Мертвый остров

Николай Свечин, 2014

Весна 1889 года. После смерти своего учителя Павла Афанасьевича Благово Алексей Лыков отправляется в командировку. В Японии найдены трупы трех беглых русских каторжников, которые по документам по-прежнему числятся заключенными сахалинских тюрем. Есть подозрения, что их побег был организован японской мафией – якудза. Чтобы найти ответы на все вопросы, Лыков отправляется на Сахалин с секретным заданием…

Глава 2

Начало пути

Пароход Добровольного флота «Петербург» пах свежей краской и сиял надраенной латунью. Старший помощник лейтенант Степура-Сердюков встречал у трапа пассажиров первого класса. Таких было десять человек. Сказав им пару дежурных любезностей, лейтенант исчез. За него остался второй помощник мичман Бирингтон. Молодой и жизнерадостный, он объявил гостям:

— Кто желает осмотреть корабль, обращайтесь! Пока нет арестантов, это сделать удобнее.

Таубе с Лыковым заселились в свою каюту, разложили вещи и пошли гулять по кораблю. Бирингтон провел гостей по всем трем палубам и даже показал машинное отделение. Там было на удивление тихо и прохладно.

— Котлы начнут разогревать завтра. Тогда станет как в Африке! У нас вертикальная двухцилиндровая паровая машина двойного расширения. И четыре цилиндрических котла. О-го-го! Две с половиной тысячи лошадиных сил!

Оказалось, корабль был куплен в Германии и раньше именовался «Тюрингия». Водоизмещение 5100 тонн, команда 120 человек. Товарно-пассажирский пароход переделали под нужды тюремного ведомства. Из 102 кают первого и второго классов оставили лишь восемь. Чистая публика не желала объединяться с арестантами и выбирала гражданские суда. Тюремными пароходами пользовались только сахалинские отпускники да командированные. Зато много места выделили под третий класс. Несколько больших кают на десять пассажиров каждая помещались ближе к носу. Все остальное пространство заняла плавучая тюрьма. Нижнюю палубу перегородили решетками, разбив на четыре отделения. Внутри установили парусиновые рукава — по ним из вентиляционных труб поступал свежий воздух. В центре отделения — длинный стол; между иллюминаторами повесили икону. Вдоль стен и посередине — двухэтажные нары. Лыкова поразило, как низко расположены иллюминаторы. Казалось, если высунешься, то можно загребать воду рукой! Мичман успокоил сухопутного человека. В открытом море в тихую погоду да при килевой качке это не опасно. А у арестантов будет дополнительная вентиляция. При волнении иллюминаторы, конечно, задраят.

Алексея удивили трубы со множеством отверстий, поставленные в середине каждого отделения. Он решил, что это еще одна вытяжка, но Бирингтон пояснил:

— Устройство против бунтов. Мало ли… вдруг попадется такой рысак^[11], что взбаламутит всех? Трубы соединены с паровым котлом. В случае неповиновения в них под давлением закачивается горячий пар. Достаточно открыть клапан, и любой бунт тут же прекратится…

Алексей покачал головой и колупнул одну из дырок пальцем.

— Иван Ефимович, а на «Петербурге» такое случалось? Устройство уж больно… зверское.

— Нет, Бог миловал. Но пусть оно будет. Мы рассказываем о нем арестантам в первый же день. И так, знаете, дисциплинирует!

— А конвой велик?

— Восемьдесят штыков. Живут здесь же, на трюмной палубе.

— Так и возите солдат туда-сюда через весь шарик? Оно же разорительно! На обратном пути охранять-то уже некого.

— Это предусмотрено. Караульную службу на всех тюремных пароходах несут матросы учебных экипажей Балтийского флота. Их после обучения пересылают во Владивосток, на формирование судовых команд Тихоокеанской эскадры. Пока плывут — караулят. Очень, кстати, этим обижаются.

— Что так? — удивился Таубе.

— Профессиональная гордость задета. Обычных матросов призывают по Сибири и Приморью. А из Кронштадта шлют белую кость: гальванеров, баталеров, механиков. Каждый второй — унтер-офицер. А тут каторжных карауль…

— Илья Ефимович, а где знаменитая параша? — поинтересовался опытный Лыков. — Почему я не вижу отхожих мест?

— Они наверху, на второй палубе. Иначе нельзя — не продохнешь.

— И как же ваши обритые пассажиры туда попадают?

— Ходят партиями, под конвоем.

— А умываться им полагается?

— Само собой! — обиделся мичман. — У нас вольный пароход, а не застенок! На шканцах сделаны особые площадки, к ним подведены рукава. Людей каждый день будут выводить туда для купания. Как войдем в тропические широты, это даст им большое облегчение. А питание арестанты получают из матросского котла! Ежедневная мясная порция, апельсины с бананами в южных морях и даже красное вино.

— Насчет вина, кажется, уже перебор, — осторожно заметил Таубе.

Но второй помощник капитана его не поддержал.

— Во-первых, вино рекомендовано докторами — в оздоровительных целях. В трюме тесно и жарко, а плыть в тропических широтах почти два месяца. Во-вторых, люди идут на большие страдания. Не приведи Господь угодить на этот остров! Пусть уж побалуются немного перед адом…

Мимо них с корзинами и узлами шли гурьбой пассажиры третьего класса. Почти все они здоровались с мичманом, как добрые знакомые.

— Это бывшие каторжники, а ныне торговые люди, — пояснил Иван Ефимович. — Сделавшись по отбытии срока крестьянами, они селятся на материке. Навечно, без права возвращения на родину. Но некоторые начинают заниматься коммерцией, снабжают Сахалин и весь Дальний Восток. Им выдают тогда так называемые проездные свидетельства, по которым можно приезжать в европейскую часть страны и даже в столицы. Надо же товары закупать!

— И не сбегают они в этих столицах, честно возвращаются обратно? — усомнился Алексей.

— Кто торгует по-крупному, не убежит. Поставку на Сахалин делать трудно, зато выгодно. Начальство поощряет хороших негоциантов, поскольку казна работает плохо. А если чего-то летом не привезут, то зимой уже не достать. Мелочь дотащат на собачьих упряжках по льду, а тяжести нельзя никак. Поэтому умелые и честные торговцы в авантаже. Их охотно нанимают своими представителями и крупные иностранные дома. Вон тот детина в палевом жакете держит в Александровском посту магазин фирмы Кунста и Альберта. Немчура им очень довольна!

После коммерсантов в коридор ввалилась большая толпа баб с малыми ребятами. Эти вели себя пришибленно и всем кланялись в пол. Напуганные дети не смели даже плакать. Мичман подозвал матроса и велел помочь бабам отыскать свои места. Проводил их взглядом и вздохнул:

— Кого жалко, так это их!

— За мужьями следуют? — догадался Лыков.

— Да. Горемыки из горемык.

— Это семьи осужденных в каторгу, — пояснил Алексей барону. — На деревне их травят, в глаза корят. А мужья пишут, что на Сахалине жизнь райская. Земли дают сколь хошь, и скотину, и семена. Они и поверили…

— А что, не дают?

— Почему? Дают. И даже деньгами на обзаводство наделяют.

— В чем же тогда обман?

Мичман скривился.

— Обмана как бы нет, — сказал он. — Но жить крестьянским трудом на Сахалине очень тяжело. Каторжного, к которому приехала семья, сразу выпускают из тюрьмы, это правда. И селят на земле — тоже правда. Но земля там такая, что урожай сам-друг^[12] считается хорошим. Но часто и он недостижим. Болота, отвратительный климат, снег восемь месяцев в году — это все Сахалин. В итоге урожая нет, есть нечего. А из всех домочадцев рацион получает лишь глава семейства. Он один каторжный! Остальные — вольные люди. Казна их содержать не обязана. И как прожить впятером на один паек? Да никак!

— На работу нельзя разве устроиться?

— Какие же работы на Сахалине? — чистосердечно удивился Бирингтон. — Нет там никаких работ. А которые есть, на них сто желающих на место. Чиновники или офицеры имеют бесплатную прислугу из арестантов, причем сколько угодно. Зачем им вольных людей за деньги нанимать?

— Поэтому бабам и девкам на каторге один путь — в проститутки, — довершил объяснение Лыков. — Других способов прокормиться нет. А узнают они об этом, только когда приплывут.

Таубе крякнул и посмотрел в спину удаляющимся крестьянкам.

— Но хотя бы они вместе! На деревне без мужика все одно не прожить.

— На деревне есть родня. Для тяжелых работ можно нанять людей. Или уехать в город, поступить в прислуги. А на Сахалине? Правительство пытается колонизировать остров, но делает это крайне бестолково.

Облазив весь корабль, друзья вернулись в каюту. В два часа пополудни отправились на обед. В буфете столовались пассажиры первого класса и офицеры «Петербурга». Хрусталь, серебряные приборы, фанерованные красным деревом диваны… Величественный капитан возглавлял табльдот. Он хмуро взирал на полупустой зал. Попутчики быстро перезнакомились. Лыков разговорился с губернским секретарем Фоминым, помощником смотрителя Дуйской тюрьмы. Обветренное лицо чиновника словно скоблили железной щеткой… Голос хриплый, взгляд суровый и недоверчивый. Фомин с супругой и дочерью-подростком возвращался из отпуска. Узнав, что его сосед — новый начальник Корсаковского округа, он сделался словоохотлив.

— Карп Иванович, а расскажите про Сахалин, — один раз попросил Лыков, и после этого Фомина уже было не остановить. Он охотно вводил неофита в курс дела. Дело это в его изложении было трудным и неблагодарным. А для исполнения требовалась единственно строгость.

— Не дать каторге слабину! — заявил он, потрясая кулаком. — Вот главное. Ведь там кто? Одни шильники и прохвосты. Дай им палец, так откусят до локтя. Каторжным все время что-то нужно, отбою нет от претензий. Ежели, Алексей Николаич, сразу себя не поставите, трудно будет управлять. Сядут на шею! Я, как в должность вступил, приказал перво-наперво выдрать тех десять человек, что обратились ко мне с жалобой. Не разбираясь. Тридцать розог каждому. И знаете, помогло. Тут же, сволочь, увидали твердую руку.

— Отказали без разбора? — опешил Лыков. — Как так можно? Наверняка часть просьб была законной и обоснованной.

— Конечно, была, — согласился собеседник. — А откуда нужда взялась? Вот, пришел, просит рукавицы. Куда они делись? Всем выдавали, у всех есть, а у него нет. Понятно — проиграл в карты. Теперь руки зябнут. А зачем играл?! И все их просьбы такого сорта. Нет. Дерите их, Алексей Николаич, всех подряд, мой вам совет. Дерите и дерите! Поверьте бывалому сахалинцу. У вас власть — о-го-го! Я или смотритель можем приказать только по тридцать розог, а вы — целых сто. Вот и лепите всем без снисхождения. Сахалин — это свалка отбросов. В нашей службе самое страшное — каторгу распустить.

Лыков стерпел речь «бывалого сахалинца» с трудом. Ясно, что переубедить его нельзя. Спорить? Только поссорятся, но друг друга так и не поймут. А за два месяца плавания губернский секретарь может рассказать и что-нибудь действительно полезное. И сыщик решил помалкивать. Наводить помощника смотрителя на нужные ему темы, а морали не касаться.

После обеда, весьма вкусного, пассажиры отправились в город. Пароход предоставлял больше удобств, чем лучшие из одесских гостиниц, и будущие путешественники охотно на нем селились. «Петербург» отплывал через четыре дня. Завтра он примет первых арестантов. Лыков знал, что пароходы Добровольного флота возят осужденных из трех тюрем. Больше всего народу поставляла Московская пересыльная, знаменитая Бутырка. Там к каждому сплаву (так называли доставку на Сахалин) собирали по четыре сотни человек. Весь северо-запад империи, включая Петербург и Варшаву, отправлял своих приговоренных в Бутырку. Накопив нужное количество, оттуда высылали к морю арестантский эшелон. С юга и востока каторжные поступали из двух централов. Новоборисоглебский направлял людей прямо в Одессу, а Новобелгородский — через Харьковскую пересылку. В результате трюмы парохода наполнялись постепенно. На пирсе прибывших сверяли по статейным спискам и делали два досмотра: медицинский и вещевой. В тюрьме перед отправкой каждому каторжному выдали полное вещевое довольствие. Туда входили: полушубок, летняя короткая куртка со штанами, армяк с тузом на спине, серая бескозырка, суконная зимняя куртка с подбитыми ватой штанами, суконная шапка с наушниками, по две пары летнего и зимнего белья, рукавицы, четыре пары чирков с подвертками^[13], две пары бродней^[14], четыре пары подкандальников. Опытные и денежные арестанты докупали валенки и папаху. Имущества — казенного и личного — набивался целый мешок. Осмотр и пересчет его перед погрузкой занимает полдня. Еще полдня уходит на освидетельствование прибывших. Их уже осматривали в тюрьмах перед отправкой. За недолгую дорогу заболеть по-настоящему никто не успел. Но симулянты воспользовались временем по-своему. Кто-то выпил табаку и жалуется, что «нутро горит». Другой распорол ногу, напихал туда грязи и теперь показывает доктору жуткое воспаление. Третий прикидывается душевнобольным. Все эти уловки судовому медику давно знакомы. Симулянтов безжалостно загоняют в трюм, где они будут неделями страдать от собственной глупости.

И вот завтра с московским поездом среди четырехсот отверженных в Одессу прибудет Буффаленок. Затем чуть не два месяца пути, в душном трюме, среди убийц и грабителей. Алексей и Виктор будут ходить над его головой по прогулочной палубе, пить водку в буфете, осматривать заморские города… И ни единым жестом они не смогут поддержать парня или уберечь от ножа. Нельзя. Каторга очень подозрительна. Немчик из торговых людей, сирота без роду-племени. Захотел легких денег, попался и катится теперь вниз. Никто в целом мире не подаст ему руки. Такова легенда. Федор должен надеяться лишь на себя. Ему подсобят убежать с Сахалина, а потом — годы и годы без друзей, без родины. Под чужим именем. Сам выбрал себе такую судьбу!

Алексей помнил, как все начиналось. Таубе первый обратил внимание на подростка с удивительными способностями. Может, узнал в Буффаленке себя молодого. Как вообще люди приходят в секретную службу? Одной тяги к приключениям недостаточно, чтобы взвалить на свои плечи такой груз. А история с Федором — из ряда вон. Российская разведка, по словам Виктора, еще не вышла из свивальников^[15]. В отличие, например, от британской или германской. Ассигнования копеечные, люди случайные, структура архаичная. В штабах приграничных округов только-только созданы отчетные отделы. В них два-три офицера занимаются изучением сопредельного противника. Едва откроется где вакансия ротного командира — сразу бросают штаб и бегут туда… Военно-ученый комитет руководит этими отделами, а еще десятком военных агентов за границей. Да несколько человек сидят в Азиатском департаменте Военного министерства. И все! Впервые после окончания войны с турками Таубе смог убедить начальство внедрить агента на Западе. Операция сверхсекретная и уникальная. Резидент-нелегал в Берлине! Мечта нашего Генерального штаба! Разведывательной сети в Европе у России нет. Прикормлены несколько писарей в штабах германских корпусов… А то, что большая война неизбежна, для военных очевидно. Поэтому засылку Буффаленка курирует сам Обручев. Он отвел Федору десять лет на то, чтобы окольными путями попасть в Фатерланд. И просто жить там, не занимаясь ничем противозаконным. Делать карьеру, лучше всего в качестве промышленника, но можно и политика. Обрасти знакомствами и связями, разбогатеть, стать образцовым немцем. И, только утвердившись, начать создавать в Германии организацию (или, как сказал Таубе, резидентуру). Случится это уже в следующем веке. Война к тому времени существенно приблизится. Организация должна быть готовой вести тайную работу в условиях конфликта. Границы закроют, посольства выгонят, связь с Петербургом станет невозможной. А разведка без связи — пустое место. Сеть Ратманова-Гезе обязана давать сведения бесперебойно. Федор это знает, и отведенные ему на обживание полтора десятка лет потратит на создание устойчивой связи. В заведомо нейтральных странах — Швейцарии, САСШ, Бельгии — он должен завести деловых партнеров. Они станут «почтовыми ящиками», когда заговорят пушки. Таубе пять лет обучал Буффаленка, и они многократно проговорили его задание. Потом в Шанхае и Берлине подсказывать уже будет некому. «Дремлющий агент» не имеет права встречаться с начальством или курьерами — опасно.

Виктор учил Буффаленка конспирации, методам обнаружения слежки и ухода от нее. Способам вербовки, умению нравиться, навыкам выспрашивать так, что собеседник радостно расскажет тебе всю подноготную. Выбору объекта вербовки, когда унтер из интендантского управления нужнее, чем офицер штаба. Учил, что сведения о военной промышленности важнее дислокации дивизий. А знакомства среди магнатов полезнее дружбы с генералами. Еще подполковник предостерегал от спешки и погони за успехом. В Германии патриотизм в почете, и прямые вербовки невозможны. А германская противоразведочная служба не чета нашему ОКЖ^[16], все силы которого уходят на борьбу с революционерами. Экономическая и политическая разведка — вот задача Фридриха Гезе. На десятилетия вперед он — один. Если переходить на высокий стиль, то это жизнь, принесенная в жертву. Причем, если все пойдет хорошо, Россия об этой жертве никогда не узнает. А узнает, лишь если резидента поймают и повесят…

Лыков слонялся по палубе и неотвязно думал о Буффаленке. Как сложится его жизнь там? Ведь это жизнь, и в ней будет все… Парень влюбится, женится, заведет детей. Под чужой личиной, скрывая свое подлинное имя от любимой женщины? Вряд ли такое возможно. А признается — сделает ее сообщницей, и тогда еще страшнее. Жуткое будущее… Не дай Бог никому.

День так и прошел в беседах с новыми знакомыми. Особенно усердствовал словоохотливый Фомин. Перед обедом Таубе, как старшему в звании, представился штабс-капитан в кафтане восточно-сибирских линейцев. Высокий, крепкого сложения, со скуластым простодушным лицом, он произвел приятное впечатление. Таубе спросил про аннинский темляк на шашке штабс-капитана:

— За что отличие?

— За восемь схваток с хунхузами.

Выяснилось, что офицер служит в 4-м линейном батальоне и является новым подчиненным барона. Звали его Сергей Иванович Бисиркин. Скромный и слегка затурканный унылой караульной службой на краю империи — таков оказался их попутчик. Держался Бисиркин, правда, с неброским достоинством и общества нового командира не искал. Скорее, Таубе вцепился в него с расспросами. Вечером он сказал сыщику:

— Хороший офицер! Уже за сорок, а все еще штабс. Кто-то его держит, не двигает. Не понимаю почему. Бисиркин звезд, конечно, с неба не хватает, но порядочный. Когда я спросил его о сослуживцах, уклонился. А то, знаешь, есть любители давать характеристики…

— А где стоит его команда?

— В Рыковском. Это Тымовский округ, не у тебя.

— Все равно полезно с ним поговорить. Оттуда ведь бежал один из убитых «иванов». Округ выходит к Охотскому морю. Там можно сесть, например, на японскую шхуну и…

Идея про шхуну пришла в голову Лыкову недавно. Вот самый быстрый способ оказаться в Японии! Сыщику не терпелось проверить свою догадку на сахалинцах.

— Ты прав. Путь у нас долгий. Наведем его на разговор о побегах и зададим свои вопросы. Сергей Иванович выглядит приличнее Фомина, с ним и побеседовать приятнее.

Друзья выпили для хороших сновидений коньячку и легли спать. Снаружи плескали в борт волны, слышались шумы портовой, никогда не затихающей жизни. Дежурный пробил склянки: ноль часов. Виктор повозился-повозился и повернулся к Алексею.

— Черт! Одесса рядом, а мы с тобою дрыхнем. То ли дело раньше, а?

— Лежи, женатик! Ты свое отгулял.

— Эх, ушла молодость… Я, когда по городу ходил, заметил: очень в Одессе женщины красивые! Необычной такой красотой, не как в Петербурге или Москве.

— Это оттого, что здесь перемешана разная кровь, — тоном знатока пояснил Лыков. — Столкнулись четыре народа: русские, малороссы, евреи и греки. Получилась адская смесь! А еще море.

— Что море?

— Оно отбраковывает малодушных. В Одессе многие мужчины с ним связаны: рыбаки, матросы…

— Контрабандисты, — подсказал Таубе.

–…контрабандисты, военные мореходы. Лихой народ, не трусливый! От таких мужчин у женщин рождаются красивые дети.

— Романтизм! Просто ты книжек в гимназии начитался. Мужчины везде одинаковы. Это женщины разные.

— Юбочник ты, баронище, поэтому тебе так и кажется. Неужели ребята в Муроме или Арзамасе такие же, как здесь, в Одессе? Уж нет! Море меняет людей. В лучшую сторону.

— Романтизм… — повторил Виктор, зевая. — Лучше это… расскажи про варшавских женщин.

— Что именно? — нахмурился Лыков.

— Сам знаешь что. У тебя ведь там было?

— Что было?

— Не валяй дурака. Приключение с польками было или нет?

— Ну, было… — нехотя ответил сыщик после паузы.

— Что ты, как шпион на допросе, упираешься? Клещами надо вытаскивать! Говори товарищу как на духу!

Таубе даже сел на кровати, отбросив одеяло.

— Мы с тобой с Дагестана так вот, бок о бок, не жили. Сознавайся!

— Там, понимаешь, такое приключение выпало, что о-го-го…

— Ну-ну, продолжай!

— Красивая попалась. Единственное, что меня извиняет… Я же не как ты, скромный, небалованный! Ты своих, поди, на дюжины считаешь?

— Эх, ушла молодость! Но ты продолжай, продолжай…

— Ну, красивая, говорю, попалась. Очень! Руки словно из мрамора точеные, а уж грудь! Словами не описать… А тут еще, когда я лишь собирался, мне все уши про полек прожужжали. Знаешь, как это бывает. Сойдутся три балабола. «Ты в Варшаву?». — «В Варшаву». — «Ой, там такое творится! Сам не был, но знаю из достоверных источников, что польки очень любвеобильные! А уж в постели лучше всех!» И так далее…

— Ты хочешь сказать, что тебя подготовили?

— Не то слово! Я и приехал уже настроенный попытать счастья. Хожу, хожу, а его все нет. Женщины, правда, шикарные. Только от нас, русских, шарахаются, как от чумных. Остается лишь слюни подбирать. И вдруг! Меня — и такая! Что скажешь? Конечно, я сомлел…

— И что?

— И все. Любил пани, любил, а потом домой вернулся.

— Да, Варшава… — вздохнул Таубе. — У меня там тоже была одна. Удивительная… Где она сейчас?

— В Варшаве прямо в воздухе витает, — подхватил Алексей. — Парки, кавярни, шпацер по вечерам^[17]. Вся жизнь на флирт настраивает. Почти как в Ялте.

— Да ты и там отметился? — рассмеялся Виктор. — Ах, шалун! Вместо того чтобы государя императора стеречь, он бабцов обхаживает…

— В Ялте хочешь не хочешь, а окрутят. Столичные дамы прямо с ума сходят. Заводят себе учителя верховой езды, из крымских татар, — и в горы. На выездку. Как только не боятся? Будь я женщиной, не решился бы ни за что. Одна, с незнакомым татарином… С ночевкой в какой-то сакле…

— А что, были скандалы, недовольные? Может, кто-то уехал и не вернулся?

— Нет, ничего подобного. Мы, когда государь в Ливадии, всегда держим в Ялте своих людей. И следим за происшествиями в округе. Никаких скандалов! Дамы все благополучно возвращаются, очень довольные. Мы на всякий случай поинтересовались — мало ли что? Так вот, теперь это высокодоходный татарский промысел. Поставка приключений скучающим дамам из столиц. Есть очень громкие фамилии. А среди молодых наездников завелись свои чемпионы, чьи имена передаются в Петербурге по эстафете. На них существует очередь! Парню двадцать с небольшим, а у него на счете в банке уже тридцать тысяч лежит. Каково?

— Да, — согласился Таубе, — я столько за всю службу не отложу. С другой стороны, кому от этого плохо? Барынь можно понять. В столице такая скука…

Друзья посмеялись и вскоре затем уснули. Утром их разбудил звон цепей и шум голосов. Быстро умывшись, они вышли на прогулочную палубу и увидели на пирсе множество наполовину обритых голов. Каторжники прибыли на погрузку. Старший помощник, сверкая злыми глазами, торопливо шагал мимо приятелей. Козырнул и сказал на ходу:

— Снова путейцы оба состава в один день подогнали. Вот идиоты!

На пирсе действительно была суматоха. Четыреста пятьдесят человек сгрудили в один конец и огородили часовыми. Начальники конвойных команд сдавали партии морскому караулу по головам. Крики, ругань, наглый арестантский смех… Среди забитой и запуганной массы шныряют бывалые рецидивисты, ищут, кого бы растрясти на деньги. Как там Буффаленок? Ему сейчас ничем не помочь, и лучше даже не встречаться взглядами. Поэтому подполковник и надворный советник отправились в город за последними покупками.

Алексей расспросил Фролова, что на острове самое недоступное и желанное. Тот ответил:

— Икра! Обычная паюсная икра. Так иной раз ее охота, а ни за какие деньги не достать!

Лыков, привыкший к тому, что этого добра полно в любом второразрядном трактире, удивился.

— Чем же вы там водку закусываете?

— Другой икрой, местной. От периодической рыбы^[18].

— Никогда не слышал!

— Видите ли, красной рыбы на Сахалине нету. На севере, в двух озерах, водятся, говорят, осетры, но сам я их не пробовал. Места там трудные… Поэтому в ходу икра периодических рыб, в первую очередь кэты.

— Кэты?

— Да. Ее у нас очень много. С июня по август рыбы заходят в реки метать икру, тут их и добывают в огромных количествах. Если японцы дозволят.

— Это как понять? — нахмурился Лыков.

— Так и понимайте. На острове всего две значительных реки: Тымь и Поронай. Вторая, кстати сказать, течет через ваш округ и впадает в залив Терпения. В устье — большие склады, воинская команда, поселенцы; называется Тихменевск. На другом конце залива остров Тюлений. На нем стоит морской пост. Охраняют тамошнее лежбище морских животных от хищничества.

— Чьего хищничества?

— Да тех же японцев. Дай им волю, они всех побьют, никого не оставят. Тюленей, моржей, котиков — всех. Жадные — страсть! К чему уж я это говорю?.. Ах, да. Устье Пороная охраняется. И нерест рыбы в нем японцам недоступен. А вот Тымь впадает в Охотское море в глухих местах. Ныйский залив — совершенно дикий край, где живут одни гиляки. И когда начинается ход кэты, японцы имеют привычку перегораживать реку. Поперек устья, сетями. И забирают всю рыбу себе. Целиком!

— А что начальство? Почему оно это позволяет?

— А начальство далеко, за двести верст, в Рыковском. Заготовка периодической рыбы — важнейшая статья хозяйства на Сахалине. Каторгу нужно кормить. Не мясом же баловать этих чертей! Тем более постные дни. Рыбы у нас едят много, в большинстве соленой. И когда идет ход, все другие дела бросают. Надо сделать запасы на год вперед! Тюрьма выделяет особые артели, которые ловят рыбу и днем и ночью. Кэта, добравшись до верховий, выбрасывает икру и молоки, а потом погибает. Есть ее тогда уже нельзя, нужно перехватить раньше, пока не отметалась. И вдруг артельщики обнаруживают, что рыбы в реке нет… Ясное дело: япошки снова перегородили Тымь. В устье высылается воинская команда на лодках. А там двести верст и сто порогов. Через неделю солдатики приплывают в Ныйский залив, где уже ни японцев, ни рыбы. Каторга опять осталась без кэты.

— Понятно. Грустная история. Но мы начали про икру.

— Да! Икра периодических рыб оранжевого цвету!

— Не может быть!

— Приедете — увидите. И вкус другой, хуже, чем у паюсной, но под водку годится.

Встревоженный Лыков поехал в город и закупил дюжину фунтовых жестянок с икрой производства астраханской компании «Моралев и Щепетов». Велел также упаковать в ящик со стружкой шесть бутылок французского коньяка. Там пригодится! Небогатый Таубе смог позволить себе лишь бутылку португальского портвейна. Взял заодно небольшой запас «манил», надеясь дотянуть до Сингапура и там уже шикануть на всю сотню. Друзья были готовы.

Еще они много говорили о женах. И Варенька Лыкова, и Лидия Таубе — обе были в положении. Причем про Варвару это выяснилось, можно сказать, за день до отъезда и сильно затруднило разлуку. А Лидия Павловна должна была родить через полтора месяца, что разрывало Виктору сердце. Первый ребенок, долгожданный! А он уплывает на край света, на целый год… Медицинская часть на Сахалине вызывала большие сомнения, поэтому жен нельзя было брать с собой. Оставалось только говорить о них.

Примечания

11

Рысак — беспокойный арестант (жарг.).

12

Сам-друг — урожай, при котором собрано вдвое больше зерна, чем было посеяно.

13

Чирки — кожаные арестантские туфли, подвертки — обмотки.

14

Бродни — кожаные или суконные зимние сапоги.

15

Свивальники — пеленки.

16

ОКЖ — отдельный корпус жандармов.

17

Кавярня — кофейня (польск.), шпацер — варшавский обычай вечерних прогулок.

18

Периодическая рыба — рыба, идущая на нерест.