Амулет. Книга 5

Николай Лединский (2024)

Два главных героя романа — Григорий и Стас, — до поры до времени вовсе не знавшие друг друга, волею судеб оказываются причастны к одной и той же загадке, к странной истории амулета «Тайна вселенной». Читателю становится ясно, что в охоту за амулетом, судя по всему, вмешивается еще некая третья сила, но кто и почему это делает, разгадать как героям романа, так и его читателям оказывается не так-то просто. Амулет, способный влиять на судьбу человечества, в свое время был разделен верховными вождями народа майя на несколько частей, и теперь именно Григорию Ачамахесу надлежит отыскать и собрать воедино фрагменты «Тайны вселенной».

Глава вторая. Григорий.

После ухода моего надзирателя я еще долго сидел в оцепенении. Из этого состояния меня вывело чье-то легкое прикосновение — от неожиданности я вздрогнул. Высунувшись из-под кровати, на меня с робкой улыбкой смотрело девичье лицо. Я улыбнулся в ответ и приложил палец к губам.

— Тихо, — прошептал я, — вылезай.

Девушка выбралась из своего убежища.

— Привет, — сказал я ей очень тихо, опасаясь, чтобы нас никто не услышал. — Как тебя зовут?

Девушка пододвинулась поближе и представилась:

— Сьюзен. Меня зовут Сьюзен Хоуп.

Она пытливо разглядывала меня.

— А вы не американец, — с неожиданной проницательностью заметила она.

— Угадала. Я из России, — опять улыбнулся я.

— О, Россия! — ее глаза оживленно округлились. — Нам говорили в школе… Это очень далеко. Там холодно, много снега и медведи на улицах, — вывалила она на меня весь ворох своих «глубоких» знаний о России.

От такой нелепости я даже поперхнулся.

«Как же так получается, что в наше время, в такой цивилизованной стране, как Америка, дети в школах получают такие дикие знания? Ладно еще, если бы она была из племени мумба-юмба с дебрей Амазонки… Впрочем, скорей всего, это привычный высокомерный взгляд американцев на весь остальной мир с высоты их небоскребов…»

— А еще там любят играть на таком маленьком банджо, которое называется… — она запнулась и проговорила по слогам: — ба-ба-лай-ка.

— Балалайка, — поправил я, еле сдерживая смех. Но заниматься просветительской деятельностью сейчас было не время.

— Сьюзен, — сказал я шепотом, — если мы выберемся отсюда, я тебя обязательно приглашу к себе на родину, и ты сама увидишь пушистых мишек на наших улицах, и мы будем кормить их с рук.

Сьюзен идея понравилась.

— Здорово! А они не кусаются? — спросила она опасливо.

— Нет… У меня прямо дома живет один старый толстый медведь. Обычно он приносит мне тапочки для отдыха после работы, а когда смотрю телевизор — кладет голову мне на колени, — я будто рассказывал ей и себе сказку, стараясь хоть на минуту отвлечься от гнетущей реальности.

— Я тоже хотела бы завести доброго, воспитанного такого медведя, а то у нас все собаки, кошки… никакой оригинальности, — вздохнула Сьюзен.

— Я тебе подарю одного, — сказал я, — но для этого надо попытаться выбраться отсюда.

Сьюзен осторожно, на цыпочках подошла к окну.

— Нет, отсюда нам не выпрыгнуть, — она грустно покачала головой, — высоко.

Я не мог с ней не согласиться. С высоты двенадцатого или тринадцатого этажа, где мы находились, можно было спрыгнуть только на тот свет. Возможность сбежать через дверь оставалась единственной, но казалась мне еще менее реальной.

Я стал успокаивать девушку, а, скорее, самого себя:

— Сьюзен, не бойся. Я обязательно что-нибудь придумаю.

Но Сьюзен как бы и не проявляла особого беспокойства по этому поводу. Я подумал с грустью, что эта девчушка так хорошо держится, потому что не догадывается, для чего ее привезли в это учреждение. Вот уж поистине психология юности — жизнь кажется бесконечной, и все беды, несчастья случаются только в романах, кино, у кого-то, но только не у меня… А впрочем, может это и хорошо.

— Ты давно здесь? — спросил я ее.

— Не-а, меня вчера приволокли сюда какие-то гады.

— А как ты к ним попала?

— Я сама не поняла. Короче, один мой знакомый-режиссер посоветовал мне обязательно сняться в кино, потому что у меня талант и внешность, и все такое… Правда, я красивая? — обратилась она ко мне с вопросом, предполагающим только положительный ответ.

— Ну, ничего… — выдавил из себя я.

— Вот-вот. Я тоже думаю, что я совсем даже ничего, — удовлетворенно подтвердила она мой скупой комплимент, и продолжила уже сердито:

— Мы с ним встретились, чтобы договориться о кинопробах. Но в его машине меня скрутили, завязали глаза, и больше я ничего не помню. Очнулась уже здесь.

Она хитро сузила глазки:

— Но я обманула охранников — не показала виду, что пришла в сознание, и эти гады думали, что я сплю. Когда они вышли, я тихонько выбралась в коридор и юркнула в первую же открытую дверь, и очутилась у тебя. А как тебя зовут? — наконец-то задала она вопрос, с которого я начал наше знакомство.

— Грег, — представился я.

— Интересно… В России имена такие же, как в Америке, — удивилась она.

— Не совсем. Вообще-то меня зовут Григорий. Это «Грег» по-английски.

— Интересно… А как будет по-русски Сьюзен?

— Черт его знает… — задумался я. — Нюся, наверное, — неуверенно предположил я, припомнив какое-то созвучное имя маминой приятельницы.

Но девушке понравилось.

— Нюся! — она вся засветилась радостью.

«По-моему, девочка совершенно утратила чувство опасности, — подумал я. — Но, может, это и к лучшему. По крайней мере, если нам придется погибнуть, последние часы она проведет в относительном спокойствии».

В это время в коридоре послышались чьи-то неторопливые шаги. Сердце мое неприятно сжалось, я уже знал, что идут по мою душу…

— Сьюзен, под кровать! — скомандовал я, а сам прыгнул на одеяло и уселся в невинной «позе лотоса», делая вид, что медитирую.

Я был прав. Дверь распахнулась, и на пороге появился мой так называемый «учитель», на его губах змеилась уже такая знакомая мне зловещая улыбка.

Он зорко взглянул на меня и спросил почти по-приятельски:

— Как дела, Грег?

— Дела как сажа бела. Размышляю, — ответил я, напряженно следя за ним.

— Размышлять в твоем положении — это полезно.

Голос этого субъекта был каким-то липким, ласково-проникновенным и, казалось, влезал в самую душу и парализовал ее.

— Ты умный человек. Чем больше ты будешь размышлять, тем быстрее поймешь, что ты — один из нас.

Каждая клеточка моего существа запротестовала против этих слов, но я попытался скрыть свои подлинные чувства, и подыграл ему:

— Я размышляю и об этом тоже.

— Приглашаю поразмышлять вместе. Только уговор — быть честным и искренним перед собой. Тогда тебе откроются многие скрытые истины, и, может быть, ты изменишь свой взгляд на мир. Ты думаешь, что я дьявол?

Он вонзил в меня свой острый взгляд.

— Я не дьявол, — успокоил он меня.

Он неторопливо мерил комнату уверенными шагами, из угла в угол.

— Но хочу попытаться защитить его. Не возражаешь? — остановился он передо мной.

Я не возражал. Надо было как-нибудь тянуть время.

— Итак, давай-ка начнем с примера. С твоей жизни, — обратился ко мне мой тюремщик.

— Ты о чем? — не понял я.

— Подумай, сколько ты в жизни сделал добра и сколько зла?

Вопросик был не из легких. Похоже, он приглашал меня к себе на исповедь. Я мысленно разозлился: «Тоже мне святой отец… проповедник чертов!»

— А ты не сердись, — предупредил он, оказавшись хорошим психологом, — я предлагаю заново пролистать твой жизненный путь, как книгу, и поразмышлять над ней для твоей же пользы. Начнем?

— Да, — процедил я, не зная, как иначе, кроме согласия, от него отделаться.

— Вот, например, о твоей матери? Любил ли ты ее, заботился ли о ней?

Я задумался, и честно признался:

— Скорее, я был плохим сыном.

Мои слова порадовали собеседника. Но я тут же попытался немного оправдаться, радостно припомнив некоторые положительные детали своего поведения.

— Но я всегда ходил в магазин за картошкой, когда она просила… И старался делать все, что она просила… — как-то неубедительно обобщил я.

— А если не просила? — подковырнул меня мой мучитель. — Что ты еще можешь вспомнить хорошего, что сделал для матери?

К своему ужасу, больше ничего хорошего за собой я припомнить не смог.

— А как здоровье твоей матери?

— Вроде бы ничего… — опять неуверенно протянул я.

— Вроде бы ничего… — эхом отозвался его голос, и звучал он издевательски. — А ты знаешь, что у нее больное сердце и что ей предстоит операция?

— Нет, — испугался я. — А ты откуда знаешь?

— Я знаю очень и очень многое, но сейчас мы говорим о тебе, а не обо мне. Итак, подводим первый итог — сыном ты был неважным, а ведь одна из заповедей твоего Бога гласит: «Почитай отца и мать…»

Он притворно вздохнул, «жалея» меня, грешного.

— А теперь поговорим о твоей бывшей жене. Как у нее дела?

— А черт ее знает, — равнодушно бросил я.

— Черт-то знает! — засмеялся мой собеседник. — А вот ты — нет. А она — мыкается сейчас одна, без работы, без средств к существованию…

Я возмущенно прервал его:

— Нет, уж это меня никак не касается!

— Касается, касается, — уверенно возразил он. — Ибо если ты считаешь себя христианином, то женившись, ты поклялся перед Богом, что отвечаешь за дальнейшую судьбу своей второй половины. А ты просто вышвырнул ее, как надоевший предмет.

— Но с ней невозможно было жить! С ее-то характером…

— Дело не в ее характере, а в твоей безответственности. В вашем христианском учении сказано, что муж является воспитателем жены своей. Ты пытался ли что-то сделать в этом духе? Нет!

Я молчал. Если вспомнить историю моего развода, то первое, чем я тогда руководствовался, было острое чувство антипатии к моей бывшей жене и жгучее желание поскорее расстаться с ней.

— Итак, итог номер два — ты стремился только к своей свободе, думал только о себе, а не о судьбе этой женщины. А как насчет вашего христианского правила «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? А?

Он, похоже, читал мои мысли, как в открытой книге.

— Идем дальше…

— Я устал, — угрюмо буркнул я.

— Устал? — он пронзил меня испытующим взглядом. — Я думаю, дело не в усталости, а в страхе взглянуть на себя трезво. Ты боишься правды. Ты боишься того, что чем больше ты разглядываешь и анализируешь свои прожитые годы, тем больше понимаешь, насколько ты близок к тому, что так упорно пытаешься отвергать.

Он помолчал, готовясь, по-видимому, к новой атаке.

— Давай-ка поговорим еще о Милочке, кажется, так ты называешь свою подружку?

— Про Милочку я все понял сам, не надо! — взмолился я.

— И это тебе неприятно. Но мы договорились объясняться начистоту. Будь любезен, ответь, почему ты, не любя эту девушку, так охотно пользовался ею? Ты нарушил еще одну божественную заповедь — «не прелюбодействуй», что означает — не будь близок с нелюбимым человеком. Ты же мучил ее и, самое главное, знал это! — он победно поднял вверх указательный палец. — Но ты предпочитал не думать о неприятном, не так ли?

Никакого возражения с моей стороны не последовало, и этот иезуит продолжал терзать меня:

— Потому что у тебя на первом месте всегда только одна мысль, одна цель, одна забота…

Я изобразил немой вопрос.

— Ты сам — любимый и обожаемый, собственной персоной. Твое «я», твой махровый эгоизм, — он безжалостно хлестал меня этими словами, и это было больно, потому что было правдой.

— Так что скинь свои ложные белые одежды, больше они никого не введут в заблуждение. Ты наш человек с головы до ног, — уверенно подвел он все под общий знаменатель.

Усевшись в кресло и закинув ногу на ногу, он, не без оснований, чувствовал себя победителем. И снисходительно посматривал на меня, напоминая доброго дядюшку перед своим несмышленым племянником, которому он подарил приличную сумму денег.

Он не только не проявлял ко мне никакой враждебности, а наоборот, был даже благосклонен. По-видимому, я, поверженный, доставлял ему огромное удовлетворение. И чем больше я понимал причину его благодушия, тем омерзительнее становился самому себе.

— А боишься ли ты смерти? — вдруг полюбопытствовал он, играя со мной, как кошка с мышью. И сам же ответил: — Боишься. И совершенно напрасно, ведь смерть — это извечное возвращение человека к своему началу.

Он опять внимательно посмотрел на меня:

— Однако пред тем, как вернуться к этому началу, приходится преодолевать страшную огненную реку, текущую между двух миров. И вот там-то и творится Страшный суд. Каждая попавшая туда душа взвешивается на Весах Правды и после этого попадает либо в чистилище, либо в вечный рай.

Он помолчал, ожидая моих ответных реплик. Но я уже практически не мог сопротивляться. Я был морально уничтожен им и не ощущал ничего, кроме усталости и огромного желания поскорее избавится от этого вампира. Я лишь покорно смотрел на него и ждал, когда это все закончится.

— Представь, — садистски слащавым голосом продолжал мой палач, — на одной чаше весов — твои добрые дела, — он развернул руки ладонями вверх, изображая ими воображаемые чаши весов, — на другой… — он сделал паузу и понимающе посмотрел на меня. — Как ты думаешь, что перевесит? — он сладострастно улыбался.

Я попробовал робко возразить:

— По–моему, я не так уж много наделал зла на этом свете.

— Может быть, — снисходительно согласился со мной духовник, — но много ли ты успел сделать добра? Вот в чем вопрос. Я перечислил твои неблаговидные дела, теперь послушаем тебя — давай, предъяви-ка свои добродетели.

Кисло усмехнувшись, я задумался про себя: «Что же мне, действительно, бросить на чашу добра? Есть ли у меня за душой этот спасительный противовес?»

Тюремщик просто наслаждался моим молчанием. Затем, не дождавшись ответа, продолжил свою «проповедь»:

— На ваших христианских картинах на тему Страшного суда можно видеть, что, когда человек предстоит перед этим самым судом и взвешивается на Весах Правды, рядом обязательно присутствует какая-то добрая сила. Это либо Дева Мария, либо ангел, которые слегка смещают чаши, чтобы помочь грешной, но верующей душе войти в царствие Божие. Да… — протянул он иронически и опять просверлил меня взглядом. — А теперь признайся, насколько велика сила твоей веры в Бога, чтобы Он закрыл глаза на некоторые твои грехи.

Мой исповедник вновь был прав. Я никогда серьезно не верил в Бога, поэтому не мог надеяться на Его снисходительность. Я не хотел больше врать ни себе, ни… Кому?

— Вот и сейчас, — услышал я тюремщика, — ты пытаешься совершить доброе дело, но ничего у тебя не получается. Может, ты думаешь, что ты, грешник, сможешь окупить свои неблаговидные поступки одним махом, как евангельский разбойник, который за правильное поведение на кресте попал в рай?

— Ты о чем? — устало спросил я.

Он по-отечески пожурил меня:

— А кого ты скрываешь у себя под кроватью?

Это было последней каплей. Моей усталости — как не бывало, все мои эмоции — растерянность, страх, стыд — пестрым калейдоскопом вспыхнули и молнией пронеслись в моем сознании. Каждым своим новым доводом мой мучитель сжимал, оборот за оборотом, пружину моего терпения. Но запас моих психических сил был не беспределен и пружина, взведенная до отказа, выстрелила.

Как дикий зверь я бросился на этого ненавистного мне человека, повалил его на пол, вцепился в горло и стал душить. Но вдруг руки мои ослабли, потому что он судорожно… засмеялся. Не боролся, не звал на помощь, он — смеялся!

Затем, одним движением он легко отшвырнул меня в угол комнаты. Встал, оправился и, как ни в чем ни бывало, даже как-то весело спросил:

— Это и все твои доводы?

«Господи! — взмолился я, наверное, впервые в жизни, по-настоящему. — Куда же я попал? Кто этот человек? Дай мне силы! Помоги!»

Но мне все же стало неловко за свое поведение, и я нехотя проговорил:

— Я сорвался… Но откуда ты узнал про девушку? Ты так проницателен… и силен…

Мой противник совсем не сердился на меня. Он вновь опустился в кресло, уютно устроился там, и опять залился каким-то сатанинским смехом:

— Друг мой, поздравляю! За нашу столь короткую беседу ты прошел еще три круга ада. Сначала круг шестой — распределение грешников в аду, — здесь ты добровольно подыскал себе подходящее место. В седьмом круге ада — обитают насильники над людьми и их достоянием: не ты ли кинулся сейчас на меня, аки хищный зверь? А в восьмом круге — находятся льстецы: не сумев меня победить, кто мне начал говорить комплименты о моей проницательности и силе, не ты ли, милый льстец?.. Теперь ты видишь, насколько мы с тобой сродни. И вот перед тобой — финишная прямая: остался всего лишь один, последний круг, и тогда — ты наш!

Он легко встал и направился к выходу. Но на пороге обернулся и глубокомысленно изрек:

— Обрати внимание — я не закрываю за собой дверь. Но оставляю решетку. Пока.

Он опять отвратительно захохотал и, наконец–то, ушел.

А я с ужасом наблюдал, как в дверном проеме, нашем единственно возможном пути к спасению, медленно опускается решетка, давя, как яичную скорлупу, все надежды нашего освобождения.

Я оказался запертым, вместе с девушкой, укрытие которой было рассекречено.

Сьюзен выползла из под кровати.

— О чем это вы говорили так долго? Похоже, вы с ним друзья.

— Ты очень ошибаешься, Сьюзен. Мы с ним — враги.

— Какие же? — заинтересовалась она.

— А такие: особенно лютые. Он в роли убийцы, я — в роли жертвы. Так, пожалуй, можно охарактеризовать наши взаимоотношения. И теперь нам с тобой отсюда не удрать.

При этих моих печальных словах девушка опять улыбнулась, но как-то хитренько:

— А вот в этом ты ошибаешься…

— Да? — безучастно спросил я.

— Пока ты тут болтал о всякой ерунде с этим придурком, я там, под кроватью, кое-что нашла. Иди сюда.

Она вновь шлепнулась на четвереньки около кровати, предлагая мне сделать то же самое.

Я покорно опустился на колени и без интереса заглянул под кровать.

— Смотри, видишь ящик? Пока ты там разводил «трали-вали» не пойми о чем, я сидела тут, и, пытаясь хоть что-то понять из вашего разговора, вдруг услышала совсем близко еще какие-то голоса. Я на всякий случай заглянула в этот ящик — и на тебе — там оказалось отверстие! Ишь, как замаскировали, но я-то все равно нашла! — похваливала она себя.

Я залез под кровать поглубже и, отодвинув ящик, похожий на вентилятор, действительно, обнаружил небольшое окно, ведущее в полутемную комнату. Я заглянул туда.

То, что я увидел, не прибавило мне оптимизма, но удивило и насторожило. Это было похоже на средневековый спектакль.

В слабо освещенной комнате, которая находилась прямо под нами, за столом, покрытым черным сукном, сидели люди, тоже одетые во все черное — как я успел заметить, любимый цвет в этом доме. Перед ними слабо мерцали свечи. Главным у них был дурковатого вида человек в некоем подобии сутаны, только на груди у него висел не традиционный крест, а какая-то страшная рожа. Он вещал что-то, благообразно сложив руки на толстом животе.

Прислушавшись к его речи, я даже заинтересовался, потому что говорил он не о чем-нибудь, а об оживлении мертвых. При этом он уверенно сыпал цифрами, датами, историческими фактами. То есть был основательно подкован в этом вопросе.

Сначала он рассказывал о случаях оживления Лазаря и сына вдовицы Сарептской. И, как я понял, своей истовой речью он старался убедить аудиторию, что люди способны вернуться из мира усопших в мир живых. Он утверждал, что умерший человек может восстать из могилы. Для примера он привел даже легенду, которая была описана Иаковом Варачинским, доминиканским монахом.

Эта была история о том, как одна женщина передала александрийскому патриарху Иоанну Милостивому письмо с описанием совершенного ею греха. Но патриарх умер, не успев выполнить ее просьбу: отпустить грех. Тогда женщина, ища справедливости, пришла на его могилу и потребовала закончить исповедь, как полагается. И патриарх восстал из могилы, и сказал, что «твой грех искуплен моими заслугами, поэтому такового нет».

Далее «профессор», блистая своей эрудицией, поведал о случае, описанном в 1801 году доктором Иоганном Йеллизоном в Петербурге, о том, как умерший открыл глаза при одевании. Не миновал он и участи Гоголя.

Люди за столом слушали его паранойю с болезненным вниманием, и глаза их все более и более разгорались от восторга.

Вскоре лектор от теории перешел к практике.

— Перед вами — труп умершего, — указал он в сторону, где на столе лежало тело, покрытое белой простыней. — Если мы с вами, возлюбленные друзья мои, помолимся, как следует, и совершим правильный обряд, то мы увидим, какая могущественная сила находится на нашей стороне.

К моему удивлению, происходившее внизу действие полностью захватило и Сьюзен. Она, открыв рот, зачарованно наблюдала за этим представлением так же, как и паства, находившаяся в состоянии, близком к трансу. Я подумал, что этим мистическим настроением вполне можно воспользоваться. Даже если вероятность успеха не более одного процента — это хотя бы какой-то шанс на спасение. Терять нам всё равно было нечего. Я ещё раз взглянул на эту странную публику. Люди, действительно, были похожи на загипнотизированных. По моим представлениям, нормальный человек не станет в экстазе воздевать руки к небу, выкрикивая непонятные фразы, приплясывать и жечь какие-то коренья, от которых исходит отвратительный запах.

Неожиданно мне пришло в голову, что в этих-то кореньях и кроется причина их странного поведения. Я знал, что некоторые растения имеют свойство при сгорании выделять ароматы, обладающие наркотическим действием. Люди могли быть просто одурманены наркотиком! Если моя догадка верна, то наши шансы на успех резко повышались.

Я скомандовал Сьюзен:

— Раздевайся, быстро!

Она, с трудом оторвавшись от околдовавшего её зрелища, подняла на меня удивлённые глаза:

— О чём ты?! — в её голосе звучало возмущение. — Ни за что!

Объясняться с упрямой девчонкой не было времени, поэтому, придав своему голосу ещё больше строгости, я повторил приказ:

— Сейчас не время спорить! Делай, что сказано! Снимай джинсы!

— Ты не понимаешь! Я не могу! Я ещё девственница! — продолжала она упорствовать.

Её глупые подозрения вывели меня из себя, и я зашипел:

— Да мне безразлично, кто ты! Хоть Дева Мария! Делай, как я! — с этими словами я начал быстро раздеваться.

Видимо, я уже забыл, как устроена психология юных девушек, которым с детства внушается страх перед потерей девственности и всё такое, потому что мои действия не только не побудили Сьюзен последовать моему примеру, но и произвели неожиданный в моих глазах эффект. Она вдруг отстранилась, прикрыла грудь руками и стала на колени в позу Святой Магдалины, завывая:

— Умоляю тебя, сэр! Не лишай меня невинности! Если мы выберемся отсюда, мои родители дадут тебе столько денег, сколько пожелаешь, только не трогай меня! — в её глазах был уже неподдельный испуг.

— На черта мне твоя невинность?! — разозлился я. — Только её для полного счастья мне сейчас и не хватает! Ты просила помочь тебе — я пытаюсь! Так не мешай мне и слушайся. Давай, живо снимай одежду и укройся простынёй.

Сьюзен, всё еще недоверчиво глядя на меня, начала робко раздеваться. К этому времени я уже разоблачился и, сорвав с кровати пододеяльник, завернулся в него. Не знаю, на кого я стал похож, но, видимо, мой облик произвёл на Сьюзен благоприятное впечатление, потому что она, осмелев, тоже быстро скинула оставшуюся одежду и завернулась в простыню, как в греческую тунику.

— Так, теперь нужно закрыть волосы, — сказал я, и оглядел комнату в поисках подходящей маскировки. К счастью, на кровати оставалось ещё две наволочки, которые мы и натянули на головы.

— Теперь отлично! — удовлетворённо заключил я, придирчиво оглядывая себя и Сьюзен. — Можно начинать.

Мне предстояло осуществить довольно сложную задачу, поэтому нужно было успокоить Сьюзен и добиться от неё полного доверия:

— Девочка моя, — я постарался вложить в свой голос максимум мягкости и убедительности, — послушай меня внимательно. Это наш единственный шанс на спасение. Сейчас я возьму тебя за руку, а ты, в свою очередь, ни при каких обстоятельствах не выпускай мою. Держись крепко и, что бы ни случилось, умоляю тебя — не кричи и не дёргайся. Доверься мне, — я погладил её по голове, взял за руку и заглянул в глаза. Сьюзен покорно кивнула, давая мне понять, что я могу на неё положиться.

Наступил самый ответственный момент. Я крепко сжал её руку и стал медленно просачиваться через окно в полу. Я всегда отличался тщедушным телосложением, поэтому мне легко удалось протиснуться в небольшое отверстие. Вслед за мной пролезла и Сьюзен.

Удивлёнными, широко раскрытыми глазами она смотрела на меня, как на величайшего чародея и фокусника. Подозреваю, что в тот момент я был для нее даже выше Дэвида Копперфильда. И было отчего! Происходило то, чего она даже не могла предположить: вместо того, чтобы элементарно грохнуться с потолка на толпу, сидевшую в зале, мы, вопреки всем физическим законам, медленно парили над ней. Я крепко держал Сьюзен, и вместе мы произвели на ожидавшую чуда публику нужное впечатление. Одна из молящихся подняла глаза к небу и, увидев наши парящие под потолком бренные тела в развевающихся белых одеждах, истерично взвизгнула и рухнула в обморок. Её примеру последовали и остальные.