Понтификум. Пепел и грех

Николай Могилевич

Третья сотня лет после Погребения – страшного бедствия, выпустившего в мир чёрные грехи. Понтификум встречает третий Темпус. Страшные предзнаменования появляются на улицах городов, а на границах святые легионы бьются с предателями-еретиками и потерявшими разум безумцами. Дети Госпожи Грехов рыщут во мраке, стремясь погасить пламя добродетели, и над землями Понтификума звучит Двуединый Колокол, не дающий пеплу лишить народ разума.Что принесёт новый Темпус? Пепел и грех или спасение и добродетель?

Глава 8

Менд Винум. Молись усердно

— Дяденька палач, не ходите на площадь. Она не хочет вашей смерти, и я не хочу. Бегите, пока не поздно, — маленькая девочка, которой едва минуло семь вёсен, держала Менда за ткань шосс и смотрела на него снизу-вверх глазами, затянутыми пеленой слепоты. По бледному лицу маленькой незнакомки красными струйками стекала кровь, но она даже не морщилась, будто венок из тёрна был для неё привычен.

— Не могу. Меня там ждут, — коротко ответил Менд. Хоть внешне он и оставался спокоен, но внутри в нём клокотала ненависть. Кто мог так изувечить бедную малютку? Сыну палача нужно спешить. Солнечный диск медленно полз к небесной середине. Даже сейчас его и девочку обходило множество народа: подмастерья, лавочники, нищие, жители окрестных деревень. Все они спешили на площадь за зрелищем.

— Ежели пойдёте, ждёт вас там только кончина неминуемая. Так сказала Она, ибо пятое наставление Скорбящего будет изречено после полудня, — девочка говорила тихо, почти шёпотом, но Менд ясно различал каждое слово.

— Значит — быть посему, дитя. Наставления для палача — что закон для преступника. Кто сделал с тобой такое? Кто Она такая?

— Некого винить мне в своей природе, ибо такой меня изваял Скорбящий. Она же — Меч Пылающий, Истинная Добродетель. Я маленькая святая Винита, и я спасу праведников этого города. Вижу и в тебе такое желание, сын изменника, — она сотворила двуперстие, и маленькие пальчики окрасились алым. Девочка провела ими по шоссам палача, оставляя две багряные линии. Затем поклонилась и стала отходить.

— Но времени осталось немного. Грядёт два бедствия, а после не будет спасения никому в этом городе, ибо Ей уже не будет нужды прятаться, — Менд моргнул, и вот уже нет никакой девочки. Только грязная толпа, которая изрыгала проклятия и осыпала его привычными оскорблениями.

Сын палача посмотрел вниз, на шоссы: алые полосы не исчезли. Гадая, что же это все может значить, Менд устремился на площадь Лиходеев. Узкая улочка вдруг раздалась, выпуская юношу из тесных объятий домов. Собор нависал над людским морем, накрывал его чёрной тенью. Лавки и лотки убрали, чтобы вместить больше народа, а на помосте уже стоял Орис и о чём-то беседовал с эклессиаром. Рядом стража держала связанную Атронию, а толпа ревела:

— Пускай попляшет в петельке, чёрная потаскуха!

— Шо, со слугами Алой Девы сношаться-то горазда была, а теперь ревёт, как дитятя малая.

— Давайте до полуденного колокола её вздёрнем!

— Получай, шавка Госпожи Грехов! — какой-то горожанин в латаной стёганой куртке поднял руку с гнилым помидором, готовясь запустить им в осуждённую. Ещё до того, как он принялся замахиваться, стальная хватка Менда заставила его разжать руку. Помидор шлёпнулся в грязь.

— Не стоит.

— Ты чего себе возомнил, хмырь эдакий, да я тебя… — мужик поднял побитое оспинами лицо и увидел цеховой знак на лбу Менда. Вся краска, которая была на его лице, вдруг схлынула, и он принялся осенять себя святым знаком. — Уйди, уйди, проклятый, руку отпусти, — канючил сервус. Люди в толпе переглядывались, но никто не спешил на помощь. Наоборот, люди старались оказаться как можно дальше от Менда.

— Хватит вам и того, как я её вздёрну, — юноша отпустил мужика, и тот, потирая предплечье, отступил.

— Отродье, погоди, доберёмся мы до тебя с ребятами, — глухо сказал мужчина.

— Сам знаешь, что яиц не хватит, — Менд развернулся и двинулся к помосту под перешёптывание толпы.

В спину вонзились сотни ненавистных взглядов. Будто крючки, они пытались разорвать его. Никогда ещё юноша не заступался за преступницу, но вид измученной Атронии говорил ярче любых слов. Юноша встал на защиту невиновной. На мгновение Менд представил на помосте дочь егеря. Как его сильные руки затягивают петлю на её лебединой шее, а хриплый голос произносит: «Вот ты и узнала правду».

Отбросив видение прочь, он взошёл на эшафот, минуя кольцо стражников. С колокольни собора сорвалось несколько воронов и с карканьем унеслось на восток, в сторону бойни. Орис оторвался от разговора с эклессиаром и захромал к Менду. Тонкие бисеринки пота выступали на морщинистом лице. «Совсем как в день казни отца» — подумал сын палача.

— Мастер Менд, мастер Менд, хвала Скорбящему вы уже тут. Пора бы уже познакомить эту потаскуху с верёвочкой, — старик мерзко ухмыльнулся. Менд кивнул эклессиару и принял из рук Ориса верёвку.

Юноша должен был выбрать способ казни. Конечно, Атронии суждена верёвка, дабы потешить чернь. Отсечение головы — награда для знати. Тос Винум был исключением. «Длинная верёвка — для быстрой смерти. Короткая — для долгой» — голос отца, непрошено возникший в голове, заставил Менда задуматься. Он хотел прогнать голос бывшего палача Левантии, но не смог.

«Если повесить человека за шею и выбить у него из-под ног колоду, он будет мучительно умирать, содрогаясь в конвульсиях. Если к тому же затянуть петлю слабо, агония будет ужасно долгой. В народе это страшное зрелище называют „пляской висельника“. И чем дольше умирает преступник, тем больше радуются те, кто пришёл поглазеть на его казнь. То, что нужно, чтобы дать толпе насытиться сполна» — вещал Тос Винум, припоминая сыну уроки палаческого ремесла.

«Если же подготовить петлю на длинной верёвке и открыть люк в эшафоте, то преступник упадёт вниз, и смерть наступит от перелома шеи почти мгновенно. Здесь самое важное — выбрать правильную длину верёвки».

Менд взглянул на хнычущую Атронию, прикинул длину верёвки. Ему не хотелось переборщить, иначе петля дёрнула бы так сильно, что голова приговорённой просто отделилась бы от тела, а это признак неумелого мастера. Менд не был неумелым мастером.

— Давай верёвку подлиннее, — бросил юноша помощнику.

— Но, мастер Менд, пускай колдунья пляшет. Всяко ведь лучше, чем жариться на костерке, — Орис оглянулся на дрожащую женщину.

— Длинную. Верёвку, — с нажимом повторил Менд. — Да не переборщи, колдунья твоя легкая как перышко.

— Эклессиар братства будет недоволен, мастер, — запричитал Орис.

— Я буду недоволен, Орис. А времени со мной ты проводишь куда как больше, — улыбнулся Менд. Помощник отпрянул и часто закивал. Юноша закрепил верёвку и махнул рукой эклессиару. Тот кивнул и вышел к толпе, держа в руках свиток.

— Достопочтенные жители Левантии, святого града. В сей, шестой день месяца Объятий Девы, пред вами выставлена преступница, наречённая Атронией Люцернией!

Стража подвела поникшую женщину к краю эшафота. Толпа взорвалась проклятиями и улюлюканьем.

— Орис, люк исправен? — Менд делал последние приготовления. Затянул узел, дёрнул верёвку и стал ждать жертву.

— Рычажок двигается как сервус в молоденькой шлюхе. Как по маслу, — хихикнул помощник и облизнулся.

— Сия дева обвиняется в жестоких убийствах добрых жителей Левантии, в злоумышлении против владыки нашего, понтификара Мортоса, да будет править он многие вёсны.

— Да будет править он многие вёсны! — отозвалась толпа, озаряя себя двуперстием в едином порыве.

— Обвиняется также сия богомерзкая колдунья в связи противоестественной с Алой Девой, дабы с помощью плоти и крови своей обрести колдовские силы и умерщвлять праведников! — эклессиар поднял руку, призывая толпу к спокойствию. Стража у помоста тычками и ударами дубинок помогла воцарению тишины на площади.

— А теперь, добрые люди, как того велит обычай Скорбящего, я спрошу: «Достойно ли сие дитя божьего сострадания? Сможет ли искупить это дитя грехи свои покаянием?» — как только последнее слово слетело с губ эклессиара, по площади прокатилась волна выкриков:

— В петлю паскуду!

— Сострадание в сраку свою пусть запихает. Да токмо как висеть будет, вместе с дерьмом оно вывалится!

— Хочу танцулек!

В воздух снова взвилась рука эклессиара, а чернь нехотя успокоилась.

— Что ж, пособница Алой Девы, видно, нет среди этих добрых людей у тебя защитника земного, и нет защитника небесного в лице Скорбящего. А посему приговариваю тебя к смерти через повешение. Мастер Менд, приведите приговор в исполнение, — эклессиар кивнул юноше.

Атрония не проронила ни слова. После подвала братства Погребения у неё не осталось сил на крики. Она еле стояла на ногах. Стража подтащила её к палачу и придержала, пока он накидывал и затягивал на шее петлю. Атрония тихо всхлипывала. Как только верёвка затянулась, она вдруг подняла глаза к небу и запела. Это был погребальный гимн эклессии, который служители Скорбящего выводили на службах, дабы упокоить грехи в человеческих сердцах.

Летящая над площадью священная песнь заставляла сервусов снимать шапки с голов. Голос Атронии звенел, будто под сводами собора, пронзая человеческие души насквозь, заставляя горожан замереть и залиться слезами. Менд отпрянул от рычага и прижал руки к лицу, тихо всхлипывая. Стражи опустили клинки, слёзы застилали им глаза. Торжественный и величественный гимн прервали слова эклессиара:

— Как смеет грешница осквернять молебен Скорбящего?! Мастер Менд, это оскорбление, плевок в лицо веры! Покончите с ней немедленно!

Служитель Скорбящего вывел Менда из транса.

— Повинуюсь божественному закону, — Менд вытер слёзы и поднял голову. Сын палача взглянул на полуденное солнце и чёрные траурные башни собора Лиходеев. Огромный колокол начал свой заунывный бой. Чернь простирала руки, моля о милосердии, призывала отпустить Атронию, кричала о том, что грешница не могла бы исполнить гимн. Людское море волновалось, а колокол всё продолжал бить.

— Я найду того, кто это сделал. Затягивая петлю, я желаю тебе жизни вечной, — прошептал Менд и подал знак Орису. Лязгнул механизм, и пасть люка открылась, заглатывая новую жертву правосудия. Гимн оборвался на полуслове. Послышался мерзкий хруст, и тело Атронии Люцернии покачивалось теперь маятником смерти на глазах левантийской черни. И тут послышался двенадцатый удар колокола. Затем сам собор содрогнулся с ужасающей силой. Страшный, глухой рёв прокатился по площади Лиходеев. А потом с громогласным грохотом, с гудением и свистом вниз рухнул соборный колокол.

Огромный, неимоверно тяжёлый и вычурный, он ударился о мощёные плиты с жутким громыханием и покатился в толпу, давя тела, головы, кости, забрызгивая камни площади кровью. Колокол покатился, рождая оглушительные крики, ломая руки и ноги тем, кто пытался убежать от него. Наконец, он треснул и замер у эшафота, расколовшись на пять окровавленных частей.

Люди бросились вон с площади. В панике сервусы топтали детей, стариков и нищих, охаживали друг друга кулаками, втыкали пальцы в глаза, лишь бы только убраться подальше. Площадь вмиг наполнилась рыданиями, стонами, ором, плачем и истерическим смехом. Люди спотыкались, топтали тех, кто уже лежал на камнях, плевались кровью и сражались за право первыми сбежать из страшного места. Никто не придал значения тому, что из тела Атронии так и не вышел грех.

Где-то в толпе на камни упала мать с ребёнком. Прежде чем она успела встать, малыша растоптали вонючие грязные башмаки оборванцев, которые локтями пробивали себе путь с площади. Какой-то пьяница бегал среди тел, а из обрубка левой руки хлестала кровь. Безумная обнажённая распутница хохотала и молилась посреди всего этого. Кто-то стонал и полз, волоча за собой переломанные ноги, раненые молили о милосердии, выли о спасении. Эклессиар призывал людей опомниться: взывал к Скорбящему, осенял двуперстием. Никто не слушал.

В сей, шестой день месяца Объятий Девы, звериный ужас и страх овладели жителями Левантии. А на всё это глядели уродливые изваяния грехов и мёртвые каменные глаза святых со стен собора Лиходеев.

Менд застыл на месте, как громом поражённый. Он не мог отвести взгляда от окровавленного колокола. Внутри он заметил ту самую слепую девочку, что кровью выводила на позеленевшей от времени бронзе надпись: «И сыновья пожнут ярость отмщения за грехи отцов».

***

Менд заснул ближе к утру. Усталость могильной плитой прижала тело к кровати, и в темноте под веками бесконечным круговоротом мелькали образы пережитых им потрясений: десятки тел, сотни умирающих, и он сам там, где смерть собрала обильный урожай. Спина немилосердно ныла, руки готовы были отвалиться — так много тел он никогда не передавал мастерам погребения.

Эклессиар стенал и вопил на помосте, обращался с молитвами к Скорбящему, но и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Менду. До прихода мастеров трупных дел сын палача справлялся со множеством мертвецов один. Если бы он не был привычен к запаху мертвечины, давно потерял бы сознание от миазмов, которыми полнилась площадь Лиходеев. «Грядёт два бедствия, а после не будет спасения никому в этом городе, ибо придёт Она» — это была последняя мысль, за которую уцепилось сознание, прежде чем ещё один кошмар накрыл юношу мрачной вуалью.

Менд смотрел на чеканные черты лица лорда Дераля за пологом паланкина. Пышный воротник мягко колыхался, когда человек, подставивший егеря, кивал и говорил сильным, красивым голосом:

— У нас много общего, мастер Менд не так ли? Я давно хотел познакомиться с тобой. Присаживайся. Встреча в катакомбах была мимолетной, а мне нужно знать больше.

Рука стражника откинула расшитый полог, и юноша сделал шаг вперёд, чтобы лучше рассмотреть сидящего внутри лорда. В следующий миг из паланкина Менду под ноги выкатилась голова. Голова понтификара Мортоса: алые губы, посиневшие, тронутые разложением; глаза, затянутые бельмами. Вычурный венец, украшенный драгоценными камнями, покатился по мостовой, и юноша наклонился за ним. Будто живя собственной жизнью, рука Менда протянула лорду Дералю знак власти над Понтификумом. Вслед за первой, из паланкина выкатилась ещё одна голова, и ещё — поменьше. Бенедиктар — второе лицо в стране после понтификара — и его сын.

Нихилус махнул рукой, и, повинуясь жесту, Менд забрался внутрь. На подушке напротив него лежал округлый предмет, который был ему до боли знаком. Юноша наклонился и поднял за короткие волосы собственную голову!

Сын палача похолодел. Либо тело не могло двигаться, либо сам Менд не мог понять, есть ли у него ещё тело. Лорд Дераль одобрительно кивнул и улыбнулся. Пряная, густо пахнущая железом кровь, начала вытекать из разомкнутых губ, струиться по подбородку. Нихилус кивнул ещё раз, сверкая глазом из цветного стекла, и его голова, покачнувшись на мгновение, всё же осталась на месте. Высокий воротник прятал след от топора, а лорд посмотрел на Менда мёртвым взглядом и улыбнулся в последний раз.

***

Несмотря на неспокойную ночь с тревожными снами, утро принесло непрошеную бодрость, а день обещал встречи и новости. После вчерашней казни город будет стоять на ушах. Наверняка патрули усилят, чтобы подавить любые зарождающиеся волнения.

«Сто чумных возов! Этак работы будет столько, что отправиться на запад к Эшералю получится не раньше лета. Сейчас начнётся свистопляска, и в казематы хлынут те, кто по злому навету вдруг окажутся причастны к падению колокола. А пока этого не произошло, нужно раскопать ответы» — умываясь у бочки во дворе, Менд размышлял о том, как будет искать таверну в районе Дома Ночи. Дочь егеря наверняка не будет довольствоваться кошелём Нихилуса и снова придёт в палаческий дом. Юноше не хотелось оставлять её на произвол судьбы. Рядом с ним она хотя бы проживёт чуть дольше.

Менд успел позавтракать и быстро прибрать в доме, когда ворота тихонько скрипнули. Девушка заглянула во двор, но осталась у ворот, когда сын палача выглянул в окно. Она лишь едва заметно кивнула ему. В самом деле, пора идти. Менд запер ворота и пристально посмотрел на дочь егеря. В ней всё ещё теплится уверенность в том, что она узнает, почему её отца подставили.

— Значит, ты пришла, — сказал юноша, просто чтобы убедиться, что это не очередное видение. Девушка не отвела взгляда. Наоборот, она смотрела вызывающе.

— Пришла. А что прикажешь делать? Я же сказала, своими деньгами лорд не заставит замолчать совесть. Так что пошли в ту таверну, — от былой угодливости и страха, казалось, не осталось и следа. Быть может, дочь егеря раскусила мастера заплечных дел? Как бы то ни было, она развернулась, шелестя платьем, и было двинулась вверх по улице, но Менд заступил ей дорогу.

— Что ещё? Если ты опять собираешься кого-то казнить до полудня, то мы точно управимся. Таверна на юге города, — она нетерпеливо постучала ногой по земле и закуталась в изодранную шаль. Сегодня небо вновь затянуло пеленой свинцовых туч, а холодный ветер трепал подол платья дочери егеря.

— Как тебя зовут? — неожиданный вопрос заставил девушку недоверчиво посмотреть на Менда, будто он задумал нечто зловещее. Простой вопрос из уст палача обычно предшествовал пыткам.

— Орилин. Не представляйся, мастер Менд. Твоё имя мне известно. Пойдём.

— Тебе повезло, что не пришла на площадь Лиходеев, Орилин, — обронил Менд и обогнал девушку.

— Повезло, — эхом отозвалась дочь егеря.

***

Дом Ночи неспроста получил именно такое название. Самый бедный и обветшалый, он простирался на юг Левантии: огромный и запутанный, будто хитро сплетённая паутина. Именно здесь находили свой приют те, кому при свете дня показываться запрещалось: больные, увечные, прокажённые серой хворью, калеки, безумцы и бандиты.

То, что видел Менд на улицах Дома Ночи, больше всего походило на нравы тюремной башни или катакомб братства Погребения. Как и там, его повсюду касались настороженные, жадные взгляды — есть ли, чем поживиться, попытаться отщипнуть кусок, утолить хотя бы любопытство. Как и там, люди содрогались в ужасе и поспешно отшатывались, опознав чёрно-алый плащ палача со знаком братства. Кто-то сотворял двуперстие, кто-то сплёвывал и отворачивался, кто-то руганью отгонял зло, переходя на другую сторону пропахшей нечистотами дороги. Менд нёс бремя этих взглядов привычно, но удивлённый взгляд Орилин заставил его взглянуть на всё заново.

В свою очередь, сын палача поразился той грязи и звериной голодной тоске, что заправляли всем в этой обители людских пороков. Девушка же шла спокойно, сочувственно улыбаясь в ответ на отчаянные крики попрошаек и тощих, покрытых ссадинами, синяками и паршой детей. Её улыбка заставляла мрак улиц отступить на пару шагов: бедняки отводили стылые, липкие взгляды от её искренности, а дочь егеря огорчённо пожимала плечами, будто ей отказывали в праве быть одной из тех, кто влачил здесь свою жалкую, беспросветно-несчастную жизнь.

Неужели в столице так плохо с едой? Неужели почти все припасы уходят в западные и восточные твердыни? Менд редко заходил так далеко в Дом Ночи, а центральные улицы, рынки и особенно эклессии с соборами бдительно охранялись святыми воинами и стражей. Здешние же порядки напоминали первозданный хаос.

— Далеко ещё до таверны? — наконец спросил Менд. Чувства подсказывали, что он вместе с девушкой всё глубже вяз в лабиринте, заполненном вонью, страхом и отвратительной, медленной и неотвратимой смертью. От девушки волной накатило смущение:

— Я… Не знаю. Признаться, никогда раньше здесь не была. Но я знаю название — «Полосатый Ворон».

— Тонкий намёк — хмыкнул сын палача. Вороны известные падальщики, а белую и чёрную перчатки носят служители Скорбящего. Девушка, однако, посмотрела на него недоумённо.

— Я спрошу у кого-нибудь, — она развернулась и попыталась поймать глазами взгляды прохожих.

— Спрашивать буду я. Так проще, — Менд огляделся в поисках подходящей жертвы. Одноногий старик у плюющего тухлой водой фонтана на крохотной загаженной площади живо блестел глазами, и медь монет эхом отзывалась в шерстяной шапке, когда калека потрясал ей, призывая к милосердию. Он точно здесь не новичок, а удрать с костылём ему будет сложно, даже если вторая нога отрастёт по воле Скорбящего.

Из-за угла появился одинокий стражник, но юноша видел, что он не помешает. Лениво дойдя до старика, служитель закона получил несколько монет и вразвалку пошёл прочь.

Старик недобро оскалился, когда Менд приблизился. В грудь палачу упёрся костыль.

— А ты откудова тута взялся? Мимо проходи давай, честных людёв не пужай да не мешай работать.

На расстоянии вытянутой руки юношу почти оглушила смесь запахов: кислый эль, нечистоты и старческое немытое тело.

— Попрошайка. Отличная работа, старик, да вот я о такой не слыхал. Если здешняя стража плохо следит за такими, как ты, я могу и помочь.

Старик заскрипел горлом. Менд не мог сказать, то ли он смеялся, то ли захлёбывался слюной.

— Эвона оно чего, строгий какой, малец. Говори быстрей тада, зачем старого Улиса донимаешь, да не свети своим клеймом уродским. А лучше будет, ежели свалишь к такой-то матери отседа, иначе всякое может случиться, ты даж Скорбящего о защите попросить не сумеешь.

Менд рывком за костыль отшвырнул старика в ближайшую подворотню, уронил его на землю и наступил на пальцы под звон раскатившихся монет. Нищенские лохмотья начали смердеть ещё сильней, будто медные кругляши до этого впитывали вонь. Истошный, захлёбывающийся крик тут же сменился судорожными вздохами, когда сын палача надавил сильнее. Юноша едва слышно бросил:

— Тихо.

Нищий, плача от боли, извивался в пыли, которая быстро напитывалась его мочой.

— Мне нужен «Полосатый Ворон». Где эта таверна? Как к ней пройти? — старик что-то хрипел, и юноша наклонился чуть ниже, полностью накрывая оборванца своей тенью. Калека вздрогнул и простонал:

— Пощады, мастер! Всё расскажу…

И он рассказал, убедившись, что только так сможет избавиться от веса ноги Менда, медленно дробящей хрупкие кости в кровавую кашу. Когда сын палача брезгливо отстранился, старик затих, съёжившись в грязи, а юноша вышел из переулка, снова попадая, будто в густую лесную паутину, в перекрестье настороженных, злобных взглядов на тихой улочке.

— Я узнал, где таверна. Пошли, — Менд кивнул девушке. Несмотря на то, что он сделал, в больших глазах Орилин не было видно осуждения. Она приняла насилие как должное. Видимо, вчерашняя встреча с новым егерем и его племянником объяснила ей, как работает жизнь в столице.

Сын палача и дочь егеря пробирались сквозь нагромождения сломанных бочек и ящиков, уворачивались от содержимого ночных горшков и перепрыгивали через лужи нечистот. В любой момент они ожидали падения одной из прогнивших хибар, которыми был заставлен бедняцкий район, но сегодня Дом Ночи не собирался рушиться, а потому перед Мендом и Орилин возникла долгожданная таверна.

Криво вырезанный из дерева ворон в чёрно-белую полоску покачивался, привязанный за лапы вверх головой, и то и дело бился клювом о тяжёлую перекошенную дверь.

— Не встревай, — бросил Менд, и, удобнее перехватив отцовский топор, приблизился к двери.