Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии

Николай Лейкин, 1897

Глафира Семеновна и Николай Иванович Ивановы – уже бывалые путешественники. Не без приключений посетив парижскую выставку, они потянулись в Италию: на папу римскую посмотреть и на огнедышащую гору Везувий подняться (еще не зная, что по дороге их подстерегает казино в Монте-Карло!). На сей раз компанию им составил купец-фруктовщик Иван Кондратьевич, который вообще не понимает, что он за границей делает и где находится в данный момент. Но как всякий русский человек, если что и решит, то выпьет обязательно. Путешественники с приключениями пересаживаются с поезда на поезд; едят не то, что хотят (боятся, что им подсунут лягушку или черепаху); зевая, осматривают окрестности и постоянно попадают в уморительно смешные ситуации из-за незнания языка и нежелания понимать нравы и обычаи Европы.

Бильярд с коньяком

Оттащить Конурина от игорного стола было, однако, нелегко и с помощью Глафиры Семеновны. Когда Ивановы подошли к нему, он уже не стоял, а сидел около стола. Перед ним лежали целые грудки намененного серебра. Сзади его, опершись одной рукой на его стул, а другой ухарски подбоченясь, стояла разряженная и сильно накрашенная барынька с черненьким пушком на верхней губе и в калабрийской шляпке с таким необычайно громадным плюмажем, что плюмаж этот змеей свешивался ей на спину. Барынька эта распоряжалась деньгами Конурина, учила его делать ставки, и, хотя она говорила по-французски, он понимал и слушался ее.

— Voyons, mon vieu russe… apresent № 3… — говорила она гортанным контральтовым голосом.

— Нумер труа? Ладно… Будь по-вашему, — отвечал Конурин. — Труа так труа.

Шар покатого бильярда летел в гору по зеленому сукну и скатывался вниз. Конурин проиграл.

— C'est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore.

Она взяла у него две серебряные монеты и швырнула их опять в лунку номера третьего. Снова проигрыш.

— Тьфу ты пропасть! — плюнул Конурин. — Не следовало ставить на тот же номер, мадам-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Ведь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

— Oh non, non… Laissez moi tranquille… — ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номер третий.

— В таком разе хоть выпьем, мадам-мамзель, грешного коньячишку еще по одной собачке, для счастья… — предлагал ей Конурин, умильно взглядывая на нее.

— Assez… — сделала она отрицательный жест рукой.

— Что такое ace? Ну а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающий! Коньяк… Давай коньяку… — поманил он гарсона, стоящего тут же с графинчиком коньяку и рюмками на тарелке.

Гарсон подскочил к нему и налил рюмку. Конурин выпил.

— Perdu… — произнесла барынька.

— Опять пердю! О, чтоб тебе ни дна ни покрышки! — воскликнул Конурин.

В это время к нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

— Иван Кондратьич… Бросьте играть… Ведь вы, говорят, ужас сколько проиграли.

— А! Наша питерская мадам теперь подъехала! — проговорил Конурин, обращаясь к ней пьяным раскрасневшимся лицом с воспаленными узенькими глазами. — Постой, постой, матушка… Вот с помощью этой барыньки я уже отыгрываться начинаю. Пятьдесят два франка давеча на чертову дюжину мы сорвали. Ну, мамзель-стриказель, теперь катр… на номер катр… Ставьте своей ручкой, ставьте… — обратился он к накрашенной барыньке.

— Да бросьте, вам говорят, Ивам Кондратьич, — продолжала Глафира Семеновна. — Перемените хоть стол — то… Может быть, другой счастливее будет… А то прилипли к этому проклятому бильярду… Пойдемте к столу с поездами.

— Нет, постой… — упрямился Конурин. — Вот с этой черномазой мамзелью познакомился, и уж у меня дело на поправку пошло. Выиграли на катр? Да неужто выиграли? — воскликнул он вдруг радостно, когда увидел, что крупье отсчитывал ему грудку серебряных денег. — Мерси, мамзель, мерси. Вив ли Франс тебе — вот что… Ручку!

И он схватил француженку за руку и крепко потряс ее. Она улыбнулась.

— Вот что значит, что я коньяку-то выпил. Постой, погоди… Теперь дело на лад пойдет, — бормотал он.

— А выиграл на ставку, так и уходи… Перемени ты хоть стол-то!.. — подступил к нему Николай Иванович. — Сам пьян… Не ведь с какой крашеной бабенкой связался.

— Французинка… Сама подошла. «Рюсс?» — говорит. Я говорю: «Рюсс»… Ну и обласкала. Хорошая барынька, только вот басом говорит.

— А ты думаешь, что даром она тебя обласкала? Выудить хочет твои потроха. Да и выудит, ежели уже не выудила еще…

— Нет, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номер труа!

— Пойдемте к другому столу! — воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.

— Стой, погоди… Не балуйтесь… — упрямился тот. — Мамзель, ставь труа.

— Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте к другому столу.

Глафира Семеновна держала Конурина под руку и тащила его от стола. Николай Иванович загребал его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по-французски, чего Глафира Семеновна не понимала, но по тону речи слышала, что это не были ласковые слова.

Конурин упрямился и не шел.

— Должен же я хоть за коньяк прислужающему заплатить… — говорил он.

— Заплачу… Не беспокойся… — сказал Николай Иванович. — Гарсон комбьен?

Гарсон объявил ужасающее количество рюмок выпитого коньяку. Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Глафира Семеновна все еще держала Конурина под руку и уговаривала его отойти от стола.

— Ну ладно, — согласился, наконец, тот и прибавил: — Только пускай и мамзель-стриказель идет с нами. Мамзель! Коммензи! — И он махнул ей рукой.

— Да вы никак с ума сошли, Иван Кондратьич! — возмутилась Глафира Семеновна. — С вами замужняя женщина идет под руку, а вы не ведь какую крашеную даму с собой приглашаете! Это уж из рук вон! Пойдемте, пойдемте…

— Э-эх! В кои-то веки приударил за столом за французской мадамой, а тут… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадам! — обернулся к француженке на ходу Конурин.

— Не подпущу я ее к вам… Идемте…

Француженка шла сзади и говорила что-то язвительное по адресу Глафиры Семеновны. Наконец она подскочила к Конурину и взяла его с другой стороны под руку. Очевидно, ей очень не хотелось расстаться с намеченным кавалером.

— Прочь! — закричала на нее Глафира Семеповна, грозно сверкнув глазами.

Француженка в свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну и хотя отняла свою руку из-под руки Конурина, но, сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по-французски.

— Вот видите, какая она ласковая-то. Она требует у вас половину выигрыша. Говорит, что пополам с вами играла, — перевела Конурину Глафира Семеновна речь француженки.

— Какой к черту выигрыш! Я продулся, как грецкая губка. Во весь вечер всего только три ставки взял. Нон, мадам, нон… Я проигрался, мамзель… Я в проигрыше… Понимаешь ты, в проигрыше… Я пердю… Совсем пердю… — обратился Конурин к француженке. Та не отставала и бормотала по-французски.

— Уверяет, что пополам с вами играла… — переводила Глафира Семеновна. — Вот неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.

— На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а в половинную долю я ни с кем не играл.

Он остановился и стал шарить у себя в карманах, ища денег.

— У Николая Иваныча ваши деньги, а не у вас. Он их сгреб со стола, — говорила Конурину Глафира Семеновна.

— Были и у меня в кармане большие серебряные пятаки.

Он нашел наконец завалившуюся на дне кармана пятифранковую монету и сунул ее француженке.

— На вот… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость на чай… А в половинную долю я ни с кем не играл. Переведите ей, матушка Глафира Семеновна, что это ей на чаи…

— А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!

Француженка между тем, получив пятифранковую монету, подбросила ее на руке, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь к Конурину. Взор ее на этот раз был уже далеко не ласков.

— Вот нахалка-то! Мало ей… Еще требует… — опять перевела Глафира Семеновна Конурину.

— Достаточно, мамзель… Будет. Не проси… Сами семерых сбирать послали! — махнул Конурин француженке рукой и пошел от нее прочь под руку с Глафирой Семеновной.

Он шатался. Глафире Семеновне стоило больших трудов вести его. Вскоре их нагнал Николай Иванович и взял Конурина под другую руку. Они направились к выходу из зимнего сада. На шествие это удивленно смотрела публика. Вслед компании несколько раз раздавалось слово «les russes».