Солнце любви

Николай Фёдорович Шахмагонов, 2021

Философ Николай Александрович Бердяев как-то сказал: «Настоящая любовь – редкий цветок». В этом сборнике повестей и рассказов автор собрал целый букет редких цветков, чтобы в высокохудожественной форме высветить великое и светлое, всепобеждающее «Солнце любви», избрав для заглавия фразу из стихотворения поэта и философа Владимира Соловьёва «Всё кружась исчезает во мгле – неподвижно лишь солнце любви». В произведениях немало эротических сцен, выписанных изящно. Автор избегает столь распространённой ныне в подобных рассказах смеси грубого блатного жаргона, медицинских и мануфактурных терминов, а находит яркие художественные краски, чтобы показать высшую форму любви – слияние двух восторженных существ – таким образом, чтобы читатель растворялся в тексте, не испытывая отрицательных эмоций от прочитанного.

Горячий визит

Несколько дней к Теремрину никто не приезжал, и он постепенно втянулся в работу, установив чёткий режим дня. До обеда проходил обследования и принимал лечебные процедуры, но после обеда его уже не беспокоили. Он совершал прогулку по живописному скверу, что перед зданием хирургического отделения, а затем садился за стол и до ужина не отрывался от рукописи.

В один из таких дней в дверь его палаты осторожно постучали.

— Заходите, открыто, — громко сказал Теремрин и встал из-за стола.

Вошла яркая молодая особа в очень короткой юбке. Она сняла модные светозащитные очки и зацепила их дужкой за отворот светлой блузки.

— Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! Вот я и добралась до вас, — сказала она изумлённому Теремрину, который не сразу догадался, кто это.

— Здравствуйте, очень рад. Чем могу служить? — молвил он, любуясь гостьей.

— Татьяна, — назвалась она и тут же прибавила, хотя в этом уже необходимости не было: — Ольгина сестра.

— Проходите, Танечка. Вдвойне рад, — пригласил он.

— Родители послали к вам с гостинцами, — пояснила Татьяна.

— Большое спасибо, хотя совершенно нет нужды беспокоиться.

Он усадил её в кресло возле стола, а сам присел на краешек кровати и предложил:

— Будем пить чай?

— Зачем нет, — сказала она. — Можно.

Теремрин включил электрический чайник, поставил на стол чашки и вернулся на своё место.

— Значит, в госпиталь угодили?! — заговорила Татьяна. — Это сигнал о том, что где-то нагрешили вы, Дмитрий Николаевич. Непременно подумайте над тем, что делали в последнее время. Святые старцы говорит, что болезни для нас, что гостинцы с неба: заставляют задуматься над бренностью сущего.

Было удивительно слышать это от молодой, к тому же удивительно яркой и современной женщины.

— О, я великий грешник, — молвил Теремрин. — И действительно нагрешил в минувший месяц, предшествующий госпитальному пленению.

— Более чем наслышана, — всё так же весело и задорно говорила Татьяна. — Сначала подруге моей голову вскружили, а теперь вот и сестра оказалась в ваших сетях.

— Остаётся вскружить вам.

— Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от вас, товарищ волк, непременно уйду, — отшутилась Татьяна.

— В этом я не сомневаюсь.

Разговор сразу принял весёлый, шутливый оборот. Да и каким он ещё мог быть? Ведь они, хоть и встретились впервые, но многое знали друг о друге.

— Теперь подруга, похоже, с Синеусовым, а сестра — с мужем, а я один как перст, — с демонстративной грустью проговорил Теремрин. — И вдруг, такой бесценный подарок судьбы, которая посылает мне вас…

— Всё напишу Ольге, — смеясь, сказала Татьяна. — Вот уж она вам задаст. Она ревнива, — и вдруг, уже серьёзнее, спросила: — А вы бы женились на Ирине, если б не тот случай, с явлением Синеусова?

— Я уже не знаю, как ответить на этот вопрос, — признался Теремрин. — Создал необыкновенный, волшебный образ, а он рассыпался.

— Могу себе представить, какой образ вы создали, но, справедливости ради, скажу, что вы не сильно ошибались. Ирина действительно цельная натура. Она настоящая.

— Столько свалилось проблем, — неопределённо сказал Теремрин, не зная как реагировать на слова Татьяны.

— Сегодня много проблем — завтра много горя, если проблемы не решить немедля, — философствуя, сказала она. — Женились бы на моей сестре. Забрали бы её у этого «нечто».

— Не будем о «нечто», — сразу прервал Теремрин, не любивший обсуждать за глаза никого, а уж тем более, мужа своей пассии, но не удержался от вопроса: — А вы полагаете, она бы пошла за меня?

— С радостью.

— А вы?

— А я причём здесь? Ну и спросили! — молвила Татьяна и голос выдал волнение. — Вы меня и не знаете вовсе, а спрашиваете. А вдруг соглашусь?

Он засмеялся, но уже серьёзно сказал:

— Порой знаешь долго, а пяти минут не хватает, чтоб решиться.

И он прочёл ей стихотворение, которое когда-то читал Ирине. И, уже закончив, повторил последние две строчки: «Отчего же в тот миг я её не сорвал с беспощадной подножки вагона».

— Это посвящено Ирине?

— Нет, вовсе не ей.

— Я тоже пишу стихи, — вдруг сказала Татьяна и тут же с некоторой опаской спросила: — Скажете, мол, все ноне пишут?

— Так не скажу. Надо почитать, прежде чем вынести приговор: станет ли поэтом автор тех или иных четверостиший.

— А судьи кто?

— Во-первых, существуют определённые законы поэзии, придуманные не нами, во-вторых, чем взыскательнее судья, тем он честнее. Главное, чтоб суд вершился искренне, без задних мыслей. Нынешние стихоплёты пытаются оправдать свою бездарность тем, что ныне, де, писать в стиле девятнадцатого века ямбами, да хореями, не модно. Мол, всё это безнадёжно устарело. А на самом деле просто не могут писать так, а изображают что-то беспомощное, без рифм и ритма.

— Вы суровы. А я хотела дать вам свои стихи на суд.

— Обязательно дайте, — убеждённо заявил Теремрин. — Порою бывает, что и двух строчек довольно, чтобы дать человеку надежду, даже уверенность в том, что из него выйдет толк. Вы знаете, какой случай у меня самого был?! Ещё курсантом я дал почитать свои стихи — целый блокнот — одному поэту. Он всё просмотрел, всё забраковал, но сказал, что поэтом буду. Я удивился, а он усмехнулся и подтвердил сказанное, обратив моё внимание на всего две строчки из одного моего стихотворения: «Я вырываю из блокнота свои разбитые мечты».

— Интересно… Ну что ж, когда к вам в воскресенье приеду, привезу, если можно, — сказала Татьяна.

— До воскресенья меня уже выпишут. Но, думаю, мы найдём возможность увидеться.

— Тем более вы ещё не побывали у нас в гостях, а ведь приглашение никто не отменял, — напомнила она и тут же прибавила: — Ну, мне, наверное, пора, — но после этих слов они проговорили ещё достаточно долго.

Когда же снова напомнила, что ей пора уходить, Теремрин не сомневался, что расставаться ей совершенно не хочется, а потому попросил рассказать, где она работает. Он сам не знал, для чего задерживает её, но придумывал всё новые и новые темы для разговора.

— Я окончила Историко-архивный институт вместе с вашей Ириной.

— С синеусовской, — поправил Теремрин. — Кстати, как ей удалось поступить в столь престижный, я бы даже сказал, блатной вуз?

— Она же круглая отличница. Можно сказать, ходячая энциклопедия. А почему вы не спросили, как поступила я? Полагаете, что отец устроил? А ведь он тогда не в ЦэКа, а в войсках служил. Я тоже сама поступила. Ну а теперь преподаю в военной академии историю. Правда, не офицерам преподаю, а курсантам, которые у нас тоже слушателями называются.

Наконец, она решила, что пора прощаться. Бросив взгляд на кровать, задиристо сказала:

— И как вы только умещались с Ольгой?

— Очень просто. Могу продемонстрировать.

— В другой раз, — отшутилась она, видимо, учитывая, что другого раза уже не будет по причине его выписки.

Он пошёл провожать её к проходной.

— Справедливости ради хочу заметить, что Ирина не виновата в разрыве с вами, — неожиданно сказала Татьяна. — С Синеусовым у неё действительно что-то было до вас, но совершенно не то, что с вами. Она боялась, что ваши пути пересекутся, вот и сбежала. Вспомните свой рассказ «За неделю до счастья». А она ведь хорошая читательница!

— Ну и что дальше? — недоверчиво спросил Теремрин.

— Она, встретив Синеусова на пляже, вернулась в номер и хотела дождаться вас, но кто-то стал барабанить в дверь. Она решила, что он вычислил номер и теперь не отстанет. Каково же было её удивление, когда встретила Синеусова в вестибюле и выяснила, что не знает, в каком она номере.

— Кто стучал в дверь, я знаю. Мне один приятель газеты хотел передать, вот и разыскивал, — сказал Теремрин. — Но зачем она уехала? Могла бы мне всё честно рассказать.

— Это её решение, — молвила Татьяна. — Может, вам стоит помириться? — спросила она. — Я ей позвоню?

— Нет, этого делать не нужно, — возразил Теремрин, но уже без особой уверенности. — Есть и ещё одно обстоятельство. Мы, кстати, с Ольгой обсуждали эту тему, и пришли к единому выводу: связывать супружескими узами жизнь с человеком не своего круга — только несчастливые семьи плодить. Я уже сделал несчастной одну женщину.

— Жену?

— Да, жену. Но не будем об этом. Ведь чтобы изменить создавшееся положение, надо развестись, а как же быть с детьми?

— Бывает, что и без развода дети брошены. Вот как Павлик. В результате я им занимаюсь, — сказала Татьяна.

— Не надо осуждать, — заметил Теремрин.

— Я не осуждаю, но иногда бывает обидно, — Татьяна не договорила и не пояснила свою мысль, но Теремрин догадался, о чём она подумала или, во всяком случае, могла подумать.

— Всё будет хорошо, — мягко сказал он и повторил: — У вас всё будет хорошо, милая Танечка.

Он сказал это настолько проникновенно, с таким участием, что Татьяна спросила:

— Вам, очевидно, Ольга рассказала обо мне… Рассказала, что со мной случилось? — она сделала паузу и, не услышав ни подтверждений, ни возражений, прибавила: — Если рассказала, то вы не можете не понять, что не будет, ничего хорошего уже не будет.

— Ну вот, старушка старая нашлась. От тебя глаз не отвести. Я на тебя обратил внимание ещё тогда, когда приходила на мои вечера, — придумал он, чтобы сделать её приятное.

— Правда? — спросила она.

— Конечно, правда, — подтвердил Теремрин.

В эту минуту он готов был разорвать на части Стрихрнина, сломавшего жизнь этой милой девушке. Он очень осторожно и ненавязчиво обнял её. Она доверчиво прижалась к нему, еле слышно всхлипнув.

— А глазки у нас на мокром месте, — сказал Теремрин и, повернув её к себе, нежно коснулся губами этих самых повлажневших глазок.

Она не отстранилась, напротив, ещё крепче прижалась к нему и разрыдалась. Теремрин отвёл её на боковую дорожку скверика, усадил на скамейку, сев рядом в полном замешательстве. Татьяна разрыдалась у него на плече, и он понял причину: видимо ей долго пришлось носить в себе своё горе. Она не могла доверить его родителям, поскольку время для наказания Стрихнина было упущено, а травмировать просто так, не имело смысла. Случившееся стало для неё катастрофой. Она прятала своё горе за внешней беспечностью, весёлостью, она никого не пускала в свой внутренний мир, и вот вдруг, возможно, совершенно неожиданно для себя, пустила в него Теремрина. А он сидел с нею рядом, осознавая, что отправить её одну в таком состоянии нельзя, но и оставить у себя невозможно.

Так просидели они довольно долго. Близился отбой, после которого ходить по территории госпиталя не полагалось. И Теремрин решился:

— Знаешь что, — сказал он. — Пойдём ко мне в палату. Тебе надо успокоиться. Куда ты в таком виде поедешь?

Она повиновалась безропотно, и Теремрин загадал: если дежурная медсестра их не заметит, то он постарается оставить Татьяну у себя. Ну а если уж проскользнуть тайно не удастся, тогда придётся принимать какое-то иное решение.

Не встретив никого в коридоре, они вошли в палату, и Теремрин запер дверь на ключ.

— Не надо зажигать свет, — попросила Татьяна. — Я, небось, чумазая от туши.

Теремрин понял, что именно по этой причине она и согласилась вернуться в номер. Татьяна села в кресло. Теремрин опустился на широкий подлокотник, притянув её к себе. Она всё ещё всхлипывала, и он снова стал целовать её солёные от слёз глазки, щечки, руки, нашёптывая ласковые слова. В нём проснулась нежность, проснулась, быть может, потому, что его душа ощутила широкую, добрую душу Татьяны. Ему было жаль её сломанной жизни, и очень хотелось утешить, чем-то помочь. Но чем он мог помочь? Разве только участием. Женщина рождена, прежде всего, для того, чтобы стать матерью, и если эта возможность отнимается у неё, что же тогда остаётся?

Татьяна и по рассказам Ольги, и по первому впечатлению от встречи с ней производила впечатление бесшабашной, весёлой, неунывающей. Теремрин понял, что всё это своеобразная защита.

Как ей теперь жить? Как строить семью? Допустим, в век растущей безбожности и лицемерия не принято обращать внимание на утрату девственности. В средствах массовой информации это не только не порицается, но, напротив, поощряется. Обществу навязывается новая, пошлая и развратная идеология. Идеологами демократии подвергаются осмеянию чистота, нравственность, благочестие. Но как быть, если не только утрачена чистота, но и возможность иметь детей? Кто согласится в таком случае связать свою жизнь с подобной женщиной? Разве что по расчёту. Или, может быть, найдётся кто-то такой, кому уже всё это неважно: семья была, дети выросли, да и возраст далеко не юный. И не полтора десятка лет разница, которая с годами совершенно исчезает, а гораздо большая.

— Я немножечко успокоилась, — сказала Татьяна. — Можно приведу себя в порядок?

Когда вернулась в комнату, Теремрин сказал, что ей придётся остаться, потому что проходная уже закрыта.

— Ляжешь на кровать, а я устроюсь в кресле, — сказал он, предупреждая вопросы и возражения. — Я ж не омерзительный насильник, как некоторые и даже прикоснуться не посмею к столь чудному цветку.

После этих его слов она снова разрыдалась, вспомнив, очевидно, то, что случилось с нею.

— Почему я не встретила вас раньше?

— Потому что ты была ещё совсем крохой, когда я входил во взрослую жизнь, да и сейчас ты ещё почти ребёнок, хоть и задиристый, но очень милый ребёнок.

Женщины любого возраста любят, когда намеренно убавляют их годы, когда называют крохами, девчушками, разбойницами, забияками, разумеется, в добром, иносказательном смысле этих слов. Не была исключением и Татьяна.

— И всё же в кресле подремлю я, — решительно сказала она, дав понять, что остаётся. — Как можно больного согнать с госпитальной койки?

— Какой же я больной? — возразил Теремрин.

Он поднял её на руки и положил на высокую госпитальную койку, даже не скрипнувшую под её невесомым телом. Положил и тут же, расстегнув пуговки, стал аккуратно стаскивать юбочку, пояснив:

— Нужно снять, чтобы не помялась.

Татьяна тихо рассмеялась, заметив:

— Не так. Нужно через голову, — и тут же прошептала: — Вы меня будете раздевать, как ребёнка?

— Ты и есть ребёнок, милый мой, крошечный ребёнок. И кофточку надо не помять, — прибавил он. — У меня ведь утюга нет.

Даже в полумраке палаты он различил, что под кофточкой у неё ничего не было. Два изящных холмика белели перед его глазами, но он несмел прикоснуться к ним и молча любовался её стройной фигурой, особенно манящей в полумраке. Из одежды на ней осталась лишь белоснежная ажурная полоска, плотно облегающая особенно притягательную часть тела.

Татьяна не прерывала этого его восторженного созерцания, а он шептал:

— Как же ты поразительно прекрасна, какая у тебя роскошная фигура.

Она молчала, затаив дыхание, и тогда он снова нагнулся и коснулся губами её глаз, её щечек, словно желая не отступать от уже занятого рубежа. А грудь её манила и звала, и он коснулся губами прелестного холмика, сражённый волшебством этого прикосновения.

Татьяна дотронулась до его шевелюры, стала перебирать пряди его волос, ибо коротко он никогда не стригся, и перебирать было что. Её дыхание участилось, и она стала нашёптывать ему в ухо:

— Ну разве так обращаются с крохами? Что же это вы, милый Дмитрий Николаевич? Ну, так же нельзя, — и тихий, добрый, радостный смех сопровождал этот шёпот. — Я же могу не выдержать, это же невозможно выдержать… Дмитрий Николаевич!

Её голос звенел в его ушах как волшебный колокольчик. А Теремрин продолжал целовать её, не сдавая и этой, завоёванной позиции, но и не продвигаясь дальше. Ни о каком, даже самом незначительном проявлении настойчивости он и не помышлял, во-первых, потому, что это было не в его правилах, а, во-вторых, потому, что Татьяна однажды уже хлебнула с лихвой грубой силы. Она была спокойна, и он предполагал, что причина её спокойствия в том, что он был ещё одет. Для того, чтобы раздеться, ему необходимо было оторваться от неё, а это давало ей возможность поступить так, как она захочет. Темнота позволяла ей не стесняться наготы, которой, впрочем, можно было гордиться.

Внезапно, повинуясь страстному желанию, он дерзко провёл губами от груди к животику и дальше, до самой ажурной преграды, скрывающей то, что всё ещё оставалось недосягаемым для него. Она вздрогнула от этих прикосновений, а он, чтобы не дать её сказать ни слова, оторвался от притягательного места и коснулся губами её губ, чтобы задохнуться в долгом головокружительном поцелуе.

Если Ольга загоралась от малейшего прикосновения, что выдавало в ней не столько темперамент, сколько уже определённую опытность, то Татьяна вела себя робко, слабо отвечая на ласки. Он ведь почти совсем не знал её, не ведал о том, что было с ней после того рокового случая со Стрихниным: были после этого мужчины, нет ли? Уравновешенное состояние и её самой, и всего её тела, спокойно реагирующего на самые нежные ласки, говорило о том, что в ней, физиологически ставшей женщиной, женщину никто не пробудил. Более того, испытав однажды грубое насилие, она, как это часто бывает с женщинами, возможно, побаивалась повторения того, что оставило неизгладимый след. Она долго не могла оправиться от удара, и с сопряженными с этим физическим и нравственным ударом, болью, стыдом, даже угрызениями совести. Это ведь только демократические СМИ утверждают, что для женщины переспать, всё одно, что покурить или выпить чашечку кофе, а на самом деле для женщины здесь всё не столь просто, как для мужчины. Ведь женщина, если это женщина с большой буквы, а не либерально-демократическая особь с искривлённым сознанием, не может не видеть в мужчине, с которым идёт на близость, возможного отца своих детей. Беда Татьяны была и в том, что она, воспитанная правильно, благочестиво, не по своей вине, а по своей беспечности и доверчивости, теперь уже не могла видеть в мужчине отца своих детей, как бы страстно ни желала этого. Видеть же в мужчине лишь предмет удовлетворения своей страсти, она не только не могла по своему воспитанию, но даже и не умела. Пойти на близость для неё не было делом невозможным, поскольку всё, что могло свершиться, уже свершилось и большего случиться не могло. Но она не понимала радости в этой близости, а потому после того ужасного случая просто избегала общения с мужчинами, если замечала у тех, с кем общалась, определённого рода желания.

К тому, что делал в эти минуты Теремрин, она отнеслась спокойно, как к безобидной юношеской игре, а к его ласкам — как к почти безобидным ласкам.

Врачи ей сказали, что детей не будет, но этот приговор, этот диагноз она не проверяла, потому что не было у неё такого человека, с которым хотелось бы это проверить. Да и не было оснований не верить врачам.

До случая со Стрихниным она встречалась с одним сокурсником, можно даже сказать, женихом. После того рокового удара она нашла в себе силы сказать ему, только ему одному всю правду: подверглась насилию, вынуждена была прекратить беременность, чтоб не родить ребёнка от подлеца, а теперь — бездетна.

Жених изменился в лице, долго молчал, а потом вдруг сказал, каким-то незнакомым её тоном: «А ты уверена?». «В чём?». «В том, что детей не будет?». «Не знаю». «Так давай попробуем», — предложил он и довольно грубо коснулся того, чего касаться она ему не позволяла. Татьяна ударила его по руке и спросила: «А если детей не получиться?». Он только пожал плечами. Стало ясно, что дети здесь не при чём. Он просто хотел воспользоваться ситуацией. Это была их последняя встреча.

И вот теперь она оказалась в полной власти человека, который нравился ей давно и который не мог не вызывать уважения. И Ольга, и Татьяна были ещё воспитаны без демократизированных вывертов и новшеств — они считали мужчинами в полном смысле слова людей мужества и отваги, а не ново «русских» особей. Сбежавший жених не оставил сожалений, ведь, как ей стало впоследствии известно, он даже от службы в армии сумел уклониться, а это для Татьяны являлось определённым показателем.

Ей нравились ласки Теремрина, но она начинала понимать, что бесконечно так продолжаться не может, и боялась того момента, когда он сделает очередной шаг.

— Ласточка моя, солнышко моё, — вдруг прошептал Теремрин. — Ты позволишь мне лечь рядом? Устал стоять скорчившись.

Этого варианта она не ожидала, и подвинулась к стенке, освобождая ему место. Тогда он мгновенно разделся до равнозначного с нею положения, и лёг на краю кровати. Она ощутила прикосновение его сильного тела, но не грубого и злого, а очень приятного ласкающего каждой клеточкой. Отстраниться некуда, она и так оказалась у самой стенки. Он обнял её, повернув к себе и её острые, совсем ещё девичьи грудки уперлись в его широкую грудь. Она даже не представляла себе прежде, что это может быть столь приятно. Его руки сомкнулись у неё на спине и сдавили её до хруста косточек.

Теремрину казалось, что он давно не испытывал ничего подобного. Разве что с Ириной! Но те ощущения перечёркнуты её бегством, а потому к воспоминаниям о них примешивалась горечь разочарования. Татьяна вся напряглась, словно чего-то ждала и боялась этого ожидаемого. Теремрин понимал, что она не изжила ещё страх перед тем, что может случиться сейчас, сию же минуту. Ведь всё, что было со Стрихниным, не могло не оставить ощущения боли, отвращения и ужаса. Он старался сделать так, чтобы в том месте, где она ощутила боль при общении с этим негодяем, теперь возникло иное ощущение. И его старания достигали цели, ибо Татьяна ощущала хоть и жёсткое, но очень приятное прикосновение чего-то неведомого, будоражащего. Она ощутила, как рука Теремрина скользнула к талии, потом чуть ниже и двинулась дальше, освобождая её от преграды, которая мешала продолжению его действий. Непередаваемое ощущение проникло дальше, дразня и будоража её всю, оно нарастало, и вот уже оно подавило страх, призывая к ответным действиям. Татьяна крепко обняла его и стала целовать в губы, в лоб в щеки, распаляя и его и себя этими поцелуями.

Теремрин был особенно нежен, был так осторожен, как, наверное, никогда. И его нежность достигла цели. Когда он, долго изнуряя себя, всё же достиг желаемого, когда они, сплетясь в объятиях, замерли измождённые, Татьяна прошептала:

— Милый, после того страшного для меня случая, это у меня впервые… И так хорошо, так волшебно. Ты вернул меня к жизни. Хотя вернуть меня к полноценной жизни не под силу даже тебе,

Они как-то естественно и спокойно перешли на «ты», и он сказал ей:

— Всё от Бога. Ты же сама говорила, что не проверяла, правы или не правы врачи.

— Скоро узнаю.

— То есть?

— У меня сегодня самый, как говорят, опасный период. Так говорят, — уточнила она, — те, у кого всё в норме. У меня же опасных периодов нет.

Теремрин промолчал, а она вдруг повернулась и легла к нему на грудь, задорно заявив:

— Если что, я на живодёрню больше не пойду. А вдруг! Я буду так рада. Все женщины этого боятся, когда вот так, с посторонними мужчинами. А я не боюсь…

После слёз и огорчений Татьяну вдруг охватил необыкновенный подъём. Она стала поддразнивать Теремрина, ожидая, что напугает его своими дерзкими заявлениями и рассуждениями о том, что он, возможно, сделал её матерью.

Теремрин понял её состояние и очень спокойно и твёрдо сказал:

— Что будет, то будет. А я тебя и не пущу на живодёрню.

Он сказал, чтобы сделать ей приятное, будучи уверен в том, что её мечты и надежды совершенно напрасны. Чудес, как он полагал, в этом вопросе не бывает.

Наутро Теремрин проснулся с таким ощущением, будто радость пробудилась в нём раньше него самого и захватила всё его существо. Татьяна ещё спала, по-детски счастливым сном, и голова её мирно покоилась на его плече. Они лежали, тесно прижавшись, и в эту первую их ночь, им, наверное, хватило бы ещё более узкой койки, чем та, весьма внушительная, госпитальная, которая была в их распоряжении. Он не помнил, когда они заснули, и кто заснул раньше. Скорее всего, отдав друг-другу все силы, которые могли отдать, ни он, ни она не заметили этой детали. Он долго лежал, не шевелясь, чтобы не разубедить её. Одеяло чуть съехало, или она специально его скинула, потому что было жарко, и его взгляду открывались её восхитительные ноги, которые он, в порыве нежности, целовал ночью в минуты отдыха от поцелуев и ласк, ещё более горячих. Пряди её волос рассыпались по подушке, позолотив её, покрыли воздушным, ароматным покрывалом его грудь, плечо. Выкормыши из рекламных программ демократии ельцинизма назвали бы эти волосы сексуальными, но Теремрин просто восторгался ими, настоящими, светло-русыми, и мог убедиться, что цвет их натурален, а не сдобрен всякой мерзостью, именуемой модными красителями с отвратительными и зачастую неприличными названиями. Тем более, он даже со своим опытом вряд ли бы мог сказать, чем отличаются волосы сексуальные от несексуальных. А вот чем отличается любовь истинная от влюблённости, уже начинал понимать. Не устаю повторять, что под любовью в романе подразумеваю Любовь, а не то, что этим словом, пытаясь опоганить его, называли выкормыши ельцинизма и называют до сей поры живучие их последователи.

Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.

Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.

Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.

— Боже! Неужели всё это не сон?! — прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. — Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела — подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала — у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…

— Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?

— Ещё не проснулась, — пояснила она. — Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?

Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать — им хотелось видеть друг друга.

Они не наблюдали часов, а потому вряд ли могли потом сказать, сколько длилось это дневное продолжение того, что было ночью. А в плотно зашторенное окно палаты всё настойчивее пробивались солнечные лучи. Вот один из них дерзко осветил её глаза, и она, зажмурившись, тихо и радостно, как-то очень по-детски засмеялась. Собственно, до взрослости ей было ещё далеко, несмотря даже на перенесённое испытание. Она ничего не умела, ничего не знала, и Теремрина это приводило в ещё больший восторг. У неё ещё не пропало чувство стыдливости, и она попросила его отвернуться, чтобы пойти принять душ. Пора было собираться домой.

Он нехотя выпустил её из своих объятий, успев поцеловать всё, до чего дотянулся губами, пока она перекатывалась через него к краю кровати. Она ушла, и он с восторженным трепетом окунулся в подушку, которая хранила ещё её необыкновенный девичий аромат.

Увидев его, уткнувшегося в подушку, она испуганно спросила, что с ним, и когда он резко повернулся к ней, на какие-то мгновения забыла, что стоит перед ним во всём великолепии обнажённого тела. Он притянул её к себе, обнял, и она с величавым достоинством приняла ласки, позволив ему коснуться губами сначала одной, а потом второй грудки. Тело было прохладным и свежим после душа, капельки воды кое-где остались, не убранные полотенцем, и сверкали на тронутом загаром животике в свете всё того же дерзкого солнечного лучика, ещё недавно заставившего её радостно зажмуриться. Капельки сбегали вниз, и он провожал их горячим взглядом, ощущая желание следовать за ними всем своим существом.

— Ты неутомим, — очень ласково и мягко сказала она.

— А ты?

— Мне неловко, — тихо молвила она, покраснев. — Но, наверное, тоже.

И снова они слились в клубок страсти и взаимного восторга. Причём страсть их не была страстью животной, той, что обычно рекламируют определённые фильмы, снятые полоумными режиссёрами — их страсть была нежной и трепетной, ибо он старался не обидеть её ни малейшим неласковым или резким движением, и, как опытный дирижёр, деликатно, но настойчиво добивался синхронности в каждом действии, в каждом движении.

Но наслаждения не могли продолжаться бесконечно. Близилось время обеда. В палату вполне могли заглянуть, чтобы узнать, не случилось ли что с больным. Завтрак по выходным пропускали многие, но на обеде бывали практически все.

Теремрин и Татьяна медленно направились к проходной и, не сговариваясь, остановились у той скамеечки, где он утешал её накануне.

— Здесь я решилась, — сказала Татьяна, положив руку на спинку скамейки.

— На что решилась? — переспросил Теремрин.

— Решилась остаться, потому что в том состоянии я не думала ни о чём, кроме одного — хотя бы ещё чуть-чуть побыть с тобою рядом.

Она казалась уже совсем другой, нежели накануне, да, наверное, она уже, если и не стала, то становилась другой, осознавая себя женщиной, а не смертельно обиженной девушкой, коей была после того, что сделал с ней Стрихнин.

Нежность и любовь присутствовали и во взгляде её и в каждом движении, в каждом прикосновении к Теремрину, и, порою, ему становилось мучительно больно оттого, что не может ответить на её чувства в полной мере, ответить так, как должен был ответить обаятельной, милой и желанной женщине. Он начинал понимать, что именно минувшей ночью Татьяна по существу и стала женщиной, несмотря на то, что случилось с нею ранее. Его приводили в восторг внешние данные Татьяны: красота, молодость, обаяние. Но он увидел в ней, в её душе добрые и светлые начала. Они обнажились после того, как разрушилась искусственная личина, которую она пыталась напустить на себя. И действительно, этим утром, ещё до её пробуждения от сна, в ней проснулась удивительная женщина, которая только и может проснуться при прикосновении настоящего мужчины, а не обуянной гордыней слабоумной особи в штанах, утратившей, а, может, и вовсе никогда не имевшей железного стержня ратника, воина, витязя в душе и в характере.

Теремрин сдал экзамены на право называться мужчиной-витязем, а не мужчинкой. Он сдавал эти экзамены в суворовском военном и высшем общевойсковом командном училищах (а уже без этого, то есть без армейской службы, трудно причислить особь, нацепившую штаны, к мужскому, мужественному роду). Он сдавал экзамены, командуя взводом, ротой, батальоном в войсках и в горячей точке, рискуя собою во имя выполнения боевой задачи и ради спасения подчинённых, он продолжал сдавать эти экзамены и теперь, следуя в службе твёрдой Державной дорогой. И никому неведомо было, какие ещё суровые испытания ждут его впереди на этой Державной дороге. Успех же его у женщин объяснялся не только внешним обаянием, но и внутренним содержанием, да ещё тем, что женщины при нём всегда ощущали себя женщинами, а не партнёршами для удовлетворения страстей. И Татьяна своей тонкой душою ощутила то, что, быть может, ещё не смогла объяснить словами.

Когда она скрылась за вертушкой контрольно-пропускного пункта, Теремрин не мог не подумать, что даже у него, видавшего виды, не часто бывали подобные встречи. Каждая женщина неповторима, неповторима и каждая встреча. Но бывают встречи особые, производящие в душе какие-то незримые изменения, заставляющие смотреть на многие, казалось бы, привычные вещи уже иначе, нежели смотрел прежде.

Вспоминая Татьяну вчерашнюю, он подумал, что вчерашняя Татьяна не преминула бы сказать ему на прощанье, что, мол, ещё и выписаться не успел, а ещё на один госпиталь нагрешил. Сегодняшняя Татьяна не ерничала. Она говорила только ласковые слова. А ведь накануне, в первые минуты встречи, он и представить себе не мог, что она на такие слова способна. Он подумал, что мало, очень мало ещё знает, на что способна женщина, освещённая искренней и чистой любовью. Порою, чистота отношений не зависит даже от штампа в паспорте, порою, обстоятельства складываются так, что возникают чистые отношения и вспыхивают светлые и неподлежащие осуждению чувства между людьми, на подобное не имеющими права.

Впрочем, он не умел ещё строго судить свои поступки. В конце концов, он не оставлял Татьяну силой и не забивал голову обещаниями. Он ни на чём не настаивал и ничего не добивался запрещёнными приёмами. Всё, что случилось, случилось естественно, а результат превзошёл все ожидания, причём превзошёл не только ночью, но и утром, когда она вдруг ожила душою, и ей более уже не нужна была напускная маска. Она стала самою собой и стала краше, привлекательнее, милее.

Если накануне она своими напускными вольностями, колкостями и остротами скрывала неуверенность и страх перед будущим, тот страх, который появился после страшного для неё приговора, лишающего её возможности исполнить главное предназначение женщины, то теперь за томной мягкостью, кротостью и успокоенностью можно было прочесть в глазах счастье осознания себя любящей и любимой. Ей казалось, что теперь её ждёт впереди только самое светлое и доброе. Она впервые в жизни осознала, как ей хочется подняться на важнейшую в жизни ступеньку, которая позволяет женщине назваться маТЕРью. Ещё несколько дней назад она с горечью вникала в написанное писателем и видным исследователем старины Олегом Гусевым к книге «Магия Русского Имени», что «женщина, родившая ребёнка, становится маТЕРью, то есть лингвистически «помечается», переходя на гораздо более значимую в социуме величину». Писатель указал на мистическую важность сочетания буквы «Т» (к которой необходимо ещё добавить упразднённый врагами Русского народа и Русского языка в годы революции твёрдый знак «Ъ» с полугласно «ЕР». Это сочетание давало основу многим знаковым словам, в том числе и «ТЕРемРА (ТЪЕРемРА), то есть Терем Бога Ра — Дом Солнечности. По его утверждению всё это «есть безусловная, как бы вне всякого сомнения, твердь, к тому же защищённая Касмическими… силами Самыми Высшими». В Тереме Бога Ра высоко почитаемо имя МаТЕРи. И есть мистическая связь имени «Божья Матерь» с именем «Мать Человеческая». Ей было тяжело сознавать, что она никогда не приблизится к этому высоко званию. Теперь она ощутила в себе необыкновенную силу, наполнилась уверенностью, что любовь преодолеет всё. Да, ей безумно хотелось стать МаТЕРью, но с одним непременным условием, чтобы отцом ребёнка был именно Теремрин. По дороге домой она думала об этом неотступно и, наконец, решила, что на всё воля Божья!

А в день выписки Теремрина из госпиталя Татьяна, прежде чем звонить ему, отправилась в храм, причём в храм, совершенно определённый — в тот, в котором происходило чудодейственное исцеление тех, кто страдал бесплодием. Она понимала, что бесплодие бесплодию рознь, что у неё не врождённый недуг, а приобретённый и приобретённый в силу её легкомысленности, ибо её игривое поведение в какой-то мере спровоцировало преступные действия Стрихнина.

Ей хотелось поговорить со священником, покаяться в своих грехах, ибо она не была чужда религии и понимала, что такое блуд. Она не знала, имеет ли право просить Всевышнего и Пресвятую Богородицу даровать ей ребёнка от внебрачной связи, но просила, полагая, что есть у неё и смягчающие обстоятельства: ей казалось, что брачных связей она уже не может иметь — слишком горький опыт она получила при разрыве с женихом.

На покаяние не решилась, но всё же подошла к батюшке за советом и он, видимо, поняв её состояние и оценив, насколько она нуждается в добром слове, удостоил доверительной беседы. Она пояснила, зачем пришла в храм, поведала о своём горе и о той радости, которую испытала минувшей ночью. Она пояснила, что всё понимает, что пришла не только просить о чуде, но и о прощении того человека, который вернул её к жизни, и батюшка был потрясён искренностью и чистотой её помыслов, хотя и должен был назвать их греховными. Только доброму пастырю, способному понять движение человеческой души и не замыкаться на одних лишь нравоучениях, согласных строгим канонам, можно было открыть свою душу. И к счастью такой батюшка встретился на её пути.

— Молись, дочь моя, — говорил он. — Есть высший Судия и Высший Врачеватель. И если он примет твоё покаяние, твои молитвы, он простит страшный грех детоубийства, а простив, дарует чадо, дарует во испытание, ибо надо ещё доказать право называться великим словом Мать.

— Батюшка, я понимаю, что грешна, но я полюбила его и сердце моё замирает от мыслей о нём.

— Я обязан тебе сказать, что мысли твои греховны, но я не могу назвать грехом само по себе высшее чувство, которое мы называем Любовью, ибо Господь создал нас для Любви, — говорил священник, видимо, понимая, что любое резкое и грубое слово лишь оттолкнёт эту юную прихожанку от церкви. А это ещё страшнее. Священник понимал, что нужно поддержать её в сей благословенный момент, когда она решилась сделать первый шаг к Богу, первый шаг к Истине.

— Я хочу видеть его снова и снова, — призналась Татьяна. — Но я осознаю, что тем самым буду совершать великий грех.

— Не могу запретить тебе этого, ибо церковь не запрещает, а призывает своих чад к деяниям, побеждающим грех. Ты должна осознать, что твои молитвы могут достичь цели, если ты сумеешь побороть грех и докажешь, что достойна прощения.

— Я буду стараться, — неуверенно сказала Татьяна, для которой сама мысль, что ей нельзя видеть Теремрина, обнимать его, целовать его и растворяться в нём, казалась убийственной.

— Хорошо, что ты говоришь искренне.

— Да, я действительно в сомнениях. Ведь только вчера я узнала, что значит любить человека достойного, а, может, даже быть любимой. Мне трудно отказаться от возможности видеть его.

— Искренность твоя достойна похвалы, — сказал батюшка. — Никто тебя не торопит, никто не принуждает немедля уйти в затвор и лишить себя всех земных радостей, особенно в наше жестокое время, когда благочестие подвергается осмеянию. Но тем более высок подвиг воздержания, тем большую награду за него ты можешь обрести. И помни, что невозможное человеку, возможно Богу!

Татьяна вышла из церкви окрылённой, она вышла с надеждой и верой и подумала, что, если Бог даст ей сына, а почему-то подумалось именно о сыне, она сумеет воспитать его. Она не понимала, откуда у неё появилась такая уверенность, ведь никто не снял рокового диагноза, но факт оставался фактом — она верила. Она приняла к сведению слова священника, но не могла не признаться себе, что единственным желанием, охватившим всё её существо, было желание видеть Теремрина немедленно, сейчас же.

Она позвонила ему домой из ближайшего телефона-автомата, однако номер не отвечал.

«Значит он уже в доме отдыха, — решила она, и жгучая ревность подступила к ней, поскольку там он был с женой. — Что это я? Ведь всё же знала. Так будет, и с этим ничего не смогу поделать».

Но эта мысль не стала утешением. Вспоминая разговор со священником, она пыталась найти для себя лазейку, мол, быть может, одной встречи недостаточно. Надо встретиться ещё, ещё и ещё. Лишь тогда, как убеждала она себя, может получиться то, о чём она мечтала и на что надеялась. И она решила добиваться этих встреч любым путём, потому что вдруг уверовала, что если и будет у неё ребёнок, то только от Теремрина, поскольку немаловажными в этом деликатном деле всё-таки являются чувства, а она всё более ощущала в себе Любовь, которую называют всепобеждающей.

Редкий цветок

Теремрин приехал в дом отдыха под вечер, быстро разместился в номере, и, прежде чем отправиться на прогулку, открыл ящик письменного стола, чтобы положить блокнот с зарисовками. В ящике лежал пакет. Поначалу Теремрин подумал, что его забыл предыдущий отдыхающий, но потом вспомнил, что вселился в номер после ремонта. Неужели же коридорные не заметили. Пакет был не запечатан. Из него, словно специально, торчали листки, исписанные аккуратным почерком. Привлекли внимание первые строки:

«Время нашего знакомства исчислялось днями. Чудо… Я давно уже так не увлекался…

В тот день спешил на свидание с предметом старого и всё ещё как-то вяло тянувшегося романа. И вдруг встреча, почти случайная. Я заходил за дочкой в музыкальную школу и там увидел ЕЁ.

Подруги поздравляли ЕЁ с днём рождения, она взяла какой-то свёрток, повернулась, чтобы положить на стол, слегка изогнулась, и я увидел столько изящества, гармонии, я увидел столько грации в этом движении, что всё это буквально впечаталось в моё сознание сразу и как выяснилось потом — на долгие годы. И я произнёс, обращаясь к НЕЙ:

— Не знал, не знал… подарок за мной… Необычный подарок.

— Наши глаза встретились.

— Что вы?! — проговорила ОНА, смущённо: — Не нужно. Зачем?

— Да, да, да! Причём, необычный подарок, — твёрдо заявил я и поспешно вышел из комнаты.

В этот день я рассеянно слушал о том, что говорила дочь о школе, как рассказывала о каких-то своих маленьких, но очень важных делах, о разученной только что новой песенке. Я же думал о той, которую только что увидел, и даже не спросил имени — не успел. Всё произошло мгновенно.

Я решил подписать ЕЙ свою книгу, причём книгу о любви… И не просто о любви. Только что вышел в свет мой сборник стихов. Безошибочный приём! Подаренная автором книга, да ещё про любовь располагает к размышлениям, должна расположить.

Мне ещё нужно было побывать в журнале, где часто печатался, а потом идти на свидание. В кармане у меня лежали ключи от квартиры приятеля, а, следовательно, ожидали приятные развлечения. Нельзя сказать, чтобы я очень спешил на подобные встречи, но они стали регулярными, размеренными и привычными, сделались неотъемлемой частью жизни.

Человек всегда стремится получить то, чего не хватает в семье. Мне, видно, тоже чего-то не хватало, или так казалось тогда. Тем не менее, ещё накануне я думал о той встрече действительно, как о чём-то приятном.

И вот теперь, спустя совсем немного времени случилось событие, пронзившее меня, мои чувства и мысли — я уже как-то равнодушно размышлял о предстоящем.

В редакции пришлось задержаться. Я поглядывал на часы, но не нервничал, как прежде, боясь опоздать, а совершенно безразлично наблюдал за тем, как стрелки часов отсчитывают последний отрезок времени до намеченного часа. Я уже опаздывал, но по-прежнему не торопился. Пробежали ещё минуты, и я уже опоздал, но и это не взволновало меня. Тем не менее, я всё же отправился на условленное место. Зачем? Было ясно, что уже опоздал. Потом вернул ключи товарищу, поблагодарил и сказал, что вряд ли они скоро понадобятся. Почему так сказал? Ведь каждое новое знакомство в итоге своём приводит к одному и тому же результату, хоть и различному по своему значению, по важности для каждого. И всё же результат один. Но в данном случае я почему-то не слишком надеялся на скорый результат, хотя для себя уже выбор сделал — недаром опоздал на свидание.

Выбор-то выбором… Но как подступиться к предмету этого своего выбора, совсем не представлял. Я не знал, с чего начать разговор, как назначить встречу? Да и не сразу попал в школу, а лишь спустя несколько дней — и вот тогда вручил книгу с тёплой, содержащий весьма осторожный намёк, но ни к чему не обязывающей подписью.

ОНА была в восторге:

— Как, вы писатель?

И тут же прочла четверостишие, раскрыв наугад:

…Мне всё чудится: знаю тебя я давно,

И с тобою в мечтах я повенчан,

Неужели мне лучшую встретить дано

Из созвездья Тургеневских Женщин…

— Это кому же посвящено? — спросила ОНА с игривым прищуром.

— Пока никому… Но возможно я писал о ВАС, предрекая встречу. Ведь каждый поэт немножечко пророк…

— Вы меня интригуете… Так сразу…

Удивительное это дело — подпись автора. Авторов книг сейчас хоть пруд пруди, хотя писателей нет совсем. Тем не менее, человеку, впервые встречающемуся с тем, чьё имя стоит на обложке книги, всегда интересно, удивительно, необычно.

Первые мимолётные встречи всё в той же школе, где ОНА учила детей музыке, ничего мне не дали. Я под разными предлогами задерживался там, чтобы как-то с НЕЙ поговорить, я придумывал множество предлогов, я даже

выступал перед учениками с беседами на поэтические темы — ведь многие из них мечтали стать композиторами. Я рассказывал ученикам, но говорил для НЕЁ. Я ловил ЕЁ внимательный взгляд, я ощущал неподдельный интерес к тому, что рассказывал.

Я много выступал и много видел слушателей, заинтересованных и безразличных, внимательных и невнимательных. ОНА умела слушать как-то по-особенному — всей душой. ОНА не спускала глаз с меня и словно повторяла в мыслях то, что я говорил. Иногда даже кивала головой в такт моим словам, и в этот момент, казалось, одними губами ОНА повторяет мои слова. ОНА сидела возле окна и смотрела на меня, а я, прохаживаясь по классу, нет-нет да поглядывал на НЕЁ украдкой. И всё более манило меня ЕЁ милое личика с улыбкой, которая иногда становилась озорной. Всё более притягивали кудряшки и собранные в пучок волосы с вплетённым в них зелёным бантиком.

Когда я смотрел на неё, как-то очень тепло становилось на сердце и хотелось говорить ещё ярче, рассказывать ещё интереснее — недаром под взглядом любимой женщины появляются у человека неведомые силы, проявляется особенное красноречие.

Но как же, как перенести наши встречи за пределы школы?

Удивительно, что я думал об этом словно о чём-то несбыточном. Казалось бы, чего проще — назначить свидание, да и всё. Но… это представлялось делом невероятно трудным, почти невозможным. Как переступить грань, которую прежде не раз переступал легко и просто? Сейчас всё представлялось не таким, как раньше. Просто казалось, что вот предложу сейчас встречу и разорву ту хрупкую ниточку, которая едва протянулась между нами. Глазами мы уже говорили друг другу много больше, чем решались сказать словами.

Я искал и думал, думал и искал.

Наконец, я даже пригласил весь ЕЁ класс на интересный литературный вечер. На том вечере впервые сел с нею рядом. Сидели молча, слушали, что говорили выступающие, а точнее, слушала ОНА — я ничего не слушал и не слышал. Близость ЕЁ волновала и будоражила меня, мысли путались.

Мы вышли на улицу, остановились у подъезда. ОНА сказала несколько слов школьникам и вдруг подошла ко мне и крепко взяла под руку…

…А потом я затевал разные встречи, чтобы только видеть ЕЁ. Мы проводили поэтические вечера, мы собирались, чтобы попеть песни, сочинённые моими друзьями и знакомыми.

И однажды ОНА, сильно смущаясь, взяла гитару и сказала, что хочет спеть песню на мои стихи, которые ЕЙ очень понравились…

И запела…

Заключительные слова были трогательны… ОНА пела, и по щеке катилась слеза… ОНА пела так, что у меня тоже защипало в глазах:

И гаснет на устах печальная молитва,

И слышит только Бог тоску в моих стихах!

Тогда же я пытался начать поэму о НЕЙ, но… что-то не получалось. Впрочем, так уж выходило, что всеми своими значительными (на мой взгляд) стихотворениями и поэмами о любви отмечены завершения моих романов. Получалось, что «выписавшись» по данной теме полностью, я как бы выплёскивал из себя чувство, как бы разряжался — всё, что было в сердце, уходило в бумагу, а дальше в реальном мире оставалась лишь пустота.

Мне не хотелось, чтобы это случилось теперь. Но я не знал, отчего так сильно тянет к чистому листу бумаги. Всё начиналось необычно. И необычность эта заставляла меня волноваться: нет, не тревожило, а именно волновало сердце. Постепенно мне удалось сузить круг участников наших встреч, но долго ещё не удавалось найти причину, чтобы встретиться с НЕЮ наедине.

Прошёл месяц, а мы ещё даже ни разу не поцеловались — так ведь нам-то уже не 15 лет… В зрелом возрасте всё происходит значительно быстрее, особенно когда тебе за сорок, а ей тридцать пять. ОНА была моложе на десяток лет.

Отличная разница — отличная для тех лет! Впрочем, дело даже не в этом. В НЕЙ сохранился девичий задор, сохранилось озорство, которое редко встречается в наш безумный век. Впрочем, мы были в значительной степени людьми иного времени, времени доперестроечного, когда ещё существовали иные естественные идеалы, когда существовали понятия о чести и достоинстве, когда всё измерялось не только не долларом, но даже и не рублём… Но уже тогда такие как ОНА женщины, были редкостью. Вот так как-то сразу я стал думать о НЕЙ, как о человеке со сложившимися нравственными нормами, с твёрдыми, устоявшимися нормами, с твёрдыми, устоявшимися взглядами и привычками.

Долгое время ОНА без стеснения рассказывала о реакции мужа на ЕЁ увлечения литературой, на попытки писать песни.

— Мой говорит: «Ну, мать, ты скоро совсем композиторшей станешь».

«Неужели ОНА не понимает, — думал я, — что всё это просто прелюдия к тому, что я задумал?»

А собственно, что я задумал? Как ответить на этот вопрос?

Я женат, у меня дети… ОНА замужем. И тоже дети…

Как ЕЙ объяснить, что мне нужно, если и сам ещё толком не знаю, что хочу? Да, я привык к своему ритму жизни. Семья семьей, но обязательно любовница — одна на какой-то определённый период, иногда короткий, но яркий и насыщенный, иногда длинный и довольно спокойный. Однажды весь роман продолжался ровно два месяца, причём, всё началось с близости в первый день. Потом были приключения самые разнообразные, путешествия яркие, встречи горячие. И весьма романтичное завершение. Я поставил точку в романе вместе с точкой, поставленной в большом стихотворении о нём! То стихотворение я написал в последнюю ночь встречи, причём накрутил всё так, что поверил во многие из того, чего не было..

Но там с первых минут было всё ясно нам обоим. Едва разомкнулись первые объятия, как я услышал:

— Я знала, что либо сегодня, либо никогда….

Правда, к той встрече мы шли 7 лет, не упуская друг друга из виду, подозревая о взаимной симпатии, но ничего не предпринимая, чтобы как-то реализовать её.

Теперь было иное. В ЕЁ серые школьные будни ворвалось что-то новое, привлекательное. Школа, семья, музыка, отпуск, иногда — театр. И опять школа, семья, музыка… И вдруг, уже не иногда, а постоянно интересные встречи, занимательные беседы — новое, новое, новое… И думал я: вот сейчас откроюсь, скажу, что просто хочу особых, более чем дружеских отношений, и рухнет хрустальный замок, который ОНА уже, наверное, построила в мыслях после первых встреч… Думала ли ОНА, подозревала ли, что я хочу сделать ЕЁ своей любимой. Собственно, конечно, это не делается, это происходит само собой, но ведь в случае ЕЁ противления, ничего невозможно. Я хотел, чтобы ОНА стала не любовницей, нет, а именно любимой! Любимой с большой буквы, а там уже как судьба положит, уж как выйдет — недаром в песне поётся: «любовница, невеста и жена». Впрочем, конечно, столь далеко мои замыслы не простирались. Меня просто влекло к НЕЙ.

А думать надо было. У НЕЁ семья, и как мне поначалу казалось — семейный покой, ничем ещё не нарушенный. И о муже, и о детях ОНА упоминала довольно часто, причём упоминания о муже были вполне уважительными.

Что будет, если я ворвусь в ЕЁ мир со своей любовью? Нет, наверное, я всё-таки об этом не думал. С той минуты, как увидел ЕЁ, ритм моей жизни уже нарушился. Ни с кем из своих старых знакомых я уже не встречался, да и вообще не помышлял о встречах.

Я думал только о НЕЙ, и по-прежнему не решался разрушить тот воздушный замок, который, как был убеждён, ОНА построила, хранила и лелеяла. Неужели же ОНА не догадывалась, к чему я всё веду? Я ощущал неуверенность, давно забытый трепет, ощущал неловкость, назначая ЕЙ первую встречу наедине, причём в той самой квартире друга, от которой ещё не так давно отказался. Теперь ключ снова лежал у меня в кармане.

Мы встретились на платформе в метро, я был с букетом цветов, а там, дома, уже был накрыт стол с Шампанским. Трепет не проходил, и я удивлялся снова и снова этому своему состоянию. Может, ещё рано, может, тороплю события? Но ведь мы были знакомы уже больше месяца. ОНА же оставалась загадкой.

Мы встретились, и я смущённо объяснил, куда направляемся. За небольшим кухонным столиком мы были совсем рядом — я усадил ЕЁ в уголке и сел, почти касаясь ЕЁ колен. Открыл шампанское. До сих пор мы звали друг друга на «вы», а потому предложил выпить на брудершафт. Нервная дрожь била меня, когда касался ЕЁ губ. Поцелуй показался мне волшебным. Ещё один — второй, и очень долгий третий.

Я не могу вспомнить, о чём говорил тогда, хотя обычно запоминал всё до мельчайших деталей, до отдельных, наиболее значимых фраз. Но в тот момент взволнованное состояние помешало запомнить все детали. ОНА показалась мне в тот вечер особенно яркой, особенно пленительной. Меня будоражили ноги в чёрных колготках, я видел начала пленительных холмиков под чёрным бюстгальтером, видневшимся через разрез кофточки.

ОНА отломила кусочки от плитки шоколада, взяла в рот и сама потянулась ко мне для поцелуя. Мне казалось, что одно неловкое, дерзкое движение и переломится стебелёк какого-то райского цветка, вырастающего на глазах.

Как мне хотелось заключить ЕЁ в объятия, как хотелось! С невероятным трудом подавлял я свои желания. Каких сил стоило мне сохранять спокойствие! Что-то подсказывало мне, что передо мной не просто женщина, не просто предмет сиюминутного увлечения, не предмет мимолётной страсти. Это что-то загадочное, что-то нестерпимо желанное, что-то выворачивающее наизнанку всю душу. Я опять-таки не помню, что говорил, я радовался, что ОНА не отвергла первых моих попыток сближения, но нестерпимо хотелось идти дальше, хотя и не знал, как это сделать.

Что-то было в НЕЙ столь пленительно загадочным, и одновременно доступным и недоступным. Вот ОНА, рядом, я дотрагиваюсь до НЕЁ, я целую ЕЁ… И не решаюсь двинуться дальше. Повинуясь порыву, я встал на колено и поцеловал ЕЁ ноги, выступающие из-под обтягивающей юбки. Я просто приник к ним губами, держал их в своих руках, а ОНА гладила мою шевелюру, гладила нежно, и от рук ЕЁ ток пробегал по всему моему телу. Всё казалось волшебным, сказочным, словно бы каким-то нереальным, всё казалось чудным сном. И я боялся пробуждения, но сон продолжался к моему восторгу.

Я до сих пор не назвал ЕЁ имени. И не назову. Придумывать вымышленное не хочу и не могу — с этим именем вошла ОНА в мою жизнь, ворвалась в душу, заполнила сердце, этим именем я зову её в мыслях и не могу назвать иным. Я пишу истинную вправду, правду и только правду. ОНА узнает

себя, а стоит ли давать возможность узнать другим? Я пишу исповедь перед самим собой, а исповедь — дело личное, деликатное. И в то же время моя исповедь особенная. Я хочу поделиться тем, как можно любить, обожать, боготворить женщину, как может эта любовь изменить и перевернуть всё в жизни. Итак, любимая моя для рукописи ли, книги ли «ОНА» и только «ОНА». Пусть и остаётся таковой для всех.

Пишу и тревожусь — прежде точки в рассказах означали точки в отношениях. Но не будем торопить время. Точка тоже может быть разной — к чему приведёт сюжет, к чему приведёт жизнь. Сколько крутых поворотов!? Сколько разных эпилогов может быть у одного произведения! Кем была ОНА мне, кем становится, кем станет?

Увы, героини прежних стихов и поэм становились чужими. Но ведь ещё не было среди них такой, которая могла стать тем, что обозначено в известной песне: «любовница, невеста и жена». Отбросим первое — то, что мне всегда не нравилось. Что останется? Пусть рассудит нас жизнь, пусть решит время. А я отрываюсь от этого отступления и продолжаю свою исповедь любящего, и, быть может, даже любимого…

Не слишком ли самонадеянно считать себя любимым? Пусть читатель рассудит, опираясь на услышанное, а я продолжаю, не желая ничего утаивать, вплоть до самых интимных подробностей.

Правда, одна только правда, кроме лишь нескольких, незначительных деталей, маскирующих место, время действий и, главное, героиню, которая пока ещё не стала тем, кем должна стать, исходя из чисто эмоциональных факторов.

Маскировать же нужно от ищеек, от сереньких тварей, которых, к сожалению, так много вокруг. Так много сплетниц, которые, не гнушаясь, шпионят, чтобы разоблачить, чтобы помешать, нагадить. И одно желание — разрушить то, чему завидуют. Но не всё можно сломать и разбить. Большое, сильное и настоящее превосходит любых ищеек, любых сплетниц.

У нас ещё будет возможность показать их и высмеять в ответ на их потуги совать нос в замочную скважину, чтобы не только посмотреть тайком на любовь, им неведомую, но и попытаться причинить ей зло. И пусть они себя сами узнают, и сами собою «потешатся».

Итак. Я продолжаю.

О чём я пишу? О прошлом? Нет, мысль моя, за которой едва успевает рука, хоть и стремительна, но в какой-то мене необычна. Словно по волшебству, я переживаю сейчас именно то, о чём пишу, словно всё с начала, словно вот сейчас я сижу за маленьким столиком на кухне, взяв для того ключ от квартиры друга, и вижу ЕЁ перед собой, отчего трепещу, как юноша — кадет или курсант — кем был когда-то. С тех пор я не испытывал подобного трепета от всех своих «побед», вместе взятых…

Да, простят меня героини моих прежних произведений. Не они плохи, а я не умел любить так, как люблю теперь… Но люблю ли? Вопрос сложный. Решить это, ответить на него можно одним путём. Есть простой ключик. Если хочешь узнать, любишь ли ты женщину, попробуй сказать ей самые нежные, самые ласковые, самые сокровенные слова. Наговорить можно с три короба: люблю, обожаю, жить не могу — много известно дежурных слов и выражений. Но не о тех слова и фразах я говорю. Это другие слова и другие фразы. Если сможешь сказать такое, что никогда раньше не говорил, то сам почувствуешь… Ведь при неискренних или не до конца искренних признаниях стыдишься подобных слов. Если внутренне не стыдишься, значит, любишь. Ещё вернее — попробуй это доверить бумаге.

Сегодня, спеша за мыслью своею с зажатой в руке авторучкой, я не чувствую стыда, что адресую именно ЕЙ и только ЕЙ такие слова, которые никогда не ложились с такою лёгкостью в мои стихи, да и были ли они вообще? Срабатывал внутренний тормоз, потому что я стыдился их доверить бумаге. Все слова известны, но их сочетания могут быть разными. Как передать свои чувства не речью, когда действуют тон, горячность, а расположив их в определённом порядке на бумаге? Бумага стерпит всё, но что она потом передаст людям? Смогу ли я?

Итак, ОНА передо мной, передо мной ЕЁ глаза. Какие? Любящие? Озорные? Любопытные? Нет, не совсем так. Они внимательные. Они очень тёплые. Они не восторженные, нет, но они уже близкие к тому, что называется восторгом. Они счастливые. Конечно, это надо видеть! Но как это показать? ЕЁ руки, нежные, мягкие, ЕЁ пальцы в моей шевелюре, очень чуткие. ЕЁ колени под чёрными колготками — высшая точка наслаждения на этом, именно на этом этапе отношений, когда будущее ещё очень туманно, но полно надежд.

Я решился продолжить свой путь в неизведанное. Я встал и поднял ЕЁ со стула, обняв и прижав к себе. Поцеловал в губы, ОНА ответила, тесно прильнув ко мне. Я отнёс ЕЁ в другую комнату, где был диван. ОНА не сопротивлялась, но в комнате осторожно освободилась от моих объятий и огляделась. Я усадил ЕЁ с собою рядом, обнял, стал целовать, пытаясь добраться до груди. ОНА не то чтоб сопротивлялась, но осторожно и в то же время настойчиво не давала рукам моим вольничать. Свет я не включал, но казалось мне, что даже в темноте вижу чуть-чуть встревоженный, но не испуганный взгляд.

Провёл рукой по ЕЁ ножке, пытаясь снять сапоги, но ОНА не дала этого сделать. Я положил ЕЁ на диван и слегка навалился сверху, продолжая целовать в губы. Эта борьба, видимо, не была ей неприятной, но ОНА не отступала и не давала мне никаких надежд.

— Зачем это? Не надо… Не надо, — говорила ОНА, но я заставил поцелуями замолчать.

Моя рука упрямо и настойчиво коснулась плеча и начала свой поиск под кофточкой. ОНА вырывалась, стараясь помешать мне, и всё же я почувствовал кончиками пальцев маленький камешек на груди. Я стал нежно теребить его, ожидая реакции. Мы полулежали на диване — я не был слишком дерзок, я стремился не упустить и не перейти ту грань, переход которой мог навредить тому, что уже начиналось.

— Нет, не надо, не сейчас. Я не могу. Ну, зачем всё это? Почему обязательно это? — повторяла ОНА.

И вдруг я почувствовал дрожь во всём ЕЁ теле. ОНА отстранилась, попросив:

— Подожди, дай отдохнуть.

Я ведь даже не коснулся ничего запретного — только объятия, только ласки. Неужели?..

ОНА встала и оказалась у стены. Глаза ЕЁ были на уровне моих глаз.

— Нет, не сейчас, не могу, не надо.

— Но ты моя?

ОНА молчала.

— Ты будешь моей?

— Да, — прошептала ОНА.

Я устал от своих атак. Осторожно обнял ЕЁ, и мы вернулись на кухню, где в бокалах, наполненных шампанским, кувыркались кусочки шоколада. ОНА как будто бы не была обижена, и в то же время я ощущал некоторую неловкость. В каком состоянии воздушный замок? Что думает ОНА?

Тихо сказал:

— За всё, что между нами произойдёт, и ещё может произойти, я полностью беру ответственность. Полностью за все последствия. Ты должна это знать.

— Я понимаю, — ответила ОНА.

Утром я увидел ЕЁ в школе. ОНА подошла, тепло приласкала мою дочку, похвалила за успехи. Стояла возле меня какая-то новая, не такая как раньше. Румянец волнения, тепло в глазах, мягкий голос. Что-то сказала, я что-то ответил, удивляясь и радуясь перемене в НЕЙ. ОНА вряд ли осознала сама, что произошло с НЕЙ — вся была наполнена каким-то чудным внутренним светом, таким светом наполняются женщины, которые любят — это свет любви, искренней, чистой, всепобеждающей. Да, так может светиться лицо женщины, сердце которой наполнено большими, светлыми, яркими чувствами — это свет любящей, но не только любящей, это свет любимой и сознающей то, что она любима. Сознание этого возвышает, заставляет расправить плечи, выше поднять голову. Меняется всё — осанка, походка. И такая женщина уже не ходит — она парит над землёй, парит величаво и гордо, ведь она и любящая и любимая.

Только взаимные чувства, только взаимный восторг и взаимное притяжение могут принести подлинную радость, подлинное счастье.

Я подумал: «ОНА любит. ОНА умеет любить!»

Пробежали в мыслях строчки:

«Дай Бог, чтоб мы в жестоком этом мире

Имели редкий чудный дар любить!»

Теремрин прервал чтение, задумался: «Странно, автор взял строки из моего стихотворения?! Значит, он знает меня? Ведь легко бы мог сам что-что сочинить. Странно?!»

Вспомнил это своё стихотворение:

Не зря нас Бог карает знойным летом,

Во зле и фальши люди стали жить,

Благословен, кто в грозном мире этом

Имеет чудный Божий дар любить.

К добру иль злу путь выбираем сами,

Любовь — к добру, а ненависть — ко злу,

В любви всегда Всевышний будет с нами,

Так обратись, моя родная, в слух,

И ты поймешь: коль запылает пламя,

Мы в Вечный Мир путь проторим сквозь мглу.

Теремрин некоторое время сидел без движения. Он думал о другой необыкновенной женщине, о той, которая встретилась ему и с которой отношения только развивались. Читая рукопись неизвестного автора, случайно (а может не случайно) попавшую к нему в руки, он уже начинал, отчасти, завидовать описанному в ней удивительному чувству, чувству яркому, всепобеждающему. И он с надеждою подумал, что его может ожидать что-то ещё более сильное, ещё более яркое, потому что, хотя неведомый автор и упоминал несколько раз о духовности отношений, но этой духовности в рукописи пока не было видно. Скорее в ней была описана невероятная по силе всепобеждающая страсть, именно страсть… Любовь! Любовь — это что-то совсем другое. Он понял это с Татьяной, но… Так всё неожиданно глупо оборвалось. Впрочем, он стал теперь понимать, что, конечно, оборвалось всё совсем не случайно.

Посмотрел на часы. Было уже поздно. И всё-таки он продолжил чтение, отыскав место, где описывалась встреча в школе…

"Мы стояли рядом уже довольно долго. Пора было, вероятно, собираться домой и ЕЙ, да и мне. Но я не мог сделать и шага. И ОНА не спешила. Всё смотрела на меня и говорила мягко и ласково что-то приятное. Я не понимал что, я только слушал ЕЁ голос, который был для меня сейчас дороже самой чудной и совершенной мелодии.

Окрылённым я вышел на улицу. Я верил в будущее, был полон надежд. Надо было срочно повторить встречу, причём как можно быстрее.

…Но очередная встреча оказалась безрезультатной. ОНА шла на ласки, но кроме поцелуев, не позволяла ничего — сразу становилась холоднее, настороженнее и напряжённее, чем в прошлый раз, когда я почувствовал, даже не знаю почему, что ОНА очень, очень и очень подходит мне по темпераменту. В НЕЙ был огонь, а сейчас он, если и не погас, то фитилёк ОНА привернула умышленно.

Снова пили шампанское, снова я пытался добиться чего-то большего, чем поцелуи и снова слышал «не надо», «не могу я».

Что-то очень сильно сдерживало ЕЁ. Я не мог понять что. После этой встречи мы некоторое время не виделись — ОНА ссылалась на занятость.

Отношения наши переживали весьма опасный период и, конечно, двусмысленный. Ведь не было ещё никаких особых признаний, ничего не было. И в то же время меня к НЕЙ уже словно привязала неведомая нить. Разрывать её не хотелось, а продолжения отношений не получалось.

Мог ли я тогда заставить себя забыть ЕЁ? Нет, уже не мог. И потому решил сделать ещё одну попытку.

Не скоро удалось, однако, назначить новую встречу. Наши отношения на всём их протяжении испытывали и взлёты и падения. После первого взлёта — первое падение. Я терпеливо ждал, я был полон решимости добиться того, чего всегда стремится добиться мужчина от женщины, особенно если покорён ею, если чувства его высоки и сильны. Разве возникнет подлинная любовь, если не приведёт она к наивысшей точке отношений, если люди не узнают друг друга полностью, без остатка.

Я был настолько истомлён ожиданием, что понял — случись неудача, не

перенесу более, лучше завершу всё сразу. Вежливо откланяюсь и принесу извинения за причинённые волнения и беспокойства.

Более двух месяцев прошло уже со дня первой нашей встречи, а всё ещё ничего, абсолютно ничего не решилось. А ведь на вопрос: «моя ли?», ответила «да!», но так и не стала моей. Надо было искать повод для встречи. И тут как раз один приятель пригласил меня на свадьбу. Кстати заметил, что у невесты его много подруг, и время проведу более чем весело. Но я сказал, что приду не один.

…Мы опаздывали, и никак не могли найти цветы.

— Боже мой, я ведь все цветочные точки в метро знаю, — машинально сказал я и тут же услышал глухое, обиженное:

— Иди один, я никуда не пойду.

— Почему?

— Очень много дарил цветов. Мне это не нужно…

Ревность! Боже мой, ревность прорвалась-таки сквозь завесу туч, как долгожданный лучик, обнажила ЕЁ отношение ко мне. Ревность бывает всякой. Иногда она очень приятна, да и ничего в ней страшного нет, если всё в меру. Я поспешил уверить, что цветочные точки знаю не потому, что много дарил цветов… Успокоил…Наконец, мы нашли хороший букет.

В тот вечер что-то незримо продвинулось дальше в наших отношениях. Мы много танцевали — и только друг с другом. Когда обстановка стала вольной, ОНА прижалась ко мне как-то очень по-свойски и очень доверительно. По пути домой не спешили в метро. Прошли одну остановку по улице. Через каждые пять-шесть шагов останавливались и целовались.

Я снова попросил о встрече. Хоть и неловко было звать в ту же квартиру, но я хотел всё довести до логического завершения. Боялся отказа, но отказа не последовало. Была пятница. Выходные отпадали. Встречу назначили на понедельник. Я запомнил эту дату — 28 января!

Я решил твёрдо — если между нами ничего не произойдёт, поставлю точку. Далее надеяться на что-то было просто нелепо. Может быть, чего-то недопонимал, может быть, торопил события? ОНА говорила «зачем это?», «почему нельзя без этого?». Это что же? ОНА за дружеские отношения? Но могут ли быть таковые? Да ОНИ уже и не таковые по определению. Дружеские — значит, без горячих и нежных поцелуев, без весьма откровенных ласок. Дружеские отношения не могут быть на фоне тех пронзительных объятий, которые доводили до трепета, до страсти… Нет, наши отношения уже не были дружескими, но и не стали близкими… Незаконченность, недоговоренность, незавершённость!

С утра был в волнении. Всё боялся, что сорвётся встреча — помешает какой-то пустяк или не пустяк. Решил твёрдо. Не сломлю стойкость — извинюсь за причинённые беспокойства, за свою назойливость, подам пальто, провожу до метро, чинно щёлкну каблуками и откланяюсь навсегда….

И вот опять всё началось по старому сценарию…

Шампанское, объятия, поцелуи… Снова увлёк ЕЁ в комнату, уже в третий раз. И неловко было. Неловкость не проходила, была какая-то дрожь. Я положил её на диван, но она снова не давала даже снять обувь. Полулежала. Конечно, ОНА могла не только сегодня, но уже давно грубо прервать мои попытки — тогда бы я отступил безропотно. Но ОНА ничего не прерывала. Правда, теперь, на третий раз, это уже не вселяло больших надежд.

Я подумал, что это, вероятно, потому, что не хочет обидеть. Ведь ничего дурного-то я ей не сделал. Ухаживал, стараясь ухаживать красиво, устраивал для НЕЁ всякие встречи, вечера. Наверное, был интересным собеседником.

Сомнения были: прав ли? Не переборщил ли со своей настойчивостью? С другой стороны — если ОНА не готова со мною ни на что, если ОНА ничего не хочет, на что же мне надеяться?

— Ну, зачем же обязательно «это»? Неужели без «этого» нельзя? — повторяла ОНА неоднократно прежде, повторила и теперь.

Я в ответ молчал, не зная, что сказать.

— Я думала: мы будем друзьями. Я хочу, чтобы мы были друзьями.

И тут я вспомнил тот мгновенный лучик свет, что пробился сквозь тучи в виде ревности. Я решил сыграть, причём сыграть безобидно, но, как мне представлялось, действенно.

— Ах, друзьями?! Друзьями быть хорошо, — сказал я, словно бы увидев

выход. — С друзьями можно поделиться, рассказать об увлечениях, о романах, попросить совета. Ты хочешь? Изволь. Вот однажды…

— Нет! — испуганно воскликнула ОНА и закрыла мне рот своей ладошкой.

— Почему же? Ведь сама сказала, что мы друзья…

Ответа не дожидался. Стал целовать ЕЁ, ставшую несколько более податливой. Моя рука скользнула по ЕЁ ноге вверх… И тут снова резкое торможение.

— Не надо, не надо. Я же сказала, что не надо. Ничего не хочу…

Я взял себя в руки, у меня сам собой изменился голос. Вот тот печальный миг, вот тот момент, когда я должен сыграть так, как решил, и гордо щелкнуть каблуками.

— Извини. Если не хочешь, это другое дело. Но, признайся, что тебе мешает? Может быть, последствия летнего романа?

ОНА как-то мельком сказала, что летом отдыхала на море у родственников или знакомых в Гаграх. Правда, никаких намёков на роман в ЕЁ рассказах не было. Но женщины — есть женщины. В этом они едины — спросишь заведомую глупость, да ещё с этакой вольностью — получишь ответный удар. И я его получил:

— Да…

— Ну, что же. Я привык уважать чувства. Если они не перегорели, мне делать нечего.

Встал, вышел в прихожую, взял с вешалки ЕЁ пальто и сказал:

— Пойдём, провожу тебя до метро… Потом вернусь, наведу здесь порядок.

ОНА решительно встала. Ещё несколько мгновений длилось что-то вроде раздражения. Подошла к зеркалу, стала надевать шапку, заправляя под неё непокорные кудряшки, так полюбившиеся мне. Было нестерпимо больно расставаться с ними, со всей ЕЁ ладной и стройной фигурой, с теми первыми признаками близости, с надеждами, с мыслями о НЕЙ. И так хотелось стиснуть ЕЁ в объятиях! Но зачем? Всё напрасно, всё напрасно…

Я не изменил выражения лица. ОНА только теперь начала понимать, что не шучу. Сначала хмурилась, пытаясь справиться с шапкой и умышленно не справляясь с ней. А потом я увидел в зеркале её глаза. Они смеялись. ОНА игриво закусила нижнюю губку и показала мне кончик язычка. Хорошая разрядка после столь сильного напряжения. Я бросил пальто и подхватил её на руки. Прямо в шапке отнёс на диван, положил, быстро снял с НЕЁ сапоги, и ОНА распласталась на диване. Я поцеловал ЕЁ и уже решительно двинул руку к заветному месту. Там, где заканчивались колготки, рука нащупала ЕЁ трепещущее тело, и опять прильнул губами к ЕЁ губам.

Мы были одеты, что создавало неудобства. Но я боялся останавливаться, боялся сдать уже захваченные позиции. Осторожно запустил руку со спины подо все столь приятно осязаемые преграды, провёл дальше, сдвигая их вниз. ОНА почти лежала на моей ладони. Я едва справлялся с волнением. Ещё не верилось в то, что вот сейчас, в следующий миг не разразится буря.

— Подожди, подожди… Слышишь? Я хочу сказать, — говорила ОНА, — Ну, подожди…

Рука моя на миг замерла, но я снова закрыл губы поцелуем… ОНА была такою близкою уже, но и такою ещё далёкою.

И сейчас у меня замирает сердце, когда пишу эти строки, и сейчас волнуюсь — а вдруг… Словно переживаю все эти удивительные и неповторимые моменты. Мне нужно было отдышаться, унять нервную дрожь, чтобы двинуться дальше. Нервозность не лучший помощник. Я боялся перегореть до времени — прежде подобных напряжений — и нравственных и физических — испытывать не приходилось.

И вот перед глазами мелькнула частичка тела, чуть смуглого, завораживающего. От одного прикосновения к НЕЙ я уже горел, а сейчас пылал вдвойне, втройне…

ОНА всё ещё повторяла своё «подожди», а, я, напротив, спешил, опасаясь, что снова будет вспышка. Я неловко расстегнул и полуснял свои брюки, одновременно ниже опустив и все её преграды. Они были уже у колен. Ноги чуть разведены — я готов был задохнуться от невероятного напряжения. Я не решался раздеть до конца ни ЕЁ, ни себя. Опасался, что в какой-то момент ОНА вырвется и наговорит резкостей. Я видел её глаза, её губы, я снова сжал их поцелуем, прильнул к ним и, наконец, почувствовал то важнейшее соприкосновение с НЕЮ, ради которого всё делал. ОНА вцепилась в меня, подаваясь вперед и полностью прекращая сопротивление. ОНА сразу стала другой, послушной в моих руках, податливой, и пронзительная близость соединила нас в едином порыве.

После столь длительной и изнурительной подготовки, всё продолжалось недолго. ЕЁ полураскрытые губы, ЕЁ руки, обнимающие меня, ЕЁ великолепные смуглые ноги, оттенённые чёрным атласом колготок — всё мгновенно впечаталось в моё сознание и осталось в памяти, будоража меня. Всё, всё, до мельчайших мгновений.

И прикосновение моих ног к её ногам, и пушок под моими пальцами, и под этим пушком нежная и влажная плоть, которая — я отчётливо ощущал это — трепетала, и мой рывок вперёд… Скорее, скорее… И волшебное прикосновение к этой плоти, пронзившее всё моё существо. И ощущение, что я уже там, в ней, весь в ней, весь без остатка. Никогда, ни у одного литератора не хватало слов, чтобы описать этот момент, да и может ли их хватить, даже если отбросить всякую ложную стыдливость. Иногда кажется, что если отбросить стыдливость, останется пошлость. И я ищу, ищу ту грань и пока не могу найти.

Трудно поддаётся описанию этот волшебный момент, но тем сильнее хочется попробовать его описать, не натурализуя, а скорее идеализируя его.

Потом, когда прошло время, и между нами установилась особая доверительность, когда мы могли поделиться тем, что чувствовали в тот миг, ОНА мне сказала, что до самого последнего момента хотела сохранить отношения без близости, но наступил момент, когда сама, в какой-то степени потеряла контроль над собой. В те минуты лезли к НЕЙ в голову бестолковые мысли: «Интересно, что же он всегда занимается «этим», не снимая брюк?»

А потом прибавила, что «главное» моё прикосновение показалось ей таким нежным, тёплым и волшебным, коего она не испытывала в своей жизни.

Ещё весь с НЕЙ и весь в НЕЙ, затихший и истомлённый, я замер, прильнув губами к телу повыше кофточки. Я почувствовал, что все силы покинули меня. Не хотелось даже шевелиться. А в виске стучало, ещё полностью не овладев сознанием: «Моя! Моя! Моя!»

Я с неохотой выпустил ЕЁ из своих объятий, и ОНА упорхнула «чистить пёрышки». Быть может, надо было теперь раздеться и повторить всё уже более цивилизованно. Но… Не то, чтобы не было сил — силы бы скоро восстановились. Я был настолько эмоционально переполнен случившимся, что не представлял, как начинать всё сызнова.

Пока ОНА отсутствовала, я тоже привёл себя в порядок. ОНА села рядышком. Я обнял ЕЁ ещё более осторожно, чем прежде, поцеловал ещё более робко, чем прежде, заботясь лишь о том, чтобы не расплескать те чудные мгновения, которые уже стали нашим общим достоянием и которые теперь хотелось сберечь и сберечь навсегда.

Всё во мне ликовало. Но это не было ликованием, вызванным очередной победой. Нет… Это не было победой… Это было вторжением во что-то столь необыкновенно прекрасное и яркое, чего ранее я не понимал и, возможно, не ощущал с такою силой.

«ОНА моя, ОНА моя, ОНА моя!…», — снова и снова повторял я, глядя не НЕЁ с восторгом.

Теперь бы вот только закрепить достигнутое, теперь бы вот только ещё одну подобную встречу, чтобы понять и ощутить ЕЁ всю…

Не помню, как провожал ЕЁ в тот день, не помню, о чём говорили. Слишком переполнен был случившимся, оказавшимся столь невероятным по ощущениям.

Отношения продолжались.

Снова было много интересного, много такого, о чём хотелось бы рассказать, да не сейчас.

Сейчас о том, о чём пишется. И пока есть надежда, пока настрой, пока не лопнула натянутая струна… Ведь о том, что пишу сейчас, потом уже не напишу. Я думал снова и снова о том, что свершилось, что ОНА моя…. Но как же мне теперь хотелось видеть ЕЁ ещё, ещё и ещё, видеть обнажённой, любоваться всеми прелестями, подарить ласки, на которые только был способен.

И новая встреча состоялась. Теперь и ОНА знала, зачем и куда идёт. И шла, к великому моему счастью.

К этому дню я подготовился особо…

Я даже заранее застелил постель, чего раньше не мог сделать — уж слишком бы нарочито выглядело.

ОНА немного стеснялась, пока я медленно обнажал ЕЁ прелести, уже и близкие мне, но и незнакомые одновременно. Чарующая, захватывающая близость ожидала меня, и я предчувствовал, что эта встреча будет шагом к ещё более сильному очарованию. Мы сливались в объятиях, мы катались по этому нашему не слишком удобному ложу. ОНА трепетала, я чувствовал ЕЁ всю, прижимая к себя, ощущая пронзительную прелесть ЕЁ бёдер, ЕЁ вздорных холмиков. ОНА страстно целовала меня в губы… всё у нас с ней было впервые и — горячие поцелуи и первые импровизации…

Я опустился между ЕЁ разведёнными ногами, касаясь бедер, дрожащих мелкой дрожью. Левая рука моя, опираясь на локоть, обвила ЕЁ шею, правая скользнула вверх по ноге, нащупала пушок, а под ним влажную, встрепенувшуюся от моего прикосновения плоть. Я провёл пальцами по этой дрожащей плоти — нет, не плоти — это была огненная плазма вулкана, готового к извержению — она дышала, она реагировала на каждое моё прикосновение. На миг я сжал ЕЁ крепко и услышал слабый томный вздох.

Всё ещё боясь, что не успею, рванулся вперёд своим главным органом, более чем я сам ожидающим встречи с новым, неизведанным, желанным. Я освободил пальцами дорогу ему, и, казалось не он, а весь я окунулся в обвораживающую, тепло обволакивающую и нежно вздрагивающую плазму.

Я весь прижался к НЕЙ, будто хотел всем существом окунуться в эту плазму… Я по-прежнему, зачем-то спешил, боясь, что отнимут у меня это невероятное сокровище… ЕЁ дыхание, чуть учащённое, ЕЁ руки, крепко меня обнимающие, ЕЁ тело — живой огонь!!! ОНА извивалась в моих объятиях, подаваясь навстречу каждому моему движению. ОНА стонала от страсти, а мне хотелось кричать от восторга… Последняя конвульсия, последний всплеск восторга, и я приник губами к ЕЁ плечу.

Я просунул руку под ЕЁ колени и прижал к щеке ЕЁ ногу, ещё сильнее вжимаясь в НЕЁ. Я ухитрился поднести к губам ЕЁ стопу, стал целовать пальчики ног, слегка покусывая их. Стон вырвался из ЕЁ уст, стон восторга. Ещё мгновение, ещё и… мне показалось, что я весь вливаюсь в НЕЁ и растворяюсь в НЕЙ.

…Мы лежали молча, отдыхали, целовались нежно, вяло, истомлённо, но очень ласково. Я осторожно гладил ЕЁ животик, ЕЁ ноги, ЕЁ грудь. Стоило коснуться вершины, и ОНА вся вздрагивала. И вдруг я с шутливой весёлостью вспомнил, как теребил пальцами «камешек», а это была большая, тёмная родинка чуть повыше левой груди. Я тогда ещё удивлялся, почему нашёл, что искал, очень высоко.

Я сказал ей об этом, ОНА прикрыла мне рот рукой.

Отдых не мог быть долгим. Едва я оглядел ЕЁ всю, лежавшую на спине, вытянувшуюся расслабленно, как почувствовал в себе тот радостный задор, то бешеное возбуждение, которое не может оставлять в покое ту главную часть тела, на которую в такие минуты работает всё — и зрение, и осязание, и обоняние… Да, да и обоняние, ибо чарующий аромат ЕЁ тела я ощутил и полюбил с первых встреч.

Я коснулся кончиком носа ЕЁ плеча, вдыхая будоражащий аромат, и снова прильнул к НЕЙ всем своим существом, чувствуя, как медленно расходятся ЕЁ ноги, подрагивающие мелкой дрожью, как ОНА вся подаётся навстречу мне. Я опёрся на локти, обнимая ЕЁ и растягивая удовольствие. Я не торопился, медленно укладываясь между ЕЁ ног. И вдруг почувствовал там, внизу, под собою лёгкое прикосновение ЕЁ пальцев. Так мягко и нежно коснулись они, что у меня закружилась голова. Другой рукой ОНА обняла меня и притянула к себе…

Дрожь в ЕЁ горячем, мягком и податливом теле усилилась. Ещё мгновение, и всё изменилось — мышцы ЕЁ напряглись, животик стал твёрдым, холмик, покрытый пушком, на раздвоении ЕЁ ног подался вперёд, и я погрузил чуть ниже его то, что ОНА столь нежно привлекала к себе…

И опять были ласки до исступления, ласки опять до темноты в глазах. Я ласкал ЕЁ ноги, прижимая к щекам своим ЕЁ колени, я целовал их все от основания до кончиков пальцев, ухитряясь при этом с неистовством продолжать то, что плоть в плоть соединяло нас. И снова стон вырвался из ЕЁ уст, а ноги ЕЁ обняли меня, соединяясь на спине моей.

— Любимая моя, родная, — зашептал я горячо и нежно. — Ты счастье моё, ты радость моя единственная.

Я сам не ожидал, что могу говорить такие слова, да ещё в подобные мгновения.

А поток красноречия не иссякал:

— Красавица моя, волшебница моя…

Я говорил, говорил. ОНА же только постанывала и крутила головой, слегка прикусывая нижнюю губу. На высшей точке нашего слияния ОНА задрожала вся, и когда я тяжело рухнул рядом, всё тело ещё продолжало дрожать мелкой дрожью. Я смотрел на эту дрожь с немым восторгом…

В те первые встречи нам было мало одного, двух, даже трёх таких волшебных моментов. Я снова и снова прижимался к НЕЙ, я снова и снова искал что-то новое, необычное, что могло доставить ЕЙ ещё большее удовольствие, вызвать ещё больший восторг.

Я брал ЕЁ на руки, вставал с нею, обвивающей меня руками и ногами.

— Не урони! — воскликнула ОНА.

Я ответил невнятно, и ОНА, чуть не вырвавшись из рук, переспросила в гневе:

— Никого не ронял!?

— Ты не поняла, — едва оправдался я, а затем осторожно положил ЕЁ на краешек дивана и опустился на колени, стараясь проникнуть на всю глубину ЕЁ неиссякаемого плазменного кратера…

Что-то было необыкновенно притягательное в ЕЁ теле. Мне хотелось ласкать и ласкать его. ЕЁ нежные руки тоже не знали покоя. Стоило мне хоть на миг оторваться от НЕЁ, и они снова звали, увлекали назад, в пламень, в плазму, в кратер незатухающего вулкана. Я ощущал обволакивающую нежность и снова испытывал высшую точку напряжения, а затем полное расслабление.

Притяжение ЕЁ было столь сильным, что вызывало неизъяснимую тоску то, как ОНА одевалась, как скрывались под сеткой колготок ноги, как вытянув вверх руки, ОНА надевала юбку, как застёгивала кофточку.

Казалось, куда уж больше, а мне всё было мало, мало, мало. Хотелось заполучить ЕЁ не на какие-то два-три часа, а на ночь, на сутки, на два-три дня. Тогда ЕЁ ещё не раздражало моё желание быть постоянно с НЕЮ. Тогда ещё за нами никто не шпионил, и ОНА была спокойна.

Как-то товарищ мой, книгу которого я издал, пригласил нас с НЕЙ в ресторан. Приглашены были мы и ещё одна молодая женщина — редактор издательства «Молодая гвардия». Ресторан, как ресторан. Мы пили за вышедшую и будущие книги. Но вот заиграла музыка. Первый наш танец! Моя рука на ЕЁ гибкой талии. Я вёл ЕЁ легко и чувствовал, как послушна ОНА, как грациозна в танце. Мы не топтались на месте, а выбирали свободное пространство, и я водил ЕЁ по залу. Скоро заметил, что наша пара привлекает внимание. Я видел перед собою ЕЁ счастливые глаза. Всё ново и всё так хорошо.

Потом, когда уже возвращались домой, ОНА вскользь заметила:

— Сегодня годовщина моей свадьбы, — и невесело вздохнула.

Я промолчал, но понял, что в семье у НЕЁ всё не очень просто. Да, собственно, потому, наверное, мы в такой день вместе с НЕЙ… Потому ещё, что не только у НЕЁ, но и у меня дома не всё просто.

Конец ознакомительного фрагмента.