Окрась все в черный

Николай Зорин, 2010

Все началось с абсолютной темноты. Ужас подкатил к сердцу художника, когда он понял, что не может пошевелиться. Но он не один в этой кромешной тьме, есть и другие обездвиженные, и они обезумели от страха и от страха умерли один за другим, все, кроме художника. Или он тоже умер? Кошмар отступил, но осталась картина «Шесть мертвецов», тех самых из темноты, художник написал ее, чтобы избавиться от пережитого потрясения. Он придумал их характеры и внешность, а они вдруг появились в его реальной жизни и стали умирать один за другим. И тогда художник понял, что последним мертвецом будет он сам…

Глава 3

Призрачная улица

(Филипп Сосновский)

Звонок звенел и звенел, а я не хотел просыпаться. Слушал эти назойливые переливы (они совпадали с сюжетом сна) и думал: я мертвый художник, я не могу открыть дверь. Но звонок не умолкал — добил, разбудил. Я приподнялся на локте, послушал — звенит. И будет звенеть, пока не открою. Это милиция. Снова пойдут вопросы, вопросы. Мало им вчерашнего? Вернулись, чтобы начать все сначала: имя, фамилия, год рождения… в каких отношениях вы состояли с погибшей?

В каких отношениях? Я просто художник. Обычный художник. Вернее, был когда-то обычным. Но вот однажды я сел в такси… А потом возникла картина «Шесть мертвецов». Инга была на ней в числе прочих — в числе тех, кто вчера явился на день рождения пропавшего ребенка. Как назвать такие отношения? Не знаю. О картине, конечно, я им не рассказал. И сегодня не расскажу, зря пришли.

Но открыть дверь все же придется.

На пороге стояла Анна, сестра Инги, а никакая не милиция. Видимо, ей разрешили остаться в квартире. У меня появилась новая соседка. К счастью, без ребенка. Интересно, а ей нравится Перголези?

— Простите, Филипп, — слабым и каким-то простуженным голосом проговорила она. — У меня страшно болит голова, нет ли у вас чего-нибудь обезболивающего?

— Обезболивающего? — переспросил я и присмотрелся к ней внимательней. Да, вид у нее действительно больной: покрасневшие веки, мутный взгляд и на ногах, похоже, еле держится.

— Какой-нибудь таблетки.

— Проходите.

Анна качнулась, ухватилась за стену, сделала неуверенный шаг и чуть не упала. Я подхватил ее, провел в мастерскую, усадил на стул и тут сообразил, что у меня не только нет никаких лекарств, даже простого градусника не найдется. Я так давно ничем не болел…

— Сто лет не болела, — хрипло сказала Анна и кашлянула. — Кажется, у меня жуткая температура.

Я дотронулся до ее лба.

— Точно! Вам нужно срочно в постель.

— Да. Только немного посижу. Очень холодно. — Девушка зябко повела плечами. — Мне бы таблетку.

— Сделаем так: я вас отведу домой и сбегаю в аптеку. Лучше бы вызвать скорую, но не знаю, приедут ли они сюда. Можем только время потерять. Пойдемте.

С большим трудом я ее увел и уложил в постель — в ту самую, на которой вчера лежала Инга! — укрыл двумя теплыми одеялами — теми самыми! — и помчался в аптеку. Но когда выскочил на улицу, понял, что понятия не имею, где здесь аптека. Спросить было не у кого — этот район почти безлюдный: несколько домов, стоящих на отшибе, и те выселены, до ближайшей остановки не меньше пятнадцати минут ходу, а нужно спешить. И тут мне на глаза попалось стоящее на обочине дороги такси. Дверца была распахнута, водитель курил рядом. При других обстоятельствах я бы ни за что к нему не подошел: однажды я уже сел в такси… Но сейчас делать было нечего.

— Простите, пожалуйста, — обратился я к водителю, он посмотрел на меня вполне нормальным человеческим взглядом — обычный таксист, а не перевозчик в царство мертвых. — Вы не подскажете, где здесь аптека?

— Аптека? — Водитель задумался. — Поблизости нет. Это в центр надо ехать.

— Черт! Мне срочно. Как же быть?

— Садись, я свободен. Все равно еду в центр.

Спасибо, не надо, хотел отказаться я, но не нашел достаточных аргументов: не рассказывать же ему о том, как однажды я сел в такси и оказался в кошмаре?

Не рассказывать. Я сел в такси, сделал вид, что совершенно спокоен: он — обычный водитель, я — простой пассажир, мы друг другу вполне доверяем, и даже больше: нам и в голову не может прийти не доверять. За окном белый день, мы едем по городу, мелькают дома и деревья — знакомым маршрутом едем. Можно расслабиться. Нужно расслабиться. Улица Лермонтова. А дальше, на Гоголя, я знаю, прекрасная аптека. Вероятно, туда он меня и везет. Так и есть.

— Приехали!

Ну вот, обошлось — мы действительно просто приехали, я могу выйти, никто меня не удерживает.

— Спасибо, командир! — нервно-развязно сказал я и еле удержался, чтобы не хлопнуть его по плечу, невольно подражая манере Станислава. Вытащил деньги, заплатил за счастливо-безопасную поездку. Мне стало весело и захотелось общаться, что-нибудь невинное ему рассказать, но он отвернулся, готовясь уехать. — Постой! — Я схватился за дверцу машины. — Ты не мог бы меня подождать?

— Без проблем! — Таксист пожал плечами.

— Видишь ли, мне нужно скорее вернуться, — зачем-то принялся ему объяснять, хоть он и без того согласился подождать. — Одна девушка, моя соседка, заболела и…

— Да все нормально, иди. Только быстро.

Я опять разнервничался: а вдруг там очередь и он уедет? Взбежал на крыльцо аптеки (крутое и неудобное, обитое скользким псевдомрамором). Слава богу, напрасная тревога — было почти пусто: какая-то пожилая дама в соломенной шляпе сидела в кресле у фикуса, и другая, моложе, может быть, ее дочь, стояла у одного из окошек. Я подошел к соседнему.

— Самое эффективное средство от гриппа, — словно скандируя рекламный слоган, проговорил я.

— Афлубин? — вопросила девушка в окошке, засмеялась и указала куда-то глазами вверх.

Я проследовал за ее взглядом и уткнулся в плакат: негр, монголоид и парочка белых (брюнет и блондинка), взявшись за руки, весело бегут по голубому земному шару и напевают жизнерадостную песенку (слова вылетают из их широко раскрытых ртов, как лепестки роз в известной немецкой сказке): «Новый грипп чумой мир не сразит — афлубин спасет и защитит!» А сбоку карикатурное изображение свиньи, которая держит в зубах упаковку этого самого, спасительного для всего человечества, афлубина.

— Давайте, — согласился я — не то что реклама меня убедила, просто не знал, какое другое лекарство назвать.

— Только он дорогой, — предупредила девушка.

— Не важно.

Афлубин и в самом деле оказался дорогим. Старушка в кресле осуждающе покачала головой, ее дочь тоже посмотрела на меня с укором. Ощущая себя зажравшимся буржуем, я стремительно покинул аптеку.

Мой самый обыкновенный таксист, скучая, курил у своей машины. Я так обрадовался, что он не уехал! Перепрыгивая через две ступеньки, рискуя сломать себе шею на неудобном, скользком покрытии лестницы, ринулся к нему. Он мне кивнул, улыбнулся, как старому знакомому (как обычный таксист обычному пассажиру, который попросил его подождать и вот вернулся). Пакет болтался у меня на запястье — рука непринужденно помахивала в такт моим быстрым, слегка подпрыгивающим шагам — все как у людей: я просто выполнил просьбу своей заболевшей соседки (самой обычной соседки, не из кошмарных снов), сгонял на такси в аптеку, купил самое эффективное лекарство от гриппа. Обычный человек в обычном мире. Если так пойдет дальше, возможно, скоро я опять начну сочинять простые сюжеты для своих до заурядности простых картин.

— Не долго? — чуть задыхаясь от быстрого спуска с крутой лестницы, спросил у таксиста.

— Да нормально все. — Он щелчком отправил окурок в давно пересохший фонтанчик и сел в машину. — Ну, куда дальше?

— Домой, — немного удивившись, ответил я — это ведь было так очевидно. — Королева, тридцать семь, второй подъезд… — И осекся, сообразив, что называю свой прежний, настоящий, адрес, а не тот, по которому сейчас живу. — Нет, простите! Окружная, шестнадцать. Это дом… в общем, там почти никто не живет. Все выехали, я один остался, все никак не соберусь переехать, уже и квартира новая готова, в смысле, ремонт сделан, да для меня, как для Обломова, переезд — целая катастрофа, — понес я, смутившись, какой-то пространный бред.

— Короче, мужик! Куда тебе надо? — оборвал он меня и посмотрел с подозрением.

Я очень расстроился: только-только начал налаживаться контакт с нормальными, простыми людьми, и вот…

— На Окружную, шестнадцать. Но там дом нежилой. Вы подвезете?

— Дом нежилой? Да мне по фигу! — Он раздраженно захлопнул дверцу, и мы поехали.

Я смотрел в окно и радовался: мой самый обыкновенный маршрут потек в обратном направлении: Гоголя, Лермонтова… Я чуть было все не испортил — раздражил водителя своим неуместным бредом, — но он не обиделся, не стал мстить — не повез в потустороннюю кошмарность. Мы ехали по обычным улицам — возвращались домой…

* * *

Я опять не заметил — или не запомнил — этого перехода. Как в прошлый раз. Из темноты беспамятства, в которой я пребывал, попал в темноту реальности. А что послужило толчком? Я сел в такси, мелькали обычные улицы. Когда и как наступила темнота? Впрочем, сейчас темнота не была такой непроницаемой: сквозь мутно-серую пелену слабо просматривался какой-то намек на свет. И было холодно. И воздух был пропитан сыростью. Обнадеживающие различия. Вдохновленный, я рискнул попытаться пошевелить рукой — и в первый момент не поверил своим ощущениям: рука легко и свободно отвечала моим приказам, да что там! — обе руки отвечали. Ощупал то, что было подо мной — мокрый асфальт. Поднялся — и опять не поверил: неужели стою, смог, в состоянии стоять? Огляделся: темная, пустынная улица. Сделал осторожный шаг. Да, это просто улица. Темная, плохо освещенная, пустынная, но улица. И что-то знакомое в ней. Я прошел немного вперед — отлично слушаются ноги! — прислушиваясь к своим шагам: шаги раздавались отчетливо. Все правильно, но чего-то недостает. Редкие фонари так тускло горят, в окнах домов нет света. Одноэтажные старые домишки по обе стороны — я прекрасно знаю эту улицу! По ней так мучительно долго бродил мой несчастный друг. Я даже вспомнил ее название, а казалось, забыл навсегда. Болгарская. Ну да, именно так — Болгарская улица. Впрочем, на ней не хватает многого: музыки, снега, настоящего холода, единственного освещенного окна. А главное — музыки. На звуки музыки он и шел, мой страдалец. Звучал Перголези. А сейчас не звучит… Может, стоит пройти дальше? Может, здесь она еще не слышна?

Я пошел все вперед и вперед — глухо, но вполне отчетливо раздавались мои шаги. Дул ветер — мне показалось: зимний ветер. Мокрый асфальт под ногами скользил — гололед в обнимку с гололедицей. Брызги дождя срывались с деревьев, ветер кидал мне их в лицо — снежные, вьюжные хлопья. Но музыки все не было слышно.

Скребуще-цокающий звук раздался позади. Кто-то стремительно несся — возможно, меня догонял. Не человек. Звук приближался, звук мимо пронесся вместе с тенью. Я вздрогнул, почти испугался. Нечто не из моего вымысла. Остановился, прищурившись, долго всматривался в темноту — туда, куда умчалась тень. Напряг до предела мозг, чтобы отгадать загадку: что это может быть?

Разгадка оказалась простой, когда я смог ее найти, — простой до смешного. Собака. Конечно, по такой безлюдной, такой темной улице должна пробегать такая вот бесхозная собака. Только нужно чуть замедлить съемку: бежит, но не мчится, по параллельному тротуару, шаги прохожего звучат в унисон ее когтистым поспешным шажкам. Она бежит, он идет, не обращая никакого внимания, не замечая. Вступает музыка: сначала едва различима, потом все громче и громче — и форте у освещенного окна. Свет падает на собаку — она тоже как раз достигла окна, — тень от нее ложится на противоположный дом (маленькая дворняжка преобразовывается в собаку Баскервилей). Вот тут он ее и замечает. Смотрит с минуту, думает, не приютить ли? Одинокий пес и он, человек, одинокий. Но тут же отвлекается, поворачивается к окну. Музыка, свет. Окно хоть и довольно низко, но все же выше уровня его глаз. Поднимается на несколько ступенек крыльца — вот теперь хорошо, все отчетливо видно: уютная комната, кресло, мужчина, голова его обращена к двери, вот-вот должна появиться его жена, сейчас она укладывает ребенка… Собака забыта.

Впрочем, все оказалось не так. Сюжет изменился. Жена и ребенок — в прошлом, теперь одни воспоминания.

Темная улица — точно такая же! Я должен был испугаться. Но я опять не боюсь. Я иду и иду и жду, когда станет слышна музыка. Вслушиваюсь изо всех сил — из-за этого иду очень тихо, нарушаю сценарий — шаги мои теперь совсем не слышны.

Вот. Наконец. Едва различимо, но вполне определенно: звуки музыки. Ускоряю шаги — вот и свет виден, там, впереди. Я уже почти бегу, но стараюсь бесшумно, чтобы не упустить… Да, можно больше так не торопиться — без всякого сомнения, эти звуки — музыка. Вот только… Останавливаюсь, вслушиваюсь, не верю, прохожу еще немного вперед, опять останавливаюсь и напряженно слушаю.

Какой обман! Да нет, это просто предательство! Не Перголези. Не мой божественный мальчик! Это… нечто прямо противоположное, нечто просто оскорбительное… «Окрась все в черный». Настоящее кощунство. Кто же надо мной так посмеялся?

Убитый, сраженный, слушаю чужеродную музыку и устало тащусь вперед. Чтобы наткнуться на новое разочарование — да нет, предательство! Желтые шторы. Окно наглухо занавешено ярко-желтыми шторами.

Поднимаюсь на несколько ступенек крыльца, приникаю к окну, пытаясь найти хоть маленькую щелочку, — ничего! А музыка, не моя, чужая, звучит и звучит. Проклятый Джаггер, кривляясь, издевается надо мной. Ничего не видно. Совсем ничего. Даже тени.

Мне нужно увидеть! Если я его не увижу, картина так и останется незавершенной, и тогда мне никогда не выбраться из этого кошмара. Я хочу домой — назад, к себе прежнему. Я должен его увидеть!

Плач ребенка не звучит у меня в голове. Да, помню, знаю: сюжет изменился. Ребенок погиб не у меня, подсматривающего, а у того, бывшего счастливца в кресле. Полтора года назад, стояла зима… Но я так хочу услышать плач ребенка!

Мик Джаггер его убил. Перголези оплакивал плач, а Джаггер утащил его в черную дыру ужаса.

Мне нужно его увидеть, моего страдающего счастливца! Тогда я пойму, что он задумал, зачем сейчас, через полтора года после того обманно счастливого вечера, снова вот так же сидит, зачем в точности воспроизводит события.

Не выдерживаю — стучу по стеклу. Ответа нет, ничего не меняется. Стучу громче, стучу изо всех сил… Приникаю ухом к двери.

Скрип в отдалении, шаги. Или мне кажется? Нет, не кажется, сейчас я его увижу. Не в кресле, не в комнате, но все равно…

Щелкнул замок. Я задрожал и приготовился к откровению.

Отворившаяся дверь явила темноту и едва различимый силуэт мужчины.

— Добрый вечер, — сказал я, сдерживая стук зубовный. Сейчас услышу его голос, сейчас попрошу включить свет.

— Здравствуйте, — не повелся он на тему вечера — голос был очень тихий и какой-то неопределенный. — Так это вы?

— Я, — подтвердил, содрогаясь.

Джаггер сделал последний черный мазок на своем солнце и затих. Я думал — навсегда, оказалось — всего на секунду: ударники вновь взорвались непристойным дьявольским хохотом — песня пошла сначала.

— Почему вы слушаете это? — Я кивнул на окно. — Тогда звучала совсем другая музыка.

— Тогда — да, — проговорил он безжизненно.

— Но разве вы не хотели повторения?

— Повторений не бывает.

— Тогда чего вы хотите?

— Чего я хочу?

Мне показалось, что он усмехнулся и стал пристально всматриваться в мое лицо, хоть и не мог ничего увидеть, как я не видел его лица.

— Пожалуйста, включите свет! — потребовал я, не выдержав этого слепого всматривания.

— Не могу, что-то случилось с проводкой. Свет только в комнате.

— Тогда пригласите меня к себе.

— Преждевременно. Нет. Рано.

— А если в другую? В ту, которая… в которой… полтора года назад… Простите.

— В какую другую? У меня нет другой комнаты, здесь всего одна. Однокомнатная квартира, знаете ли.

— Так бывает. — Я сочувственно покачал головой. — Мне тоже иногда кажется, что моя мастерская — это все, что есть, но…

— Бывает, — перебил он меня. — Но у меня действительно однокомнатная квартира. Если бы было можно, я бы вам показал.

— Но как же тогда… — Я осекся: если он не помнит, нельзя напоминать. И все же не выдержал: когда дело касается моей работы, я становлюсь жестоким, а мне нужно было знать во что бы то ни стало. — Полтора года назад у вас погибли жена и ребенок! — жестко, отчаянно, зажмурившись, проговорил — нет, прокричал — я.

— Это не у меня.

— У вас. Сначала я тоже думал… подсматривающий и все такое. А потом понял: у вас.

— Нет, — мягко возразил он и опять отчего-то мне засочувствовал. — Неплохо было бы для начала разобраться, кто такой этот подсматривающий. А моя роль вполне определена.

— Кем определена?

— Вами, разумеется. Только не стоит обманывать себя. Если хотите закончить картину. Если так стремитесь к реализму. Впрочем, на вашем месте я бы не стремился. У вас неплохо работает воображение, вот и используйте дар.

— Что вы хотите сделать? — рубанул я напрямик.

— Нет, это что вы хотите, чтобы я сделал? Все зависит только от вас. Всё и все. Кстати, обо всех. Анна…

— Ах да! — Я стукнул себя по лбу. Черт! Как я мог забыть?! Анна! — Простите, мне нужно… Лекарство… — Я повернулся, чтобы уйти — бежать, мне нужно скорее…

— Подождите! — окликнул он меня. — Это уже бессмысленно. Да и никакого лекарства у вас нет.

Нет? Я посмотрел на свои руки, ощупал карманы — действительно нет.

— Наверное, потерял… Я не помню.

— Все равно. Никакое лекарство ей уже не нужно. Анна умерла сегодня в больнице.

— Умерла? — потерянно переспросил я.

— Да, умерла. А ко мне вам еще не время. Идите домой.

И, почти оттолкнув меня, решительно закрыл дверь.

* * *

Улица тянулась, как длинный темный коридор, и никак не кончалась. Я шел и шел, потрясенный, убитый, — когда же привал? Мне так хотелось оказаться дома, все равно где: в старой или новой квартире, — упасть на кровать (на раскладушку) и уснуть, чтобы ничего больше не чувствовать. Я устал. Я так устал!

Улица вылилась в темный пустой — по-ночному мертвый — автовокзал. Медленно, еле переставляя ноги, пересек вокзальную площадь, завернул за угол, прошел квартал вверх и наконец оказался на ярко освещенном центральном проспекте (раньше он назывался Ленина, как и все подобные ему во всех городах). По проспекту ходили люди, немного, но все же. Интересно, который час? Там, на Болгарской, мне казалось, что давно наступила ночь. Впрочем, возможно, и наступила. Можно посмотреть время на телефоне и узнать точно. Но с тех пор, как я разбил часы… нет, с тех пор, как по часам стал плакать ребенок за стеной, я совсем не стремился узнать… редко, только в исключительных случаях узнавал. А теперь вот стало интересно. Ребенок пропал, больше никогда не заплачет, Инга умерла, и Анна… Анечка, совсем юная девочка, детским голоском причитала… А теперь умерла.

Я достал телефон, посмотрел: ну да, так и есть — ночь, начало второго. Транспорт не ходит, как же мне добраться до дому? Не на такси уж точно. А пешком не дойти…

… Я дошел. Пешком. Не знаю, не помню точно как, но дошел. Нырнул в кромешную темноту подъезда, такую же абсолютную, как в моем кошмаре. Нащупывая ногой ступеньки, как хромой, как парализованный, поднялся в свою квартиру. Открыл ключом дверь, зажег свет — везде, везде, — мне так не хватало света, я больше не мог оставаться в темноте!

В мастерской лицом к стене стояла картина. Другая, не та, которую я сейчас писал. Та находилась на мольберте, где и должна была быть. Незавершенная. Ошибочная. Я все не так понял. Но завтра решу, завтра подумаю… А эта, другая… Как она здесь оказалась? Развернуть? Посмотреть? Нет, тоже завтра.

Не погасив нигде свет, я прошел в спальню, бросился на раскладушку и тут же отключился.

* * *

Комната была залита светом, ярчайшим светом утреннего солнца. Свет проникал сквозь веки, и было больно смотреть на предметы: все они словно с внутренней подсветкой. А мой сон был точным повторением событий: шесть мертвецов в комнате, залитой солнцем. Я никак не мог от него отделаться. Пытался проснуться, но сон не отпускал. Руки и ноги связаны солнечными путами — невозможно пошевелиться.

Да ведь я уже и не сплю: это моя комната залита светом — солнечным и электрическим. Солнечный побеждает. Я дома. Вчера… Да, вчера я благополучно добрался до дому. Все хорошо. Полежу еще немного и встану. Мне нужно работать. Вчера… Да, вчера я узнал… И вот теперь нужно поскорее все зафиксировать, пока не ушло, пока не забыл. Прибавилось много новых деталей: собака, желтые шторы (конечно, на моей картине они будут раздернуты), приоткрытая дверь, а за ней — темнота, человек в кресле смотрит в темноту. Подсматривающий? Неужели придется писать еще один автопортрет? Ведь исходя из последних событий подсматривающий — это я.

Ладно, с этим разберусь позже, сейчас меня больше интересует тот, в кресле. Как жаль, что я не увидел его лица. Судя по голосу, с лицом я ошибся: уже написанное лицо не соответствует образу.

Что-то меня мучает. Не могу понять что. Вчерашние блуждания? Нет, не то. Я эту улицу и без того знал — не хочу помнить откуда. Как я на ней оказался? Сел в такси и оказался, как обычно оказываюсь в таких местах. Ах да! Умерла Анна! Я слишком долго ходил за лекарством. Бедная девочка Анечка. Странно, она была старше Инги, а мне все представляется Анна в виде ребенка. Маленькая моя Анечка! Как жаль, как жаль!

Конец ознакомительного фрагмента.