Выстрел в спину на Машуке. Заказное убийство Лермонтова

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2021

Известно выражение «Первый после Бога». Автор книги, видоизменив его, назвал Лермонтова «Первым после Пушкина», первым не только в области поэзии, но во всеобъемлющем значении для России, и на страницах книги доказал это. Именно в величии Лермонтова, как наследника Пушкина, он видит причину коварного его убийства слугой тёмных сил зла Мартыновым, сыном винного откупщика, убийства без дуэли, доказательств которой в природе не существует. Сам вызов на дуэль придуман убийцей с целью оправдания своего чудовищного преступления. Между тем боевой друг Лермонтова, отважный боевой командир Дорохов заявил сразу: «Дуэли не было – было убийство». Читатели найдут убедительные и обстоятельные подтверждения этих слов, ровно как и доказательства того, что не император Николай Первый, с горечью сказавший, что «мы потеряли того, кто мог нам заменить Пушкина», повинен в трагедии, а его враги, в конечном счёте, в феврале 1855 года организовавшие и его отравление.

Глава первая

Ураган над Пятигорском

Известно, что Создатель всего сущего, Бог, если кому-то понятнее,

высший Вселенский Разум разговаривает с людьми Языком Природы, Природных явлений.

Очевидцы зафиксировали буйство Природы в день коварного убийства Михаила Юрьевича Лермонтова, убийства без дуэли, убийства выстрелом в спину, произведённым ничтожным нелюдем, киллером, нанятым Бенкендорфом, «соломоновым сыном» Мартыновым, убийства, впоследствии замаскированного под дуэль, хотя ни о какой дуэли до совершения преступления на Машуке и речи не было.

Убийство подлинного посланца небес, поэта-пророка, поэта-вестника, душа которого воплотилась в теле первого после Пушкина русского гения, через которого «льётся в Разум и Волю человека воздействие Высших Начал», было отмечено небывалой в тех краях грозой.

Природа заявила своё отношение к этому необычным явлением. Сначала на Пятигорск обрушился ураган, поднявший такие клубы пыли, что в шаге ничего не было видно, словно природа пыталась предотвратить что-то страшное, роковое, что вот-вот могло произойти. И вдруг точно разверзлись хляби небесные, и — нет, не струи — потоки воды обрушились на землю. А где-то в невидимой из-за стены дождя вышине, прогремели резкие, оглушительные раскаты и молнии, скрытые тучами, освещали их то там то здесь, вырываясь в видимое пространства лишь там, где надлежало им вонзиться в землю, в деревья, в отроги горы. И никто ещё в тот момент не знал, что со склона Машука скачет прочь от того места, где он оставил умирать тяжело раненого в спину поэта, жестокосердный убийца Мартынов, чтобы срочно найти себе задним числом спасительных секундантов, сообщников в постановке подлой дезинформации по имени дуэль. Даниил Андреев в книге «Роза мира» недаром отметил, «что гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова, бушевала в этот час не только в Энрофе (всём физическом слое трёх измерений и времени одного измерения)». И указал, что причиной буйства природы в том, что «настигнутая общим Врагом, оборвалась недовершённой миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, — нечто и в самом деле титаническое».

Гроза всегда связывалась у наших предков со священным действием Высших Сил. У славян дерево, посвящённое грому-грозе, называется дуб. Отсюда слово «дубина». У сербов дуб до сих пор называется «громом». Понятно, откуда Л.Толстой взял выражение «Дубина народной войны».

В. Ерчак пишет: «Русские люди верили, что Архистратиг Михаил защищает нас от всяких басурман. В хронографе Досифея Топоркова 1512 года упоминается, как Архистратиг Михаил остановил Батыя за 100 вёрст до Новгорода: глаголют же, яко виде Михаила Архангела, стояща с оружием и возбраняюща ему». И повернул Батый на Киев, а когда там увидел грозный образ над дверями церкви, сказал своим воинам, указывая на него перстом: «Этот мне запретил идти на Новгород». В святоотеческой традиции Архангел Михаил именуется «Грозный Ангел» и «Грозный воевода». Это он возглавил Небесное воинство против отпавших от Бога ангелов возгордившегося люцифера и победил их. Грозный Царь возглавил Христово воинство на Земле, по Архангельскому подобию, тоже для победы над ними. Себя Государь одновременно отождествлял и с Грозным Судиёй, который явится в Конце Времён, и с Архистратигом Михаилом…».

Под вечер во вторник 15 июля 1841 года в Пятигорское комендантское управление явился отставной майор Николай Соломонович Мартынов и попросил доложить военному коменданту Пятигорска полковнику Василию Ивановичу Ильяшенкову, что должен сделать важное сообщение.

Над городом бушевала гроза.

Торжественны, величественны и одновременно мистически тревожны грозы в Пятигорске. Грозовые тучи наплывают на город, пугая зловещим цветом, стекают по отрогам Машука серые рваные клочья свинцового тумана, скрывая от глаз вершину горы, а огромный грозный клин, постепенно расползаясь по всему небу, напоминает жирную стрелу на карте военных действий. На какие-то мгновения замолкают птицы, полная тишина сковывает городские кварталы и вдруг, словно залпы сотен орудий оглашают округу. А вдали, на фоне освещённой пока ещё лучами солнца пятиглавой громады Бештау протягиваются к земле слегка изогнутые дождевые линии, напоминающие зубья частого гребешка, а ещё через минуты струи воды обрушивают на землю тяжёлые капли дождя, сливающиеся в сплошные потоки.

И словно гигантские колесницы начинают свои гонки по тёмному плато тучи, высекая яркие стрелы, которые дерзко сверкая над городом, слепят неземным светом, бесшумно вонзаясь в землю там, где определил им место Верховный Промыслитель.

В грозу всегда тревожно. В грозу восторг от торжественного буйства природы соседствует с мыслями о бренности человеческого бытия, подвластного Высшим Законам Мироздания.

Но в тот день гроза была особой — таких гроз с предшествующим им ураганом, накрывшим город завесой пыли даже старожилы пятигорчане не помнили.

Полковник Ильяшенков отошёл от окна, за которым свирепствовала грозовая буря, казавшаяся нескончаемой, и велел позвать посетителя.

Мартынов появился на пороге кабинета, насквозь промокший, какой-то жалкий и растерянный.

— Слушаю! — сурово сказал Ильяшенков, предчувствую, что недобрая весть ступила в коридор с этим отставным майором, пользовавшимся недоброй славой труса, покинувшего действующую армию в силу своей робости в боях.

Забыв даже уставную форму обращения, Мартынов промямлил прямо с порога, не решаясь подойти к столу военного коменданта:

— Я, мы… У нас с поручиком Лермонтовым была дуэль. Я… Я убил Лермонтова…

— Что?! — воскликнул полковник Ильяшенков. — Дуэль?! Убили? Что же вы наделали, что?! — повторил он и уже грозно прибавил: — Да вы знаете, что вы — убийца, вы знаете, что государь, — он не договорил, махнул рукой и перешёл к делу, которое надо делать безотлагательно.

А сказать он мог лишь одно, напомнить, что дуэли под строжайшим запретом и что император Николай Первый Манифестом от 25 июня 1839 года, ввёл «Свод военных постановлений», который вступил в действие с 1 января 1840 года. 376-я статья предусматривала, что «умышленный смертоубийца подлежит лишению всех прав состояния, наказанию шпицрутенами и ссылке в каторжную работу». А в статье 395 указывалось: «Кто, вызвав другого на поединок, учинит рану, увечье или убийство, тот наказывается, как о ранах, увечье и убийстве умышленном».

То есть вполне можно было за дуэль загреметь даже на каторгу.

И вот перед военным комендантом, полковником в свои 69 лет уже выслужившим все установленные сроки, но старавшимся как можно долее оттягивать отставку, стоял отставной майор, который своим поступком, совершённым в Пятигорске, мог вызвать неудовольствие властей.

Полковник почувствовал неладное ещё несколько дней назад 12 июля,

когда к нему явились Лермонтов и Столыпин с просьбой о продлении лечения, а, следовательно, и отпуска. Знал комендант, что не случайно в Пятигорске появились некоторые лица из окружения Бенкендорфа, предполагал, что прибыли они по душу Лермонтова, словно уверены были, что поэт обязательно заглянет сюда, в полюбившийся ему город. Потому-то и постарался убедить Лермонтова покинуть Пятигорск и подыскать себе квартиру где-то в окрестностях.

Лермонтов, хоть и без энтузиазма, но согласился отправиться в Железноводск, где уже принимал ванны. У коменданта отлегло от сердца, но ненадолго. Вскоре он узнал, что Лермонтов, хоть и поселился в Железноводске, но опять побывал в Пятигорске — приходил он на вечер к Верзилиным, где собиралась молодежь, в основном военная.

Обстановка после приезда Лермонтова очень напоминала затишье перед грозой, и полковник не знал, с какой стороны ждать тучи, откуда ударят разящие молнии, направленные против поэта, но косвенно грозившие и ему.

И вот гроза грянула, разверзлись хляби небесные, а теперь вот дрогнула под ногами военного коменданта и твердь земная.

— Вы арестованы, господин майор! — твёрдо сказал полковник Ильяшенков. — Сдать оружие…

И когда Мартынов, сделав несколько неверных шагов, положил на стол ящик с пистолетами, по Пушкинскому Евгению Онегину «ящик боевой», приказал:

— Назовите секундантов! — приказал Ильяшенков, подвинув к себе пистолеты.

По положению участие в дуэли в качестве секундантов тоже было уголовно наказуемо.

Мартынов стал называть неровным, срывающимся голосом.

— Васильчиков, Глебов, — потом запнулся и продолжил: — Трубецкой, Столыпин.

У коменданта похолодело внутри — вот так секунданты… Он даже забыл в первый момент справиться о том, кто из лекарей был приглашён на поединок. Хоть и запретны дуэли, а порядок соблюдался. Врач обязателен. И не только врач, обязателен также и экипаж, на котором можно вывезти с места дуэли раненого, да и убитого тоже.

Волнение военного коменданта неудивительно. Один Глебов из простых, и непонятно, как затесался в эту «звёздную» компанию.

Александр Васильчиков, сын председателя комитета министров и Государственного совета Иллариона Матвеевича Васильчикова, да и сам уже в чинах — год назад назначен членом комиссии барона П.В. Гана по введению новых административных порядков на Кавказе.

Сергей Трубецкой — сын генерал-адъютанта, сенатора князя Василия Сергеевича Трубецкого, весьма близкого ко двору. Повеса, которому всё и всегда сходило с рук. Разве только с соблазнением дочери генерал-лейтенанта П.К. Мусина-Пушкина промашка вышла. Узнав о подлом поступке повесы, император Николай Первый приказал обвенчать его с обиженной им девушкой.

Алексей Столыпин тоже не прост — офицер, происходивший из столбового дворянского рода Столыпиных.

И только Михаил Глебов происходил из мелкопоместного дворянства Орловской губернии, был сыном отставного полковника.

Вот и думай, военный комендант, что делать, когда одну ногу уже надо занести, чтобы сделать шаг в отставку, да вот не очень хочется. Чем не тёплое место службы — курортный город Пятигорск. Было тёплым до того, как стал наезжать сюда Михаил Лермонтов.

Тем не менее нужно немедленно принимать меры, нужно всех взять под стражу.

А гроза всё ещё гремела, и дождь не ослабевал ни на минуту.

— Вы не назвали лекаря. Кто осматривал тело убитого? — спросил Ильяшенков.

Мартынов помялся. Врача то он с собой не брал, потому что вовсе не дуэль намечалась на Машуке. Не приглашать же врача в свидетели убийства. Но как теперь ответить? Нужно что-то выдумать. И он сочинил на ходу:

— Врача не нашли. Никто не согласился из-за грозы.

— То есть врача на дуэли не было?

— Нет…

— Где тело убитого? Куда отвезли? Должно быть вскрытие.

— Там… Там, на Машуке, — сообщил Мартынов.

— Под таким ливнем.

Ильяшенко направил офицеров комендатуры арестовать секундантов, когда ещё мчались бурные потоки воды, сбегающие с отрогов Машука к Подкумку, горной бурной речке, берущей начало на горе Гум-Баши и, ворвавшись в район Кавказских минеральных вод, рассекающей едва народившиеся и нарождающиеся города Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск и Георгиевск. Но уже спешили первые экипажи и редкие прохожие к зданию

Ресторации, построенному ещё в 1825 году, но также радующую «балами по подписке» изысканную часть «водяного общества», собирающуюся здесь для лечения на водах. Уже открывали свои двери, затворённые на время грозы, аптека, почтовая экспедиция, лавки и магазины, выстроившиеся вдоль Большой улицы, плавно переходящей в парк «Цветник», с его знаменитым гротом Дианы, в котором Лермонтов всего несколько дней назад был на пикнике с друзьями.

По злой иронии именно 15 июля в Гроте Дианы собирался отметить свои именины полковник Владимир Сергеевич Голицын, который, командуя кавалерией на левом фланге Кавказской линии, был восхищён храбростью поэта в деле при реке Валерик осенью 1940 года и отметил в реляции, что поручик Лермонтов «действовал всюду с отличной храбростью и знанием дела», а в сражении при Валерике проявил «опыт, хладнокровие, мужество. Во время подготовки к именинам Голицына и балу в Казённом саду, «Машук надел шапку» — так говорили местные жители, уже привыкшие, что эта шапка туч непременно прольёт свои воды на город. Праздник решили перенести, но поступившее известие о гибели Лермонтова, начавшим собираться на праздник, как смерть на дуэли, заставило отложить его надолго.

Вскоре в военную комендатуру доставили Васильчикова и Глебова, повиновавшихся безропотно. Их задержали уже на пути в комендатуру, куда они направлялись добровольно, чтобы подтвердить слова Мартынова о том, что были секундантами. Ну а Трубецкого и Столыпина дома не оказалось. Прислуга сообщила, что они находятся на обеде у городского головы. Причём уехали довольно рано, ещё до грозы, и ни на какой Машук даже не собирались.

Вот и первая нестыковка. Арестовывать Трубецкого и Столыпина Ильяшенков не стал.

То есть Лермонтов был брошен умирать под проливным ливнем в грозу, хотя, быть может, ещё оставались шансы спасти его. Впрочем, комендант не удосужился расспросить слугу и удовлетворился показаниями убийцы, всецело поверив им. Следствие он, как и положено, назначил. Оно началось, правда спустя три дня после убийства. Мартынов заявил, что Лермонтов оскорбил его прилюдно, назвав «горцем с большим кинжалом». Дело в том, что Мартынов, вышвырнутый из армии за подобную известной фразе «бежали робкие грузины», трусость, старался показать себя бывалым воином и надевал черкесскую форму, да ещё и с большим кинжалом. Быть может, на барышень такой наряд и производил впечатление, но не на боевых офицеров. Вот и подшучивали над этим аникой-воином, то есть человеком, похвалявшимся в храбрости на балах и раутах, в салонах, вдали от тех рубежей, на которых храбрость эту только и можно проявить.

Пока шли соответствующие установленные законом действия, никто даже и не вспомнил о Лермонтове. Когда Лермонтов лежал один на Машуке, всеми брошенный, но ещё живой, Глебов распинался, повествуя о том, как укрыл поэта своей шинелью, хотя тот уже не дышал, как положил на колени его голову и рыдал над ним. Слуга же, который, узнав о гибели Лермонтова, поспешил за ним и рассказывал потом, что, когда вёз раненого поэта в город, тот ещё дышал. И это примерно через три-четыре часа после выстрела. Он был промокшим насквозь, ни одного сухого места на одежде, он продрог, ведь и здоровому человеку летом под проливным дождём лежать без движения как-то неуютно даже в июльскую сердцевину лета.

Он почти всё время был без сознания, даже не узнавал слугу, а, приходя в себя, весь в себе и оставался, со своими мыслями, о коих уже никогда и никому не дано узнать. Но порой, приходя в себя, шептал: «Убили. Меня убили. Убит, убит, убит» и снова проваливался в небытие, замолкал.

Безобидную шутку Лермонтова про горца с большим кинжалом, слышали все, но далее Мартынов с уверенностью заговорил о том, что никто из собравшихся в тот день у Верзилиных, не слышал. Заявил, что сразу после вечера у Верзилиных вызвал Лермонтова на дуэль. Да вот какая незадача — вызова то, повторяю, никто не слышал.

Но на эту деталь следователи внимания не обратили. Ну а как же могло, по их мнению, быть? Ведь Лермонтов убит, значит была дуэль. Об ином никто даже не задумывался? Почему? По преступной халатности? Или по распоряжению кого-то из тех людей Бенкендорфа, которых так опасался Ильяшенков, убеждая Лермонтова остановиться не в городе, а где-то в окрестностях.

Впрочем, Ильяшенков в следствии не участвовал. Следователи сами решали, какие вопросы задавать Мартынову и секундантам.

Следствие началось, как уже говорилось, через три дня. Тщетно следователь пытался выяснить, где конкретно происходила дуэль. И сам Мартынов, и секунданты путались. Показали два места, причём, потом откуда-то появились данные, что на одном из них нашли следы крови — это после такого шквального ливня, продолжавшегося несколько часов. Может быть при современных достижениях криминалистики и удалось бы доказать с помощью приборов, что следы крови есть. А в ту пору? Словом, место точно не установили, а записали одно из указанных формально.

Не смогли секунданты назвать и время, когда их попросил Мартынов быть секундантами. Имеются в виду те секунданты — Глебов и Васильчиков, которые признали, что таковыми были. Трубецкой и Столыпин вообще оказались не в курсе событий.

Они явно были не готовы к вопросам следователя.

Да и проводилось следствие формально. Нужно что-то спрашивать, спрашивали.

Прямо на следствии Васильчиков с Глебовым обсуждали вопрос, кто же и чьим был секундантом, до этого момента им как-то и в голову не пришло определиться в этом. Спрашивали поочерёдно, вот и получилось, что Глебов первым назвал себя секундантом Мартынова, но Васильчиков, которого допрашивали позднее, тоже сказал, что он его же секундант. И здесь следователи посмотрели на такой прокол сквозь пальцы. Позволили решить-таки самим, кто и чей секундант, чтобы не писать этакую глупость в протокол.

Так и не добившись, где же всё-таки проходила дуэль, следователь попросил ответить, кто и как добирался к месту поединка.

Мартынов бодро заявил, что он выехал раньше других и решил подождать всех на оговорённом месте. Интересно, как остальные это место нашли, если впоследствии они найти его не смогли. Сообщил он, что вслед за ним выехали верхом Лермонтов и Васильчиков, а уже за ними Глебов на дрожках, то есть, как бы позаботились о транспортном средстве на случай гибели или ранении одного из секундантов.

Спросили Васильчикова. Тот держался нагло, разговаривал свысока, будучи твёрдо уверен, что ему-то уж ничего не будет.

На чьей же лошади ехал Лермонтов.

— На моей! — не задумываясь заявил Мартынов, хотя знал, что Лермонтов добирался на Машук из Железноводска, и добирался верхом на своей лошади.

Задали вопрос Глебову. Тот ответил, что Мартынов, Васильчиков и Лермонтов ехали верхом все вместе.

Васильчиков показал, что ехал вдвоём с Лермонтовым.

Впрочем, на этом мудрствовании членов шайки Мартынова мы ещё остановимся подробнее.

Нестыковки не прекращались и далее.

Тем временем, лекарь Иван Егорович Барклай-Де-Толли, дальний родственник генерал-фельдмаршала Михаила Богдановича Барклая-де-Толли, который служил врачом военного госпиталя в Пятигорске и был хорошо известен всем офицерам, лечившимся на курорте, провёл осмотр раны.

Огорчённый случившимся, ведь несколько дней назад Лермонтов обратился к нему за свидетельством о необходимости лечения, чтобы не ехать к назначенному сроку в полк, он со всею тщательностью, правдиво описал рану и ход пули, что занёс в два свидетельства о смерти Лермонтова. Одно было необходимо протоиерею Александровскому перед похоронами, а второе для следственной комиссии.

Следственная комиссия равнодушно отнеслась к странному ходу пули, но обратила внимание на то, что входная рана больших размеров могла быть сделана либо выстрелом в упор из того пистолета, который прилагался к делу, либо с указанного секундантами расстояния, но из пистолета большего калибра.

И тут произошло невероятное.

Глебова неожиданно отпустили с гауптвахты на лечение в Кисловодск, причём дали день на дорогу туда и день обратно. Вот так лечение! После его возвращения вещдоки поменяли. Вместе пистолетов, из одного из коих был убит Лермонтов, положили другие — крупного калибра пистолеты Кухенрейтера.

Ещё большую путаницу произвели ответы на вопросы о том, как проходила дуэль и почему пуля вошла со спины и прошла снизу вверх. Ничего вразумительного ни убийца, ни его сообщники сообщить не могли, оставив великолепные возможности для мифотворчества недобросовестным потомкам.

Тут уж раздолье для всякого рода пасквилянтов, выдумками своими стремящихся хоть как-то попасть в окололитературные круги общества, не в литературные, а именно в окололитературные, ибо литературный круг ныне как никогда сузился.

И вот теперь можно прочитать и о том, что Лермонтов отплясывал под дулом пистолета и вертелся как волчок, дразня Мартынова — да, да, написано и такое. И то, что он стал в дуэльную позу, повернувшись боком, прикрываясь пистолетом, но затем зачем-то слишком изогнулся и развернулся спиной. Дописались даже до того, что выстрелил не Мартынов, а кто-то спрятавшийся в кустах, ниже по склону. Даже была теоретическая статья в журнале «Молодая гвардия».

Тем не менее следователя ни один из таковых странных ответов даже не насторожил, либо потому, что уж больно именитым оказался один из секундантов — Васильчиков, мало того, и сам убийца оказался не из простых. Отец Мартынова Соломон Мойшевич был компаньоном Иллариона Матвеевича Васильчикова по винному откупу. Ну, видимо, и шепнули следователям, что надо бы всё это спустить на тормозах, хотя уже в ту пору прозвучало вполне определённое и твёрдое заявление друга и однополчанина Лермонтова, с которым он не раз участвовал в жестоких боях и опасных экспедициях, Руфина Ивановича Дорохова, сына знаменитого героя Отечественной войны Двенадцатого года генерала Ивана Семёновича Дорохова.

Руфин, человек безудержной отваги, известный в ту пору дуэлянт, находился как раз в Пятигорске и, выяснив обстоятельства так называемой дуэли, сделал вывод:

— Дуэли не было — было убийство!

И это было вполне возможно, ведь, как не устают ныне в литературе и в кино утверждать криминалисты и следователи, каждое преступление оставляет свой след, и почти всегда находится тайный свидетель, который оказался там, где вершилось зло.

Были свидетели или свидетель и в тот роковой для Лермонтова день, когда он, ничего не подозревая, приехал на Машук, куда был приглашён Мартыновым для… Вот это «для» и стало камнем преткновения. Для чего же Мартынов пригласил Лермонтова на склон Машука, судя по всему, ещё до начала грозы. Гроза — явление поразительное. Гроза то надвигается, подавляя своим завораживающе-тревожным величием и скрытою силой, и заявляя о себе предупредительными очередями дальних громовых раскатов, то обрушивается, внезапно подкравшись, с громами, молниями и ливнем.

Ныне Машук — место весьма многолюдное. Проложен вокруг горы терренкур — тропинка для спортивного шага, да и для прогулок. В ту пору, конечно, никаких дорожек не было, но местные жители бывали на склонах горы по разным своим надобностям. Кто по грибы ходил, кто по лесные ягоды. Склоны, поросшие кустарником, мелколесьем, а кое где и крупными деревьями, всегда богаты дарами природы.

Дорохов не просто сделал вывод, Дорохов нашёл тех, кто видел, что происходило на горе, тех или того, кто заметил, как проехал туда один офицер верхом, затем появился и другой. В тех краях Лермонтов был уже узнаваем. Вся Россия считала его наследником Пушкина, смерть которого ещё острой болью отражалась в каждом русском сердце. Словом, Дорохов узнал правду, да только правда эта оказалась ненужной официальным властям Пятигорска, поскольку власти эти трепетали перед всесильным Бенкендорфом, одним из виновников гибели Пушкина.

Известно ведь, что император Николай Первый, получив сведения о готовящейся дуэли Пушкина, вызвал Бенкендорфа. Он приказал немедленно арестовать дуэлянтов и доставить их под конвоем к нему во дворец.

Не помня себя, Бенкендорф бросился к своим хозяевам в салон Нессельроде, с истеричными воплям, подобными известным нам по фильму советских времён «всё пропало шеф». Он сообщил, что получил приказ государя и обязан его исполнить в точности. После этого сообщения, похоже и сами «шефы» впали в истерику, ведь и они, «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», в свою очередь получили жёсткий приказ своих хозяев на Западе. Да, да, «надменные потомки» всех времён всегда действовали в угоду тёмным силами Запада, правда и про свой карман никогда не забывали.

Но весьма уродливая внешне и весьма поганая по своей сущности госпожа Нессельроде нашла выход:

— А вы скажите императору, что получили данные, будто дуэль назначена в Екатерингофе, и что именно туда направили наряд для ареста дуэлянтов.

Делать нечего. Бенкендорфу пришлось рискнуть карьерой, ради хозяев. И рискнул. Говорят, что всегда достаточно выдержанный и твёрдый государь, узнав о том, что Пушкин ранен на дуэли, был в бешенстве. Крепко досталось Бенкендорфу. Выслушал он и слова о том, что зачем нужен такой шеф жандармов и начальник третьего отделения, который не способен выполнить важное поручение государя.

А тут снова требование тёмных сил — устранить Лермонтова, который всё более становится духовным и идейным наследником Пушкина…

Люди Бенкендорфа рыскали по Пятигорску, прислушивались к тому, что говорят о гибели поэта, и только страхом можно было прекратить расползающиеся слухи о том, что Лермонтов коварно убит.

И в те дни в Пятигорске произошла ещё одна весьма странная смерть, правда, уже не, якобы, на дуэли, а вот, якобы, так вот просто…

Почти вслед за Лермонтовым в Пятигорск приехал лечиться и отдыхать профессор Московского университета врач-клиницист Иустин Евдокимович Дядьковский (1784-1841). Лермонтовых он знал и прежде, а потому привёз от бабушки поэта Елизаветы Алексеевны письма и посылку.

Когда убили Лермонтова, Дядьковский естественно проявил внимание к случившемуся и как врач, как коллега, присутствовал во время осмотра тела Барклаем-де-Толли. Он сразу усомнился в том, что выстрел сделан во время дуэли. Его смутил ход пули. И конечно профессор, используя свой авторитет, сделал ряд заявлений о необходимости более тщательного расследования. И возможно смог бы добиться своего, да вот беда, тут же «по оплошности» принял «слишком большую дозу лекарства» и умер.

Ну а свидетели или свидетель, по крайней мере, один свидетель был, правда, не из знати, а из самого простого сословия, а потому предпочёл молчать, ибо стоило только раскрыть рот, и сатрапы Бенкендорфа отправили бы его вслед за Лермонтовым и Дядьковским.

«Летописцы» дуэли более всего нажимали на то, что Лермонтов, де, буквально затравил несчастного Мартынова. Надо же, при всех сказал красавице, Эмилии Верзилиной:

— Остерегайтесь, к вам приближается горец с большим кинжалом!

Ну конечно же за такое надо убивать и немедленно. Ну конечно же подобное непереносимо, конечно же это оскорбление страшное…

А Васильчиков и вовсе цинично заявил впоследствии: «Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы».

Вот такая вкратце приключилась история в Пятигорске в середине июля 1841 года, ну а подробно, даже очень подробно с важными и неопровержимыми доказательствами мы поговорим в соответствующих главах, поскольку настала пора поставить точку на безобразном пасквиле, кочующем из книги в книгу волею авторов, приверженных так называемому ордену русской интеллигенции и полагающими, что та история, которой надо кормить массы, есть, по словам Льва Николаевича Толстого, «ложь, о которой договорились историки».

Поэтов убивали преднамеренно. Не случайным было и убийство Лермонтова. Не случайно заказчики обратились к графоману Мартынову. Ненавистью к гениальному русскому поэту Мартынов пылал давно, а вовсе не воспылал ею за безобидную фразу о горце с большим кинжалом. Ненавистью пылал в силу того, что не способен был писать так, как писал Лермонтов, потому что сам был бездарным графоманом и даже кое-что подворовывал у гения.

Глава вторая

«Он мог заменить нам Пушкина»

Александра Сергеевича Пушкина холуи тёмных сил Запада раскусили не сразу. Вплоть до его встречи с императором Николаем I в Москве, в Чудовом монастыре, в сентябре 1826 года, его считали в кругах разрушителей Самодержавия и России своим. Лишь потом, разобравшись в том, что Пушкин не просто Солнце Русской поэзии, но и Духовный лидер Русского мира, развернули его травлю, а затем и охоту на него.

А вот Михаил Юрьевич Лермонтов заявил о себе на двадцать третьем году своей жизни, взорвав общество сокрушающим зло стихотворением «Смерть поэта».

Лермонтов родился 5 октября 1814 года. Стихотворение он написал в феврале 1837 года. То есть ему лишь недавно, четыре месяца назад исполнилось 22 года.

Троюродный брат Михаила Юрьевича Лермонтова и автор воспоминаний о поэте Аким Павлович Шан-Гирей (1818-1883) вспоминал:

«В январе 1837 года все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим ещё влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нём этим святотатственным убийством, он в один присест написал несколько строф, разнёсшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова».

Но известно оно стало и врагам — тем, кому ненавистно русское слово, как и сама Россия, как русский народ, как был ненавистен Пушкин. А после стихотворения «Смерть поэта» стал ненавистен и Лермонтов, охота на которого началась практически сразу.

Стихотворение действительно распространялось стремительно. Русский писатель, современник Лермонтова, Владимир Петрович Бурнашев в воспоминаниях «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» отметил:

«Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но и всё проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон».

Но это было только начало. Через несколько дней, 7 февраля 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов дополнил стихотворение шестнадцатью гневными строками, которые начинались со слов «А вы, надменные потомки».

А спровоцировало это добавление посещение Лермонтова его дальним родственником камер-юнкером Столыпиным, завсегдатаем враждебного России салона мадам Нессельроде, ну и полностью разделявшим антирусские взгляды.

Допрошенный свидетель разговора губернский секретарь С.А. Раевский дал следующие объяснения о своих отношениях с Лермонтовым и «о происхождении стихов на смерть Пушкина. Вот этот текст:

«Бабка моя Киреева во младенчестве воспитывалась в доме Столыпиных, с девицею Е.А. Столыпиной, впоследствии по мужу Арсеньевой (дамой шестидесяти четырёх лет, родною бабушкою корнета Лермонтова, автора стихов на смерть Пушкина).

Эта связь сохранилась и впоследствии между домами нашими, Арсеньева крестила меня в г. Пензе в 1809 году и постоянно оказывала мне родственное расположение, по которому — и потому что я, видя отличные способности в молодом Лермонтове, коротко с ним сошёлся — предложены были в доме их стол и квартира. Лермонтов имеет особую склонность к музыке, живописи и поэзии, почему свободные у обоих нас от службы часы проходили в сих занятиях, в особенности последние три месяца, когда Лермонтов по болезни не выезжал. В январе Пушкин умер (заметьте, как пишет — умер — Н.Ш.). Когда 29 или 30 дня эта новость была сообщена Лермонтову с городскими толками о безыменных письмах, возбуждавших ревность Пушкина и мешавших ему заниматься сочинениями в октябре и ноябре (месяцы, в которые, по слухам, Пушкин исключительно сочинял), — то в тот же вечер Лермонтов написал элегические стихи, которые оканчивались словами: «И на устах его печать».

Среди их слова: «не вы ли гнали его свободный чудный дар» означают безыменные письма, что совершенно доказывается вторыми двумя стихами:

И для потехи возбуждали

Чуть затаившийся пожар.

Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзыва журналиста Краевского, который сообщил их В.А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова беспрестанно говорили ему приветствия, и пронеслась даже молва, что В.А. Жуковский читал их его императорскому высочеству государю наследнику и что он изъявил высокое своё одобрение».

То есть, как видим, цесаревич не нашёл в стихах никаких намёков на то, что государь повинен в смерти поэта. Стихи ему понравились. И далее ещё мы убедимся в этом…

Но объяснения будущего участника трагических событий в Пятигорске, следует прочитать:

«Успех этот радовал меня по любви к Лермонтову, а Лермонтову вскружил, так сказать, голову — из желания славы (странная строчка — и, как бы любовь, и осуждение — Н.Ш). Экземпляры стихов раздавались всем желающим, даже с прибавлением двенадцати стихов, содержащих в себе выходку (вот и отношение к Лермонтову — Н.Ш.) противу лиц, не подлежащих русскому суду — дипломатов <и> иностранцев, а происхождение их есть, как я убеждён, следующее:

К Лермонтову приехал брат его камер-юнкер Столыпин. Он отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он себя неприлично вёл среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как поступил (а вот и отношение Столыпина, ещё более деятельного участника событий в Пятигорске летом 1841 года — Н.Ш.). Лермонтов, будучи, так сказать, обязан Пушкину известностию, невольно сделался его партизаном и по врожденной пылкости повёл разговор горячо. Он и половина гостей доказывали, между прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в государстве, что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя и даже осыпали милостями и что затем об его строптивости мы не должны уже судить.

Разговор шёл жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам дела нет до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому.

Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи Гения, так есть Божий суд».

Разговор прекратился, а вечером, возвратясь из гостей, я нашёл у Лермонтова и известное прибавление, в котором явно выражался весь спор. Несколько времени это прибавление лежало без движения, потом по неосторожности объявлено об его существовании и дано для переписывания; чем более говорили Лермонтову и мне про него, что у него большой талант, тем охотнее давал я переписывать экземпляры.

Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковывать по желанию, но сообразив, что фамилия Лермонтова под ними подписывалась вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если б считала это нужным, и что государь император осыпал семейство Пушкина милостями, следовательно, дорожил им, — положили, что, стало быть, можно было бранить врагов Пушкина, оставили было идти дело так, как оно шло, но вскоре вовсе прекратили раздачу экземпляров с прибавлениями потому, что бабку его Арсеньеву, и не знавшую ничего о прибавлении, начали беспокоить общие вопросы о её внуке, и что она этого пожелала.

Вот всё, что, по совести, обязан я сказать об этом деле.

Обязанный дружбою и одолжениями Лермонтову и видя, что радость его очень велика от соображения, что он в 22 года от роду сделался всем известным, я с удовольствием слушал все приветствия, которыми осыпали его за экземпляры.

Политических мыслей, а тем более противных порядку, установленному вековыми законами, у нас не было и быть не могло. Лермонтову, по его состоянию, образованию и общей любви, ничего не остается желать, разве кроме славы. Я трудами и небольшим имением могу также жить не хуже моих родителей. Сверх того, оба мы русские душою и ещё более верноподданные: вот ещё доказательство, что Лермонтов неравнодушен к славе и чести своего государя.

Услышав, что в каком-то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование противу французской безнравственности, их палат и т. п. и, сравнивая государя императора с благороднейшими героями древними, а журналистов — с наёмными клеветниками, оканчивает словами:

Так в дни воинственные Рима,

Во дни торжественных побед,

Когда с триумфом шёл Фабриций,

И раздавался по столице

Народа благодарный клик, —

Бежал за светлой колесницей

Один наёмный клеветник.

Начала стихов не помню — они писаны, кажется, в 1835 году, и тогда я всем моим знакомым раздавал их по экземпляру с особенным удовольствием.

Губернский секретарь Раевский. 21 февраля 1837».

Раевский упомянул о стихотворение «Опять народные витии…», которое было написано под влиянием блистательных поэтических творений Пушкина — «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».

Лермонтов говорил:

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России,

Опять шумя, восстали вы.

Уж вас казнил могучим словом

Поэт, восставший в блеске новом

От продолжительного сна,

И порицания покровом

Одел он ваши имена.

Именно Пушкин «казнил могучим словом» европейских клеветников и пасквилянтов, которые организовали лживые нападки в печати на императора Николая I и на Россию. В 1834 году 13 января (по русскому стилю) — 25 января по французскому — в Брюсселе выступил польский демократ — ярый русофоб — Иоахим Лелевель с отвратительной и, конечно же, лживой — в польском духе — речью по случаю трёхлетней годовщины «свержения Николая I с польского престола», а в апреле 1834 года в журнале «Revue de Paris» была напечатана мерзкая статья об императоре Николае I. Были и другие пасквильные публикации в газетах и журналах. Причём, в одной из таких поделок Пушкина выставили борцом с Русским Самодержавием. Ну и получили ответ, который горячо поддержал Лермонтов.

Европейские журнашлюшки, лживость которых особенно хорошо видна в наши дни в связи с событиями на Украине, в Сирии и других конфликтных зонах, продолжали свою мышиную возню и в 1835 году.

Лермонтов выступил жёстко.

Что это: вызов ли надменный,

На битву ль бешеный призыв?

Иль голос зависти смущенной,

Бессилья злобного порыв?..

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает; вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца Божьего не видно

За солнцем Русского Царя.

В этом стихотворении Лермонтов показал себя приверженцем Русского Православного Самодержавия… Да каким!

Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать.

Вам непонятно, вам несродно

Всё, что высоко, благородно;

Не знали вы, что грозный щит

Любви и гордости народной

От вас венец тот сохранит.

Любопытна следующая — четвёртая строфа, значительно подстриженная.

Безумцы мелкие, вы правы.

Мы чужды ложного стыда!

В советских изданиях далее ставились отточия, поскольку из Лермонтова лепили, так же, как и из Пушкина, вольнодумца, осуждающего самодержавную власть, ну и, конечно, царя…

Но, как известно, рукописи не горят. Вот эти слова…

Так нераздельны в деле славы

Народ и царь его всегда.

Веленьям власти благотворной

Мы повинуемся покорно

И верим нашему царю!

И будем все стоять упорно

За честь его как за свою.

Ну как же можно было такое читать вообще, а особенно изучать в школе?! Тогда ведь трудно объяснить, почему же Лермонтова сослали за стихотворение, которое, как сказано выше, понравилось наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу — будущему императору Александру II, да и сам поэт вызывал симпатии у младшего брата государя великого князя Михаила Павловича, а императрица, спустя некоторое время, когда в печати появились главы «Героя нашего времени», буквально зачитывалась ими. Да и великие княжны, те, что уже подросли, зачитывались.

Ну и завершил Лермонтов издёвкой в отношении клеветников… «Но честь России невредима». Ну и далее о клеветнике…

Как же мог Лермонтов спокойно взирать на убийство Пушкина? Едва узнав о трагедии на Чёрной речке, когда ещё Пушкин был жив, Михаил Лермонтов, начав своё знаменитое стихотворение «Смерть Поэта», снабдил его эпиграфом:

Отмщенье, Государь, отмщенье!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Это строки из вольного перевода трагикомедии французского поэта и драматурга Жан Ротру (1609-1650) «Венцеслав», изданной в России в тридцатые годы девятнадцатого века. Трагикомедия не была дозволена цензурой, однако известно, что Пушкин с вниманием отнёсся к ней и писал П.А. Катенину в первой половине 1825 года из Михайловского:

«Как ты находишь первый акт „Венцеслава“? По мне чудно-хорошо. Старика Rotrou, признаюсь, я не читал, по-гишпански не знаю, а от Жандра в восхищении».

Как мы видим, и Лермонтов отдал должное этому произведению, причём взял эпиграф из неопубликованного четвёртого акта «Венцеслава», переведённого поэтом Андреем Андреевичем Жандром (1789-1873), впоследствии сенатором. Причём, сделать этот перевод ему — Жандру — посоветовал Александр Сергеевич Грибоедов.

Историк русской советской литературы Николай Иванович Балашов (1919-2006) отметил: «Чтобы понять всю трагическую силу эпиграфа, нужно иметь в виду, что король у Рохаса — Ротру не сумел разумно выполнить наказ: «Будь справедлив и накажи убийцу!» — и был лишен власти восставшим народом». Этот эпиграф был использован «велико» светской чернью, понявший, что именно в неё метил Лермонтов, чтобы извратить смысл стихотворения и попытаться доказать его направленность против самодержавия и государя. Между тем, та часть стихотворения, которая была написана едва ли не в день преступления на Чёрной речке, не вызвала никаких отрицательных реакций со стороны государя и его окружения.

Напомним ту часть, а потом коснёмся откликов на неё…

Погиб поэт! — невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один как прежде… и убит!

Лермонтов прекрасно понял, что Пушкин стал жертвой клеветы, умышленной и жестокой клеветы. Он знал, что клеветники сумели вывести Пушкина из себя с помощью ухаживаний Дантеса за его женой и, встречаясь с салоне Карамзиных с Натальей Николаевной, по свидетельству дочери Пушкина «чуждался» ее и «за изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность». Наталья Петровна Арапова, урождённая Ланская, дочь Натальи Николаевны от второго брака с генералом Ланским, вспоминала: «Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходило к настроению её души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними».

И всё же Лермонтов переборол в себе это чувство неприятия. В канун своего отъезда на Кавказ, Лермонтов, по словам Араповой, к великому удивлению Натальи Николаевны, сел на освободившееся возле неё место и заговорил. Арапова писала:

«Он точно стремился заглянуть в тайник её души и, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей».

И очень важно мнение Араповой о силе и мощи таланта Лермонтова, в котором не сомневалась Наталья Николаевна: «Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствованными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того как слова непривычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления».

Лермонтов не стеснялся признаться в том, что заблуждался, избегая Натальи Николаевны. Он прямо сказал:

« — Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведённых здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть её обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрёк в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать когда-нибудь вам другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

— Прощать мне вам нечего, — ответила Наталья Николаевна, — но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении».

Когда случилась трагедия в Пятигорске, когда пуля, выпущенная из пистолета очередного нелюдя оборвала жизнь того, кто мог нам заменить Пушкина, Наталья Николаевна очень горевала, и в тоже время призналась со слезами на глазах:

— Мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унёс с собою в могилу.

Сила Лермонтовских строк обрушилась на негодяев, обрушилась с гневным обличением…

(…) Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж? веселитесь… — он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений,

Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно

Навёл удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьётся ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

Убийца «заброшен к нас по воле рока». Недаром русский историк Василий Осипович Ключевский, кстати родившийся в год гибели Лермонтова, позднее написал: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». Это относилось ко времени правления Анны Иоанновны. Но ничего не изменилось в России и в эпоху русских гениев Пушкина и Лермонтова, ни позднее…

Ключевский указал на мерзость того времени, наименованного бироновщиной: «Русским же аристократам, как например князю М.А. Голицыну, была предложена должность шута». Обнаглевшие «немцы» пытались сделать шутом и Пушкина, посылая ему «Диплом ордена рогоносцев». Пушкин вынужден был драться, несмотря на обещание, данное государю, не участвовать в дуэлях.

Лермонтов хорошо понял, как завязывалась интрига и кто стоял за спиной убийцы и выступил против шайки залётных проходимцев и доморощенных сановных уголовников. Известны слова генерала от инфантерии графа Александра Ивановича Остремана-Толстого, сказанные одному из таких проходимцев: «Для вас Россия мундир ваш — вы его надели и снимите, когда хотите. Для меня Россия кожа моя».

Лермонтов посвятил Пушкину тёплые и трогательные строки…

И он убит — и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой,

Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Обратите внимание «певец, неведомый, но милый», Ленский! А ведь как-то так вышло, что читатели с повреждёнными суетой мира нравами, иногда более сопереживают Онегину, даже иногда как бы соединяя его с собой… А Ленский? Вот чудак! Приревновал, стал драться… А вот Лермонтов разгадал, разгадал тонкий замысел Пушкина. Не удивительно то, что один гений разгадал другого гения! И вот результат — строки «певец, неведомый, но милый». Сколько в них чуткости, сколько в них понимания!

С какой пронзительной силой говорил Лермонтов о Пушкине и с каким справедливым гневом обрушился на негодяев, готовивших убийство.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок — они венец терновый,

Увитый лаврами, надели на него:

Но иглы тайные сурово

Язвили славное чело;

Отравлены его последние мгновенья

Коварным шёпотом насмешливых невежд,

И умер он — с напрасной жаждой мщенья,

С досадой тайною обманутых надежд.

Император Николай Первый, огорчённый гибелью Пушкина, прочитав стихотворение «Смерть поэта», сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина», ещё тогда сказал, в 1837 году, а родной брат государя великий князь Михаил Павлович отметил: «От этого зреющего поэта надо ждать хороших плодов».

Эти слова привёл писатель Бурнашев в очерке «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников», опубликованном в № 9 «Русского архива» за 1872 год. Разумеется, о них на долгое время сознательно «забыли», поскольку они никак не вписывались в лживую мифологию ордена русской интеллигенции.

Управляющий III отделением А.Н. Мордвинов так отозвался о стихотворении: «Я давно читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного».

Историк Александр Иванович Тургенев, друг Пушкина, сопровождавший траурный кортеж с гробом Пушкина писал 13 февраля 1837 года сенатору Алексею Никитичу Пещурову (1779-1849), витебскому и псковскому гражданскому губернатору, с которым был в дружбе:

«Посылаю стихи, кои достойны своего предмета. Ходят по рукам и другие строфы, но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истинному автору».

Кто-то даже пустил слух, что дополнение написано не Лермонтовым. Ведь работали же под Пушкина провокаторы, сочиняя эпиграммы, которые столько неприятностей приносили поэту. Тем не менее, Лермонтов не заявлял о том, что дополнение написано кем-то другим. А ведь именно дополнение взбесило «велико»-светскую чернь.

Есть такое стихотворение у Пушкина — «Чернь», с подзаголовком — «Поэт и толпа»…

Поэт по лире вдохновенной

Рукой рассеянной бряцал.

Он пел — а хладный и надменный

Кругом народ непосвященный

Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:

«Зачем так звучно он поет?

Пушкин прямо сказал, что для черни важна только её личная польза, а на Отечество наплевать. Добавим — для «велико» светской черни, ибо в России элитой и светом во все времена называли себя именно те, кто вылез из грязи и даже забравшись табели о рангах в князи, от грязи так и не отмывшись.

И устами Поэта Пушкин говорил черни:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Лермонтов хорошо знал творчество Пушкина, а потому в стихотворении «Смерть поэта» незримо для не посвящённых использовал многие мотивы.

Конечно, он обратил внимание и на то, что в эпиграфе к стихотворению Пушкин написал: «Прочь, непосвященные».

Лермонтов назвал врагов Пушкина надменными потомками. И удар был рассчитан точно. Поднялись именно надменные потомки, именно они развернули борьбу с поэтом и проявили себя. Ведь Лермонтов никого не назвал пофамильно, ни одного имени не привёл. Так отчего же так возбудились?

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Вот здесь Столыпин, по словам Раевского, спровоцировал Лермонтова на ещё большую жёсткость в отношении надменных потомков… «Но есть и божий суд, наперсники разврата!»

Когда стихотворение Лермонтова дошло до Школы гвардейских подпрапорщиков, проходивший там обучение Павел Александрович Гвоздев (1815-1851), сверстник Лермонтова (он был всего на три месяца моложе Михаила Юрьевича) написал стихотворение, которое назвал:

«Ответ Лермонтову на его стихи «На смерть Пушкина».

Зачем порыв свой благородный

Ты им излил, младой поэт?

Взгляни, как этот мир холодный

Корою льдяною одет!

Напрасно звук души печальной,

Как эхо порванной струны,

Раздался в песне погребальной…

О нет, поэт, твоей страны

Сердца покрыты зимней вьюгой,

Их чувства холодны, как лёд,

Их души мёртвые в кольчуге,

Им недоступен твой полёт!..

Напрасно лирою печальной

Ты им воспел удел Творца:

Слезы не кануло прощальной

На гроб убитого певца —

Певца Кавказа, русской славы…

Им песнь твоя, как суд кровавый,

Для них она, как грозный меч;

Не мог ты в их душе презренной

Свободной истиной зажечь

Огонь высокий и священный.

Не понял их бездушный свет

Порыва благородной лести:

Их души алчные, поэт,

Горят в……, низкой лести;

Твой стих свободного пера

Обидел гордое тщеславье,

И стая вран у ног царя,

Как милость, ждут твоё бесславье….

Но ты гордись, младой певец,

Пред кознями их адской злобы:

Не расплести им твой венец…

Пускай отверзутся хоть гробы,

(…)Не ты ль сказал: «есть грозный суд!»

И этот суд — есть суд потомства,

Сей суд прочтёт их приговор,

И на листе, как вероломство,

Он впишет имя их в позор.

Это время настало в наши дни!

Стихотворение датировано 22 февраля 1837 года. В нём Гвоздев выразил мысли своих сокурсников — воспитанников школы подпрапорщиков.

Но русское, а точнее псевдорусское общество «велико»-светских червей было уже слишком больным, и этой болезнью поражены не только люди штатские, но и военные. Вскоре после того, как стихотворение распространилось по школе, и вышло за его пределы, Гвоздев был отчислен из Школы гвардейских подпрапорщиков и отправлен в действующую армию на Кавказ юнкером, несмотря на то, что ему покровительствовал великий князь Михаил Павлович, родной брат государя.

Официальной считалась такая причина. Один из преподавателей сделал юнкеру Гвоздеву замечание, за то, что тот не встал при его появлении, а продолжал читать книгу, «развалясь в кресле».

Гвоздев ответил, что в свободное время имеет права делать то, что ему по нраву.

Воспитатель был возмущён и грубо одёрнул юнкера. Тот, продолжая сидеть в кресле, ответил дерзостью и в конце концов, назвав воспитателя подлецом, демонстративно продолжил чтение. Дерзость была вызвана тем, что Гвоздев прекрасно понимал причины придирки воспитателя — воспитатель относился к тем, кто не только возмущался стихотворением в поддержку Лермонтова, но был-то далеко не патриотом, а лизоблюдом инородцев, коих в ту пору, увы, уже везде хватало.

Вышел скандал. Преподаватель пожаловался директору школы. Тот вызвал Гвоздева. Но Гвоздев поначалу не пожелал повиниться и всё отрицал. Тогда директор школы, который, видимо, побаивался лизоблюда-сплетника, стал уговаривать Гвоздева повиниться, просил признаться в содеянном только ему одному, «как отцу родному». Обещал сохранить признание в тайне и никаких мер не принимать. Гвоздев поверил. Рассказал правду о конфликте, но начальник школы, тут же забыв обещание, подал рапорт по команде с ходатайством о переводе юнкера с чином рядового на Кавказ. Так вчерашний юнкер оказался «за ослушание против начальства» в Навагинском пехотном полку, в последствии известном как 78-й пехотный Навагинский генерала Котляревского полк.

20 марта 1837 года Гвоздев написал стихотворение: «Я жертвой пал людей ничтожных».

Светская чернь не простила Михаилу Юрьевичу Лермонтову смелых его разоблачений и объявила на него охоту. И он погиб, якобы, на дуэли, хотя дуэль снова, как и на Чёрной речке, явилась удобным прикрытием убийства.

Узнав о гибели Лермонтова, Император Николай Первый с горечью сказал:

«Как жаль, что погиб тот, кто мог нам заменить Пушкина!».

Но в истории литературы, поскольку история литературы, как и история вообще, есть, говоря словами Льва Николаевича Толстого, «есть ложь, о которой договорились историки», осталась другая фраза: «Собаке, собачья смерть».

Стоп… Вспомним, мы это уже слышали от бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, которая, узнав об отравлении своего супруга — кстати факт отравления не доказан — заявила точно так же: «Собаке, собачья смерть».

В чём же дело? Совпадение? Да, совпадение, но не в том, о чём вы сразу подумали. Совпадение в скудомыслии пасквилянтов, и порочивших бабушку поэта, и государя Николая Павловича. Ограниченный словесный запас лжецов, сплетников и клеветников проявляется вместе с появлением каждого нового пасквиля.

Известно, что бабушка Лермонтова была высокообразованной и хорошо воспитанной женщиной. Это, кстати, заметно и по тому, каков её внук, каков его лексикон, каков словарный запас, какие он использовал блестящие обороты и в своей искромётной поэзии, и в своей поэтической прозе.

Несвойственна подобная фраза и государю Николаю Павловичу. Познакомились бы клеветники с эпистолярным наследием государя, почитали бы письма, воспоминания, прислушались бы к тому, что говорили о нём добропорядочные современники. В кругу общения императорской семьи, наряду с косноязычными иностранцами, были люди, в совершенстве владевшие великорусским языком. Взять хотя бы Василия Андреевича Жуковского. Не случайно же государь поручил ему и с императрицей Александрой Фёдоровной заниматься русской словесностью, и воспитателем наследника престола сделал.

Словом, прежде чем что-то сочинять нужно не полениться хотя бы изучить существо вопроса. Впрочем, негодяям таковое недоступно. Ну разве не смешны пасквили на великую бабушку великого государя Николая Павловича?! Не могу не привести здесь хотя бы один подобный опус…

Вот что говорится в интернете. (См. Самые известные фавориты Екатерины II. Интересно знать anydaylife.com› Факты›post/1026

А также: Фавориты Екатерины Великой. Григорий Орлов — фаворит…

fb.ru›article…favorityi-ekaterinyi…ekaterinyi…)

Начало таково:

«Правление Екатерины II было омрачено не только многочисленными социальными проблемами в стране, но и тем фактом, что фаворитизм достиг невиданных до этого времени масштабов».

Ну а далее приводится длинный список, неведомо кем составленный, а финал великолепен!

«Несколько слов в заключение.

Фавориты Екатерины II, бывшие в основном адъютантами Светлейшего князя Потёмкина, стали сменять один другого. Некоторые из них, наподобие будущего героя Отечественной войны, Алексея Петровича Ермолова, получили известность и народную любовь…»

Ну и ещё один перл, для закрепления:

«Фавориты Екатерины II, получившие наибольшую известность: Алексей Петрович Ермолов (будущий герой войны с Наполеоном), Григорий Александрович Потёмкин (великий государственный деятель той эпохи) и Платон Зубов, последний фаворит Императрицы…»

Ну и, конечно, указаны годы, когда Ермолов состоял в фаворитах. Это 1783 — 1786 годы.

Что ж, характерный образчик клеветы. Алексей Петрович Ермолов действительно стал героем Отечественной войны 1812 года. Да и не только этим он знаменит. Немало подвигов на его счету.

Ну а первый «подвиг», если верить клеветникам Государыни, он совершил в 6 лет от роду. И совершал его на протяжении трёх лет, то есть пока ему не исполнилось 9 лет. Да, да… Герой Отечественной войны 1812 года Алексей Петрович Ермолов родился в 1777 году и ко времени фаворитизма, указанному пасквилянтами, ему исполнилось шесть лет.

Можно было бы ещё разобрать ложь о Милорадовиче и других, да только зачем занимать внимание читателей этакой дребеденью.

После гибели Пушкина один только Лермонтов мог в то тяжёлое время борьбы «Православия, Самодержавия и Народности» Николая Первого с объединённой на почве вековой ненависти и мерзости «невежественной и неблагодарной» в отношении России Европы, принять праведный меч, разящий врагов Русского Мира, Русской Земли, один только Лермонтов, увы, только он один, мог в ту пору силой своего гигантского таланта поддержать великого государя и стать достойной заменой Пушкину. Не потому, что не было других патриотов. Они были. Но Создатель, ну если хотите Космос, Вселенная, Высший разум наделили только его столь могучим талантом — поэтическим даром, даром пророческим и даром вестничества, о чём мы ещё поговорим подробно и обстоятельно.

Врагам России не удалось сломить Русский дух, возрождённый Пушкиным, хотя трудно, очень трудно было продолжать борьбу без столь сильного духовного вождя, о котором поэт Аполлон Григорьев сказал: «Пушкин — наше всё», и без его наследника — первого после Пушкина — Лермонтова.

Философ Василий Розанов справедливо заметил, что «Россия, большинство Русских людей… спокойно и до конца может питаться и жить одним Пушкиным, то есть Пушкин может быть таким же духовным родителем для России, как для Греции Гомер». И напрасно враги России считают, что дело Императора Николая Первого и Русского гения Пушкина погибло. Великая контрреволюция продолжается, хотя и с переменным успехом. Лишь слабые ростки питали её в лице немногочисленных славянофилов в XIX веке, но интеллигенты и западники, аплодировавшие Дантесу и защищавшие Мартынова, получили от марксизма и троцкизма урок. Революция смела их, готовивших эту самую революцию с безжалостной жестокостью. Недаром Лермонтов восклицал, что «есть высший суд», а ведь суд этот действует, зачастую, руками таких же убийц, против которых он направлен.

Николай Михайлович Смирнов как бы повёл итог в своих воспоминаниях:

«Дантес был предан военному суду и разжалован в солдаты. На его плечи накинули солдатскую шинель, и фельдъегерь отвёз его за границу как подданного нерусского. Барон Гекерен, голландский посланник, должен был оставить своё место. Государь отказал ему в обыкновенной последней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нём его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его барышничество: перед отъездом он публиковал о продаже всей своей движимости, и его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и записывая продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтобы сделать ему оскорбления. Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена; один офицер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него…».

И о Дантесе: «…небо наказало даже его преступную руку. Однажды на охоте он протянул её, показывая что-то своему товарищу, как вдруг выстрел, и пуля попала прямо в руку».

Почему столь неадекватный ответ? Жизнь поэта и рука убийцы? А может всё дело как раз в том, что Дантес не нанёс, как того желал, смертельной раны. У него, патологического труса и мерзавца, дрожала рука, когда он целился в смело глядевшего ему в глаза Пушкина. И он, легко бивший в лёт птиц, нанёс несмертельную рану. Остальное довершили другие. Данзас вместо того, чтобы везти Пушкина в госпиталь, где его могли, по мнению хирургов, исследовавших данный вопрос, спасли бы, а масон Аренд для того и был представлен, чтобы довести до конца замысел, если подведёт Дантес.

«Такой подлой и низкой твари как Дантес, земля ещё не носила», — сказал один из современников, узнав о судебном иске Дантеса к семье Гончаровых, причём иске, который распространялся и на семью Пушкиных. Этот подонок пытался взыскать в свою пользу наследство покойной жены. Причём у него хватило чисто европейской наглости писать Императору Николаю I с просьбой оказания содействия о взыскании средств с детей Пушкина! К счастью, в 1858 году опека над детьми А. С. Пушкина приняла решение об отклонении претензии».

Впрочем, Франция высоко оценила киллера. Дантес получил звание офицера Почётного легиона, а позже был повышен в звании до командора. Кроме того, он стал пожизненным сенатором Франции! Такова она, Европа, причём, во все времена.

Почему же Лермонтов, порицавший подонка Дантеса и «надменных потомков», его направлявших, подвергся травли. Кто осуществлял эту травлю? Именно те, кто пытался свалить свою подлость и свою вину на государя. Кто принял решение арестовать Лермонтова? Император? Так принято было говорить. Нет. Арест произвести решил член организованной преступной группировки, совершившей подлое убийство Пушкина А.Х. Бенкендорф, возглавлявший III отделение. Конечно, он обязан был доложить о своём решении государю, поскольку имя Лермонтова уже стало известным на всю столицу, и шествие этой известности по стране продолжалось.

19 февраля Бенкендорф письменно доложил:

«Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермантова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать. А. Бенкендорф».

Вот и проявил себя этот соучастник убийства Пушкина. В чём же преступное вольнодумство? Ну если ты честен и порядочен, если служишь России не за страх, а за совесть, почему же тебя должны возмутить эти строки? Они возмутили именно тех, кто вредил России, кто работал, как залётный проходимец, ради славы и чинов, которые сулили прибыль и сладкую жизнь. Все эти Нессельроде, Бенкендорфы, Канкирины и прочие негодяи занимали высокие посты, но служили не России, а её враждебрному окружению — алчным и агрессивным соседям, которые и управляли ими. Пожелала Франция лишить России Русского гения в 25-летие своего позора на её полях, подготовила киллера, отправила его на задание и затем обласкала мерзавца, осыпав чинами и наградами. Недаром Дантес всю жизнь говорил о том, что, если бы не такая удача — убить Пушкина — никогда бы не достиг высот в службе и финансовом благополучии. Радовался такой удаче!!!

После убийства Пушкина императору стало многое понятно. Недаром он отчитал Бенкендорфа за то, что тот не выполнил его приказ и не предотвратил убийство Пушкина под предлогом так называемой дуэли.

Что же оставалось делать государю? Взять Лермонтова под защиту так же, как и Пушкина? Но Пушкина он уберечь не смог. Отринуть заявления Бенкендорфа, оставить без внимания? Лермонтова надо было спасать, как не раз спасали Пушкина различными командировками под видом ссылок.

Вспомним, что говорил император Пушкину во время беседы в Чудовом монастыре… Он прямо заявил: «Моя власть не безгранична». Ну и обратим внимание на замечание профессора В.М. Зазнобина об умении государей говорить, когда надо, двусмысленно. Увы, это необходимо, если окружение, зачастую, сплошь лживо и враждебно.

Император оставил резолюцию на французском языке: «Приятные стихи, нечего сказать». Это ключевая фраза. Но достаточно ли сил выказать своё личное отношение к «надменным потомкам, известной подлостью прославленных отцов», ко всем этим омерзительным Бенкендорфам, Нессельроде и прочим?

Здесь главная задача, повторяю, спасти от них Лермонтова, и государь далее написал: «…я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермантова и, буде обнаружатся ещё другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Поступить по закону — фраза не обязательная, скорее, успокоение для Бенкендорфа. Что уж там противозаконного? Кто такие надменные потомки? Трактовать можно по-разному. Ведь и по сей день трактуют, как кто может.

Но что же делать далее? Вполне естественно, оставлять в столице нельзя. Лермонтов будет убит под видом дуэли непременно. «Надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», то есть члены тайных ложь, хоть и запрещённых, но подпольно действующих, не простят разоблачения.

Ну что ж… как столетие спустя сказал Константин Симонов в романе «Товарищи по оружию»: «Война для военных — естественное состояние». Сильная фраза. Она мне запомнилась с того времени, когда я, будучи суворовцем Калининского суворовского военного училища, читал этот роман, предваряющий другие произведения — «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», уже посвящённые Великой Отечественной войне.

Естественное состояние? Значит отправка в действующую армию — дело вполне нормальное. Конечно, в случае необходимости можно придумать, мол, отправили, чтобы погиб. Но позвольте, Лермонтов окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Может ли считаться направление корнета в Гродненский гусарский полк наказанием? Его же не разжаловали, взыскания не объявили. Кстати, комментарии к тому или иному назначению по службе делались иногда — на потребу социального заказа — весьма забавные. К примеру, один из биографов сообщил о том, что от государя пришло распоряжение не использовать Лермонтова в особенно опасных местах. Опять ведь незадача. Государь заботится о поэте!? Биограф выкрутился так… Государь, мол, опасался, что Лермонтов получит ранение, выйдет в отставку, вернётся в столицу и будет опасен своими произведениями. Почему-то сочтено, что государь будет опасаться именно ранения. Про возможную гибель, которая не исключена во всякой войне, будто и забыли.

Итак, назначение состоялось. 19 марта 1837 года поэт отправился на Кавказ и с середины мая до середины сентября провёл в Пятигорске. Тоже удивительное наказание. Что за странный отпуск от боевых действий, к которым ещё не приступил? Уж никак не получается жестокого наказания за страшное для государя стихотворение. Государь как раз не увидел ничего такого, что было направлено против него и его самодержавной власти. Так расценили либо намеренно те, кто был врагом и государю, и Пушкину, и Лермонтову, либо те, кто вообще ничего не понимал и не умел читать между строк. Не мог государь не знать и о стихотворении «Опять народные витии…». Там как раз полная поддержка государю.

Впрочем, приезд в Пятигорск в 1837 году был связан с тем, что по пути в полк Лермонтов заболел. Даже некоторое время провёл в Ставропольском госпитале, из которого его отправили на воды. Он писал об этом лечении:

«Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах, меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили».

И ныне в Пятигорских санаториях наряду с другими заболеваниями, лечат заболевания опорно-двигательной системы.

Ну а город буквально дышит воспоминаниями о Лермонтове, именно в самую первую очередь о Лермонтове, хотя бывали там в разные времена многие знаменитости. Возможно, тому причиной именно то, что в Пятигорске столько трагично оборвалась жизнь поэта. Многие годы говорили о дуэли, как о само собой разумеющейся причине гибели Лермонтова. Да и теперь экскурсоводы, подводя к памятнику, поставленному на так называемом месте дуэли, излагают «ложь, о которой договорились историки».

Экскурсоводы, правда, сообщают, что то место, где возведён памятник, не является местом дуэли, что это место гибели поэта ни Мартынов, ни придуманные им секунданты назвать с точностью так и не смогли, ссылаясь на то, что в тот вечер разразилась гроза, причём ливень был такой, словно опрокинула на землю Небесная канцелярия целое море воды.

Версия дуэли была соткана наскоро и не выдерживала критики, что вызывало в последующие годы немало сомнений. И сомнение были далеко не беспочвенными, о чём мы уже говорили и ещё поговорим в книге.

Глава третья

«Что б вечно их помнить, там надо быть раз…»

В 1837 году в Пятигорск Лермонтов приехал в третий раз в жизни…

На Кавказе ему довелось побывать в детстве, когда бабушка

Елизавета Алексеевна Арсеньева, привозила его сначала шестилетним ребёнком, в 1820 году, а затем — одиннадцатилетним отроком, в 1825 году, на минеральные воды.

Останавливались они тогда у родной сестры бабушки, у Екатерины Алексеевны, которая была замужем за генерал-майором Акимом Васильевичем Хастатовым (1756-1809). После смерти мужа Екатерина Алексеевна стала владелицей на Северном Кавказе имения Шелкозаводское, которое ещё называли «Земной рай». Располагалось оно на реке Терек близ Кизляра. Получила она также и усадьбу в Горячеводске, ту самую, в которой гостили в 1820 и в 1825 годах её сестра Елизавета Алексеевна с внуком. Женщина была отважная, решительная, разъезжала по своим владениям, почти не опасаясь горцев. Лермонтов упивался её рассказами о жизни народов Северного Кавказа, о их быте и нравах и, конечно же, о боевых делах. Эти рассказы отразились в ранних поэмах. Откроем поэму

«Черкесы».

… Уж войско хочет расходиться

В большую крепость на горе,

Но топот слышен в тишине.

Вдали густая пыль клубится.

И видят: кто-то на коне

С оглядкой боязливой мчится.

Но вот он здесь уж, вот слезает,

К начальнику он подбегает

И говорит: «Погибель нам!

Вели готовиться войскам, —

Черкесы мчатся за горами,

Нас было двое, и за нами

Они пустились на конях.

Меня объял внезапный страх,

Насилу я от них умчался,

Да конь хорош, а то б попался».

Или вспомним поэму «Кавказский пленник», известную нам со школьной скамьи, оговорюсь, тем, кто прошёл советскую школу — теперь-то изучают шедевры современной графомании.

Недоступен нынче высокий Лермонтовский стиль, недоступен изящный слог. Разве сегодня такие строки могут быть доступны деятелям образования такие строки?

Последний солнца луч златой

На льдах сребристых догорает,

И Эльборус своей главой

Его, как туча, закрывает.

… Ни конь, оживлённый

Военной трубой,

Ни варвар, смятённый

Внезапной борьбой,

Страшней не трепещет,

Когда вдруг заблещет

Кинжал роковой.

Не-ет, теперь разве что «офицеры расс-ы-ы-ы-яне (любимое выражение Ельцина — догогие рассяяне) пусть свобода воссияет». Свобода, от чего свобода? От справедливости? От мощи и независимости страны? Или может, от воинской дисциплины? И что это за «что ж вы, братцы, наделали». Наделали как-то не звучит в отношении офицерства, больше для всяких навальнят, которые навалили что-то пакостное. Так вот, наделали ли то не братцы, а ельциноиды со свой стаей гиен, говорившие «стоп» и «назад», всякий раз, когда победа у наших офицеров была в руках.

Какова сила Лермонтовских строф! Какая пластика языка! Разве сравнятся с нею нынешние подельщики рифмы, нагло захватившие эстраду и не пускающие на неё поэтов из глубинки, поэтов с великих просторов России, которые — я уверен — есть, да только мы о них, увы, не знаем.

Какая любовь к суровому Кавказу в каждой строке!

Твоих вершин зубчатые хребты

Меня носили в царстве урагана,

И принимал меня, лелея, ты

В объятия из синего тумана.

И я глядел в восторге с высоты,

И подо мной, как остов великана,

В степи обросший мохом и травой,

Лежали горы грудой вековой.

Наверное, каждый заметил, что Лермонтов буквально напитывался высокой и неповторимой поэзией Пушкина. И вслед за Пушкинским…

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины:

— описывал свои яркие впечатления…

Кавказские были, жестокая месть — всё есть в поэмах, но хочется вновь обратить внимание на поистине высокую поэзию девятнадцатилетнего Лермонтова. Вот строки из «Хаджи Абрека».

Сырая ночь недалека!

С вершин Кавказа тихо, грозно

Ползут, как змеи, облака:

Игру бессвязную заводят,

В провалы душные заходят,

Задев колючие кусты,

Бросают жемчуг на листы.

Ручей катится, — мутный, серый;

В нём пена бьёт из-под травы;

И блещет сквозь туман пещеры,

Как очи мёртвой головы.

Скорее, путник одинокой!

Лермонтов посвятил Северному Кавказу множество акварелей, показав нам через столетия, насколько выше истинный талант пошлой подельщины всякого рода модернистов, импрессионистов и прочих созидателей так называемого искусства, для которого не надо не только талантов, но и элементарных способностей.

Взгляните хотя бы на акварель «Кавказский пейзаж с озером», написанную одиннадцатилетним отроком и сравните с тем, что ныне именуют картинами бездари, рвущиеся в художники и возводимые в этот ранг безмозглыми холуями Аллена Даллеса, требовавшего подменить искусство серой бездарностью.

Был такой институт при советской власти, занимавшийся извращением ленинизма. О мраксизме я не упомянул, потому как в сём русофобском учении извращать ничего не надобно врагам России, а вот Ленина искажали старательно. Вот пример, касающийся нашей темы. У Ленина было написано: «Искусство должно быть понято народом». То есть народ должен подняться до высот Пушкинской, Лермонтовской, Тютчевской, Бунинской, Есенинской поэзии, до высот Саврасовской, Поленовской, Брюлловской, Васнецовской и Айвазовского живописи, до понимания музыки Чайковского, Глинки, Мусоргского, Свиридова, Рахманинова…

А в институте извратили: «Искусство должно быть понятно народу». То есть, на потребу масс надо вылить помои так называемых новаторов графомании, импрессионизма, ну и всякого рода джазистов, почти фашистов, разрушающих мозг, ровно, как и рок музыка, более подходящая для обезьян.

В свои отроческие годы и годы юности Лермонтовская кисть запечатлела тот только ещё строящийся Пятигорск, выросший на том месте, где бил целебный Александровский источник. Лишь в 1819 году Алексей Петрович Ермолов, побывав в том волшебном краю, фактически основал великолепный в будущем курорт. А ведь Лермонтов в отрочестве побывал там спустя год после Ермолова, когда ещё всё оставалось почти в первозданном виде.

Особенно памятной для маленького Михаила была та первая встреча с Кавказом. И не только с Кавказом. Он оставил о той поездке удивительные детские воспоминания. Ну и замечательное стихотворение.

Хотя я судьбой на заре моих дней,

О южные горы, отторгнут от вас,

Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:

Как сладкую песню отчизны моей,

Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял.

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас.

За это люблю я вершины тех скал,

Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелия гор,

Пять лет пронеслось: всё тоскую по вас.

Там видел я пару божественных глаз;

И сердце лепечет, воспомня тот взор:

Люблю я Кавказ!..

Это вам не поэзия эпохи ельцинизма и прочих скудоумных эпох, это вам не «беременна, но это временно» и далее в каждой строчке бесконечное «на-на-на-на», потому что рифмуется этак, это вам не поручни, сравниваемые с талией, и не зараза, отказавшая два раза.

А каковы строки воспоминаний:

«Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я её видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но её образ и теперь ещё хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату, она была тут и играла с кузиною в куклы: моё сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чём ещё не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я ещё не любил так… с тех пор…я никогда так не любил, как в тот раз. Горы Кавказские для меня священны…»

Но здесь главное, конечно, мысли о матери: «В младенческих летах я мать потерял…». Летом 1830 года Лермонтов написал: «Когда я был трёх лет, то была песня, от которой я плакал… Её певала мне покойная мать».

Известный биограф Михаила Лермонтова Павел Александрович Висковатый рассказал, что Мария Михайловна, мать поэта была «одарена душою музыкальной». Она любила, садясь за фортепиано, брать на колени маленького Мишу и он с удовольствием слушал её игру и её пение, в том числе и той песни, которая запомнилась ему на всю жизнь и от которой он, как признавался, плакал.

В 22 года Лермонтов написал поэму «Сашка», поставив под заголовком «Нравственная поэма». В ней, по сути, автобиографичной, он говорил о себе, своих мыслях и чувствах, конечно, о горькой потере в детские годы. Рассказывая о своём друге Сашке, поэт имел в виду себя…

Он был дитя, когда в тесовый гроб

Его родную с пеньем уложили.

Он помнил, что над нею чёрный поп

Читал большую книгу, что кадили,

И прочее… и что, закрыв весь лоб

Большим платком, отец стоял в молчанье.

И что когда последнее лобзанье

Ему велели матери отдать,

То стал он громко плакать и кричать…

Ну и далее судьба героя — это судьба самого Лермонтова, единственного ребёнка в семье, которого после смерти матери взялась воспитывать бабушка, Елизавета Алексеевна, посвятившая внуку всю свою оставшуюся жизнь.

Он не имел ни брата, ни сестры,

И тайных мук его никто не ведал.

До времени отвыкнув от игры,

Он жадному сомненью сердце предал

И, пре́зрев детства милые дары,

Он начал думать, строить мир воздушный,

И в нём терялся мыслию послушной.

Таков средь океана островок:

Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;

Ладьи к нему с гостями не пристанут,

Цветы на нём от зноя все увянут…

Каков этот мир? Ну, конечно, это мир литературы и в первую очередь поэзии. Там же юный Лермонтов коснулся своей судьбы, предчувствуя её трагизм.

Он был рождён под гибельной звездой,

С желаньями безбрежными, как вечность.

Они так часто спорили с душой

И отравили лучших дней беспечность.

Они летали над его главой,

Как царская корона; но без власти

Венец казался бременем, и страсти,

Впервые пробудясь, живым огнём

Прожгли алтарь свой, не найдя кругом

Достойной жертвы, — и в пустыне света

На дружний зов не встретил он ответа.

Всё это последствия тяжёлой утраты, всё это последствия того, о чём сказал он: «В младенческих летах я мать потерял»

Именно черты народной песни, услышанной от матери, Лермонтов придал стихотворению «Кавказ». Известно ведь, что, порой, стихотворения — особенно, когда поэт использует длинные строки — уже не нуждаются в композиторской обработке. Музыка уже есть… Это мне говорили сами композиторы, которые писали музыку на стихи. Вот пример. Я написал строки Суворовского марша, точнее марша суворовцев.

Мы, друзья, с юных лет в жизни лёгких путей не искали,

Позвала нас мечта в вечно юный суворовский строй.

Композитор Евгений Мирошниченко, прочитав текст, прямо заявил, что написаны стихи сразу с музыкой. И действительно, другому композитору понадобилось немало трудов, чтобы сочинить иную музыку, чем была заложена в этих строках.

Мы не знаем, что за песню имел в виду Лермонтов, но читая стихотворение, мы можем напевать его на мотив той памятной для поэта песни, потому что строки музыкальны сами по себе…

Попробуйте… «Когда я судьбой на заре своих лет о, южные горы отторгнут от вас…»

О, южные горы, южные горы! Если бы тогда маленький Миша мог знать, что именно Кавказские горы станут для него тем местом, где оборвётся жизнь…

В первые поездки ещё никакого Пятигорска не было, точнее не было статуса города и его названия, но радовали глаз необыкновенно живописные горы Машук и Бештау, окружающие небольшой населённый пункт Пятигорье. Называли это место Горячеводск то есть «курорт Горячие воды».

Именно пятиглавый Бештау дал впоследствии имя Пятигорску. Бештау — тюркское «Пять гор» или «Пять вершин». Отсюда и Пятигорск. Предлагались несколько названий — Новогеоргиевск, Константиногорск, но выбрали Пятигорск. В поэме «Сашка» Лермонтов писал…

Наш век смешон и жалок, — всё пиши

Ему про казни, цепи, да изгнанья,

Про тёмные волнения души,

И только слышишь муки да страданья.

Как актуальны эти слова и поныне. Включите телевизор или радио… всё те же «казни, цепи, да изгнанья…», всё тот же негатив обрушивается на головы зрителей и слушателей. А задача одна — испортить настроение, заставить переживать, тревожиться за будущее. Недаром один цейрушник сказал, мол, дайте мне показать в СССР сто фильмов ужасов, и я сорву им коммунистическое строительство.

Вот и в ту пору искрометной поэзии светочей, вестников добра, противопоставлялась тьма зла и жестокости, просачивающаяся из падшей в болото греха, злобной и коварной Европы.

Глава четвёртая

Прекрасный Лермонтовский край.

Я впервые попал в Пятигорск в августе 1977 года по санаторной путёвке. Хотел на море, сопротивлялся, но в санаторно-курортной комиссии настояли, и я оказался в Пятигорском военном санатории, расположенном у подножия горы Машук. А потом уже убеждать не надо было. Восемь раз приезжал туда в санаторий и трижды в командировки, когда, будучи редактором пятитомного издания «Последние письма с фронта», имел возможность выбирать, куда ездить за материалами.

Конечно, не раз был в Мемориальном музее «Домик Лермонтова». Конечно, много раз слышал историю конфликта между нашим великим поэтом и ничтожной «мартышкой», «соломоновым сыном» — это всё эпитеты Лермонтова, адресованные Николаю Соломоновичу Мартынову, сыну винного откупщика, занимавшегося спаиванием народа. Но в ту пору как-то не обращал внимание на странные натяжки в рассказах о ссорах. Проскальзывала информация о том, что никто не слышал беседы Лермонтова и «мартышки» после ссоры. Из дома они вышли одни и разговаривали без свидетелей. Никто не слышал о том, что Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль. Всё это впоследствии стало известно со слов самого Мартынова, ну и пошло из уст в уста, обретая черты истинного факта. Хотя, повторяю, всё это было озвучено самим Мартыновым, разумеется, в личных интересах. Свидетеля этих его слов — Михаила Юрьевича Лермонтова — уже не было в живых. Никто вообще не знал о том, что назначена дуэль, да и Лермонтов, судя по его поведению в день гибели, тоже не подозревал, что «Соломонов сын» позвал его на Машук стреляться.

Будущие секунданты — назначенные в секунданты уже после убийства Лермонтова, до этого убийства тоже не подозревали, что являются секундантами. Недаром двое из них в момент убийства преспокойно пьянствовали на обеде у городского головы. А потом, когда убийство свершилось, и те, о причастности которых заявил поганый «мартышка», оказались на гауптвахте, началась, кстати частично сохранившаяся переписка, в которой соучастники договаривались о том, кто будет называть себя секундантом Лермонтова, а кто — Мартынова.

Ну и, конечно, поражало то, что иные экскурсоводы — я старался ходить по Лермонтовским местам без экскурсий, но иногда слышал пояснения — так вот иные экскурсоводы заявляли, что Лермонтов был просто невыносим, и погиб на дуэли не случайно. В восьмидесятые годы ХХ века указания о том, как и что освещать, порою, менялись кардинально.

Иногда удавалось поговорить и с местными жителями, причём, даже очень старших поколений, которые от своих предков знали некоторые подробности, не вписывающиеся в официальные установки. Так вот уже тогда я неоднократно слышал то, о чём потом прочитал в воспоминаниях современников: «Дуэли не было — было убийство». Об этом утверждении боевого побратима Лермонтова Руфина Дорохова, мы ещё поговорим, но ведь и многие пятигорчане ещё в конце семидесятых, утверждали то же самое. Правда, рассказывали они это только в приватных беседах. В советское время у каждого человека в разной мере присутствовал так называемый «внутренний цензор», особенно у людей более старших поколений.

Но все эти знания, полученные из разных источников, я не знал куда и как употребить.

Да и потом, не побывав в необыкновенном городе Пятигорске, окружённом живописнейшими горами Машук и Бештау, частично расположенном на отрогах Машука, городе красивом, казалось, напоенном любовью, можно себе представить, что серьёзные, противоречивые и спорные вопросы, там как-то не очень задерживаются в сознании.

Правда во время работы над пятитомником «Последние письма с фронта» приходилось разговаривать со многими людьми, знавшими тех, кому посвящался этот пятитомник, то есть, порою, уже очень пожилыми людьми. В тома были включены письма по годам войны — письма 1941 года собраны в первом томе, 1942 года — во втором и так далее. Письма включались только тех бойцов и командиров, которые не вернулись с фронта. И комментарии к ним. Перед одной из поездок я прочитал в журнале «Молодая гвардия» размышления офицера, специалиста по баллистики, который, изучив материалы, особенно осмотра погибшего, сделал вывод, что, поскольку пуля прошла снизу-вверх, выстрел был произведён, видимо, откуда-то из низины что ли. Ну и высказал предположение, что, может быть, стрелял не Мартынов, а нанятый киллер.

Разговорившись с одним из древних старцев, я рассказал о статье. Собеседник мой очень разгневался, разволновался, воскликнул:

— Как не Мартынов?! Он, он, негодяй (не ручаюсь, что сказано именно негодяй, а не что-то покруче, просто не запомнилось, поскольку отпечаталось главное). Он… Он заманил Лермонтова на Машук и убил там.

И сообщил, что ему рассказал о том его отец, а его отцу — его отец…

Он уж точно не помнил кто, но, твёрдо знал, что кто-то видел, как сначала на Машук проехал Мартынов, а через некоторое время и Лермонтов. И тут же выстрел…. А потом один офицер ускакал в город. А второй остался лежать на поляне.

Так что кто-то видел, как всё происходило. Ведь место дуэли не так далеко от церкви и кладбища, на котором было первое захоронение погибшего поэта. А церковь — и ныне действующая — была на окраине города, да и в восьмидесятые практически тоже. Рядом — только санаторий «Ленинские скалы», ну и несколько ниже него по склону — Военный санаторий.

Всё это я выслушал, принял к сведению. Но… специально и рассказал обо всём не в главе, непосредственно посвящённой дуэли, ибо ссылку такую никуда не пришьёшь. Ведь я даже фамилию рассказчика не записал. Нелепо выглядело бы, если б стал уточнять биографические данные.

В Пятигорске и в ту далёкую пору было чем заняться отдыхающим, ну а теперь и подавно. К месту дуэли Лермонтова разве что иногородние экскурсии (из Кисловодска, Ессентуков и Железноводска) приезжают на автобусе. В Пятигорских санаториях туда экскурсии принято, во всяком случае так было до крушения советской власти, водить пешком. Ну а ещё лучше, воспользоваться терренкуром по живописнейшим местам и частично местам Лермонтовским. Маршрут терренкура начинается от фонтана «Каскад», что совсем рядом с Домиком музеем Лермонтова и санаторием со знаковым названием «Тарханы».

«Каскад» — нескольких фонтанов, расположенных уступами, с мостиком, переброшенным через искусственный водопад, под которым была устроена подсветка. По вечерам водяные струи переливались в лучах разноцветных прожекторов, завораживая и умиротворяя мягким шелестом воды. Днём фонтан дарил прохладу, орошая при порывах ветерка прохожих мелкими капельками воды, долетающими до бетонной дорожки и до скамеечек, что стояли в тени ветвистых кустарников.

От фонтана дорожка терренкура вела к радоновой лечебнице, оставляя её слева, а далее бежала по отрогу «Машука», мимо Эоловой арфы, помнившей Лермонтова. Она оставалась справа. Затем терренкур проходил мимо санаториев «Родник» и «Ласточка», что в районе, именуемом Провалом, далее — над самым этим знаменитым «провалом», после которого следовал ещё один крутой подъём к санаторию имени Кирова, принадлежавшему в ту пору 4-му Главному управлению. Там отдыхала партийная элита. И, наконец, после санатория Кирова, большая часть маршрута пролегала по лесу. Чуть ниже узенькой асфальтовой дорожки терренкура, была проезжая дорога, въезды на которую у санатория Кирова и у места дуэли Лермонтова перекрывали шлагбаумы.

Воздух на том участке настолько чист, что стоило проехать какой-то машине или мотороллеру с прицепом, допущенным по хозяйственным делам, пахло выхлопными газами отвратительно и резко, чего мы не замечаем в загаженных городских квартирах. Спокойным, но не слишком медленным шагом Машук можно обогнуть часа за полтора.

Место дуэли Лермонтова на терренкуре. Ныне это обустроенная поляна на северо-западном склоне Машука, возле которой есть площадка для стоянки экскурсионных автобусов, дорога же после поляны перекрыта, во всяком случае была перекрыта при советской власти. Проезд разрешался лишь служебным машинам, доставляющим продовольствием и другие грузы для множества пионерских лагерей и других учреждений. В 1960 году место дуэли причислено к объектам культурного наследия федерального значения.

Со слов «мартышки» и «секундантов», долго определявших свою принадлежность к одном из противников, местом дуэли была выбрана поляна в 4-х верстах от города. Мимо проходила дорога в Николаевскую колонию. Теперь это населённый пункт Иноземцево.

На поляне установлен обелиск, возле которого экскурсоводы рассказывают то, что придумали после убийства Лермонтова «мартышка» и другие члены организованной им преступной группировки, устранившей того, кто нам мог заменить Пушкина. Это не в укор экскурсоводам. Что же делать, если всё о дуэли было в руках мартышколюбов и лермонтофобов.

Лермонтов полюбил Пятигорск. Уже в ту давнюю пору в центре города был разбит живописный парк «Цветник», который теперь по вечерам озаряется призрачным светом светильников, укрытых в островках кустарника. От центральной аллеи разбегаются аккуратные тропинки, вьющиеся средь газонов и клумб. Они ведут к гроту «Дианы», камни которого помнят Лермонтова, бывавшего там с шумными компаниями, а далее — к старинной галерее, из которой льётся музыка, постепенно заглушающая музыку оставшегося позади поющего фонтана. Далее можно подняться по каскаду каменных лестниц к Академической галерее и остановившись полюбоваться волшебным ночным пейзажем курортного города, раскинувшегося в долине. Линии разноцветных фонариков, которые обозначают «Цветник», погружённый во мрак ночи, выводят, словно огни посадочной полосы, на небольшую площадь, куда время от времени выскакивают из боковой улицы шумные трамваи, издавая колёсный скрежет на крутом повороте. Рельсы уносят их вдаль, к железнодорожному вокзалу.

А чуть выше площадки, что близ Лермонтовой галереи и грота Лермонтова, на отроге Машука, нежно и таинственно поёт Эолова арфа, навевая особые, захватывающие грёзы. К ней ведут асфальтовые дорожки, кое-где, на крутизне, переходящие в каменные ступеньки и лишь в редких местах освещённые скрытыми в листве деревьев фонарями. На каменной площадке возвышается старенькая, дореволюционной постройки башенка на постаменте, с колоннами по кругу. Немало повидала она на своём веку, и вихрей революционных, и вихрей, разбивающих сердца. На куполе этой башенки-павильончика, взамен украденной в годы революции настоящей, чудодейственно выполненной арфы, сменившей ту, которую слушал когда-то Лермонтов, арфы, поющей от ветра, и именуемой Эоловой, теперь установлен электронный прибор.

На страницах повести «Княжна Мери» Лермонтов ярко, с любовью и восхищением рассказал и об Эоловой арфе, и о гроте Дианы, и о живописных окрестностях. Да и во многих других прозаических и художественных произведениях он не забывал сказать добрые слова об этих замечательных местах.

Некоторые биографы полагают, что именно по время поездки на воды в Пятигорье, Лермонтов всерьёз познакомился с творчеством Пушкина.

Так Виктор Васильевич Афанасьев в книге «Лермонтов», выпущенной в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия», пишет:

«В один из июньских дней Миша после обыкновенной прогулки на Машук, запыхавшийся и оживлённый, вошёл в гостиную, где сидели его кузины. Окна были открыты, и занавеси раздувало свежим ветерком. Мария Акимовна Шан-Гирей, которой тогда было двадцать семь лет, читала вслух книгу. Миша стал слушать.

Это были стихи о Кавказе. С первых же строк Мише стало казаться, что они словно раскрывают ему тайну гор… Он дослушал их до конца и не сразу заметил, что поэма кончилась, что Мария Акимовна умолкла, а девочки занялись своими куклами. Но стихи продолжали звучать в его душе. Вызванное ими волнение не проходило. Мише казалось, что он как-то причастен к этому волшебству — к этим стихам. Не обращая внимания на девочек, он подошёл к Марии Акимовне и попросил книгу. Через мгновение он был в саду, в дальнем его уголке.

Книга открывалась портретом мальчика, который, подперев щёку рукой, задумчиво смотрел в сторону. Он был курчав, толстогуб, через плечо у него был переброшен плащ. «Издатели присовокупляют портрет автора в молодости с него рисованный, — говорилось в объяснении к портрету. — Они думают, что приятно сохранить юные черты поэта, которого первые произведения ознаменованы даром необыкновенным». Миша перечитал поэму. Читая, он поминутно возвращался к портрету, жадно впиваясь глазами в черты человека с «необыкновенным даром». Этот человек здесь был. Вот он вспоминает «пасмурный Бешту» и «его кремнистые вершины». Он был здесь с другом, с которым «сердцем отдыхал», «делил души младые впечатленья». Странно было, оторвавшись от книги, видеть наяву эти самые «кремнистые вершины».

Книга «Лермонтов» написана в лучших традициях серии, ведь Максим Горький, по инициативе которого серия «Жизнь замечательных людей» создавалась, предполагал, что в ней будут публиковаться художественные биографии, именно художественные, а не сборники цитат с сухими авторскими комментариями. Постепенно, всё это было утрачено, книги превратились в исследовательские трактаты, а потому «Лермонтов» Афанасьева выгодно отличается от них.

Я привёл несколько абзацев из книги, где, возможно, используется разумный авторский домысел, разумеется, основанный на фактах.

Да, край, знаменитый живописным Машуком и необыкновенным пятиглавым Бештау, стал для Лермонтова источником вдохновения, местом, где он, уже пробовавший силы в поэзии, стремительно стал развивать в себе этот дар, но край, ставший для него роковым в будущем.

Но сначала была служба армейская…

Глава пятая

«Есть в русском офицере обаянье»

Помню, меня ещё курсантом поразило стихотворение поэта-фронтовика Георгия Кузьмича Суворова (1919–1944), которое, как указано автором, посвящено полковнику Путилову. Мы, курсанты Московского высшего общевойскового командного училища, будущие командиры мотострелковых взводов, рот, батальонов, как губки впитывали всё, что касалось избранной нами профессии. Каким должен быть командир, как обучать и воспитывать своих подчинённых, как готовить их к тому, ради чего, собственно, и существуют люди военные — к защите Отечества.

Есть в русском офицере обаянье.

Увидишься и ты готов за ним

На самое большое испытанье

Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.

Он как отец — и нет для нас дороже

Людей на этом боевом пути.

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

Много примеров давала нам история, очень много, но вряд ли тогда можно было найти что-то важное, но спрятанное от читательских масс о том, каким был офицером наш гениальный поэт, проживший всего-то двадцать шесть лет, то есть покинувший сей мир в возрасте, до которого нам, курсантам, оставалось всего-то пять шесть годков прожить. В возрасте, в котором для офицера ещё всё только начинается.

Так каким же офицером был Михаил Юрьевич Лермонтов, вполне заслуживший того, чтобы его, всего лишь двадцатишестилетнего уважительно называть по имени отчеству?

Прежде всего, он — потомственный военный, как говорят, с молоком матери впитавший в себя всё лучшее, что есть в Русском Мире, что есть на Русской Земле, и, добавим, с кровью отца всё самое достойное, что было в роду его предков, носителей профессии «Родину защищать».

Да, далёкий предок его был не из России. Да, шотландец Георг (Джордж) Лермонт (1590-е — 1633) был наёмником польского короля Сигизмунда III, нанятый для участия в русско-польской войне 1609-1618 годов. Но ведь Шотландия фактически была поглощена Англией, и шотландцы до сих пор пытаются добиться свободы от этой узурпации, добиться самостоятельности. То есть шотландцы — это не англичане не только по своей национальности, но, главное, по гордому и свободолюбивому духу.

Предок Лермонтова, познал, что есть Россия, кто они — русские люди — и не по принуждению, а по своей собственной воле перешёл на сторону Великой Державы Российской не в победное для неё время, а в многотрудный период борьбы за само существование, за независимость, ведь только что окончилось тяжёлое, разорительное и кровопролитное смутное время.

В 1613 году Лермонт оказался в крепости Белая, там была возможность познакомиться с русской жизнью. Не только он, многие наёмники из числа шотландцев и ирландцев были в том гарнизоне. Когда же Белую осадил блистательный русский князь Дмитрий Пожарский, победитель поляков и освободитель Москвы, и обратился с предложением прекратить ненужную им войну с Россией, с которой им и причин враждовать не было, 13 сентября добровольно сложили оружие.

Поляков — в плен, а вот роты ирландцев и шотландцев — их назвали тогда

«ирляндская» и «шкотская», решили служить русскому царю.

Георг Лермонт вместе со своими сослуживцами подал челобитную государю Михаилу Фёдоровичу принять на русскую службу, обязуясь честно служить ей, как своему Отечеству. Георг Лермонт принял Православие и получил имя Юрий Андреевич. В ту пору всех иноземцев звали обобщённо — немцами. Михаил Васильевич Ломоносов впоследствии это объяснил просто: «Восточное плечо реки Немени, впадающее в Курской залив, называется Русса, которое имя, конечно, носит на себе по варягам-россам. Сие всё ещё подкрепляется обычаями древних пруссов, коими сходствуют с варягами». А потом и всех, кто из-за Немени (Немана) пришёл, не различая особо, стали звать немцами.

Рота также назывались ротами Бельских немцев или ротами иноземного строя. Юрий Лермонт, по документам проходивший как «Юшко Лермант», сражался отважно. В 1618 году, он, уже прапорщик, отличился в Можайской битве против польско-литовских войск, а при обороне Москвы от войск польского королевича Владислава, был тяжело ранен. В 1619 году стал поручиком. В 1632 году уже в чине ротмистра рейтарского строя служил военным инструктором, обучая дворян и детей боярских. За службу был пожалован поместьями в Галицком и Чухломском уездах Костромской губернии. Женился, но службу не бросил, и в 1633 году погиб в боях с войсками гетмана Христофора Радзивилла на реке Ясенной.

В 1873 году в журнале «Русская старина», в седьмом номере, была опубликована справка, выданная двоюродному брату отца Михаила Юрьевича Юрию Петровичу Лермонтову, в которой значилось:

«Предок фамилии Лермантовых, Юрий Андреевич Лермантов выехал из Шкотския земли в Польшу, а оттуда… в Москву. Потомки сего Юрия Андреевича Лермантова многие российскому престолу служили стольниками, воеводами и в иных чинах, и жалованы были от государей поместьями. Все сие доказывается справкою разряднаго архива и родословною Лермантовых».

От второго брака Юрий Андреевич Лермонтов имел трёх сыновей — Вильяма, Петра и Андрея. Правда Вильям и Андрей остались бездетными. Род Лермонтовых продолжил Пётр.

Сын Петра Евтихий Петрович Лермонтов пра-пра-пра-прадед поэта в 1679 дослужился до чина стряпчего, чина достаточного высокого. В обязанности стряпчего входило выполнение различных хозяйственных обязанностей при царском дворе. По карьерной лестнице продвигался успешно и в 1686 году стал стольником, то есть занял положение в иерархической лестнице после бояр, окольничих и думных дворян.

Официально: «Стольники на пирах принимали блюда с едой у служителей, которым было запрещено входить в комнаты царя. Во время пиров стояли у столов».

То есть этот пращур не был военным. Впервые в родословной появляется имя жены очередного пращура. Во втором браке Евтихий Петрович был женат на Прасковья Михайловне Белкиной, от которой имел трёх сыновей Матвея, Петра (по его линии происходил поэт), и бездетного Якова. Род Михаила Юревича пошёл от Петра Евтихиевича, родившегося в 1698 году и в 1728, тридцати лет от роду ставшего капитаном. В 1722 году родился один из его сыновей, Юрий, ставший прапрадедом Михаила Юрьевича.

Прапрадед продолжил дело отца. Он закончил 1-й Санкт-Петербургский Сухопутный шляхетский кадетский корпус и к 1778 году дослужился до чина секунд-майора. Его сын Петр Юрьевич, дед поэта, стал артиллерии поручиком. А его сын, Юрий Петрович Лермонтов (1787-1831 гг.), так как и его дед, окончил 1-й Санкт-Петербургский шляхетский кадетский корпус, служил с 1804 года прапорщиком в лейб-гвардии Кексгольмском полку, а в 1805 году получил назначение офицером-воспитателем в свой родной кадетский корпус. В 1811 году он вышел в отставку, когда началось наполеоновское нашествие вступил в Московское ополчение. Правда, вскоре попал в госпиталь и после выписки был уволен по здоровью и в 1813 году женился на Марии Михайловне Арсеньевой.

Мать Марии Михайловны, Елизавета Алексеевна, была женщиной властной, но не лишённой очарования.

Известный в ту пору писатель, поэт, мемуарист, библиограф, историк литературы Михаил Николаевич Лонгинов (1823-1875), служивший в 1867-1871 годах орловским губернатором, а 1871 по 1874 годы являвшийся главным цензором России и начальником главного управления по делам печати Министерства внутренних дел, по воспоминаниям своей матери, дружившей с бабушкой поэта, оставил такой её портрет:

«Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество… Прямой, решительный характер её в более молодые годы носил на себе печать повелительности и, может быть, отчасти деспотизма».

Личная жизнь самой Елизаветы Алексеевны сложилась несчастливо. Она вышла замуж в 1794 году на капитана лейб-гвардии Преображенского полка Михаила Васильевича Арсеньева, который вскоре вышел в отставку и поселился с женой в селе Тарханы, которое, кстати, приобрёл на приданное полученное за Елизавету Алексеевну. Вскоре он стал предводителем Чембарского дворянства. Через год родилась дочка, здоровья слабого, требующая ухода. И тут Михаил Васильевич, по некоторым данным, крепко увлёкся соседской помещицей княгиней Надеждой Михайловной Мансырьевой.

Некоторые биографы, впрочем, сомневаются, что была эта сильная влюблённость и утверждают, что предводителю уездного дворянства не пристало заводить романы. Тем не менее, происходили серьёзные семейные разборки, которые однажды закончились тем, что Михаил Васильевич, опять-таки по неточным данным, не выдержав, принял яд…

Причина, как считается, была обычная. Ревность. Давали домашний спектакль. Михаил Васильевич пригласил в числе других гостей и княгиню Мансырьеву. Елизавета Алексеевна, узнав о том, помчалась к княгине, чтобы запретить ей приезжать на спектакль. Узнав об этом и поняв, что скандала не избежать, Михаил Васильевич, якобы, принял яд.

Ну и тут произошло весьма знаковое событие.

Вот тогда-то, по утверждению пасквилянтов, узнав о такой жуткой кончине мужа, Елизавета Алексеевна, якобы, воскликнула: «Собаке собачья смерть».

Но в лексиконе ли воспитанной дамы слова, кои более характерны для слабоумных клеветников и пасквилянтов?

Конечно, армейская среда весьма своеобразна, и человеку сугубо гражданскому, нелегко сразу влиться в неё. Когда большое количество молодых людей, здоровых пышущих силой и энергией долгое время находятся в одном коллективе, они в любой обстановке, даже в боевой, отчасти превращаются в детей. К сожалению, не всегда в таких коллективах первенствуют люди воспитанные, люди высокой культуры, напротив, таковые не только растворяются в среде, но бывает, что даже опускаются до тех, кто с культурой не всегда дружен.

Казалось бы, офицерская среда как раз и должна отличаться высокой культурой. Увы, в действующую армию попадали не только выпускники кадетских корпусов и военных училищ, в то время юнкерских, но и получавшие производство путём сдачи экзаменов, что, собственно, и случилось с Львом Николаевичем Толстым. Да только таких вот добровольцев, так же как он вступивших в армейский строй из культурной среды, после окончания университета, было маловато.

Не случайно многие замечательные писатели и поэты XIX века, самые читаемые и самые любимые публикой, прошли армейскую школу.

Вспомним Дениса Васильевича Давыдова! Какой поэт! Даже Пушкин говорил, что учился у него поэтическому слогу. Начал службу в 1801 году в кавалергардах, участвовал в русско-прусско-французской войне 1806-1807 годов, будучи адъютантом Багратиона, в той же должности встретил и священной памяти Двенадцатый год, да только не захотел воевать в адъютантах, попросился на самостоятельное дело и стал командиром летучего армейского отряда. Не партизанским, а именно армейским формированием, которые были созданы не по его идее, как принято считать в литературе, а заранее, решением военного министра Михаила Богдановича Барклая-де-Толли.

Офицерами были и братья Глинки, Фёдор Николаевич и Сергей Николаевич, выпускники Санкт-Петербургского кадетского корпуса, участники наполеоновских войн. Фёдор Глинка был адъютантом «храбрейшего из храбрых», Михаила Андреевича Милорадовича.

Сергей Глинка после окончания 1-го Сухопутного кадетского корпуса получил назначение адъютантом к кн. Ю. В. Долгорукому в Москве. Дослужившись до майорского чина, вышел в отставку, но уже в 1807 году, когда войной запахло в воздухе в числе первых записался в ополчение (в качестве бригад-майора сычёвской дружины).

Адъютантом Николая Николаевича Раевского служил поэт Константин Батюшков.

Александр Сергеевич Пушкин, хоть и считается официально, что не имел отношения к армии, но на самом деле служил по линии Коллегии иностранных дел в разведке и его поездка с генералом Николаем Николаевичем Раевским на Кавказ, а затем служба в Кишинёве отражены в литературе с полным искажением. К тому же он ведь прошёл фактически казарменную жизнь в лицее, где порядки были вполне соответствовавшие армейским, и нужно было каждому лицеисту самоутверждаться в коллективе. Участвовал Пушкин и в боях в период своего «Путешествие в Арзрум» в 1829 году. Причём, участвовал по отзыву очевидцев, храбро. Погиб Александр Сергеевич, сражённый одетым в кирасу Дантесом, не в чине камер-юнкера, а в чине камергера, о чём свидетельствуют даже следственные документы дуэли, а чин камергера приравнивался к чину генеральскому.

Дослужился до генерал-лейтенантского чина замечательный поэт Денис Васильевич Давыдов.

Фёдор Михайлович Достоевский (1821-1861) в 1843 году окончил Главное Инженерное училище в Петербурге и был зачислен полевым инженером-подпоручиком в Петербургскую инженерную команду. Правда в уже осенью 1844 года он в чине подпоручика вышел в отставку, но шесть лет учебы в училище, становление в воинском коллективе и год в офицерской среде сыграли значительную роль в его дальнейшей судьбе.

Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892), окончив университет в 1845 году, поступил унтер-офицером в кирасирский Военного ордена полк, дослужился до чина штабс-ротмистра.

Самое, наверное, правильное и полное военное образование получил Александр Иванович Куприн (1870-1938), в раннем детстве надевший кадетские погоны. В 1880 году он был определён во Вторую Московскую военную гимназию (в тот период в такие гимназии были временно преобразованы кадетские корпуса), а в 1887 году — в Александровское военное училище. В 1890 году Куприн в чине подпоручика был выпущен в 46-й Днепровский пехотный полк. Четыре года служил офицером. Военная служба закалила характер и дала ему богатейший материал для будущих произведений. В 1894 году в чине поручика вышел в отставку.

Тайно находился на службе России Иван Сергеевич Тургенев (1818-1883), являвшийся по сути резидентом русской разведки во Франции. Кстати, свою отвагу он показал, отстаиваю крепостную девушку Лушеньку, проданную матерью жестокой помещице и выкраденную им из адского плена, и во время пожара парохода «Николай I», когда помогал команде спасать пассажиров.

Дослужился до чина полковника замечательный и незаслуженно забытый писатель Фёдор Фёдорович Тютчев (1860-1916), сын нашего знаменитого поэта Фёдора Иванович Тютчева (1846-1909). Фёдор Фёдорович умер от ран, полученных на фронте 1-й мировой войны, в военном госпитале в 1916 году.

Окончил «Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров» Михаил Юрьевич Лермонтов (1814-1941). После выпуска из этого военно-учебного заведения он служил корнетом в Лейб-гвардии Гусарском полку, затем в чине прапорщика был переведён в Нижегородский драгунский полк, действовавший на Кавказе. Там показал себя храбрым, мужественным офицером, командовал подразделениями, которые ныне бы назвали спецназом.

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алёхин глас

Как можно реже

Тревожит нас.

Еще моленье

Прошу принять —

В то воскресенье

Дай разрешенье

Мне опоздать.

Я, царь всевышний,

Хорош уж тем,

Что просьбой лишней

Не надоем.

Алёхин был комбатом.

Бабушка приветствовала военную карьеру своего внука. Да и как иначе?

Внучка отставного капитана Емельяна Семёновича Столыпина, дочь отставного поручика Алексея Емельяновича и супруга отставного капитана лейб-гвардии Преображенского полка Михаила Васильевича Арсеньева, она и не могла поступить иначе. Мало того, у родителей Елизаветы Алексеевны было одиннадцать детей. Её младший брат Александр Столыпин был адъютантом Александра Васильевича Суворова во время знаменитого Швейцарского похода 1799 года, её младшая сестра Екатерины, как уже упоминалось, была замужем за генерал-майором Акимом Васильевичем Хастатовым, брат Николай герой Отечественной войны 1812 года, дослужился до чина генерал-лейтенанта, а брат Дмитрий до чина генерал-майора.

Забегая далеко вперёд, нужно заметить, что сын Дмитрия Алексеевича, генерал-майор Аркадий Дмитриевич Столыпин, стал отцом знаменитого Петра Аркадьевича Столыпина, павшего от рук революционеров, готовивших развал России.

Ну а самая младшая из сестёр, Татьяна, была замужем за Павлом Петровичем Шан-Гиреем, вышедшим в отставку в чине капитана.

Перечислять можно бесконечно. Ведь только в роду Лермонтовых, начиная с самого первого, начиная с того, кто приняв Православие, стал Юрием Лермонтом и до времён уже советских, свыше шестидесяти представителей рода служили и в Императорской армии, и в Красной Армии, и участвовали в Белом движении, а один из представителей рода вынужден был окончить эвакуированный за рубеж кадетский корпус вдали от Родина, но сохранил преданность и верность Земле Русской.

Я снова обращусь к строкам из стихотворения, приведённого в начале главы. «Есть в русском офицере обаянье»? В чём оно? В стихотворении отмечено, что русский офицер «по тому нам дорог, что он может, ведя на смерть от смерти отвести».

Документы войны — Журнал боевых действий начальник штаба войск на Кавказской Линии и в Черномории, рапорты, донесения, реляции, представления к наградам. Они свидетельствуют, что Михаил Юрьевич Лермонтов был именно таким русским офицером.

Говорят, что, прочитав реляцию о двух делах при Валерике с отрядами Шамиля, государь приказал наградить всех отличившихся.

В представлении на Лермонтова за дело при Валерике 11 июля 1840 года, начальник штаба войск на Кавказской Линии и в Черномории генерал А.С. Траскин указал: «Офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы». Лермонтова представили к ордену Св. Владимира 4-й степени с бантом.

По статусу наград эта награда стояла на ранг ниже Св. Георгия.

Но увы:

«В штабе корпуса снизили испрашиваемую награду до ордена Св. Станислава 3-й степени. Скорее всего, это дело рук осторожного генерала Е.А. Головина, командира Отдельного кавказского корпуса, который помнил, что Лермонтов был ссыльным офицером».

«Лермонтов был при Валерике дважды и в 1840 г. участвовал в четырех военных экспедициях».

Своему приятелю Лопухину Михаил Юрьевич писал об этом бое: «У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и всё время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, кажется, хорошо! вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью…».

«А бои продолжались. 26 сентября 1840 года отряд Галафеева выступил из Грозной к Аргуну через Ханкальское ущелье. Лермонтов возглавил своего рода отряд спецназа после ранения легендарного храбреца Руфина Дорохова.

И снова Галафеев представил Лермонтова к награде:

«В делах 29-го сентября и 3-го октября обратил на себя особенное внимание отрядного начальника расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством, почему и поручена ему была команда охотников. 10 октября, когда раненый юнкер Дорохов был вынесен из фронта, я поручил его начальству команду, из охотников состоящую.

Нельзя было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов везде первый подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы, 12 октября на фуражировке за Шали, пользуясь плоскостью местоположения, бросился с горстью людей на превосходящего числом неприятеля и неоднократно отбивал его нападение на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственною рукою хищников, 15-го октября с командою первым прошел шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от опушки. При переправе через Аргун он действовал отлично против хищников и, пользуясь выстрелами наших орудий, внезапно кинулся на партию неприятеля, которая тотчас же ускакала в ближайший лес, оставив в руках наших тела погибших».

Теперь остаётся выяснить, что ж это был за спецназ, которым командовал Лермонтов?

Прежде всего о том, кто сколотил и сделал этот отряд непобедимым, о Руфине Ивановиче Дорохове.

Современник Лермонтова писатель и литературный критик Александр Васильевич Дружинин (1824-1864), известный в то время, как переводчик Байрона, Шекспира и автор повести «Полинька Сакс», в статье «Сочинения Лермонтова», в которой использовал рассказы о Михаиле Юрьевиче Лермонтове его боевого друга Руфина Дорохова, писал:

«Так как, пользуясь правами рецензента, мы намерены передать читателям кое-что из изустных рассказов приятеля Лермонтова, — то не мешает предварительно сказать два слова о том, какого рода человек был сам рассказчик. Он (Дорохов — Н.Ш.) считался храбрым и отличным кавказским офицером, носил имя, известное в русской военной истории; и, подобно Лермонтову, страстно любил кавказский край, хотя брошен был туда не по своей охоте. Чин у него был небольшой, хотя на лицо мой знакомый казался очень стар и издержан, — товарищи его были в больших чинах, и сам он не отстал бы от них, если б в разное время не подвергался разжалованию в рядовые (два или три раза, — об этом спрашивать казалось неловко). Должно признаться, что знакомец наш, обладая множеством достоинств, храбрый как лев, умный и приятный в сношениях, был всё-таки человеком из породы, которая странна и даже невозможна в наше время, из породы удальцов, воспетых Денисом Давыдовым и памятных, по преданию, во многих полках лёгкой кавалерии. Живи он в двенадцатом году, при широкой дороге для военного разгула и дисциплине, ослабленной необходимостью, его прославляли бы как рубаку и, может быть, за самые шалости его не взыскивалось бы со строгостью, но при мире и тишине дела шли иначе. Молодость его прошла в постоянных бурях, шалостях и невзгодах, с годами всё это стало реже, но иногда возобновлялось с великой необузданностью. Но, помимо этих периодических отклонений от общепринятой стези, Дорохов был человеком умным, занимательным и вполне достойным заслужить привязанность такого лица, как Лермонтов. Во всё время пребывания поэта на Кавказе приятели видались очень часто, делали вместе экспедиции и вместе веселились на водах. С годами, — когда подробные рассказы о последних годах поэта будут возможны в печати, —

Конец ознакомительного фрагмента.