На счастье

Никтория Мазуровская, 2020

Посуда бьется на счастье – так утверждает народная мудрость. А жизнь, разлетаясь на осколки, как самый хрупкий хрусталь, тоже?! И есть ли смысл собирать осколки прошлого вместе: склеивать, шлифовать, заглаживая трещины, заживляя раны? Или все же жизнь разбивается на «до» и «после» ? Содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 4

***

Время, — удивительная штука! Ксюша только сейчас начала понимать насколько именно удивительная.

Оно может лететь столь быстро и скоротечно, что не замечаешь не то что дни, а даже недели. Когда счастлив, когда в эйфории какого-то чувства. Когда каждый день наполнен делами, разговорами, смехом.

Но также оно может бесконечно тянуться. Каждая прожитая секунда похожа на вечность. В агонии, страхе, ужасе.

И можно смотреть на минутную стрелку, отсчитывая в уме секунды, и ждать. Ждать какого-то чуда или пробуждения от этого гребаного кошмарного сна. Но проходит шестьдесят секунд, минутная стрелка начинает новый заход по кругу, а кошмар не кончается, и сознание снова понимает — это все не сон, это новая реальность.

В эпоху интернета можно сделать все, что угодно: можно, находясь в России, путешествовать по Италии; можно почитать книги, которые продаются только в Германии, и на русский вряд ли они переведутся; а можно углубиться в изучение психологии и психтравм. Было бы желание во всем этом разобраться.

Ксюшу никогда нельзя было назвать глупой или недалекой. Пусть она не была гением математики и аналитики, зато была стопроцентным гуманитарием, ей это все хорошо давалось, — что в школе, что в университете.

И если уж она ставила перед собой какую-то задачу, то старалась достигнуть цели.

Вот и сейчас у нее есть цель: понять, что и почему случилось, и попробовать это месиво в душе переварить самостоятельно.

Почему самостоятельно? Почему не попросить помощи?

А у кого ее просить?

Мама, после того, как Ксюша очутилась дома, ходила чуть ли не на цыпочках и боялась лишнее слово сказать. То ли это ее папа так настращал, то ли мама начала бояться саму Ксюшу. Не так важно это, в общем-то.

Но сейчас Ксюша, как никогда увидела, что ее мама слишком нежная и хрупкая, чтобы попробовать взвалить на ее плечи свои проблемы, мысли. Ксюша и так была на грани, и с трудом контролировала свои слова и действия. Моментами накатывала такая бешеная злость на все и на всех, что приходилось сжимать зубы, что есть силы, и молчать. Не грубить, не обижать.

Хватило того, что Виталий, спустя недели жизни в одной квартире с психованной Ксюшей, перебрался на старое место жительства. Мать ревела, просила остаться и подождать. Но ее новый муж не хотел слушать крики по ночам, а соответственно, не высыпаться и приходить на работу в состоянии «зомби». Но, пожалуй, это не все. Он мужик-то не плохой, и мать любит, — это видно, но, как и другие, он просто не знал, как себя вести с Ксюшей, что говорить и делать, и при этом замечал, как она вздрагивает, когда его слышит или видит, и ощущал себя последней мразью. И ему это чувство, которого он не заслуживал, не нравилось. Поэтому он решил на время свалить.

Ксюша его не осуждала и даже хотела сказать ему: «спасибо»! Ведь у нее стало меньше поводов для страха.

Но и говорить то самое «спасибо» Ксюша не торопилась. Мать плакала и разрывалась между ними двумя. Старалась уделить время и мужу, и дочери. Выходило, откровенно говоря, паршиво. И эти метания надо было прекращать. И даже была возможность все это сделать безболезненно…, ну почти.

Эти метания мамы между двух огней ничего хорошего принести не могли, да. Но и, если Ксюша переедет к отцу, вся ситуация грозилась стать катастрофичной. Мама достаточно обидчива, и могла затаить обиду, пусть даже и понимала, что так будет лучше.

Ну и был, конечно же, еще один момент.

Семья отца.

За годы второго брака папы, Ксюша никогда не видела ни его жену, ни его сына — своего младшего брата. Знала только, что жену звать Ольга, а сына Денис, и ему уже вроде как семнадцать или шестнадцать. Короче, школьник.

Эти люди были ей абсолютно чужими и не должны были стать свидетелями ее падения.

У нее настроение менялось со скоростью света.

Могла сидеть и пялиться в одну точку, а в голове пустота и никаких мыслей, а тут же, через секунду впадала в бешеную ярость, орала от боли и металась по своей комнате, как тигр в клетке, бросалась вещами, ненавидела весь мир в этот миг. И так же быстро эта ее буря стихала, снова пряталась внутрь, зарывалась поглубже в душу, и ждала. Ждала момента её слабости, когда сможет вылезти наружу и натворить дел.

Разве такое стоит видеть мальчику подростку?

Да и отцу, и его жене тоже.

Поэтому Ксюша закопалась в ноутбук и зависала на разных форумах жертв насилия. Читала статьи психологов, посты людей, что пережили нечто подобное, как и она сама. Правда, пока не решалась написать что-то самостоятельно. Не видела смысла, если честно. Потому, пока оставалась сторонним наблюдателем.

Но кое-какие вещи стали более понятными.

Бывает так…, для того, чтоб стало легче, нужно сначала сделать больно или пройти через боль. Нужно протащить себя через мясорубку памяти и воспоминаний, восстановить всю картину, подметить детали, и уже потом разбираться в ситуации, делая какие-то выводы.

После того, как очнулась дома, совсем рядом с местом, где все произошло у нее что-то замкнулось в голове.

Сидела в углу комнаты между шкафом и стеной, смотрела в одну точку на полу, и никак не могла заставить себя вылезти оттуда.

Только так, зажатая с трех сторон стенами дома и шкафом, ощущала себя в безопасности.

Ее снова тошнило. От ужаса. Она прислушивалась к каждому шагу за закрытой дверью и готовилась.

Готовилась сигануть в окно, если зайдет кто-то пугающий. Лучше в окно, чем пройти через это все еще раз.

В комнате было холодно, слышно только тиканье часов со стола, и свет. Она не выключала свет, он горел круглыми сутками, разгонял тени. Она их боялась. В тенях видела злые глаза, видела там свою смерть. Ощущала из-за них вкус крови во рту, и не могла дышать. Поэтому, свет никто не трогал.

Сидела на полу. Вся задубела уже давно, не ощущала ни рук, ни ног. Периодически ее потряхивало, но так было не страшно. Стены — они не живые, они не могут сделать ей больно.

И как-то постепенно, это странное состояние дошло до своего пика. И там, за чертой реальности и напряжения… либо падать вниз, в бездну боли и страха, — и тогда лучше действительно шагнуть в окно, и пусть все катится в ад,-либо вспомнить все, не отрицать и не делать вид, что все будет, как прежде. Пережить это еще раз. Душу засунуть в мясорубку, перемолоть на мелкой насадке, и из оставшегося, пригодного для жизни мяса, слепить кого-то нового, другого, но способного жить дальше.

Для себя она четко видела только два выхода. Либо сдаться и сдохнуть на радость той мрази, либо попытаться выжить, вцепившись в новую реальность зубами до крови, и выгрызать у самой же себя будущее. Пусть без радуги и принцев, верхом на единорогах, но и похрен на них уже.

Ксюша хотела жить. Очень.

Она в этой жизни еще слишком многого не сделала, не попробовала, не увидела. Поэтому, сдаваться не собиралась, точнее решила, что сдаться она всегда успеет, а вот решиться жить… для этого нужна сила, нужна вера и решимость.

Никогда не считала себя сильной. Не видела в себе этот стержень. Но сейчас он был ей нужен, как никогда, и она решила: если его нет, — не страшно, она его создаст.

Папа уехал на три дня, ей должно было этого срока хватить.

И хватило.

Вспоминала тот день.

Как проснулась утром, что делала и о чем думала. И поразилась своей безголовости. Сейчас душа в смятку, в ней нет той влюбленности, что совсем недавно дарила крылья и возносила к небу.

Будто совершенно два разных человека. Она — месяц назад, и сейчас.

Вспоминала свои шаги. Как шла, торопилась на встречу. Новый заварочный чайник в руках, старый она случайно разбила утром, задела локтем и все, трындец стеклотаре.

Был холодный вечер. Темно. Люди куда-то спешили по своим делам. Она уткнулась в телефон, что-то писала, но увидела знакомый силуэт недалеко от себя, и забила на пиликнувший телефон и сообщение в нем…

Под ее кулаками дорогое пальто. В носу запах дорогого парфюма, — если постарается даже сможет найти этот запах в парфюмерном магазине. Холодные сильные руки. Злые глаза. И улыбка.

Ему нравилось.

Ее сопротивление. Ее борьба. Ему нравилось, что она не сдается, что она брыкается и пытается вырваться. Борется за свое тело, за свою душу.

Тому мудаку нравилось. Она видела. Смогла разобрать, кроме злости и ненависти в глазах, эту искру удовольствия.

Ее снова замутило, но она держалась.

Вспоминала дальше.

Свою боль. Пережевывала свой страх. И тот момент, когда решила, что все, — конец. Когда он ворвался в ее тело, она застыла, перестала сопротивляться, потеряла себя. Ее сознание не могло этого пережить: тело могло справиться с болью, а вот психика — нет.

Его кровь во рту. Его хрипы в ушах. Удавка на шее. Горло дерет огнем. Внутри все полыхает и замерзает, покрывается ледяной коркой.

Она помнит, как мелькнула мысль в голове: «если пожар потухнет и покроется льдом — она сдохнет в этой подворотне.»

А Ксюша хотела жить. И начала бороться снова. Эта мразь такого не ждала, но ему бл*дь, это понравилось.

Он даже улыбнулся. Не безумно, а как-то с уважением.

И тут Ксюша заметила двух парней.

Это был шанс. Ее шанс на жизнь. Она вцепилась в его ладонь крепче, готова была шмат мяса вместе с костями отхватить.

Их заметили.

Но взгляд… этот взгляд она видела в тенях комнаты. Ощущала его спиной. Дрожала от ужаса и страха из-за него.

Этот взгляд говорил: я вернусь и закончу начатое!

Она ненавидела этот взгляд, потому что верила ему. Верила, что он вернется и закончит.

Потому, окно в ее комнате всегда будет приоткрытым.

Лучше сигануть в окно, чем пережить это еще раз.

Головой она понимала: его ищут. Да. Но он следил за ней, она в этом уверена. Следил, и знал о встречах с Сашей. Видел и его тоже, потому что кашемировое пальто было того же фасона и цвета. Хорошее и дорогое. У него была возможность его купить.

За те два дня она вспомнила очень многое, и все записала.

В обычный вордовский документ.

И теперь просто жаждала встречи со следователем. Ей было, что добавить к тому, что уже было сказано, или точнее написано сразу после…, сразу после того дня.

Что точно сумела для себя вынести.

Она жертва. Просто жертва.

Она не виновата, что с ней это случилось. Никаким образом. Она — случайная участница трагедии.

Ксюша читала об этом, нашла несколько статей про насильников. И убедилась в том, что вина не на ней.

Вина на том, кто вызвал у этой мрази эту злость, эту ненависть. Возможно, мать или бывшая пассия. Виноваты они. Не она.

Он — слаб. Он поддался своим чувствам и превратился в мразь, в гниль, которая марает своим существованием землю. Он падаль, которая пачкает своей внутренней гнилью ни в чем не повинных девушек и женщин.

Он — слаб.

А она — сильная.

Ксюша не скатится в банальную месть. Она будет его ненавидеть и желать ему смерти, приложит все свои силы, чтобы эта мразь прекратила свое вольное существование.

Она будет жить. Научится жить заново.

За неделю жизни взаперти, многое перемололось внутри, перетерлось, стало пылью.

Старая жизнь перестала иметь значение. Интересы, увлечения, друзья — все стало ненужным, неважным.

Окружающие ее не будут понимать.

Они не знают, что это такое: дрожать от каждой тени. Прислушиваться к шагам, и сдерживать рвущийся из горла хриплый крик.

Они не поймут почему ее тошнит от запаха мужского парфюма, и накатывает такая дикая паника, что приходится забиваться в угол, лишь бы ощутить безопасность неживых стен.

Ксюша начала понимать в какую ж*пу угодила. Осознала, что жизнь прежней никогда не будет. Что она только вначале пути.

И этого понимания слишком мало. Нужно что-то еще.

Ее страхи никуда не делись, они у нее в подкорке теперь, инстинкты наружу, а сознание прячется, стоит только ощутить опасность. А опасность, — она везде.

За окном, на улице, за стенами дома, за дверями ее комнаты.

Какой-то частью себя Ксюша понимала, что это не так. Что не все такие, что много нормальных, здоровых мужчин.

Но этого мало, в ней превалировал страх и ужас.

Он витал в воздухе, забивал легкие и мутил рассудок.

Страх повторения нападения пробивал ее до нервной дрожи и паралича. До тошноты и бессонницы.

Она не могла спать. Боялась. А когда вырубалась на несколько часов, вскакивала с криками и хрипами, и забивалась в угол, смотрела в приоткрытое окно.

А еще чувствовала себя грязной. Оплёванной. Искупавшейся в гниющем болоте ненависти и злости.

Ей хотелось хорошенько вымыться. Самой. Своими руками. Хотя бы руки. Ноги она так и не трогала. Боялась испачкаться еще больше.

Но пока не находила в себе сил идти в ванную. Кажется, от нее даже воняло потом и кислотой от рвоты. Но выползти из комнаты было выше ее сил. Стоило только об этом подумать, и начинало всю трясти и тошнить.

Это была проблема, и как с ней бороться Ксюша пока не знала, но то, что это ненормально и неправильно понимала и принимала.

Возможно, хотелось бы верить, что это пройдет со временем. Но нужно что-то делать же, а что именно, она не знала.

Может, стоило бы без раздумий сделать несколько шагов вперед, отпереть дверь и выйти из комнаты. Просто убедиться, что и за ее пределами с ней самой ничего не случится.

Пару раз она даже вставала, но ноги будто к месту прирастали и Ксюша просто тупо стояла посреди комнаты и смотрела на дверь.

И видела эти тени. Гребаные тени под дверью, и за ней. Слышала шум и шаги. Тяжёлое дыхание за спиной и сильные холодные руки на ногах.

В груди зарождался крик. Но она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в кожу, сдирая ту с ладоней, и перебивала одну боль другой.

Онемение и паралич уходили из ног, но она шла не вперед, отступала к стене, к безопасности.

***

Папа чуть задержался у себя в городе, она его не винила, и даже была рада его видеть.

Уставший, постаревший, и с большим количеством седины в волосах. А все из-за нее. Видела и подмечала осунувшееся лицо, посеревшее, кажется, от беспокойства. Глаза лихорадочно блестели от волнения. И мешки под глазами от недосыпания.

Он единственный мог заходить в ее комнату, предупредив стуком, но не спрашивая и не дожидаясь разрешения войти.

Он единственный, при ком она могла думать связно, а не захлебываться страхом от присутствия человека рядом.

Ее голос постепенно возвращался, но долго говорить Ксюша пока не могла. Объяснялась односложными рублеными фразами.

С папой она могла быть честной. Его она не боялась напугать своими перепадами настроения, своим страхом и отвращением к окружающим.

Кажется, отец делал все, чтобы понимать ее без слов, без намеков, просто по взгляду глаз.

Она, как никто другой знает, как это трудно. Помнит, как ребенком училась понимать молчание Давида.

И стоило его вспомнить, накатывал душераздирающий и уничтожающий стыд. Стыд и вина.

Вина за боль, за свою слепоту. За то, что мучила, пусть и нечаянно.

И стыд от того, в кого превратилась, от того, кем становилась.

Давид был островком света и чистоты. Их дружба, их история где-то глубоко внутри спрятана, забаррикадирована бетонными стенами, лишь бы не испачкать, лишь бы сохранить и помнить.

Она рада… рада, что его нет рядом сейчас. Что он не видит всего этого. Пусть помнит ее светлой и веселой девушкой.

Иногда ей очень хотелось увидеть его рядом. Он ассоциировался у нее с чем-то монументальным, несокрушимым, способным пережить все, и справиться со всем. Казалось, что и с этим он бы сумел справиться.

Но… не могла попросить отца найти и позвонить. Не могла.

У нее и так ничего не осталось. Мир разрушился не до конца, но если уж крушить, то крушить окончательно, до самого дна.

Ни гордости, ни чести. Нет ее прежней. Сдохла, захлебнувшись желчью и страхом.

И эгоистично решила оставить себе только то, что у них было. Дружба, прошедшая годы, проблемы. Светлые и счастливые воспоминания детства и юности. Пусть хоть они не замараются. Пусть хоть они у нее останутся.

****

Что-то с ней происходило. Петр видел, как меняется ее взгляд, как его малышка сама меняется. Прямо у него на глазах происходило рождение нового человека. Еще слабого, неуверенного, и всё же нового, готового бороться, жить.

Он гордился. Несмотря на саму ситуацию, гордился, что его дочь способна на такие поступки. Может переступить через себя прежнюю и отпустить прошлое, затолкать подальше и попробовать жить по-другому.

Как сказала Людмила: эти метаморфозы ее личности были ожидаемы, и в данной ситуации в контексте всего происходящего, — это хорошо.

Главное, чтобы этот процесс не затянулся на годы, иначе вернуть разрушенную сторону ее личности будет невозможно. Она так и застрянет в этой постоянной борьбе со своим страхом и ужасом. Так и будет всю жизнь именно бороться, но не перестанет бояться. Не будет у нее зоны комфорта, не создаст ее до конца, а застрянет, станет вечным «долгостроем».

Но пока и этого достаточно.

И как бы Петру не хотелось, чтобы его малышка поскорее прошла все это, понимал, что не имеет права подталкивать ее или ускорять процесс реабилитации. Это только ухудшит ее состояние.

Этот стержень, появившийся в ее глазах только подтверждает сказанное психологом. Она будет бороться, но сама. Ей это нужно.

Ксюша отказалась выходить из комнаты, из квартиры. Она боится улицы, боится людей.

Удалила свои странички в соцсетях. А еще попросила перевести ее на заочное, — диплом получить она собиралась. Именно собиралась. Не хотела, но понимала, что нужно.

Его малышка прекратила общение со старыми знакомыми, одноклассниками и одногруппниками. Просто добавила всех в черный список, и все.

Если учесть сколько ей звонили и писали, какие вопросы задавали, не удивительно, что так сделала.

Он ездил в универ, просил декана войти в положение, но даже этот старый, и многое повидавший мужик, позволил себе не скрывать отвращения. Ему, видите ли, была неприятна «слава» выжившей, свалившаяся на плечи его дочери. Это вредило репутации факультета и университета. Город какую неделю стоит на ушах, все обсуждают произошедшее.

После этого разговора Пётр еще раз убедился, что дочь тут не оставит.

Какой смысл? Она все равно сидит в четырех стенах и почти не выходит из комнаты. Сидит на полу и молчит, смотрит в одну точку и медленно уничтожает себя.

Петр это по глазам видел.

Ему казалось, что они совсем погасли, нет в них жизни, нет эмоций. Ошибся. Слишком поторопился.

Была там жизнь. Была. Мрачная, и на куски разорванная. Кровоточащая. И его дочь решила, что «осколки» склеивать не будет, сотрет их в пыль и слепит что-то новое.

Страшно становилось от этого. У него сердце в груди замирало каждый раз, когда она на него взгляд переводила. Видел, что внутри вся горит, но держит под контролем все. Не дает себе слабины и возможности этот вулкан эмоций наружу выпустить.

Плохо это. Ей бы, наоборот… да и были вспышки, — у нее в комнате и вещей-то уже целых не осталось.

Но, после каждой такой вспышки его малышка все на свои места возвращала. Могла ползать и собирать рассыпавшуюся косметику по полу. Могла прыгать почти до потолка, пытаясь достать старый свитер, который зашвырнула практически за шкаф.

Сначала вспышка ярости, — контроль слетал, — а потом апатия, полное безразличие ко всему и всем.

Она похудела. Почти не ела и не спала. Мерзла от сидения на полу и приоткрытого окна. Не тушила свет, и им запретила трогать выключатель. И окно тоже.

Это ее зона комфорта: свет и приоткрытое окно.

Думать страшно почему именно так?!

Хоть и были догадки. Были, куда ж без них. Но он малодушно старался об этом не думать. Не хотел, и все тут.

И волосы. Господи, у его малышки были такие волосы длинные, красивые. Она их не красила даже никогда, только чуток подстригала.

А тут… он приехал и увидел: сидит в углу, а возле ног ножницы обычные, канцелярские, и… локоны.

Обкорнала, подчистую. Если бы была машинка в комнате, она бы и ею воспользовалась. А так, ножницами. Криво и неровно.

Но ей нужно было, видел, они ей мешали и, кажется, пугали. Смотрела на них, как на змей, и застыла в ожидании, будто ждала, когда ожившие локоны, удавкой на шее лягут и сожмут, перетянут кожу.

У Петра глаза повлажнели, и сердце стало камнем в груди.

Но ни слова ей не сказал, только собрал руками мягкие локоны и выбросил в мусорное ведро. Ничего другого ему просто не оставалось.

Не было у него времени на раздумья и надуманные переживания или сожаления. Ему нужно было решать, что делать, и как дочь из этого ада вытаскивать.

***

Они сидели на кухне. Молчали. Каждый уже выдохся, приводя свои аргументы в пользу своей правоты.

Камилла отвернулась от бывшего мужа, смотрела в окно, сцепив зубы, сдерживала подступающие слезы.

В уме она уже признала свое полное бессилие в этой ситуации. Признала, что потеряла дочь. Не потому, что плохая мать, или что-то в этом роде. Нет, хотя глубоко внутри эта мысль не казалась ей ужасной, она казалась ей правдивой. Но мужества, чтобы это признать, на самом деле женщине пока не хватало.

Ее дочь ей не доверяла и не подпускала к себе. Закрылась, захлопнулась. Камилла утратила ее доверие, и как бы ни старалась, вернуть его не могла.

И Виталик добавлял масла в огонь. Она не его дочь, он ею не проникся. Ее проблемы его никак не касались. Это ужасно, но женщина понимала и раньше, что отцом ее девочке он не станет никогда. Не потому, что не хочет, а потому, что у ее дочери отец всегда был один, и другого ей не нужно.

Она разрывалась между дочкой и мужем, и не знала кого спасать первым. Дочь, которая отказывается принимать помощь, или свой брак, который разваливается, но еще можно его спасти?

А Петр… Петр всегда был упрям и прямолинеен. Так и сказал: «Посылай на хрен этого Виталика, и ищи настоящего мужика».

Ага, она прям уже побежала его искать. Был у нее настоящий мужик, был. Сидит вон напротив и гипнотизирует чашку с чаем. И ничего толкового из их брака не вышло. Спасибо, что дочь подарил, а так… ничего больше хорошего.

Петя так и остался собой, верный своим убеждениям и принципам. Он сильней. Он все это вынести сможет. Молча, сцепив зубы, забыв про всякие сантименты и чувства, будет с упорством бульдога тянуть их девочку. И вытянет. Она в это верила.

Ксюша характером в отца. Это сейчас видно очень хорошо. Сильная. Полна мужества. Она будет бороться сама. Откроется только равному себе по силе. И не потому, что не хочет, а потому, что не видит смысла взваливать на плечи другого человека столько проблем, заранее зная, что эти плечи ношу не вынесут. Это все равно, что человеку камень на шею повесить и кинуть его в воду на глубину, и сказать «плыви!».

Ее малышка жесткой никогда не была. Но сейчас становилась. Приобретала необходимый панцирь, наращивала броню. Может, это и правильно. Петя сумеет сквозь эту броню пробиться, а Камилла — нет.

Но признаться себе в этом она может, а вот вслух сказать не получалось, язык к нёбу присыхал сразу.

В комнате Ксюши послышался какой-то шум и крик.

Петр сорвался с места первым, Камилла за ним.

Он замер посреди комнаты и смотрел на дочь, стараясь не показать насколько он напуган, и как его внутри всего колотит.

Мысли заработали быстро и четко, и он сразу понял, чего она испугалась. От чего глаза горят, и малышка вся дрожит.

Кажется, она спала. Кровать разобрана, одеяло на полу. И сама Ксюша посреди комнаты стоит и смотрит на свои руки. Ее всю трясет. И в глазах дикий ужас. Такой, что дышать стало трудно, и в ушах зазвенело.

На белых пижамных штанах спереди проступило пятно крови. Не слишком большое. На внутренней стороне бедра тоже появилось.

А Ксюша стоит статуей, смотрит на свои руки и не может пошевелиться.

Петр подошел ближе. И заговорил тихо, стараясь скрыть дрожь в голосе:

— Детка, посмотри на меня, — ноль реакции, — Ксюша!

Она смотрит на него, глаза полные ужаса, рот приоткрыт в немом крике.

— Это просто месячные, Ксюша. Ты же помнишь?! У женщин так бывает раз в месяц, помнишь?!

Дочь неуверенно кивает. Но ее все сильней трясет. Из глаз исчезает сознание, остается только ужас.

***

Чужие холодные руки.

Запах сильный, терпкий, отвратительный.

Холодный воздух обжигает кожу.

В легких нет воздуха, и она хрипит.

Между ног больно, горит огнем. Жжёт.

По ногам стекает жидкость. Капля за каплей.

Чьи-то голоса. А она не может пошевелиться. Не может ничего сделать. Чувствует влагу между ног и ее выворачивает наизнанку.

***

Его малышка в ужасе кричит, пытается отпихнуть его руки. Но он, даже зная, что делает ей больно, тащит ее в ванну, прямо так, в одежде, становится с ней в кабинку, и включает горячую воду, почти кипяток.

Она кричит, дерётся, бьет его по груди, царапает лицо ногтями.

А он держит со всех сил и помогает Камилле снять с нее одежду, чтобы смыть кровь.

Через какое-то время она затихает в его руках. И просто смотрит в стену. Молчит.

Они трое мокрые стоят в душевой кабине, и каждый пытается пережить тот ужас, что зародился в Ксюше, а накрыл их всех.

***

— Если ты сейчас скажешь, что я не имею права ее забирать или что-то такое, я тебя удавлю, Мила, поэтому молчи.

Он сидит в сухой одежде. И заказывает билеты на самолет. Для себя и для дочери. А еще пишет жене, чтоб готовила гостевую комнату и предупредила Дениса о появлении сестры, и мягко попыталась ввести его в проблему. Оля сможет, а у него слов правильных не найдется, точно.

Камилла только проверила Ксюшу. Та снова сидела, забившись в угол. В новой пижаме, чистой и сухой. В новом белье. Рядом валяется упаковка гигиенических прокладок, но пока дочь их не трогала, только смотрела. Но матери не позволила ей помочь, отцу тем более.

— Я… — у нее хрипел голос, но Камилла сглотнула ком в горле и продолжила говорить, — Не справляюсь, Петя. Она мне не доверяет, и я ее не понимаю. Ты сможешь ей помочь, я знаю. Уезжайте.

У нее до сих пор перед глазами стояла эта картинка: Петя держит дочь, сцепив зубы, по коже катится вода, но она в его глазах видит слезы. А Ксюша вырывается, хрипит, бьет его.

Одна отчаянно пытается спастись и пережить флэшбэк. Другой отчаянно спасает, пытаясь заменить воспоминание собой.

У нее самой не хватит сил вытащить дочь и остаться вменяемой. Она и так почти на грани.

Камилла оказалась слабой. Хотя всегда считала иначе. И самое лучшее, что она может сделать, это отпустить свою девочку с отцом, и молиться, чтобы это оказалось верным решением.

Петр хотел было что-то сказать, но замолчал и посмотрел на зазвонивший телефон так, будто это не навороченный смартфон, а тикающая бомба.

Она глянула на входящий вызов. Номер неизвестный, но код страны говорил о многом.

****

Великобритания, Лондон.

Он проснулся весь в холодном поту, рядом заворочалась какая-то левая блондинка, но срать он хотел на ее удобство.

Внутри все тряслось и дрожало. Сердце колотилось бешено, и дышать мог с трудом.

Давид поднялся с постели, и как был голым прошелся по комнате, натянул на себя халат, подошел к окну.

В руках держал телефон и пальцы сами собой набирали номер, выученный наизусть, — его не стереть с памяти, он у него, кажется, под кожей записан, встроен в код ДНК.

За окном глубокая ночь, а значит, в другой стране, в родном городе практически утро, скоро рассвет.

Она, наверное, спит. Но он должен убедиться, что все в порядке. Что жива и здорова.

У него от страха пересохло во рту, а сердце так и стучало.

А перед глазами сон.

Его Ксюша одна в каком-то сером тумане бредет, он точно слышал, как у нее хлюпает под ногами, и запах удушающий, затхлый. Почему-то подумалось про болото. И вдруг… Ксюша во сне куда-то исчезла, упала вниз, а он за ней последовать не мог, что-то не пускало, держало.

А серая мгла начала окрашиваться в красный. Запахло кровью.

Никогда не был суеверным. Но сейчас ему необходимо просто услышать ее голос. Хриплый ото сна, или хриплый потому, что она ночь проводила не одна. Без разницы. Лишь бы просто услышать и понять, что сон — это просто сон.

Номер набран, кнопка «вызова» нажата.

Пара гудков, и механический голос сообщает, что абонент недоступен и хрен знает, когда сможет ему ответить.

И впервые в жизни ему становится на самом деле страшно. Каждый нерв узлом скручивает, все туже и туже, вот-вот лопнет от напряжения, и по коже побегут кровавые борозды.

Он знает, просто знает: что-то случилось. С его девочкой что-то случилось. И внутри все полыхнуло огнем. Обожгло болью, старой и новой. Страх накрыл с головой, и Давид начал набирать уже другой номер.

Родителям звонить бесполезно, они в последнее время вообще толком и не говорили с ним. Камилла, может, и не вернулась из своего путешествия.

Оставался только Петр. Этот человек никогда ему не врал. Всегда говорил правду, какой бы страшной и ужасной она ни была.

И если уж он начнет юлить… Давид пошлет все и всех на хер, возьмет билет на самолет, и поедет домой. Просто надо убедиться, что его Ксюха жива и здорова.

Номер набран. Кнопка «вызова» нажата. Пара гудков в трубке. И ответ на том конце линии:

— Здравствуй, Давид!

Голос мужчины хрипит, в нем слишком много спрятано.

Но Давиду уже и вопросов задавать не нужно.

Он услышал достаточно.

Уловил эту нотку страха, что и его самого сковал, после увиденного сна.

С его малышкой, кажется, случилась беда…