру — она уже стала большою, как белый цветок, распустившийся в чёрном безбрежном омуте.

— Дождь, однако, будет, — предположил беркутчи, глядя на северо-запад, откуда наплывали тучи, рваным пологом закрывающие остатки зари. — А может, мимо пронесёт.

— Дождь — это плохо. Самолёт не прилетит.

— Это не страшно, Асилий. Пойдёшь вон туда, в сторону Чуйского тракта. Доедешь до Ташанты.

— До тошноты? — скаламбурил студент. — А там-то что? — В Ташанте пограничник, помогут.

Парень посмотрел на остатки розоватых бликов, угасающих на самой огромной далёкой вершине.

— Метеостанция Бертек, — задумчиво сказал. — Вы не знаете?

— Как не знать? Бертек, Джазатор, Уландрык. Я там бывал, когда молодой. А что? Почему говоришь?

— Мой дядька на Бертеке работал радистом. Хотелось бы там побывать.

— Захочешь, так побудешь. Самолёт пускай летит, а ты живи, Асилий. Твой дом — моя юрта. Скоро придут монголы, мои друзья, с ними можно до Бертека верхом на лошади.

Ульгений ушёл в темноту и через минуту вернулся, сухие кизяки подложил в костёр — цветок увядавшего пламени оживился, высоко и широко распуская золотисто-голубые лепестки, искрящиеся на концах…

— Ну, так что? — напомнил Крутояров. — Как же это беркут вам глаза открыл на божий мир?

— О! — Ульгений покачал головой. — Так открыл, что теперь не закроются!

— Заинтриговали. Я просто горю от нетерпения — как вот эти кизяки в костре.

Улыбка Ульгения — это улыбка самой природы, столько в ней чистоты, доброты и бесхитростности. А следом за этой улыбкой послышался глубокий вздох Ульгения — словно глубокий, грустный вздох мимолётного ветра, потрепавшего кудри костра.

Открытие Ульгения заключалось в том, что беркут, сильный хищник, способный брать лису, косулю, джейрана и даже волка — вдруг однажды так оплошал, так опозорился, что молодой, неопытный беркутчи ахнул, заливаясь красками стыда.

Беркутчи в то утро зайца увидел в зелёной долине, снял кожаную шапку-невидимку — клобук — с головы истребителя и тихонько подтолкнул его, подбросил над собой. Могучими крыльями подминая под себя воздушные потоки, беркут быстро поднялся, увидел убегающего зайца — он может заметить его за два километра! — и начал пикировать. А зрелище такое дорогого стоит — для тех, кто понимает толк в этой царской охоте. Беркут работает чётко, страшно красиво и так молниеносно — глазом моргнуть не успеешь, как он уже добычу оседлал и начинает кривым своим клювом долбить по печени, только шерсть клочками летит кругом. А тут закавыка случилась. Беркут спикировал на зайца, когти выпустил, чтобы зацапать. Ан да нет! Не цапнул! Заяц так подпрыгнул, такую свечку зафитилил, точно его пружинами с земли подбросили. Бедный беркут чуть мордой об землю не хряпнулся. Вот оплошал, так оплошал. Расправив крылья, он опять в зенит пошёл — долина широкая, заяц не успевал добежать до ближайших кустов. Заяц был как будто обречён. Но беркут снова без толку спикировал — снова чуть об землю не ударился…

— А что такое? Почему? — удивился студент. — Может быть, у зайца было восемь ног? Помните, как это в приключениях барона Мюнхгаузена? У него там заяц восьминогий — никакая собака догнать не могла.

Ульгений пососал пустую трубку. Пожал плечами. — Какой барон? Какие восемь ног? Что ты, Асилий? — Извините. Ну, а почему же беркут оплошал?

— Загадка, — помолчав, продолжал беркутчи. — Долго я не мог эту загадку разгадать. Только с годами понял одну простую штуку. Нет, не простую, а золотую. В каждом виде животных и птиц были, есть и будут такие очень крепкие, редкие ребята, которых я назвал бы «неподдающимися» или «не берущимися». Их бесполезно брать — ни ружью, ни беркуту эти ребята не поддаются. Такими их природа сотворила для того, чтобы они продолжали свой род на земле.

Практикант был поражён и потрясён этой историей. Он подскочил и неуклюже обнял рассказчика.

— Ульгений! Вы меня обрадовали! Вот не ожидал! Вот уж воистину, не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…

— А кого? — удивился беркутчи. — Ты что потерял?

— Нет, я нашёл! Нашел! — заверил Крутояров. — Вы слышали о Красной книге? Или о Чёрной?

— Букварь? Читал, курил цигарки из него, — то ли в шутку, то ли всерьёз ответил Ульгений, поднимаясь. — Ужинать будем, однако.

Баранина с кониной к этому времени подоспели — закопчённое ведро стояло на траве около костра. Ульгений принёс араку — самодельную молочную водочку, кислый сыр — курут, тоже приготовленный из молока.

Поднимая пиалу, расписанную яркими алтайскими узорами, студент провозгласил совершенно искренне, хотя немного высокопарно:

— Спасибо, Ульгений! Спасибо! Вы меня сегодня осчастливили. Да, да. Осчастливили, можно сказать, на всю мою оставшуюся жизнь! Вы подарили мне надежду на то, что всё живое на Земле будет жить и процветать. Так распорядилась матушка-природа. И это здорово. Давайте-ка, Ульгений, мы выпьем за не поддающихся! За тех, кому не страшен ни беркут, ни ружьё!

* * *

Всю ночь горели звёзды в чистом небе над горами — тучи просквозили стороной, гранитным громом погромыхали где-то за перевалами.

Утро занималось тёплое, погожее. Ульгений со своею многочисленной отарой на заре ушёл «за травой». А студент-практикант, умывшись в реке, залюбовался рассветными красками, свежо и трепетно играющими в небесах, на горах. В Москве, в Третьяковке ему казалось: Рерих слишком яркие тона придумал на картинах Горного Алтая. И только теперь понимал он — всё было с натуры написано, с такой натуры, аж сердце от восторга ломит. Потом он какое какое-то время сидел у костра, чаёк попивал в ожидании самолёта. Глядя в золотые россыпи раскалённых углей, парень улыбался, размышляя о вчерашнем открытии, которое он сделал с помощью Ульгения.

С таким открытием жить можно смело. Надеяться можно верить, что богиня Флора и богиня Фауна не осиротеют. А потом — часа через два, когда солнце спалило светло-синий каракуль туманов — трескучий, легенький аэроплан приземлился на поляне у реки и тут же взлетел над зелёной долиной, над снежными вершинами Монгольского Алтая, где воздух поражает чистотой и где размах космических просторов изумляет первородной красотою и величием.