В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Николай Лейкин, 1897

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы уже в статусе бывалых путешественников отправились в Константинополь. В пути им было уже не так сложно. После цыганского царства – Венгрии – маршрут пролегал через славянские земли, и общие братские корни облегчали понимание. Однако наши соотечественники смогли отличиться – чуть не попали в криминальные новости. Глафира Семеновна метнула в сербского таможенного офицера кусок ветчины, а Николай Иванович выступил самозванцем, раздавая интервью об отсутствии самоваров в Софии и их влиянии на российско-болгарские отношения.

У менялы из Одессы

— Ина мнози турки здесь? — спрашивал Николай Иванович возницу, ломая язык и думая, что он говорит по — сербски.

— Мало, господине. Свагдзе^[19] србски народ. Стари туркски град.

— Теперь мало турок. Это старый турецкий город, — опять пояснил жене Николай Иванович.

— Пожалуйста, не объясняй. Все понимаю, — отвечала та. — Вот еще какой профессор сербского языка выискался!

Начали снова подниматься в гору. Поперек стояла крепостная стена, начинающая уже сильно разрушаться. Проехали ворота с турецкой надписью над ними, оставшейся еще от прежнего, турецкого владычества. Стали появляться солдаты, мелкие, плохо выправленные. Они с любопытством смотрели на экипаж, очевидно бывающий здесь редким гостем. Опять полуразрушенные стены, небольшой домик с гауптвахтой. На крепостных стенах виднелось еще кое-где забытое изображение луны. Опять проехали крепостные ворота. Около стен везде валяется щебень. А вот овраг и свалка мусора. Виднеются черепки битой посуды, куски жести, изломанные коробки из-под чего-то, тряпки, стоптанный башмак. Дорога шла в гору террасами. Наконец открылся великолепный вид на две реки.

— Сава… Дунай… — указал возница на впадающую в Дунай Саву.

— «На Саву, на Драву, на Синий Дунай», — сказал Николай Иванович и прибавил: — Это в какой-то песне поется.

— Кажется, ты сам сочинил эту песню, — усомнилась Глафира Семеновна.

— Ну вот… Почему же мне река Драва-то вспомнилась?

— В географии учил.

На Дунае и на Саве виднелись мачтовые суда и пароходы, стоявшие на якорях, но движения на них и около них, по случаю ранней еще весны, заметно не было.

Стали подниматься еще выше. Показались казармы, затем еще здание.

— Госпиталь, — пояснил возница. — Ключ, кладенац^[20], — указал он на третье облупившееся и обсыпавшееся зданьице.

Проехали еще. Стояла часовня.

— Русьица црква… — сказал опять возница.

— Как русская? — воскликнул Николай Иванович. — Глаша! Русская церковь. Зайдем посмотреть?

Но Глафира Семеновна ничего не ответила. Ей не нравилось, что муж по-прежнему продолжает переводить сербские слова.

На пути была башня «Не бойся». Возница и на нее указал, назвав ее.

— Так она и называется «Не бойся»? — спросил Николай Иванович.

— Есте, господине.

— Отчего так называется? Почему? Зачем?

Возница понял вопросы и стал объяснять по-сербски, но супруги ничего не поняли. Глафира Семеновна тотчас же уязвила мужа и спросила:

— Профессор сербского языка, все понял?

— Нет. Но вольно ж ему так тараторить, словно орехи на тарелку сыплет. Все-таки, я тебе скажу, он хороший чичероне.

Достигнув верхней крепости, начали спускаться вниз к Дунаю.

— Ну, теперь пусть свезет в меняльную лавку, — сказала Глафира Семеновна мужу. — Ведь у тебя сербских денег нет. Надо разменять да пообедать где-нибудь в ресторане.

— Братушка! В меняльную лавку! — крикнул Николай Иванович вознице. — Понял?

Тот молчал.

— К меняле, где деньги меняют. Деньги… Неужели не понимаешь? Русски деньги — сербские деньги.

В пояснение своих слов Николай Иванович вытащил трехрублевую бумажку и показал вознице.

— Вексельбуде… — пояснила Глафира Семеновна по — немецки.

— А пара… Новце…^[21] Сараф…^[22] Добре, добре, господине, — догадался возница и погнал лошадей.

Возвращались уж через базар. Около лавчонок и ларьков висели ободранные туши баранов, бродили куры, гуси, утки. По мере надобности их ловили и тут же резали для покупателя. На базаре все-таки был народ, но простой народ, а интеллигентной, чистой публики, за исключением двух священников, и здесь супруги никого не видали. К экипажу их подскочила усатая фигура в опанках и в бараньей шапке и стала предлагать купить у нее пестрый сербский ковер. Подскочила и вторая шапка с ковром, за ней третья.

— Не надо, не надо! — отмахивался от них Николай Иванович.

Глафира Семеновна смотрела на народ на базаре и дивилась:

— Но где же чистая-то публика! Ведь сидит же она где-нибудь! Я только двух дам и видела на улице.

Наконец возница остановился около лавки с вывеской: «Сараф». Тут же была и вторая вывеска, гласившая: «Дуван»^[23] (то есть «Табак»). На окне лавки лежали австрийские кредитные билеты и между ними русская десятирублевка, а также коробки с табаком, папиросами, мундштуки, несколько карманных часов, две-три часовые цепочки и блюдечко с сербскими серебряными динариями.

— Сафар, сафар! — твердил Николай Иванович, выходя из экипажа. — Сафар. Вот как меняла-то по-сербски. Надо запомнить.

Вышла и Глафира Семеновна. Они вошли в лавочку. Запахло чесноком. За прилавком сидел средних лет черный как жук бородатый человек в сером пиджаке и неимоверно грязных рукавчиках сорочки и, держа в глазу лупу, ковырял инструментом в открытых часах.

— Молим вас менять русски деньги, — начал Николай Иванович ломать русский язык, обращаясь к ковырявшему часы человеку.

— Разменять русские деньги? Сколько угодно. Люблю русские деньги, — отвечал с заметным еврейским акцентом чернобородый человек, вынимая из глаза лупу и поднимаясь со стула. — У вас что, сторублевова бумажка?

— Вы говорите по-русски? Ах, как это приятно! — воскликнула Глафира Семеновна. — А то здесь так трудно, так трудно с русским языком.

— Я говорю, мадам, по-русски, по-сербски, по-немецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… — поклонился меняла. — Даже и по-армянски…

— Ну, нам и одного русского довольно, — перебил его Николай Иванович.

— Нет, в самом деле, я на какова угодно языка могу… Я жил в Одесса, жил в Константинополь… Ривка! — крикнул меняла в комнату за лавкой, откуда слышался стук швейной машины. — Ривке! Давай сюда два стул! Хорошие русские господа приехали! Так вам разменять сторублевова бумажку на сербская бумажки? Сегодня курс плох. Сегодня мы мало даем. Не в счастливый день вы приехали. А вот позвольте вам представить моя жена. По-русскому Софья Абрамовна, — указал он на вышедшую из другой комнаты молодую, красивую, но с грязной шеей женщину в ситцевом помятом платье и с искусственной розой в роскошных черных волосах. — Вот, Ривке, наши русскова соотечественники из Одесса.

— Нет, мы из Петербурга, — сказала Глафира Семеновна.

— Из Петербурга? О, еще того лучше!

Ривка поклонилась как институтка, сделав книксен, и стала просить присесть посетителей на стулья.

— Стало быть, вы русский подданный, что называете нас своими соотечественниками? — спросил Николай Иванович, садясь и доставая из кармана бумажник.

— О, я был русскова подданный, но я уехал в Стамбул, потом уехал в Каир, потом уехал в Вена… Я и сам теперь не знаю, какой я подданный, — отвечал меняла улыбаясь. — В самом деле, не знаю, какой я подданный. Жена моя из Румыния, из Бухарест, но говорит по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по-русскому.

— Теперь в Петербурге очень холодно? — задала вопрос Ривка.

— Да, когда мы недели полторы тому назад уехали из Петербурга, было десять градусов мороза, — отвечал Николай Иванович и вынул из бумажника сотенную новенькую бумажку.

Примечания

19

Везде (серб.).

20

Колодец (серб.).

21

Деньги (серб.).

22

Меняла (серб.).

23

Табак (серб.).