Искорка

Николай Федотович Бажин, 1901

«Шел третий день Рождества. Около полудня отворилась маленькая, проделанная в полотнище ворот, калитка одного невзрачного дома на Покровской улице губернского города Норска, и из этой калитки вылез, как волк из своего логовища, высокий господин, не совсем заурядный по своему виду. Пальто, черная шляпа, шелковый шарф на шее, лайковые перчатки на руках, все, до кончика сапогов, было на нем старое, потертое, заношенное, плохо вычищенное, но, несмотря на это, ухитрялось глядеть таким образом, как будто хотело внушить всем и каждому, что оно не какое-нибудь простое ветхое тряпье, а имеет честь сидеть на теле настоящего барина, хотя бы и спившегося…»

II

В трактире, в «Москве», Межин обыкновенно проводил чуть ли не большую часть дня. Там он ел, пил, виделся с знакомыми, писал бумаги и, вообще, вел свои «аблакатския» делишки, которыми занимался уже года три, то есть, с тех пор, как потерял свое последнее место и не мог найти никакого другого. На «Москву» он привык смотреть как на свою настоящую квартиру, и иногда говорил, посмеиваясь, что у него вон какая резиденция: обширная, светлая, теплая, гостеприимная, — с утра до ночи накрыты столы для всех жаждущих и алчущих, с утра до ночи поддерживается огонь под кухонной плитой…

Но сегодня «Москва» произвела на него далеко не приятное впечатление. Оклеенные пестрыми обоями стены показались ему заплеванными, столы — засаленными и загаженными, половые — «хамами», празднично настроенные посетители — пьяными скотами, а его клиенты — мерзкими кляузниками, которым следовало бы надавать, вместо юридических советов, хороших пинков.

— Ну, чего придираешься? — сказал Савиныч, выпив две — три рюмки водки, и собравшись идти опять в лавку. — Пошел бы лучше в баню, или хоть истопил бы у себя пожарче печку, да хорошенько натер бы себе поясницу камфарным спиртом! — и живо прошло бы…

— При чем тут поясница? — хмуро проворчал Можин.

— При том, что это, ведь, она придирается ко всему. А ты, умный человек, не догадался об этом?.. Она! — уверенно повторил Савиныч и, надвинув, на лоб картуз, ушел.

Однако, хотя простуженная поясница действительно заявляла о себе порядочною болью при каждом неосторожном движении Межина, все же настоящею причиною его дурного настроения являлась не она или, по крайней мере, не одна она. Было что-то другое. Но что именно?.. Так как Межину беспрестанно вспоминалась его встреча с бывшим школьным товарищем, то ему подумалось, наконец: уж не она ли подействовала так скверно на его расположение духа? Но, подумав это, он только презрительно скривил губы. Вот вздор! Какое ему дело до этого пухлого Кистякова и до того, — здесь ли он, или где-нибудь в преисподней?.. Даже и в прежнее время между ними было так же мало общего, как между ним и хоть бы этим стулом, что торчит напротив него по другую сторону стола, — а теперь этого общего осталось, конечно, еще меньше… Не в Кистякове дело… Тем более, что и овладевшее им, Межиным, дурное настроение овладело им не вдруг, не сегодня, а понемногу, постепенно, незаметно стало пробираться в него, пожалуй, еще дня три назад, — именно накануне праздников, когда вся городская жизнь, уличная и домашняя, пошла несколько иначе, когда все люди принялись словно готовиться к встрече какого-то давно жданного, дорогого и милого гостя. Какого?.. «Одно свинство!» — подумал Межин и сделал брезгливую гримасу, вспоминая, как, после всех этих торжественных приготовлений, дело кончилось только тем, что по всем улицам зашныряли, да и теперь еще шныряют, целые толпы полупьяных «поздравителей», помышлявших лишь о том, чтобы насобирать побольше «праздничных» гривенников, напиться и нажраться.