Вспомнить все? Политика памяти современной Европы

Николай Медушевский

Данная работа задумана автором как попытка проанализировать различные политические механизмы, существующие в Европейском союзе и направленные на реализацию мягкой силы в области исторической памяти. В данной связи историческая память предстает важным ресурсом европейской интеграции, за который разворачивается борьба между официальным Брюсселем и национальными политическими силами. Через призму политики памяти, европейская политика открывается в новом когнитивном измерении.

1. Что такое историческая память и почему мы размышляем о ней сегодня?

Историческая память в современном политическом дискурсе выступает важным атрибутом диалога общества и власти. Историческая память встает на повестке дня в период проведения национальных праздников, международных переговоров, решения территориальных споров, проведения социальных реформ и т. д. Причины такой востребованности идеи исторической памяти кроются в том, что в демократическом обществе социум является активным участником политических отношений и строит свое взаимодействие с властью исходя из своего опыта и видения прошлого. В тоже время видение обществом прошлого не является константой и может подвергаться спекуляции. Таким образом, происходит манипулирование общественным мнением по вопросам, связанным с исторической памятью. Более того, роль историка как хранителя исторической памяти во многом девальвируется, так как консервативный взгляд на историю уже не считается демократичным и констатируется, что история принадлежит гражданам, хотя сами граждане воспринимают ее лишь фрагментарно. Это становится основанием для политической спекуляции и реализации политики памяти, то есть политики управления сформированными воспоминаниями граждан, связанными с патриотизмом, национальной идеей и другими формами.

В данной связи следует пояснить, что «Историческая память» — это словосочетание, обозначающее восприятие обществом или группой своего прошлого в контексте взаимодействия с другими обществами и группами.

Часто в научной литературе можно столкнуться с другим словосочетанием — «коллективная память». Данный термин по своему смысловому значению шире и объединяет множество аспектов восприятия обществом себя, не только в контексте исторического генезиса, но также применительно к политике, культуре, искусству, религии и другим принципиальным вопросам. В данной работе мы трактуем историческую и коллективную память в русле традиции, которая была заложена в работах Пьера Нора и его научной школы¹, а также ряда других европейских авторов, в числе которых Б. Андерсон², А. Ассман³, Я. Ассман⁴, М. Хальбвакс⁵, П. Хаттон⁶ и др. Следование логики исследований данных авторов предполагает размышления о политики памяти в рамках современной европейской традиции, в противовес ее консервативному и, возможно, религиозному или идеологизированному восприятию, имеющему место в странах Востока.

Следует отметить, что несмотря на глубокую проработанность темы, она тем не менее не является исчерпанной, т.к. вопрос о сути исторической памяти и ее формах, в том числе современных, остается открытым. Более того, представляется весьма туманным будущее обществ, которые начинают свободно трактовать историческую память, в угоду, к примеру, текущим социальным или конъюнктурным интересам. Обратим внимание, что так поступает большинство современных развитых обществ, так как историческая память выступает очень ценным политическим ресурсом. В современном дискурсе существует даже предположение о том, что деформализация истории — ее освобождение, неизбежно приведет к ее утрате и гибели общества, либо его мутации. Тем не менее, не смотря на наличие крайних трактовок, мы исходим из того, что современный свободный подход к трактовке истории не обозначает предопределенности, а скорее просто символизирует новую формацию развития человеческого общества в контексте его эволюции и самовосприятия.

Здесь уместно провести небольшой экскурс в развитие проблемы анализа исторической памяти. Одной из современных отправных точек для дискуссии стала работа Ж. Намера 1993г. «Une mémoire collective européenne est-elle possible?»⁷. Работа представляет большой интерес, так как фактически впервые после распада СССР был поставлен вопрос о коллективной сущности европейских наций, что в свою очередь, стало индикатором набирающего силу процесса интеграции единой Европы.

С годами значимость данной проблемы не только не уменьшилась, но многократно выросла, так как интеграционный процесс заставляет страны и народы все теснее прижиматься друг к другу и требует решений, связанных с общим прошлым и общим будущим, без которых интеграция окажется искусственной и закончится распадом европейской конфедерации. Таким образом остро встает вопрос легитимизации интеграционного процесса, в том числе и на современном, и на будущем этапах.

Начиная с 1990-ых гг. дискуссии о будущем ЕС все больше переходят с теоретического на прикладной уровень и, в немалой степени, этому способствует новый взгляд на историю и введение в научный дискурс терминологии коллективной памяти. Последняя, по мнению ученых представляется своеобразным выражением коллективной идентичности, существующим как пул информации, хранящейся в отдельных воспоминаниях группы и передаваемая из поколения в поколение⁸.

Историческая память, сосуществующая и дополняющая коллективную память, в данной связи представляется как «память или совокупность воспоминаний, сознательных или нет, опыт, который был пережит и / или преобразован в миф живым коллективным телом, от чьей-то идентичности чувство прошлого составляет неотъемлемую часть»⁹.

Основателем исследовательской школы, занимающейся данными вопросами, еще в начале ХХ века стал французский философ Морис Хальбвакс, который широко известен как пионер в разработке концепции коллективной памяти.

Хальбвакс констатировал следующее. Во-первых, индивидуальная память развивается во взаимодействии с социальным окружением, и как следствие представляет собой явление, которое постоянно трансформируется¹⁰.

Во-вторых, память зависит от группы, в которой человек жил, и его статуса¹¹. Таким образом коллективная память получила четкие социальные корни и привязку к положению и статусу каждого ее носителя.

Хальбвакс различал коллективную и историческую память, представляя вторую, как часть первой¹², но в тоже время считал эти две формы частично сопоставленными.

Он рассматривал коллективную память как: «непрерывный поток мыслей, который не имеет ничего искусственного, так как не сохраняет из прошлого ничего, кроме фактов, живущих сознании группы, которая его поддерживает»¹³

Историческую память, напротив, он описал как что-то, существующее за пределами определенных групп в обществе; то, что «формирует» память и обуславливает попытки достичь единой цели исторической правды.

Подход Хольбвакса трансформировался на нескольких этапах, и в частности, по-своему переломным стал этап после Второй мировой войны. Речь идет о так называемом «культурном повороте», который набрал свою силу к 1970 гг.

«Культурный поворот» представил определённую трансформацию классического гуманитарного знания, в ходе которой внимание исследователей постепенно начало переходить от форм к смыслам явлений, и основной акцент стал делаться на том, что можно условно обозначить как культурную сущность объекта изучения. Кроме того важно, что поиск культурной составляющей подвиг исследователей искать смыслы на пересечении различных научных и около научных дисциплин¹⁴.

В рамках «культурного поворота» происходит, в том числе и трансформация исторического знания. «Российский ученый Н. П. Безуглова объясняет это понятие как совокупность событий, происходящих в последнее время в гуманитарных и общественных науках, наиболее значимые из которых связаны с появлением в западном научном контексте «cultural studies», повышением роли социологии культуры в пределах социологии, сменой структуралистской парадигмы постструктурализмом, возникновением постмодернистских трендов и оформлением междисциплинарного характера гуманитарных исследований.

При этом указывается, что данные особенности демонстрируют изменение отношения к культуре, интерес к которой потеснил у исследователей интерес к политике и экономике»¹⁵.

Доминирование культурологической составляющей неизбежно трансформировало взгляд на историю, породив идею о «новой исторической культурологии» (neue historische Kulturwissenschaft), идея которой была предложена немецким историком Отто Герхардом Эксле¹⁶. Именно идея «новой культурологии» и позволила развернуть восприятие исторического контекста так, как его в дальнейшем рассматривал П. Нора и многие другие современные авторы¹⁷.

В их системе взглядов определяющая роль «фактов» истории экономического, политического и иного содержания оттесняется идеей общения и жизни как таковой, в ее ценностной интерпретации.

На этом фоне все чаще становится объектом интереса для исторических исследований «объем памяти», т.е. та совокупность информации о жизни общества, которая, по своему, является оперативной и активно поддерживается в общественном сознании¹⁸.

Самые крайние точки зрения в данном вопросе и вовсе соотносят историю и память, представляя их как синонимы¹⁹,²⁰.

Тем не менее в рамках данной работы мы уходим от крайних трактовок и придерживаемся преимущественно трактовки исторической памяти, которая была введена в научный оборот работами Пьера Нора.

Апеллируя к работам П. Нора можно констатировать, что данный автор рассматривает современность как своего рода новую эру восприятия человеком и обществом самих себя. Эта эра сформировалась недавно и, вероятно, для многих стран еще даже не наступила (хотя Нора видит ее глобальной), однако в странах Европы она уже на протяжении более чем 30—40 лет определяет сознание людей. Можно бесконечно спорить об отправной точке для старта данной эпохи. К примеру сам Нора, опираясь на опыт Франции, говорил о том, что стартом послужила смерть Де Голля, которая ознаменовала конец поствоенного периода, характеризовавшегося выверенностью позиций по отношению к истории ХХ века и ее основных переломных моментов. Тем не менее для всей остальной Европы такой перелом наступает с распадом СССР, который берет свое начало в политике Перестройки М. Горбачева. Таким образом разница в старте составляет не менее 15 лет. Нора указывает на то, что кризис коммунистической идеологии породил смену режимов по всему миру, например, в Латинской Америке.

Мы подробно рассматривали эту тему в статьях «Политика памяти — актуальный вызов регионального развития. В диалоге с книгой Элизабет Джелин „Борьба за прошлое: как мы строим социальную память“»²¹ и «Применение латиноамериканского опыта формирования региональной политики памяти в российской практике»²². Тем не менее и сегодня объективно сохраняются общества, например, китайское или иранское, которые не преодолели данного переломного момента по идеологическим или религиозным соображениям.

Тем не менее для «европейского мира» данная эпоха наступила и, вероятно, в перспективе многих десятилетий будет только усиливаться, укореняться и захватывать новые территории и общества.

Говоря об эпохе, следует четко обозначить ее характерные моменты, которые стали водоразделом, отличающим ее от предыдущего периода. В частности, основное, на наш взгляд, свойство новой эпохи — это переход права трактовать историю и размышлять о ней от историка к «неисторику». Под «неисториком» нами в данном случае понимается любой индивид, и более того, все множество индивидов, которые в большинстве случаев не обладают всей доступной полнотой исторической картины. Иными словами, общество, подталкиваемое политиками или локомотивами мнения, например, необразованными блогерами, решает, как относится к конкретному историческому явлению или периоду.

К примеру, в российском современном обществе часто встречается две противоречащие морально, но дополняющие друг друга формально позиции: первая — «при Сталине было хорошо, был порядок», и вторая, — «при Сталине было плохо, были репрессии». Фактически оба эти утверждения отражают понимание исторической эпохи, но они субъективны, фрагментированы и не доказываются сторонниками иначе чем на уровне популизма.

Важным является и еще один момент. Примерно до 60-ых гг. ХХ века — история — это описание периода, которые живущее поколение не застало или почти не застало в своем большинстве в силу возраста и короткого срока человеческой жизни.

Тем не менее в 1960-ые годы во многих странах происходит скрытый демографический перелом, который позволил людям, родившимся в 1920—30 гг. прожить более 70—80 лет и перенести через этот отрезок времени живую память очевидцев исторических событий, которые смогли пережить срок существования формализованных идеологических штампов и, например, передать современным поколениям субъективный, но в тоже время коллективный взгляд на репрессии, героизм, идеологическую систему прошлого, войны, революции и другие «кейсы», которые в классической истории неизбежно обрастали штампами и формализовывались в учебниках истории и классических исторических исследованиях. Перелом возник в результате увеличения продолжительности жизни за счет развития медицины, социальной инфраструктуры, исчезновения определенных рисков для жизни и здоровья.

Таблица 1. Средняя продолжительность жизни по странам мира в различные эпохи²³.

Следует отметь, что обозначенный демографический перелом стал, возможно основным, но не единственным фактором, и наряду с ним можно говорить о развитии в конце ХХ века механизмов популяризации информации, без которых свидетельства очевидцев прошлого могли бы никогда не дойти до современников. Таким образом речь идет о развитии СМИ и интернет технологий, которые, войдя фактически в каждый дом принесли критический объем информации, перевернувший мировоззрение рядового гражданина, либо навсегда его изменивший.

Рисунок 1. Изменение скорости передачи информации и охвата домохозяйств системами передачи информации²⁴

Более того, можно говорить о навязчивости информации и возникновении определенной моды социального участия через отношение к прошлому. В качестве примера можно рассмотреть возникновение в ХХI веке универсальной национальной символики, демонстрирующей принадлежность человека к историческим событиям, например, георгиевская лента, цветок мака и др. атрибутика, ставшая массовой.

О формах изменения мышления и исторического самовосприятия можно говорить очень много, так как они охватывают практически все сферы человеческого существования. Первой, и самой видимой, вероятно выступает критика существующей системы знаний и ценностей, связанной, к примеру, с отрицанием официальной истории государства или региона. Так, к примеру, официальные учебники истории могут на протяжении десятилетий скрывать наличие этнических или религиозных конфликтов, камуфлируя память о них, но «освобождение истории» неожиданно формирует на повестке дня несколько противоборствующих исторических моделей, каждая из которых представляется правильной для ее создателей. Следствием такого восстановления истории неизбежно становится широкий поиск доказательств ее правильности и правомерности, в том числе через воссоздание неофициальных версий, подтвержденных только личными воспоминаниями или условными артефактами. Это в свою очередь способно создать так называемый культ корней, который, во многом перекликается с архаичной идеей избранности того или иного народа или группы. Данный культ способен «как бы» обосновать право на территорию, язык, культуру и историю, даже если формально такого права у группы нет, и она лишь недавно откололась от более крупного социо-культурного образования. Отметим, что стремительное воссоздание культа корней сопряжено с исторической практикой его подавления на идеологическом, политическом, сословном и других уровнях. Этот культ не возникает из неоткуда, но речь идет скорее о стремительном увеличении его сторонников и абсолютизации ценностей, ранее занимавших периферийное положение в общественном мышлении из за страха, нецелесообразности, запрета агитации и свободы слова и т. д.

Следует обратить внимание на системность всех происходящих изменений. Так, например, желание получить собственную историю может подкрепляться развитием генеалогии, созданием музеев и мест памяти, утверждением памятных дат, не являющихся таковыми изначально, юридической люстрацией старого порядка, публикацией архивов и частных коллекций, мемуаров и т. д. вплоть до перезахоронения и канонизации героев прошлого.

К сожалению все описанные действия несут в себе конфликт и не способствуют развитию реальной исторической науки, основанной на фактах и «любящей тишину кабинетов». В итоге возникает «общественная история», которая во многом искажена и фальсифицирована, но в то же время близка общественности, которой нравится информационный резонанс и отрицание единого прошлого.

Идея истории, которую пишет общество в терминологии Нора²⁵ сопряжена с идеей национальной «памяти», которая в свою очередь выступает продуктом взаимовлияния современного времени (вызовов, про которые мы говорили выше) и общества в его текущем трансформационном состоянии.

Здесь уместно вспомнить о существовании т.н. модели Аткинсона и Шифрина. Данные авторы размышляли о структуре памяти как таковой и предложили следующую модель, объясняющую восприятие ее работы.

Рисунок 2. Модель Аткинсона и Шифрина²⁶.

В данной модели человек воспринимает информацию, вне зависимости от того, является ли она первичной или вторичной. К примеру, он может воспринимать данные из интернета или школьный курс истории. Далее эти данные проходят через уровень сенсорного хранения который является очень кратким, но обязательным. Сенсорная память — память чувств: вкус, зрение, слух и др.

Через сенсорный этап информация переходит на уровень кратковременной памяти, которая аккумулирует информацию на срок менее 20 секунд и не более чем о 5 — 7 объектах. Наконец из блока краткосрочной памяти информация попадает на уровень долгосрочной памяти, в которой информация может храниться вплоть до конца существования биологического объекта.

Формально данная схема соотносима лишь с жизнедеятельностью отдельного индивида, но можно выдвинуть предположение, что общество, в своем восприятии реальности действует по тому же самому принципу. Так, например, сенсорный уровень соотносим с личным восприятием ситуации, так как каждый использует собственные органы чувств, но на этапе краткосрочной памяти происходит некая «сверка ощущений» между лицами, объединенными общей ситуацией.

В этот же период формируются и общие эмоции, будь то гнев, паника, поощрение или приветствие кого-либо. Такие эмоции являются коллективными и опираются на множество индивидуальных впечатлений, преобразованных в знания. Показательно, что данные впечатления-знания имеют лишь косвенное отношение к долговременной памяти, которая глубже, полнее, систематизированнее, и в конечном итоге полезнее. Тем не менее долговременная память не только полезна, но и сложна в использовании, так как для ее применения необходимо, во-первых, наличие данной памяти в определенном масштабе, и во-вторых, навык и время для ее анализа и применения.

Фактически обе эти характеристики не всегда уместны и противостоят инстинктивному поведению, которое, в свою очередь является «срочной реакцией».

В данной связи можно выдвинуть гипотезу о том, что жители современных развитых стран, хотя и обладают высоким уровнем образования, находясь под воздействием «информационного шторма» начинают во многом мыслить и действовать инстинктивно, ориентируясь на поведение друг друга в большей степени, чем на свой информационный капитал, который они не успевают либо не могут, либо не хотят применять.

Таким образом уровень краткосрочной памяти непропорционально расширяется и даже начинает доминировать над долгосрочной памятью в массовом выражении, хотя ее содержание остается определяющим поведение индивида в индивидуальном контексте. Более того, можно предположить, что с учетом роста коммуникаций индивид все меньше остается наедине с самим собой и необходимость реакции на внешние раздражители приобретает все более экстремальный характер, на что указывает, к примеру, рост в современном обществе психологических заболеваний. Так, к примеру, за 15 лет численность больных шизофренией и депрессией в мире увеличилась более чем на 40%²⁷.

Через рассмотрение данной условной ментальной модели можно прийти к заключению, что идеи Нора в целом верны и развитие пост индустриального общества ведет человека к изменению его поведенческих особенностей, в том числе, связанному с уменьшением внимания к содержанию долговременной памяти, в пользу деталей памяти кратковременной.

Сам Пьер Нора пишет примерно о тех же характеристиках, упоминая, например, «ускорение истории», значение которого сложно переоценить. Суть данного явления связана с информационным насыщением, которое в свою очередь продиктовано развитием коммуникативного пространства от книгопечатания до интернета. Можно констатировать, что прошлое приближается и память о нем становится актуализированнее.

Нора констатирует, что это ведет к разрушению восприятия времени, но, вероятно, это не совсем правильно, так как человек принадлежит эпохе, а современная эпоха диктует новые правила, которые можно истолковать как принцип живи здесь и сейчас, который получил выражение как в повседневной практике, так и в психиатрии²⁸. Таким образом единство времени фактически разрушается.

К примеру современные психиатрические практики предлагают человеку вновь, как будто в реальности пережить ситуацию из прошлого, что должно трансформировать его восприятие данной ситуации в контексте применения гештальт терапии.

Другим, более повседневным восприятием реальности прошлого, к примеру, могут стать видео игры или программы, позволяющие воспринять альтернативную и дополненную реальность. В таких условиях человек становится «как бы участником» событий прошлого, которые воспринимает как повседневную реальность.

Фактически данный перенос из настоящего в прошлое обозначает девальвацию ценности реального настоящего, которое начинает приравниваться к будущему без четкого понимания того, что будущее представляет собой на самом деле, так как разрушается его консервативное восприятие.

Здесь снова уместно обратиться к концепции Нора и констатировать, что он описывает три модели представления о будущем. В частности он пишет о том, что будущее представляли как реставрацию прошлого, как прогресс или как революцию.

Если посмотреть на сегодняшнее общество, то можно заметить, что ни одна из трех форм не является чистой, так как например, существует феномен цветных революций, которые одновременно объединяют в себе три тренда. Для примера можно рассмотреть революцию в Египте. Которая одновременно комбинировала идеи прогресса и идеи религиозного ренессанса и при этом была радикальной, — носила характер революционной борьбы²⁹.

Возможность объединения данных трех моделей породила неопределенность будущего и его циркулярную, а не линейную, связь с прошлым. Таким образом в любой момент будущего может оказаться востребован относительно случайный момент истории прошлого, который будет что-то символизировать, доказывать или опровергать из набора событий и явлений актуальных в настоящем. Подобный подход не подразумевает жесткой систематизации и по своей сути хаотичен, но в тоже время предполагает необходимость усиления памяти о прошлом, которая может быть уподоблена старому чулану, полному вещей разных эпох. Образ данного «чулана» символизирует наше многообразное наследие, которое мы в первую очередь обязаны сохранять и накапливать, и уже во вторую, — пытаться понять и применить. Фактически именно в этом заключается упомянутый П. Нора «долг памяти».

Наряду с долгом памяти и ответственностью перед будущими поколениями нельзя не отметить разрыва, который возникает у современного человека с прошлым. Несмотря на увеличение продолжительности жизни, наличие всевозможных музеев и телепередач, сегодня нельзя говорить о долгосрочной преемственности идей и даже поведенческих моделей. Например, в российской практике 1990-ые годы, от которых нас отделяет всего 20 лет уже считаются эпохой, в которую господствовали другие принципы, нежели те, что господствуют и определяют наше поведение сегодня. Советский период российской истории и вовсе делится на 4—5 периодов, каждый из которых — это тоже «эпоха». В тоже время, если мы посмотрим в прошлое, то обнаружим, что еще в ХIХ веке эпоха предполагала очень продолжительный период царствования нескольких монархов и была связана даже не столько с личностями, сколько с образом жизни разных сословий. Сегодня же образ жизни меняется каждые несколько лет, заставляя нас очень внимательно следить за настоящим и очень быстро забывать о прошлом, складывая его в метафоричный «чулан», даже если это наше личное прошлое, просто потому что оно более не актуально. Тем не менее, мы, живущие сегодня, не можем безоговорочно перевернуть страницу истории. Именно поэтому в нашей жизни возникают символы, которые знаменуют наше прошлое, но скрывают большую его часть для простоты восприятия.

Можно сказать, что это неизбежное развитие событий, которое чем-то напоминает архивирование воспоминаний. Его неизбежность связана с обилием, многообразием, вариативностью и преумножением информации, которая оставляет в наших воспоминаниях только следы и связанные с ними эмоции. Для того чтобы вспомнить прошлое и восстановить связь символов оказывается уже недостаточно просто истории, потому что она и есть тот самый «чулан», а для того чтобы преодолеть существующий в нем хаос нужна память, которая расставит все на свои места и укажет путь к достижению конкретных результатов. П. Нора в данной связи и вовсе говорит о том, что память вытесняет историю³⁰, хотя скорее данные явления просто начинают интенсивнее дополнять друг друга, преодолевая «ощущение утраты прошлого» и стимулируя «рефлексию о самом себе и своей истинности».

Таким образом, историческая память становится одной из сил прогресса, которая действует, прежде всего, в сфере культуры, политики и социальных отношений. И здесь следует сказать о глобальных стимулах развития общества, которые во многом связаны с «демократизацией истории».

Примечания

1

Проблематика мест памяти. Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. — 328 с.

2

Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: «КАНОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001. — 288с.

3

Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. — 328 с.

4

Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. — 368 с.

5

Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. — М.: Новое издательство, 2007. — 348 с.

6

Хаттон П. П. История как искусство памяти. — СПб: Владимир Даль, 2004. — 424 с.

7

Namer G. Une mémoire collective européenne est-elle possible? //Schweizerische Zeitschrift für Soziologie/Revue suisse de sociologie/Swiss Journal of Sociology 19. 1993. pp. 25—32.

8

Assman J. Collective Memory and Cultural Identity // New German Critique 65. 1995. pp. 125—133.

9

Nora P. Mémoire collective // Le Goff, Jacques; Chartier, Roger; Revel, Jacques (Eds.). La nouvelle histoire. Paris: Retz-C.E.P.L. (Les encyclopédies du savoir moderne). 1978. pp. 398—401.

10

Halbwachs M. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris: Librairie Félix Alcan (Travaux de l’année sociologique). 1925. URL: http://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k5824900t

11

Halbwachs M. La mémoire collective. Paris: Albin Michel (Bibliothèque de l’évolution de l’humanité; 28). 1997. 295рр.

12

Halbwachs M. La mémoire collective. Paris: Albin Michel (Bibliothèque de l’évolution de l’humanité; 28). 1997. Р.129

13

Halbwachs M. La mémoire collective. Paris: Albin Michel (Bibliothèque de l’évolution de l’humanité; 28). 1997. Р.131

14

Steinmetz, G. State/Culture: State-Formation after the Cultural Turn. — Ithaca, NY: Cornell University Press (англ.) русск., 1999. — P. 1—2.

15

Андреева В. А. «Культурный поворот» в исторической науке и культурология: теоретические основы концептуальной взаимосвязи. История и культура на стыке эпох и цивилизаций: историко-культурное наследие как ресурс и результат развития общества: материалы междун. науч.-практ. конф., посвящ. 250-летию М. К. Огинского, Минск, 25 — 26 сентября 2015 г. / редкол.: И. И. Калачева [и др.]. — Минск, 2015. — С. 152 — 154.

16

Oexle, O. G. Geschichte als Historische Kulturwissenschaft / O. G. Oexle // Kulturgeschichte heute / Hrsg.: W. Hardtwig, H.-U. Wehler. — Göttingen, 1996. — S. 14—40.

17

Безуглова Н. П. Культурный поворот: смена парадигм//Полигнозис, 1 (40), 2011. URL: http://www.polygnozis.ru/default.asp?num=6&num2=540

18

Müller, J-W. Memory & Power in Post-War Europe: Studies in the Presence of the Past. Cambridge etc.: Cambridge University Press. 2002. 288pр.

19

Klein K. L. On the Emergence of Memory in Historical Discourse.//Representations 69. 2000. Р. 127—150.

20

Winter J. The Generation of Memory: Reflections on the «Memory Boom’ in Contemporary Historical Studies// Bulletin of the German Historical Institute 27/3. 2012. Р. 69—92.

21

Медушевский Н. А. Применение латиноамериканского опыта формирования региональной политики памяти в российской практике «Теории и проблемы политических исследований» Том 8, №1A, 2019. C. 157 — 167

22

Медушевский Н. А. Политика памяти — актуальный вызов регионального развития. В диалоге с книгой Элизабет Джелин «Борьба за прошлое: как мы строим социальную память» «Теории и проблемы политических исследований» Том 8, №1A, 2019. С. 168 — 171

23

Зубец А. Н. Количественные оценки в истории (инструменты для клиометрии). 2014. URL: http://old.fa.ru/chair/priklsoc/Documents/Количественные%20оценки%20в%20истории.pdf

24

Зензин А. Эволюция сетей доступа и сетей мобильного доступа. 2015. URL: https://ppt-online.org/351038

25

Проблематика мест памяти. Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999, — 328 с.

26

Майк Кордуэлл. Модель памяти Аткинсона-Шиффрина // Психология. А-Я. Словарь-справочник / Пер. с англ. К. С. Ткаченко. — ФАИР-ПРЕСС, 2000. URL: https://www.bestreferat.ru/referat-384865.html

27

Лесняк А. Депрессивные и шизофреники. Где в мире больше всего сумасшедших// Научная карта. №46 (324). 2013. URL: https://rusrep.ru/article/2013/11/18/schizo/

28

Козлов Н. И. Принцип «здесь и сейчас» и его применение. URL: https://www.psychologos.ru/articles/view/princip–kav-zn-zdes-i-seychas-kav-zn–i-ego-primenenie

29

Шишкина А. Интернет-цензура и «арабская весна» // Неприкосновенный запас. №1, 2014. URL: http://www.intelros.ru/readroom/nz/nz1-2014/23093-internet-cenzura-i-arabskaya-vesna.html

30

Проблематика мест памяти. Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999, — 328 с.