Вся жизнь как подарок судьбы

Николай Герасимов, 2021

Эта книга – мемуары родившегося в 1936 году известного охранника природы, орнитолога, заслуженного эколога России. С необыкновенной откровенностью, правдивостью и даже в чём-то беспощадностью (и не только к себе) описывает автор непростые линии своей, как он считает, счастливой судьбы. Из подростка с криминальными наклонностями, побывавшего в колонии, автор, человек с очень сильным внутренним стержнем, вырастает в главного охотинспектора Камчатки, борца с браконьерством, учёного. За событиями его личной жизни мы видим и историю нашей страны, которую автор не обеляет и не очерняет. Своеобразное чувство юмора и неповторимый авторский стиль делают книгу особенно увлекательной. Содержит нецензурную брань. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Начало

Как и большинство моих сверстников, я родился в рабочей семье. Детство пришлось на войну. Не самым сытым оказалось это детство. Но многим было ещё хуже. Мне же всё военное время, от начала до конца, посчастливилось провести в самом лучшем в Иванове детском саду № 8, который тогда располагался на улице Крутицкой в бывшей вотчинной конторе графов Шереметевых. Почему сейчас упоминания об этом садике, приютившем в очень трудные годы девчонок и мальчишек, я не нахожу во всезнающем интернете? Неужели же так и не нашлось тех, кто оставил бы воспоминания о нём в истории моего города?

Я и сейчас по памяти могу нарисовать всю территорию нашего садика, точно указать место, где располагалась клумба или уютный, огороженный кустами жёлтой акации участок, — там нас, мальчишек и девчонок, голенькими выкладывали на раскладушки загорать. Помню ещё совсем молодой замечательную, по-матерински любящую нас директрису Нину Алексеевну. Не забыл, как однажды нам ставили уколы, я страшно этого боялся, плакал, а она гладила меня по голове: «Коля, зайчик, ты же смелый мальчик. Не бойся».

Я приходил в свой садик, учась в школе, затем вернувшись из армии, потом приезжая из института; приходил со своим сыном Юркой. Последний раз навестил его, если не ошибаюсь, уже живя на Камчатке. Удивила тогда воспитательница старшей группы Ольга Ивановна. Едва я раскрыл рот, как она остановила меня, ткнув пальцем в грудь:

— Подожди, подожди… ты — Юра, нет — Коля Герасимов, Юра был твоим двоюродным братом.

Самым печальным в то последнее посещение для меня было видеть сильно постаревшую Нину Алексеевну, с большим трудом, да и то с подсказки, будто бы узнавшую меня, Колю.

И ещё: в садике я познал свою первую, не отпускавшую меня, думаю, не менее десяти лет любовь к родственнице нашей директрисы, моей одногодке Але Белокринкиной. Глядя на сохранившееся фото тех лет, я без труда многих вспоминаю по именам и фамилиям.

И вот сейчас, когда мне, как я сказал, было уже за шестьдесят, я опять специально пошёл навестить свой садик. Кирпичная стена, отгораживавшая внутренний двор от улицы, частично оказалась порушенной, прислоненными к ней стояли фрагменты металлической ограды. Шла «перестройка», и шикарную территорию бывшего нашего садика кто-то, подумал я, уже начал «перестраивать» под себя. Это было так грустно, что я не мог заставить себя появиться на Крутицкой ещё лет пятнадцать.

И всё-таки уже в 2017-м решился, выйдя из автобуса на площади Пушкина, пройти давно знакомой мне дорогой мимо драмтеатра. И… Вот она, маленькая и такая дорогая моему сердцу частичка Родины.

Я подходил к нынешней цели приезда в Иваново с некоторым страхом, ожидая, что такой родной для многих детей дом сейчас занимает какая-нибудь контора, рядом с которой в урне и вокруг неё валяются окурки. Думал, что вряд ли нынешние хозяева, не дай бог, ещё и полноправные собственники, разрешат мне зайти не то что внутрь помещения, но и на территорию «своей усадьбы». Но всё оказалось не таким безнадёжно плохим. Пока. Не знаю что, само ухоженное здание или восстановленная ограда, обрадовало меня больше. Сам же родной многим из нас садик сейчас оказался закрытым, на ограде висело предложение к желающим взять здание в аренду. Предполагаю, что требования в части сохранения бывшей вотчины графов Шереметевых выставляются серьёзные.

Здесь, в детском садике № 8, для меня прошли все военные годы

Через калитку, которая в моей памяти не сохранилась, прошёл за ограду. От бывшей территории осталась лишь небольшая её часть, но чистая и заполненная зелёным газоном. А там, где мы раньше играли, и далее стоят огромные современные дома, асфальт вокруг ближайших, как я увидел, тщательно прометал дворник.

Навестив-таки место родного садика, по Шереметевскому проспекту прошёл до площади Революции, оттуда мимо 30-й и 33-й школ вышел на Большую Воробьёвскую, и далее ноги привели меня на когда-то мои Березниковские улицы. Шёл пешком сначала потому, что не смог поймать такси, не знал номеров для вызова, а потом уже поставил себе задачу пройти всё-таки весь путь на своих двоих. Уверенность мне придавали домашние, один-два раза в неделю, 12-километровые утренние променады. Честно, свой возраст — 81 год — я отнюдь не считал «старческим». Намял кроссовками ноги, и притомила стоявшая в тот день жара. Зато на обратном пути мог в полной мере оценить истинное удовольствие от поездки в такси.

А теперь назад — в детство. В начальную школу № 3 (располагалась она на улице Арсения) в сентябре 1945 года мы так и пошли полной, как мне думается, своей детсадовской группой, и всем нам было тогда по 8 с хвостиками лет. В нашей малюсенькой двухэтажной школе было всего-то два, может быть, три класса. Судя по внутренней отделке, до революции и здесь жили не рабочие люди. Опекали нас прекрасные, ласковые женщины: директор школы Серафима Дмитриевна Ржевская и учительница нашего класса Вера Николаевна Архангельская. Мама с бабушкой, помню, говорили, что, судя по фамилиям, они, скорее всего, из церковных семей, поповские дочки — подвижницы. Навсегда осталось в моей памяти, как ежедневно на одной из перемен в класс заносили поднос с маленькими, по числу учеников, аккуратно разложенными кусочками хлеба, ещё и с крохотными довесочками сверху.

Часто-часто в своей жизни я вспоминаю Веру Николаевну: высокую, страшно худую, с бледным, до чистой белизны лицом. Последний раз в эту свою первую школу я зашёл через много лет. На удивление, меня узнала ещё работавшая школьная техничка, татарка Тамара. Сказала, что Веры Николаевны уже нет, а старенькую Серафиму Дмитриевну она приютила в своей подлестничной махонькой каморке. Больше ей жить было негде. И это меня очень расстроило, возмутило.

И далее о жизни

До моих 11 лет наша семья жила практически в центре города, в переулке, именовавшемся Сторожевым и идущем от улицы Садовой параллельно нынешнему Шереметевскому проспекту в сторону реки Уводи. Метров через триста или чуть дальше он упирался в здание, которое люди называли «Промакадемией». Во время войны это здание было переоборудовано под военный госпиталь, а вот сейчас строение ждёт ремонта.

От нашего переулка брали начало улицы Сакко и Третьего Интернационала. Наша семья жила в кирпичном доме бывшего конезаводчика, фактически на чердаке, который мой отец перестроил в жилое помещение. Из окна, выходившего на улицу Сакко, зимой, когда опадала листва, вдали просматривалась Белая церковь, действующая даже в годы войны. Наше жилище принадлежало аптекоуправлению. Совсем недавно упоминания о Сторожевом переулке в интернете я не нашёл.

Иногда, когда почему-то долго не спится, я брожу по лабиринтам своей памяти. Вспоминаю себя с дошкольного, раннего школьного малолетства; обрывками — с последних довоенных, начала военных дней. С этого возраста на ближайших к нам улицах я, сам того не осознавая, всегда находился под прикрытием невидимого надёжного зонта. Колю Герасимова никто не мог обидеть: у меня же были старшие братья, и самый авторитетный из них — Юра, которого часто называли просто Карасём. Потом братья и их друзья, почти все не по своей воле, с улиц стали исчезать, но память о них, непростых парнях, продолжала жить. И тогда соседские подростки, показывая своим знакомым на меня, говорили: «Вот братишка Карася!» Новым знакомым это, очевидно, о чём-то говорило. А я, слыша такие слова и мало что понимая, исподволь пропитывался сознанием некоей своей особенности. Так развивалось и постепенно крепло моё самосознание, не приемлющее в отношении меня насилия. С детства я не любил смотреть на драки соседей-мальчишек. И пронёс это через всю жизнь.

И живёт в моей памяти один особенный день, когда улицы были заполнены радостными людьми — все праздновали окончание войны. Мы втроём: я, Женька Калёнков и Юрка Петухов, всем по 9 лет — пошли в сторону ресторана «Москва». Мама утром дала мне на сладкие покупки чуть ли не красную «тридцатку». Торговали всем даже на улицах, и мы ради такого праздника решили купить «четвёрку», 250 г, водки. В общем на всех дворе на уютном чердаке небольшого сарая нас нашли по громкому разговору. Женьке и Юрке дома достались отменные порки, но у меня была заступница — любимая моя Баба. Она, укутав меня в одеяло, оставила там же на чердаке, пока я не проспался. Мама о нашем приключении даже не догадалась.

Весной 1947 года мы переехали на окраину города, в Воробьёво, на 6-ю Березниковскую в дом № 81. Наша улица через два квартала кончалась карьерами, и дальше начиналась «природа». Въехав в голый дом, наша семья не имела даже подушек: ради приобретения своего жилища продали всё, включая патефон и заквашенную с осени капусту.

С переездом в Воробьёво и, тем более, к 14 годам нужды в самоутверждении у меня не было. Я знал себе цену, и меня уже тоже называли Карасём. Как-то само собой, без эксцессов моё главенство было признано мальчишками-одногодками ближайшей округи. Поругавшись, подравшись, соседские малолетки, пацаны постарше торопились ко мне, как к третейскому судье. Я спокойно их мирил.

Живя уже в Воробьёве, я так и остался доучиваться в своей начальной школе № 3. И потом не согласился поменять центр города на Воробьёво, в пятый класс пошёл опять же в лучшую школу города № 30. Во время войны её занимал военный госпиталь, в котором все те годы работала моя мама.

Расстояние от дома до школы оказалось не таким уж и большим, добирался на трамвае (тогда на № 4), а то и пешком. Вот когда я научился не только быстро ходить, но и очень даже неплохо бегать.

Ко времени моего перехода в пятый класс школы в стране разделили на мальчишечьи и девичьи. Отношения между учащимися (я говорю о мальчишках) становились более жёсткими. В их среде стали намечаться претенденты на лидерство либо на личную независимость от одноклассников. Это значило, что пришла пора заявить о своём непокорном «Я». У мальчишек, претендующих на лидирующее положение в коллективе, часто всё решалось через «схождение» — честную, один на один драку на кулаках.

Моим будущим соперником в классе был хороший парнишка Юра Мякишев. И мы вполне по-мужски пришли к необходимости «сойтись» при всём классе. Место было выбрано далеко от школы на улице Большой Воробьёвской, на территории ИВАТУ. Драка была честной и бескомпромиссной, при стечении всего класса и даже при случайных взрослых наблюдателях. Дрались кулаками и в полную силу так, что раза два после удачных обоюдных ударов мы оба оказывались на земле. Поднимались и дрались дальше. Чтобы кто-то из чужаков пытался нас разнять, не помню, но наш бой, вероятно, всё-таки был остановлен третьей стороной.

Сколько-нибудь заметного своего преимущества в нашем поединке я не увидел. Но уже утром следующего дня Юра всем своим видом показал, что лидер в классе сменился. Обид друг на друга у нас не было, и мы остались хорошими товарищами. По своей натуре я никогда не был агрессивным, и об этом ещё не раз вынужденно буду упоминать по мере своего дальнейшего душеизлияния.

В пятом и шестом классах учился нормально, потом стал скатываться в ряд обычных середнячков. Учителя у нас были под стать нам, хорошие, добрые. За одним, пока одним, исключением. В подаренной мне в школе годы спустя книге К. Е. Балдина «Начало начал» я с удовольствием узнавал многих из учителей. Особым теплом отдались в душе ставшие родными имена, о которых скажу чуть позже.

А сейчас отдельно отдаю дань памяти одному расхваленному автором «прекрасному» педагогу — М. А. Панкрышевой. По характеру Мария Андреевна была страшной змеюкой, её страсть к железной дисциплине на уроках граничила с садизмом: все должны были сидеть за партой только по стойке смирно. Меня она тут же выгоняла из класса до конца урока, если я поворачивался назад за линейкой или резинкой, неважно с чем обращался к соседу по парте. И случалось это не один, не два и не три раза. Именно по её вине я на всю жизнь невзлюбил науку математику, не понял ни алгебры, ни тригонометрии.

Бит матерью я был дважды в жизни. Первый раз, когда в детском саду научил двоюродного брата Юрку Крайнова матерному стишку, ничего в нём не понимая. Второй раз мне влетело в шестом классе, когда я, уже на дух не переваривая «заслуженную учительницу» Панкрышеву, прогулял школу. Била мама, как и в первый раз, толстой верёвкой долго и больно. В ответ на последнюю экзекуцию мои прогулы сразу же стали систематическими, я решил показать свой уже заявлявший о неприятии насилия характер. Когда же через год обеспокоенная моим до полуночи отсутствием дома мама встретила меня опять с верёвкой в руках, я не просто засмеялся, а захохотал от всей души. А она заплакала. В тот раз моё долгое отсутствие объяснялось очень и очень просто: я всего лишь засиделся на лавочке с какой-то девчонкой. И хорошо, что не знала бедная мама, на какой тропе (и не ночью, а днём) я готов был утвердиться обеими ногами.

Уже представляя, пока лишь приблизительно, с чем будет связана моя жизнь, учился я с желанием. Но к получению пятёрок, что для меня ассоциировалось с насилием, стремления не имел, оставался середнячком. Уже тогда, ещё этого не осознавая, я превыше всего ценил личную свободу. И, конечно же, не мог знать, что Судьбой мне она будет предоставлена практически всю жизнь.

О нашей семье

Моя мама Антонина Мироновна Герасимова (Крайнова в девичестве) родилась в 1904 году в городе Саратове, где в 20 лет вышла замуж. С нашим отцом переехала в Иваново, и там в 1925 году родился мой первый брат Юра. Через два года появился второй брат Володя, я стал третьим и не очень желанным для мамы подарком, она очень хотела родить девочку. Мне потом говорили, что в роддоме она сразу отдала меня отцу: «Забери, он мне не нужен!» — «Хорошо, — сказал отец, — тогда и имя ему дам я, назову Николаем». Через три года появилась маленькая Лидка, и мама ею утешилась.

В 1930-х годах она работала в центральной городской аптеке № 1, в 1941 её перевели в госпиталь. Затем мама работала во Всероссийском обществе слепых, после чего была буфетчицей в Ивэнерго. С начала 1940-х она являлась членом КПСС, но каких-либо руководящих должностей не занимала.

Моя мама Антонина Мироновна Герасимова, 1929 г.

Ещё будучи мальчишкой, я не раз отмечал, что, когда мама решала какие-то вопросы даже с незнакомыми людьми, например, обращалась с любой просьбой (при этом всегда выглядела очень достойно), люди разговаривали с ней с неизменным уважением, и вопрос решался быстро. Это сейчас я могу сказать, что от рождения она была наделена довольно высоким социальным рангом, обладала определёнными харизматическими качествами. Надеюсь, что эти качества унаследовал от неё и я.

Вова и Юра, мои старшие братья, 1929 г.

Что я знаю сейчас об отце, Николае Ивановиче Герасимове? Родился он в 1904 году в крестьянской семье в Башкирии. Работать начал в 12 лет, живя уже в Саратове: был взят на фармсклад, скорее всего, на роль мальчишки на побегушках, например, доставщика лекарств. В Саратове же потом встретил нашу будущую маму. Но сын Юрка родился уже в Иванове. Работал отец в областном аптекоуправлении. В 1936 году он — помзавбазой «Главпарфюмер». Окончил шофёрские курсы, с 1939 года — шофёр Госбанка. С сентября 1941 по июль 1945 — Северо-Западный фронт, 137 артбригада, шофёр полевой артиллерии. После войны до 1947 года — шофёр Госбанка, потом завгар фабрики БИМ (Большая Ивановская мануфактура).

К охоте «по перу» отец пристрастился с молодости, держал подружейных собак, был специалистом по их «прихаживанию» (дрессировке). И вот один из его рассказов, с которого фактически началось моё воспитание:

— До войны я как-то сидел с подсадной уткой на реке Лух. Охота открывалась на следующий день с утра. Сделал скрадок, спустил на воду утку, к ней сразу же упал селезень. Покрутился, улетел, прилетел другой, потом ещё один. Тишина, вокруг ни души. Уверенный, что никого рядом нет, я согрешил: взял селезня одним выстрелом, сварил и стал ждать утра. Чуть забрезжило, и такая поднялась вокруг стрельба! Значит, люди-то здесь с вечера тоже сидели. Я от стыда готов был провалиться сквозь землю. И этого стыда, Коля, мне хватило на всю жизнь.

К моему 12-летию он подарил мне ижевскую одностволочку. И на вторую свою охотничью весну, счастливый, я пришёл к отцу со своим «настоящим» трофеем: гордо показал ему добытого чирка. Взяв его в руки, отец посмотрел на меня:

— Негодяй! Право, негодяй!

Сунул мне птицу в руки и после долго не хотел со мной разговаривать. Оказалось, я убил чирушку — самочку. А была весна. И я этот урок пронёс тоже через всю свою жизнь.

И ещё рассказ отца. После революционной ликвидации НЭПа, когда не хватало настоящих специалистов, он побывал даже аптекарем-продавцом. Из тогдашней его жизни мне, уже повзрослевшему, отец рассказал об одном очень забавном случае. Он, кстати, обладал хорошим, добрым юмором.

— Не помню, говорил ли тебе, что временно побывал даже настоящим аптекарем. На улице Красноармейской у хозяина-еврея тогда отобрали аптеку, и нас двоих: меня продавцом, Ваську, после двухмесячных курсов, провизором — направили в неё работать. Стою я как-то за прилавком, Василий за перегородкой занимается своими порошками. Заходит, вижу, культурный человек. Остановился у двери, помню, поправил галстук и тихо спрашивает: «Скажите, у вас презервативы третьего размера есть?» Вот сволочь, думаю, знает, гад, какие мы здесь «профессионалы», специально зашёл, чтобы поиздеваться. Но спокойно ему говорю: «Вы знаете, вчера ящики с презервативами мы нечаянно уронили на пол, и весь товар перепутался. Презервативы сейчас продаём с примеркой; зайдите, пожалуйста, за перегородку, отберите сколько надо». Он посмотрел на меня, опять потрогал галстук: «Спасибо!» И вышел, а Васька за перегородкой упал со стула и долго потом, всхлипывая, катался по полу. А я ведь и правда до сих пор не знаю, действительно ли они имеют размеры.

Потом эту историю я неоднократно пересказывал знакомым и однажды услышал: «Не ври, я этот анекдот уже знаю». Так что одесситы могли уже записать его в свой актив. Тем не менее это не анекдот, а подлинный случай из жизни моего отца.

Помнить отца я начал с поры перед самым началом войны. В нашем садике, очевидно, принадлежавшем Госбанку, он исполнял обязанности шофёра. Вот оттуда и блат, по которому я, сестра Лида и двоюродный брат Юрка оказались именно в этом, лучшем садике города. Уже военным летом нас, детей, успели вывезти в лес на дачу. На фронт отец ушёл в сентябре. Однажды после войны активисты на День Победы принесли ему подарок — флакон одеколона: «Дедушка, это вам подарок как фронтовику!» — «За что? Я же не воевал, я только снаряды возил». Он действительно все четыре года, следуя сразу за передовыми частями, подвозил им боеприпасы. Вдрызг разбомбили две его машины, но отец за войну не получил ни одного ранения. Чем он отличался и что быстро заметили сослуживцы и офицеры: въезжая в только что отбитый город, отец сразу отыскивал аптеку. Латинские названия спиртовых настоек он знал с детства, и потому в его машине почти всегда имелся их лекарственный запас. Так к отцу, уже на войне, быстро прилипло второе имя — Аптекарь, а за лекарством, иногда за советом по возможности его приёма, нередко обращались офицеры. Эти же его фармпознания, в конце концов, лишили солдата Герасимова повышения в армейском звании.

В своих рассказах отец часто и тепло вспоминал офицера-особиста, уроженца города Вичуги майора Смирнова. Между ними за время войны сложились очень добрые отношения. Как-то, когда исход войны был уже близок, у них состоялся такой разговор:

— Товарищ майор, скоро конец войны. Приду домой, на погонах ни одной лычки, никто и не поверит, что я был на фронте.

— Будет тебе лычка, солдат Герасимов!

Через какое-то время:

— Герасимов, почему ты без лычки? Представление я готовил, ты уже должен быть ефрейтором.

— Так, товарищ майор, я уже готовился её пришить, но, как на грех, опять нашёл очень хорошую немецкую аптеку, меня, естественно, засекли и…

До конца войны были ещё два представления на «лычки», но домой отец так и вернулся рядовым. Подвели-таки его некоторые приобретённые с ранней юности познания в латыни.

Во время войны мама и отец, естественно, переписывались, и я однажды попросил привезти мне с фронта наган. Потом отец рассказывал, что специально в подарок мне нашёл и возил в машине под своим сиденьем «аккуратную, не в пример нашим», немецкую ракетницу. Кто-то увидел её и… долгая беседа в особом отделе. От серьёзной кары спасли сохранённое мамино письмо с моей просьбой и майор Смирнов. Наган папа мне с войны так и не привёз, единственным его военным трофеем был солдатский котелок, наш, русский. Отец мой был исключительно бескорыстным человеком.

А теперь я, наконец, должен сказать много очень тёплых слов о нашей Бабе, маминой маме, Ульяне Михайловне Крайновой. В нашей семье не было слова «бабушка», братья и мы с Лидой называли её Бабой, отец с матерью обращались к ней только на «вы», оба называли мамой. И все мы почитали её как святую. Я никогда не видел Бабу сердитой, не слышал от неё не то что бранного, но даже громкого осуждающего слова. Всегда тихая, всегда в работе. Она прекрасно, вкусно готовила, пекла замечательные пироги. Больше всех Баба, это было очевидным, любила меня. Помню, что, будучи совсем ребёнком, я иногда заставал её тихо плачущей; мне было Бабу очень-очень жалко, я тоже начинал плакать, тогда ей приходилось успокаивать меня. И ни я, ни Лида так в своё время и не удосужились хоть сколько-нибудь узнать о прежней жизни нашей дорогой Бабы. Знали только, что родилась она в 1877 году, было у них с мужем пятеро детей. Овдовела в сорок лет в 1917 году. С каких лет она жила вместе с нашими родителями, мы, конечно же, не знаем, на моей памяти она была с нами всегда. Я запомнил, как, слушая по радио вести о зверствах немцев, Баба и мама плакали и сомневались в существовании Бога. Умерла наша любимая Баба в 1964 году, я в это время учился в Иркутске. Сейчас она и мои родители покоятся за общей оградкой на городском кладбище в Балино.

И ещё, если не считать крепких выражений отца, иногда (не часто) приезжавшего домой «без памяти», повседневного мата в нашем доме не было никогда. Я до сих пор не могу представить себе, чтобы такое могло случиться в нашей семье. Изредка отец, работавший уже в гараже фабрики БИМ, приезжал домой пьяным и вёл себя, мягко говоря, не совсем достойно. Баба, поджав губы, уходила в другую комнату: «Бурлак он и есть бурлак», — тихо говорила она. Утром отец стучался к ней: приходил просить прощения.

На отрезке моей «воробьёвской» памяти наша семья была вполне благополучной, в постоянных добрых отношениях с соседями. Ни Баба, ни мама никогда не чесали языки с соседками на лавочках. Это меня с мальчишками и девчонками часто можно было найти на одной всеми нами облюбованной завалинке на углу 5-й Березниковской и Торфяного переулка. И не только дома в семье не слышал я матерщины, не звучала она и в группах гулявших на улицах наших ровесниц-девчонок. Про мальчишек здесь, конечно, лучше помолчать.

При доме у нас был небольшой участок влажной глинистой почвы. Сколько отец перевозил на него торфа и другой земли, не помнил, наверное, даже он сам. Мы постоянно видели его с вёдрами в руках, таскающим с улицы в наш огород кучи им же привезённой земли. Потом он посадил первые три уже плодоносившие яблони, и они, к удивлению, легко у нас прижились. Появлялись вишнёвые деревца, кусты смородины: так образовался небольшой уютный садик. К стыду своему сознаюсь: всё это делалось без усилий с моей стороны.

Мои родители и сестра Лида, конец 1940-х гг.

А у меня уже лет с 12–13 была своя жизнь, поначалу не дающая родным поводов для беспокойства. Получив в подарок от отца охотничье ружьё, с весны чуть ли не месяц, а потом с открытием осенней охоты до снега я с мальчишками, а то и один, пропадал на болотах и в лесу. В 13 лет пошёл на станцию юннатов, она находилась в парке имени Степанова. Научился худо-бедно делать чучела птиц. Вообще же особая любовь к птицам была у меня с самого раннего детства. Чечётки, как мне кажется, прыгали у нас дома в клетках, когда я ещё лежал в люльке.

Карты

В Воробьёве утро летнего выходного дня для молодёжи начиналось с улицы. В начале 50-х годов рядом с некоторыми дворами на местах недавних ещё картофельных участков образовались зелёные лужайки. Они становились излюбленным местом постоянных игр детей, а где-то собирались в кружки и любители карт. Всем жителям это было привычно. Игроки, как громко хохочущие маленькие, так и обычно тихие взрослые, не раздражали. Таким укладом улицы моего детства и взросления были ближе к деревне, чем к городу.

Игровым инструментом подросших мальчишек и взрослых всегда были карты, игры шли на небольшие деньги. Всем известный «дурак», забава для маленьких мальчишек и взрослых женщин, встречался реже.

Картёжная страсть, естественно, не могла обойти и меня, в неё я втянулся в четырнадцать лет, притом признавал игру только «под интерес», то есть на деньги. Игр знал несколько, не нравилось мне кое-где процветающее «очко», по-настоящему же любимой всегда была и осталась трынка. Игра эта, когда партнёры при раздаче получают по три карты, проста и распространена под разными названиями с некоторыми лишь модификациями едва ли не по всему миру. Трынка как игра хороша своей калейдоскопичностью, быстрой сменой партий. Всё зависит от попавших тебе заветных трёх листочков. Едва глянув в карты, ты часто сразу их сбрасываешь, либо, пробежавшись по лицам сидящих игроков, чуть поблефуешь и опять-таки сбросишь или же начнёшь торг.

Поскольку деньги фактически являются средством благополучного существования, игроки в силу своего характера стремятся приобрести их возможно больше. На ближних к моему дому Березниковских улицах страсть к картам была у большинства нормальных мальчишек. Учились ли они ещё в школе, техникуме или уже работали, к выходному дню у всех накапливались какие-то небольшие деньги. И при виде первых заводил с колодой карт (чаще таковым был я) кому-то хотелось свой «капитал» приумножить. В игру включались пятеро-семеро, кто-то уходил, с ближних улиц появлялись новые. Зимой в доме одного из парней на углу 5-й Березниковской и Торфяного переулка нас иногда набиралось до 15 человек. Колоды хватало на 12 парней, остальным приходилось в нетерпении ждать чьего-то «вылета».

Слава богу, до денег я не был жаден никогда. И этим счастлив. В игре меня увлекал прежде всего сам процесс, а не ожидание обязательного выигрыша. Я не был настолько азартен, чтобы терять над собой контроль. Но мы же все не одинаковые. И скоро много внимания я стал уделять наблюдениям за сидящими против меня партнёрами. По тому, как человек открывает карты, по дрожанию у некоторых рук, по меняющейся мимике лица часто видно, насколько хороши могут быть его карты, готов ли соперник к блефу, риску, а может, просто жаден до выигрыша. Я видел, как некоторых игра, буквально оголяя их нутро, выворачивала наизнанку. И быстро понял: люди жадные, садящиеся за стол лишь с целью выигрыша, всегда остаются в напряжении, никогда, даже при идущем фарте, по-хорошему не улыбаются. И здесь всегда будет в выигрыше тот, кто может видеть своих противников, как раскрытую книгу. Играя в трынку на наших улицах, я практически всегда оставался в выигрыше. Крайне редко выдавался «не мой день», почему-то не шла карта, и я оставался с самым последним рублём в кармане. Но мне при моём отношении к деньгам это никогда не давило на психику.

И уже вскоре, лишь внимательно вглядываясь в лица, я мог увидеть, понять, кто есть кто из сидевших против меня. Только по лицу довольно быстро стал отличать людей подлых, трусливых, жадных до денег от партнёров честных, с кем приятно играть, кому не обидно и проиграть. Меня этому учили карты и наблюдательность.

Характеры мальчишек с ближайших улиц вскоре стали для меня, повторюсь, «открытой книгой». Поэтому я не упускал возможности подсесть к незнакомой группе парней, но опять всего лишь для того, чтобы посмотреть на манеру игры новых людей, вглядеться в их лица, проверить себя. Начиная игру с новым партнёром, я прежде всего изучал своего соперника. Часто старался сразу убедить его в своей недостаточной игровой компетенции, в робости, иногда как бы случайно, в открытую, «рубашкой» вниз сбрасывал неплохие карты, а это уже говорило о моей боязни проигрыша. Кстати, вглядываясь в лица игроков, анализируя их реакцию, понял, что твой прямой взгляд не обязательно вызывает в душе человека дискомфорт. Если взгляд глаза в глаза выражает непритворно доброе к сопернику уважение, агрессии в ответ ждать не надо. И хотя сейчас я говорю только о картах, подтверждение сказанному постоянно буду встречать и во многих других жизненных ситуациях.

Так довольно рано у меня развивалась способность быстро, почти безошибочно увидеть хорошего, открытого либо, наоборот, прячущего свои мысли порочного индивида. Кстати, вот только-только от «звездочётов» через интернет получил информацию, что это качество даровано небом тем, кто родился под знаком Рыбы. Значит, мне опять повезло ещё при рождении. Это и в самом деле тоже будет сопровождать меня всю жизнь, помогать в трудных, опасных, а порой и смертельных ситуациях. Первое впечатление об интересном мне новом человеке подводило крайне редко, но правым оказался тот, кто первым подметил, что и на старуху бывает проруха.

Случалось, насколько я помню, не менее трёх раз, когда все накопленные парнями на выходной день трёшницы и пятёрки оказывались в моих карманах. И каждый раз при такой ситуации, видя грустные лица сидящих на завалинке своих товарищей, я не мог испортить им выходной день. Праздник не отменялся. Предлагал каждому выбрать для себя любой из напитков, и, составив к ним список закуски, мы отправляли двоих-троих в ближний магазин. Думаю, ребята уважали меня и за это, что было неизмеримо дороже любого выигрыша. Подтверждение тому я прочувствую по прошествии лет.

И ещё. У игроков есть золотое правило: никогда не давать деньги в долг проигравшему тебе игроку, если он собирается сразу играть опять же с тобой. И был у меня такой казус. Я выиграл всё и у всех, в это «всё» попали и только недавно появившиеся у нас наливные чернильные ручки. Так вот по завершении игры я сразу раздарил их бывшим хозяевам. И они предложили мне сыграть на эти ручки против моих денег ещё раз. Я в это втравился и… остался без единого рубля. Так свою обиду на меня показал верный партнёр — колода. И это известно всем серьёзным игрокам.

Какое-то время мне стало казаться, что карты одушевлённые, живые, что они мне нередко «подыгрывали», что им нравится моя не агрессивная, не жадная до обязательного выигрыша манера игры. Но это бы значило, что в картах присутствует некая магия, а к этому мой разум был не готов. В то, что казалось мне мистикой, нос решил не совать. Но с плохим настроением колоду в руки не брал.

В 19 лет я познакомился с приглянувшейся мне очень милой фурмановской девчонкой, студенткой Ивановского физкультурного техникума. Отправляясь воскресным утром на улицу, я уже ставил себе цель — выигрыш нескольких десятков рублей. Выигрывал всегда, но ни разу так и не смог уговорить девочку пойти со мной в кафе. Ни разу. Выросшая в бедности, она была не в меру стеснительной. Приходя в общежитие техникума, я обязательно нёс конфеты, иногда печенье. И только через годы, будучи моей женой, Аля не раз вспоминала: «Девчонки всё время ждали твоего прихода, надеялись, что однажды ты принесёшь не конфеты, а пирожки или булочки. Мы же все и всегда были голодными». А я, накормленный вкуснейшими пирогами или блинами любимой и любящей Бабы, не мог себе представить, что рядом со мной могут быть люди, мечтающие о шестикопеечных уличных пирожках. Ну почему об их чаяниях я ни разу не услышал хотя бы иносказательного намёка? Я же мог всех их (кажется, восьмерых в комнате) подкармливать не только дешёвыми булочками.

Моя воробьёвская «синекура» неожиданно резко закончилась в 1960 году. Приехав из Иркутска на каникулы, я вышел с колодой на давно родное мне место на углу 5-й Березниковской. И… сразу «засветился» у накрывшего нас за игрой местного свирепого, как меня предупреждали, участкового. Пёс этот, как я сразу же увидел, и впрямь страху здесь на мальчишек нагнал. Игру заканчивали мы уже втроём, карманы у меня были пусты. Как вдруг парни, которые успели проиграться и сейчас просто наблюдали за игрой, все в один момент бросились бежать по улицам. Я чувствовал мента затылком, но, не оборачиваясь и буквально сжавшись внутри в тугую пружину, нарочито спокойно собирал с кона брошенные карты, деньги… Он наверняка считал, что уже держит меня в руках. Но сработавшая вдруг «пружина» в мгновение подбросила меня с травы, и через какие-то секунды я оставил позади всё ещё бегущих по улице мальчишек. А вот в лицо один другого мы так и не увидели. Самолюбие участкового было сильно ущемлено: два дня потратил он, опрашивая по ближним улицам, откуда появился этот «длинноволосый старик-картёжник». Умишком он явно был слабоват: ну ладно, принял меня, видя только с затылка, за деда, но мог бы сообразить, что старики на таких скоростях не летают. Все парни и местные взрослые заявили, что меня не знают, видели впервые.

Стальные рельсы Судьбы

С детства нас всех воспитывали атеистами. Но пришло время, когда я перестал верить ханжам, правда, не уверовал и в боженьку, посматривающего на нас откуда-то с облачка. Около 14 лет, ступив на опасную жизненную тропу, я вдруг обрёл удивительную способность: уже утром предчувствие, беспокойство в душе говорили об ожидавшем меня сегодня каком-то нежелательном событии. А поводов для таких ожиданий, как вы поймёте чуть позже, мне тогда хватало с избытком. Заметив это, стал экспериментировать: пытался менять планы на день, но спрятаться от неизвестной пока неприятности мне не удалось ни разу, она в этот день находила меня и когда я специально оставался дома. А раз так, уже тогда передо мной встал вопрос: не говорит ли это о том, что нежелательное для меня происшествие предопределено? Но кем?! Случалось это нередко, и, едва проснувшись, я уже заранее знал даже о степени опасности неизбежных сегодня обстоятельств. Но не мог предвидеть — каких. Пропал этот дар, когда мне было 17 и когда я твёрдо решил резко свернуть с выбранного по недоумию не того жизненного пути. Жалеть ли о недолгом времени обладания такой способностью или, наоборот, радоваться? Предпочтительным посчитал последнее: лучше заранее не знать, чем начать переживать до того, что всё равно тебя найдёт. Но вопросы в голове остались.

Взрослея, я постепенно начинал верить в царящий над всеми нами Высший Разум. Анализировал произошедшие с некоторыми людьми (в том числе и с моими бывшими товарищами) трагические события, искал объяснения тому, как они, вопреки здравому смыслу, логике, инстинкту самосохранения в какой-то момент шли точно к своей гибели. Невольно казалось, что для этого именно сама Смерть специально сплетала совершенно немыслимую паутину случайностей. Так, откинув тысячелетние знания человечества, я уже сам стал приходить к выводу, что одновременно с рождением человека рождается и его Судьба, держащая в своих руках уже готовый сценарий, гласящий обо всех перипетиях, в том числе и на моём жизненном пути, и «приговоре» о последнем шаге, последнем вздохе. Так я стал законченным фаталистом. Уже значительно позже начал приходить к мысли, что фактически мы являемся биороботами с заданной чёткой программой, а наш создатель — тот, кто и есть Бог.

Однажды я попытался припомнить случаи, когда лишь по немыслимому везению, необъяснимому стечению обстоятельств либо благодаря неожидаемой мгновенной собственной реакции мне удалось уйти от преждевременной гибели или серьёзных увечий. Таких случаев и случайностей набралось более полутора десятков, и считать их я перестал. Меня специально или по случайности должны были застрелить; в бухте, на озере, в реке переворачивались мои лодки; когда-то в юные годы за мной «ходили» одновременно два ножа. И не раз, когда я попадал в тяжелую и даже смертельную опасность, когда нужна была помощь в решении сложных чисто бытовых вопросов, будто кто-то специально посылал мне в подмогу иногда незнакомого раньше человека.

Это случилось уже на Камчатке: из-под удара ножа пьяного Сашки Наянова я вылетел из стоявшей у берега лодки, скрутив совершенно немыслимое для себя в любой другой ситуации нечто вроде сальто через голову назад. И затем всё решали секунды: он опять летел с ножом на меня, а я, ещё уговаривая дурака, уже давил на спусковой крючок табельного нагана и был уверен: сейчас он умрёт. (Как же чётко в те мгновения работала моя мысль: «Я стреляю, у меня в кармане чистый носовой платок, наступаю ногой на Сашкину руку и забираю платком нож — необходимый вещдок».) Сашка остановился в полушаге от смерти. Такое развитие событий, как я посчитал много позже, зависело не от меня, оно не вписывалось в предначертанную мне линию дальнейшей жизни. Мог ли я тогда усмотреть в этом случае нечто сакральное? Конечно же, нет. Просто нам обоим повезло.

Мне уже было за семьдесят, когда на Карагинском острове, споткнувшись и падая с горы, я летел вниз головой точно в камень. Спасла «сверхмгновенная» реакция: перед камнем я успел выкинуть руки, оттолкнуться от земли на сантиметры вбок. Опять помог себе сам? Очень неудобно мне приходилось падать с лестницы (на железные трубы), с дерева (на ожидавшие меня внизу острые сучья), и это обходилось без каких-либо серьёзных повреждений. Уже, считай, в мои восемьдесят, в горах Панамы, в четырёх километрах от городка я и моя внучка Анна, одетые только в шорты и футболки, попали под тропический ливень. Тропический — совсем не значит тёплый. Я знал, что пройти эти километры ухабистой, размытой глинистой дороги под холодными потоками, льющимися с неба и с гор, почти немыслимо. Как вдруг на дорожных выбоинах появился возвращавшийся откуда-то из горного индейского поселения джип. Через два дня местный гид рассказал нам, что с гор привезли тела двух молодых туристов, погибших едва ли не в этот же день.

А как найти объяснение такому случаю? Это было уже на Камчатке, на улице Лукашевского: мимо закрывавшей мне обзор стоявшей машины с возвышения я прыгнул на дорогу. И, уже находясь в воздухе, увидел летящий на скорости джип и сумасшедшие от испуга глаза молодого водителя. Резко-резко отмахиваясь от воздуха руками, я завис на месте, и джип успел пролететь мимо. А я оказался опять-таки не там, куда (под машину) должен был попасть при прыжке. По мере изложения своей жизненной истории я вспомню и другие пришедшие мне на помощь чудесные случайности.

Так я постепенно приходил к мысли, что меня кто-то оберегает. Стал верить в реальность ангелов-хранителей. Пока сомневаюсь в том, что они есть у всех людей. Мы знаем, сколько невинных детей, талантливейших молодых людей гибнет на первых шагах жизни, на самом пике взлёта много обещавшей судьбы. Меня же мой замечательный Ангел ведёт часто как малое дитя, буквально за руку. Выдёргивает из-под машин, оберегает от больших и, казалось бы, даже непоправимых несчастий. Он помогал в ситуациях, выход из которых потом кроме как чудом объяснить было невозможно. Ещё об одном совершенно немыслимом, но повлиявшем на всю мою жизнь чудесном случае расскажу позже. При очередном спасении от беды я говорю себе: значит, ты сделал в данной тебе жизни пока не всё доброе, что обязан. До последнего времени так оно и оказывалось.

Но, постоянно за мной приглядывая, Ангел взамен даёт мне возможность то и дело попадать в неопасные нелепые ситуации. Так, вероятно, Он надо мной подшучивает. Простой пример: когда передо мной две незнакомые дороги и мне нужно выбрать из них нужную, я точно пойду по той, которая приведёт в тупик или на «помойку». На всякие глупости, недоразумения я большой специалист. О них потом всегда вспоминаю (и рассказываю) не только со смехом, но и, опять же, с неизменной к Ангелу благодарностью.

У каждого из нас на подобные случаи могут быть свои взгляды, свои объяснения. Со скептиками, в чём тоже уверен, не то что спорить — говорить на эту тему не надо. Но даже они, включая моего друга Воропанова, решившись прочитать эту исповедь, кое над чем, трудно для них объяснимым, надеюсь, задумаются.

Изнанка моей юной жизни

С 14 лет незаметно для родителей я стал пропитываться романтикой уголовного мира. Первыми моими невольными (подчёркиваю — невольными, не желавшими, упаси боже, вовлечь меня в свой круг) воспитателями стали взрослые воры, законники той «чистой пробы», катастрофически быстро вымиравшей в конце 1950-х годов. Конечно же, они были преступниками, но с жёсткими к самим себе требованиями, сравнимыми с офицерским кодексом чести. Своего рода отдельная каста, этика которой отвергала хулиганство, грабежи, бандитизм и не то что убийство, но даже избиение и оскорбление другого вора. Решение о «завязке», выходе из этого круга каждый из них принимал для себя сам, объявлял об этом на сходке, и слово его было неоспоримым. Но и после этого в его помощи (не касающейся наказуемого прошлого) в случае необходимости был уверен любой бывший товарищ.

Поведение воров всей страны регламентировалось специальными (насколько помню) «указами». Тяжёлые их нарушения: убийство вора, предательство, тяжкая форма хулиганства, даже крайне недостойное отношение к женщине (известно, что вор не мог иметь жену и личные ценности) — выносились на воровскую сходку. Не посвящённым в воры места на сходке не было. Виновному давали возможность высказаться, и при тяжком, не имеющем веского оправдания нарушении «указа» большинством на сходке иногда выносился вердикт: «Резать!» Смерть провинившимся вором принималась достойно, убивали ножом, профессионально, человек умирал мгновенно. Мне об этом ритуале всё было рассказано досконально. Даже из того, о чём я тогда узнал, можно было представить, какой силой воли, каким фанатизмом была пропитана та воровская «каста». Кстати, когда был пацаном, мне не пришлось услышать таких выражений, как «вор в законе», «коронация». Их, этих понятий, тогда не существовало, хватало слов «вор» или просто «законник». Это сейчас «коронуют» бандитов, грабителей, которые попутно не гнушаются и убийства.

В прошлом вор, очень серьёзно нарушивший хотя бы одну из заповедей своей среды и не явившийся для объяснений на сходку, автоматически переходил в разряд «сук». Этих с годами становилось всё больше, воров — меньше. Война между ворами и суками была бескомпромиссной, при встречах кончалась смертью того или другого. При этом подлость сук проявлялась и здесь: прежде чем убить вора, своего недавнего товарища, они старались доставить ему как можно больше мучений. Чтобы не давать для этого лишнего повода, законники издали «указ»: сук убивать, не мучая; наказание за нарушение этого «указа» могло кончиться смертью, но уже от своих товарищей. И опять же, повторюсь, армия сук росла. Интересно, что в лагерях к ворам нередко с уважением относилась не только охрана, но и «хозяин» — начальник лагпункта. Уважали за строгое следование традиционным воровским установкам.

В 1950-х — 1960-х годах судьба подарила мне в собеседники к тому времени уже «завязавшего» вора — скокаря (домушника). В послевоенное время воров этой категории в основном интересовали добротные тряпки, которые потом задёшево сдавались известным тёткам-скупщицам. В чужой дом вор заходил по предварительной наводке, работяги и без того бедные люди от законников не страдали практически никогда. Воровство с верёвок вывешенного белья было делом рук мелкой шпаны или нищей голытьбы. Но обычному народу было не до каких-то там классификаций, всё списывалось на «проклятое ворьё».

Я запомнил некоторые интересные рассказы о серии неудач, преследовавших моего знакомого в 1947 году. Раз за разом, когда он был уже в чужом доме, просыпались хозяева. Как правило, увидев нежданного гостя, они сразу крепко зажмуривались, притворялись спящими. Уходить приходилось ни с чем. Однажды по точной наводке Владимир посетил отдельно стоящий во дворе небедного дома флигель. Было известно, что хозяин дома, в высоком звании офицер, немало чего позаимствовал на фронте. Вот что я услышал:

«Дверь во флигель была не заперта. Захожу: спит красивая, лет девятнадцати, моего возраста, девчонка. Тряпки кругом не наши, богатейшие. Я их собрал все, увязал в два узла, девочка осталась только с тем, в чём и на чём спала. Надо уходить, но слышу: где-то тикают часы, для нас тогда они были редкой удачей. Часы тикают, но я их не нахожу, руки девчонки у меня на виду. И вдруг вижу, что часики пристёгнуты к нитке, на которой держится занавеска. Но неудобно придвинутой к окну стоит кровать. Подобрал полы пиджака, нагнулся через девчонку, руки до часов не хватило. Достал нож, потянулся им к ремешку, потерял равновесие и, падая, стукнул ножом в раму. Она проснулась и на удивление спокойно спрашивает:

— Молодой человек, что вы здесь делаете?

— Не видишь: трамвая дожидаюсь, — говорю, показывая на узлы. А в душе тоска: опять пустышка, и какая!

— Понятно. Я только попрошу вас оставить мне что-нибудь из одежды, у меня здесь больше ничего нет.

— Теперь-то я оставлю тебе всё.

И пошел к двери. А она достала из-под подушки трубкой свёрнутые деньги:

— Молодой человек! Может быть, вы голодны, вам не на что купить поесть? Вот возьмите, сколько надо!

— Видишь, — я достал из «пистона» брюк двести рублей. — На сегодня хватит, а завтра я украду.

Через несколько дней, идя к Сенному рынку, я её увидел, мы встретились взглядами. Остановились, девчонка подошла:

— Здравствуйте! И, знаете, я бы хотела, чтобы вы зашли к нам в гости.

— Извини! В гости к вам я не пойду».

Обдумывая услышанное, я пытался представить, с чем после этого, по сути, дикого случая жила та девушка. Вероятно, вспоминала, что читала про Дубровского. Много-много раз пересказывала разным людям, с чем ей пришлось встретиться; кто-то ей не очень верил, высказывались самые разные догадки. Но, скорее всего, никто из нормальных людей не мог знать главного: вор-домушник, законник, взявший хоть что-нибудь, если при нём просыпались хозяева, автоматически терял свой статус. Превращался в презираемого бывшими товарищами-ворами грабителя, практически «ссучивался». Для законника грабёж был неприемлемым в любом случае.

Кстати, о грабителях я спросил другого законника: как он поведёт себя, если его встретят гопники, захотят раздеть, даже узнав, что он вор.

— Всё сниму. Молча. Даже трусы. И без слов уйду. Спрятаться потом от нас им будет невозможно, и больше недели они не проживут. Убью всех! Только за то, что они знали, кого раздевают.

Конец ознакомительного фрагмента.