Прочь с Земли

Нина Запольская, 2020

Наши дни и ХХII век. Альтернативный взгляд на последнюю мировую эпидемию. Путешествия в осознанных сновидениях в Плейстоценовую эпоху. В этом романе три сюжетные линии создают фантастическую интригу. Первая – история обычной московской семьи не может быть простой, если глава семьи – инопланетянин. В истории профессионального лётчика, ставшего вдруг шаманом, события настоящего перемешиваются с будущим. Когда эти две истории сплетаются с третьей, с историей сталкера-физика и охотницы на мамонтов – трудно предугадать, чем всё закончится.Приквел романа Нины Запольской, Сержа Запольского «Две луны Мезозойской эры».

Глава 4. Капитан — Жирафу, деньги — «Голиафу»

Течением его потащило под лёд.

К счастью, нарты оказались на льду, и он с помощью страховочной верёвки попытался выбраться, но лёд не держал его и продолжал ломаться. Стараясь облегчить свой вес, он отшвырнул от себя тяжёлые метеоприборы и фотоаппарат, висевшие на ремне через плечо, но не смог добросить, и они пошли на дно. Из последних сил он вылез на кромку просевшего льда и пополз до берега этой громадной застывшей реки, огибая полынью — ветер дул, свирепея. Когда он добрался под берег, то утолил жажду от жара тела снегом, наметённым сюда ветром.

Отдышался немного. Стал снимать мокрую одежду, чтобы выморозить.

Потом закопался в снег, растирая руки и ноги.

****

Егоров всегда торчал по утрам в коридоре перед их палатой.

И если его сейчас перед палатой нет, это означало только одно — Егоров бросился к Сергеичу. А если так, то скоро Сергеич нагрянет с обыском. И ни в коем случае нельзя допустить, чтобы был обнаружен патрон. Патрон — это доказательство… Вот только — доказательство чего? Долбанные таблетки!

Роман закрутился по палате, запинаясь о ножки кроватей и стараясь вспомнить всё о патроне… Патрон никто не должен видеть. Это опасно для него. Почему опасно — он забыл… Надо быстрее вспомнить. Как-то это связано с Сергеичем.

И тут слабое воспоминание забрезжило в его сознании, такое же слабое — как тонкая нить, отрывная нить. Роман поднял руку к глазам и разжал кулак: патрон всё ещё был в его пальцах. И у патрона была отрывная нить! Значит за неё можно дёрнуть!

И он дёрнул и вытащил патрон из оболочки, и, сбросив с ноги тапок, запихал в него патрон. Немного помедлил и запихал туда же пластиковую оболочку. Теперь тапок можно опять надеть, потому что шаги уже близко. Он надел тапок, придавил патрон пальцами и отвернулся от двери, потому что она уже открывалась.

— Так вот же он! — воскликнул доктор Сергеич и простучал каблуками через палату к Роману. — Вот же он, наш герой!

Роман обернулся и как мог спокойнее посмотрел на Сергеича, краем глаза заметив, что санитары уже бросились обшаривать его постель и постель Егорова.

— Ну, давай, хвались, герой! Что ты там принёс? — продолжал ликовать Сергеич, и от этого его кустистые брови стали даже ещё кустистее.

Роман переспросил удивлённо:

— Я? Принёс?

Ликующее выражение на лице Сергеича сменилось на недоумённое.

— Где патрон? Егоров мне всё рассказал! — спросил он и, не получив ответа, обернулся на Егорова, который выглядывал из дверного проёма, не решаясь зайти внутрь.

— Какой патрон? — опять переспросил Роман и добавил с удовольствием, тоже посмотрев на Егорова: — Ваш Егоров — псих сумасшедший!

— Ну, не такой уж он и сумасшедший, — пробормотал Сергеич, обшаривая глазами Романа с ног до головы: тот стоял ровно, прямо, руки со сжатыми кулаками держал по швам.

— Не такой уж он и сумасшедший, — повторил Сергеич задумчиво и принялся разжимать кулаки Романа — сначала пальцы на правой руке, потом на левой.

Роман не шевелился, он вежливо и согласно улыбался, но кулаки не разжимал. Сергеич кликнул санитаров, и они тоже стали бороться с кулаками Романа, а когда побороли — увидели, что в кулаках у него ничего нет. Роман заулыбался ещё шире и ещё сладостнее, а когда ему приказали снять тапки, он их с готовностью снял, чтобы Сергеич тоже увидел и тоже понял.

Понял то, что секунду назад почувствовал пальцами ног сам Роман.

Что в тапке у него!.. Уже!.. Ни-че-го!.. Не-ет!

****

— Будущее тормознулось, потому что космос двигает только один нормальный чел, Илон Маск!

Ты усёк? Остальные богатенькие ричи всё своё бабло положили под жомпу. И сидят на них. Они своих миллиардов никогда в жизни не истратят, так и склеят ласты возле них, но научно-технический прогресс человечества не будут двигать. А правительства?.. Им разве нужна борьба с болезнями? Им нужен только электорат в период выборов, а потом хоть бы всё население Земли гробанулось нахрен! Им же нас кормом снабжать надо, а не хочется, — тут Егоров прервался и в первый раз за всё время своего монолога посмотрел на Романа круглыми и честными глазами.

Чувствовалось, что Егоров нервничает, что ему неловко, неудобно перед Романом. В другое время Роман поддержал бы пылкую речь Егорова, и они заговорили бы, заспорили с ним на общую любимую тему — о научно-техническом прогрессе и о покорении космических глубин. Только не сегодня. Сегодня Роман даже смотреть на Егорова не мог… Гамлет грёбаный с совиными глазищами! Монологи он читает!

А потом Роману сообщили, что у него — посетитель, и он ушёл.

Посетителем была Элечка.

— Ну, как ты тут, родной? — спросила она.

— Ты должна меня срочно вытащить отсюда! Мне надо вернуться к своим, — сообщил ей Роман придушенным шёпотом.

— Как только врачи разрешат, — пролепетала она.

— Элечка, они же без меня погибнут! — сказал он. — Ты просто не догоняешь!

— Кто погибнет? — переспросила она.

— Охотники! — вскричал он, уже начиная волноваться. — И Жираф без Капитана! Их же неандерталы преследуют. Страшные раны!

— Милый мой, какие охотники? Ты никогда в жизни не охотился.

Эля смотрела на него, и в её глазах он не увидел понимания, в них была только любовь и жалость, и жалости было больше. Ей было его ужасно жалко, а ему отчаянно нужна была помощь. Ведь друзья к нему не приходили. Ни один не пришёл его навестить в психбольницу. Конечно, он же теперь сумасшедший! А кому нужны в друзьях сумасшедшие? Только что же ему теперь делать?

И он заспорил:

— Не охотился никогда. Раньше. Только теперь я — Капитан. Отставить!

Она в растерянности опустила глаза, и он понял, что опять сказал что-то не то или не так, и надо быстрее исправляться, надо быстрее находить для неё верные, правильные слова. Он даже дыхание затаил — так задумался.

— А где Гаврилыч? — наконец, смог произнести он. — Ты звонила?

— Звонила! Я звонила ему, — обрадовалась она его внятному вопросу и тут же сникла опять: — Но дядя Петя не подходит к телефону, а дома у них по-прежнему никого нет.

Он опять вспыхнул, и опять заговорил о том, как с неандерталами опасно, намного опаснее, чем с разумными, а патрона всего четыре, но у Жирафа магазин больше, только он никого к нему не подпускает, потому что они, Жираф и Простоватый — папенькины сынки.

Скоро Роман увидел её отчаянный взгляд и замолчал, а потом попросил едва слышно:

— Элечка! Ты только маме не звони, ладно? Не надо ей знать.

Тут она встала, подошла и обняла его, прижала крепко-крепко к своей груди, погладила по голове нежными руками. Сказала:

— Бедный мой, как ты мучаешься.

И он понял, что она тоже страдает и мучается за него и за себя, и за их ещё нерождённого и даже незачатого ребёнка — он понимал это и тоже терзался, потому что не хотел, чтобы она страдала.

Он застонал, как от боли, отвернулся и опустил глаза. И больше с нею не разговаривал. Зачем её мучить?

И Элечка ушла, пообещав прийти на другой день.

****

Когда Роман вернулся в свою палату, он узнал, что Егорова выписали и отправили домой, а его самого переводят в закрытое отделение.

И он сразу всё понял и заметался мыслями, собрав их вместе, насколько было возможно… Так! Егоров — его же не должны были выписывать так скоро? И почему Егоров с ним не простился, не дождался его?.. И почему самого Романа переводят в закрытое отделение? Он же хорошо себя ведёт, не буянит, как другие? Нет, здесь что-то не так. Здесь что-то не очень складно выходит.

Ах, вот оно что!.. Это Сергеич расстарался. Это из-за патрона. Сергеич хочет узнать, как Роман перенёс патрон из сна. Сергеич не поверил, что патрона не было, а может он просто хватается за соломинку: а вдруг? А вдруг патрон — не маниакальный бред шизофреника Егорова? А вдруг патрон просто хорошо спрятан?

Тогда что же получается? Получается, что ему сейчас нельзя опять попасть в плейстоценовый сон! Нельзя, чтобы Сергеич узнал о его снах и начал ставить над ним опыты. Тогда Роман из этой больницы уж точно никогда не выйдет. Или выйдет слишком поздно… И получается, что ему нельзя сейчас в закрытое отделение. И получается, что ему надо срочно попасть назад в свой сон и спасти группу.

Роман высунул голову в коридор и огляделся — в коридоре никого не было. Женька-«генерал», двухметровый детина с квадратной челюстью, топовый пациент психбольницы, был не в счёт. Роман вышел из двери и чуть ли не на цыпочках засеменил навстречу Женьке, намереваясь быстро и незаметно проскользнуть мимо него в чью-нибудь палату и спрятаться там хоть на время.

Когда он поравнялся с Женькой, тот сказал:

— Смотри, какие у меня цветы. Жена принесла.

Роман поднял глаза: в огромной ручище Женьки был, действительно, зажат букет роз, только давно увядший.

— Он у тебя уже засох. Твой букет, — бросил Роман на ходу, не останавливаясь.

— Он не засох! Зачем врёшь? Жена принесла! — закричал вдруг всегда спокойный Женька и ударил его букетом.

Удар пришёлся на плечо и шею и был болезненным: засохшие розы сильно и ощутимо кололись шипами, но Роман не стал останавливаться. Он бросился к двери в ближайшую палату и, распахнув её, заскочил внутрь. И вовремя: Женька продолжал кричать, и на его крики в коридор уже набежали больные, которые зашумели, а значит сейчас прибегут санитары, если уже не прибежали.

Многоместная палата, куда заскочил Роман, оказалась пустой. Он выбрал самую дальнюю койку, быстро лёг в неё прямо в тапках и одежде и укрылся с головой, стараясь расслабиться.

Значит так… Значит, приступим. Сначала — успокоим дыхание. Потом расслабим лицевые мускулы… Теперь эти. Глаголы… Как их там… Вот факость! Ничего не помню из таблицы! Всё из головы вылетело. Тогда, значит, как там это…

— Капитан — Жирафу. Деньги — Голиафу, — стал медленно повторять он в ритме своего дыхания. — Капитан… Жира… Фу…

****

Этот алас он знал, как свои пять пальцев.

Если пройти по его пологому склону вдоль опушки лесочка, то слева, в самой низине, будет неглубокое озеро с берегами, заросшими ивняком и болотной травой. Место почти открытое и безопасное, насколько может быть безопасна степь настоящей плейстоценовой эпохи. За лесочком начинались горы с многочисленными пещерами, которые получились от вытаивания льда и усадки горных пород из-за термокарстовых процессов. В пещерах жили львы, гиены-крокуты и свирепые медведи. Свирепость медведей Капитан прочувствовал, как говорится, на собственной шкуре.

Он кисло улыбнулся, повёл плечами и пошёл с размеренностью человека, привыкшего к долгим переходам. И обычные его мысли опять потекли вдогонку.

Итак. Первая ошибка человечества состояла в том, что оно придумало само понятие «Время»…

Вторая ошибка — что оно выделило придуманное им Время в физическую категорию…

Сейчас алас был накрыт промозглым колпаком серого тумана, принесённого ветром с неназванного пока никем Охотского моря. А в таком тумане пещерному льву спрятаться, чтобы выпасти тебя и почикать — пара пустяков. Вообще-то, пещерному льву, чтобы подползти к тебе и почикать, и туман не нужен. Капитан был свидетелем, как эта громадина легко и незаметно подкралась к овцебыку в траве, в которой с трудом спрятался бы даже заяц. И случилось это погожим летним днём.

Теперь человечество все свои открытия кодирует относительно Времени…

Но вне Времени человека нет — только он всё определяет Временем…

От этого аласа до того места в лесу, где он тогда оставил свою группу, было почти час ходу. Потом надо будет ещё отыскать парней. Не стояли же они на одном месте в ожидании его возвращения? Наверняка, спустились к реке… Капитан огляделся в тепловизор и опять пошёл. Надо было торопиться. Он почему-то твёрдо знал, что времени у него нет совсем.

Солнце стояло в самой высокой своей точке, характерной для полярного дня, насколько можно было понять в таком тумане. Знать бы ещё, какой сейчас месяц, но это — точно начало осени или конец лета, совершенно определённо. Правда, трава подморожена и похрустывает под ногами, но заморозки даже летом в этих местах — совсем не редкость.

В тепловизор ничего живого вокруг не наблюдалось. Да где же все звери? Почему попряталась вся здешняя непуганая дичь и хищники? Ладно — крокуты, эти гиены спускаются с гор в алас к водопою и за добычей ближе к ночи… Но даже пещерных львов не видно. И медведи должны были шастать по лесу, а их нет. Хотя это даже хорошо…

Капитан опять остановился и поводил плечами, поправляя лямку бэкпэка, чтобы тяжесть груза равномерно пришлась на всю спину. Пошёл дальше, не переставая прислушиваться и вглядываться в туман.

В конце Пейстоцена древний лев жил в тундростепи вместе с мамонтами, овцебыками и северными оленями, и был самым сильным и опасным хищником. Он сочетал в себе черты льва и тигра, но не был предком этих современных хищников. Он подкрадывался к добыче на расстоянии прыжка, прыгал и душил её, а в случае неудачи никогда не преследовал. Остатки добычи поедал его прайд, а после прайда — крокуты, шакалы и, — уже самыми последними, — люди. Этим доставались уже одни кости. Потом в конце ледникового периода все пещерные львы вымерли, а может, были уничтожены… Уж очень престижной считалась у знати всех времён «охота на льва». Так же, как и «охота на дракона», впрочем.

Сам Капитан зверей стрелять не любил, а егерем пошёл, когда его выдавили из руководства «Голиафа»… Ведь это он, физик-теоретик, стоял у истоков разработок тайм-калигмента. Это он, мечтая о путешествиях во времени, нашёл первых инвесторов и раскрутил идею до практического применения — к его большому сожалению, в качестве любительской и спортивной охоты.

Да, инвесторы оказались страстными охотниками, но, решая проблемы финансирования, ему пришлось закрыть на это глаза. Что же? Пусть постреляю, потешатся. Для этого и были разработаны специальные патроны — усыпляющие и биоразлагаемые… Потом контрольным пакетом «Голиафа» завладели другие, а он не смог совсем уйти из проекта, от своего детища — ледникового периода… И всё же себя он всегда считал не егерем, а сталкером-проводником по плейстоценовым землям…

Уклон рельефа в этом месте был некрутой, но дальше обрывался почти отвесно к большому ручью, впадающему в озеро, и сейчас, в тумане, не было видно, как в траве чёрной нитью вьётся к ручью тропа, по которой животные шли на водопой. Потом от ручья тропа плавно поднималась вверх, а в дальнем конце озера в погожий день всегда ослепительно сиял на солнце водоскат бобровой плотины.

Первого зверя он нашёл как раз возле ручья, на спуске. Олень-мегалоцерос лежал на боку, вытянув гибкую мощную шею и отбросив попарно длинные ноги. Тёмно-коричневая спина, светлая грудь, характерный горб в области плеч. Вот только головы с рогами у него не было, потому что голову ему срезали. И срезали, — как тут же понял Капитан, — из-за четырёхметровых в размахе рогов, представляющих для иных охотников бесценный трофей. Хотя по правилам «Голиафа» ничего уносить из Плейстоцена было нельзя. В «Голиафе», конечно, предоставляли клиентам чучела трофеев, но изготавливали их сами, из 3D-биопринтингового материала.

А самое страшное было то, что этот олень не был усыплён выстрелом, как полагалось по правилам. Он был убит самой настоящей пулей. Убит мастерски: выстрелом в сердце, с левого бока. Пуля попала в нижний край лопатки, чуть выше перехода лопатки в плечо. Смертельно раненый олень ещё прошёл немного по тропе к ручью, о чём говорил кровавый след на земле, но через несколько шагов рухнул.

— Что же вы творите, козлы? — простонал Капитан в ужасе.

И услышал в ответ знакомый голос санитара:

— Я те дам, козлы!..

«Откуда здесь санитары?» — ахнул Капитан, он окончательно проснулся и отбросил с лица одеяло.

Сильные руки уже тащили Романа из койки.

****

«Ну, вот и настало завтра», — подумал Борька, спускаясь со ступеней крыльца во двор.

«Завтра» — то самое место, где ты, стройный и мускулистый, обязательно бегаешь по утрам и легко решаешь все свои проблемы. Да их, этих проблем, по сути, и нет в этом «завтра».

Он вздохнул, огляделся и увидел невдалеке пацана, который уставился на него, словно рассматривал.

— Отличный кастом, — громко сказал пацан.

— Чего? — переспросил Борька.

— Я говорю… Отличный у тебя кастом, — повторил пацан, он подошёл поближе и добавил, словно повторяя заученную из учебника фразу: — Кастомный шмот ценен тем, что отвечает нашим внутренним потребностям.

— В школе учишься? — спросил Борька не без ехидства.

— Да, в выпускном классе уже, — охотно ответил пацан, словно, не заметив оскорбительной интонации вопроса, и спросил в свою очередь: — А это что у тебя в чехле?

— Это пила, — ответил Борька и опустил глаза на чехол, в ту же минуту почувствовав всю неуместность плотницкого инструмента здесь, в этом наступившем так внезапно великолепном «завтра».

Он убрал руку с пилой за спину и пробормотал, объясняя:

— Пила — это такой…

— Я знаю, что такое пила, — перебил его пацан и добавил: — Меня зовут Басилевс. Басилевс Архистар. Можно просто Басс, с двумя «с».

— А меня зовут Борис Морозов, — представился Борька. — Можно просто так и звать, я откликаюсь… Мы только недавно приехали из…

Пацан опять перебил его. Спросил, не дослушав:

— А зачем тебе пила?

Борька на минуту растерялся, но тут же нашёлся:

— Я — хирург в клинике пластической хирургии. На работу сейчас еду.

— Правда? — вскричал пацан, голубые глаза его округлились и стали огромными от изумления или восхищения. — Нет, правда?

— Нет, неправда… Я пошутил, извини, — смутился Борька.

Лицо пацана из изумлённого вмиг сделалось огорчённым.

— А я в медицинский собираюсь поступать, — объяснил он. — Хотел тебя расспросить.

— Нет, я на физика учусь, сори. В универ-сити, — опять извинился Борька и желая загладить свою вину, добавил: — А пила… Это чтобы с девчонками знакомиться.

Его расчёт оказался верным. Подвижное лицо пацана вновь стало заинтересованным. Даже болезненно заинтересованным.

— С девчонками? — переспросил он. — Это как?

— А вот увидишь, — пообещал Борька и пригласил: — Пошли прошвырнёмся? Где у вас тут тусуются клёвые чики?

— Кто? — не понял пацан.

Борис смутился. Сказал, опять извиняясь:

— Басс, извини. Может, я неправильно говорю. Мы только приехали из…

Басс опять недослушал его. Вскричал, успокаивая:

— Да ничего, не тсы! В Москве сейчас много приезжих, тут, считай, все сейчас приезжие.

— Да, китайцев у вас много. И других тоже, — пробормотал Борька скованно и добавил: — Я хотел спросить… Где у вас тут с девушками обычно знакомятся?

— Там же, где и везде во всём мире. В барах или кафе, — ответил Басс. — Можно в бар сходить… Только у меня ни голды, ни кача нет.

Борька глянул на пацана с удивлённым вниманием: тот совсем не смущался отсутствием у него денег, в чём бы никогда не сознались Борькины ровесники в Москве-21. В Москве-21 юлили бы и выкручивались до последнего, но не сознались. Может быть этот пацан — сын или внук «отказников»? Дед рассказывал ему об этом…

С середины ХХI века на планете началось странное, на первый взгляд, движение: дети миллиардеров стали массово отказываться от своих состояний, полученных ими в наследство от родителей. Капиталы свои они перечисляли международному Фонду «Общественное достояние», оставляя себе только проценты с этих капиталов. Объясняли они свой поступок просто: владеть многомиллиардными и даже многомиллионными состояниями, в то время как большинству людей на планете не хватает денег дожить до зарплаты, пенсии или пособия — безнравственно. Да, они так и заявляли средствам массовой информации: «Безнравственно!» И таких миллиардеров, и мультимиллионеров становилось всё больше. Их стали называть «отказниками».

«Может быть, Басс — сын или внук таких отказников? Ведь не спросишь же при первой встрече, а страшно интересно», — подумал Борька и сказал вслух:

— У меня есть деньги! Я приглашаю, будешь моим сталкером.

Пацан его понял и ответил коротко:

— Я согласен.

Они вышли со двора и двинули по улице, тротуары-инвизибул которой к этому времени уже потеряли свою прозрачность и под тяжестью множества ног насытилась материальностью: людей на улице фланировало много. Борька приглядывался к прохожим, к Бассу и к себе, стараясь двигаться так же, как окружающие, чтобы не выделяться из толпы, но понимая, что ему многому надо будет учиться. Они проходили мимо заведений, про которые Басс говорил небрежно:

— Не, этот бар токсичный. Не стоит даже коннектиться.

И Борька не переспрашивал, инстинктом понимая, что заведение это не очень хорошего уровня. Хотя язык в Москве-22 не слишком отличался от его собственного языка. Ну, если только английских и прочих иностранных слов стало больше. Наконец, они вошли, поискали себе место в переполненном зале и сели в баре, на витринах и вывесках которого значилось: «Русская кухня: от пиццы до суши». Борька тут же начал оглядываться, незаметно рассматривая окружающих, а потом повернулся опять к Бассу. Окинул его быстрым взглядом и спросил тихо:

— Ты чего это так сел?

— Как? — испуганно переспросил Басс.

— Как бедный родственник! Вот как! Чего это ты так съёжился-то? Боишься, что ли?

— Не, я не тсу! Я — норм, — стал отнекиваться Басс, ещё больше сжавшись на своём диванчике.

— Тогда слушайте меня, корнет! Локти и колени расставить. Гребень, хвост и остальную шерсть распушить! Словно ты большой и очень значительный. Чтобы все видели. Особенно девчонки, — приказал Борька.

— Слушаюсь, поручик! — в тон ему ответил Басс.

Они засмеялись. Басс расправил плечи и расплёл свои ноги, и сел, развалившись на диванчике. Развалился он, конечно, на придирчивый взгляд, чрезмерно, но для первого раза сойдёт, потом привыкнет и освоится. Борька уже бывал в здешних барах с дедом, и тот рассказывал ему, что тут и как. В этом баре тоже никаких официантов не было. Просто Басс подключился к меню, Борька сделал оплату, и в стене спустя небольшое время открылась ниша, из которой к ним на стол выкатился самый обычный поднос с едой и напитками.

****

Спустя какое-то время Борька решил, что пора заняться делом.

Потому что на них никто не обращал внимания. Ну, совсем никто, особенно девчонки не смотрели, а это было обидно.

Он прошёл на сцену, перекинулся парой фраз с музыкантами, — сегодня был их день, — а когда вокалист согласно кивнул, сходил за футляром с пилой и опять прыгнул на сцену. Как только он открыл футляр, в баре наступила потрясённая тишина. «Ну, то-то!» — подумал Борька, взял пилу поудобнее, замер и поднял смычок.

Дед научил его играть на двуручной пиле — длинной, изначально с двумя ручками для пары работников. Такими пилами в деревнях завсегда валили лес, а потом кроили его на брусья и толстые доски. Дед рассказывал, как долго искал такую пилу, чтобы она была без внутренних трещин и каверн, потом что-то доделывал вручную, где-то шлифовал и подшлифовывал, убирал острые зубья от греха и откручивал одну ручку, чтобы не гасила звук. Способ игры на такой пиле был контрабасовый, так что играть полагалось стоя.

Борька уже просмотрел меню некоторых музыкальных автоматов в Москве-22, чтобы сориентироваться в репертуаре, и понял, что играть надо только классические вещи, потому что другие — точно не прокатят. Не поймут их здесь.

И сейчас он решил сыграть Чайковского. Первые звуки у него вышли неловкие. Он стеснялся, но скоро настроился, осмелел и даже глянул мельком в зал: на него смотрели во все глаза, и это грело самолюбие. И вот тогда и полилась напевная мелодия-глиссандо с её странными, плавными переходами от одной ноты к другой — тягучей, космически-пронзительной ноте, словно звучала сама Вселенная, сама музыка небесных сфер, её волновые вибрации, непознанные и едва доступные человеческому уху. Когда он снял последний звук и выпрямил изгиб пилы, и застыл с поднятым смычком, раздались аплодисменты.

А вот этого он совсем не ожидал и даже растерялся. Неужели они здесь ещё аплодируют? Он нигде пока этого не слышал. Сцену окружила толпа. Ему что-то говорили, но он в потрясении воспринимал голоса, как один звуковой фон. Только когда вокалист потянул его за рукав в сторону и стал настойчиво приглашать попробовать выступить вместе, Борька пришёл в себя, согласился и даже спросил об оплате. Вокалист, смеясь, сообщил, что оплата будет — главное, надо сыграться.

Когда Борька спустился со сцены и сел за свой стол, две девушки, — одна европейка, вторая азиатка, — подошли к ним, чтобы познакомиться. Азиатку звали Юми — она была японка, а европейка сказала, что её зовут Катрин. Скоро они все заговорили о пиле, о музыке, стали смеяться Борькиным шуткам. Только смеялась почему-то больше Катрин, а вот Юми… Тонкая, хрупкая Юми улыбалась очень сдержанно, словно по обязанности, и тогда странная грусть разливалась по её нежному лицу, а глаза становились такие несчастные, что…

В общем, Борька смотрел, как зачарованный.

Потом японке позвонили. Она совсем застыла взглядом, а когда дала отбой, выговорила тихо, объясняя:

— Мне надо уйти. У меня лошадь умирает.

Борька опешил.

— Какая лошадь? На работе? — не понял он.

— Нет, не на работе, а на ипподроме. Моя собственная лошадь, — ответила она.

— Хочешь, я попрошу деда посмотреть её? — сразу нашёлся он.

— А дед у тебя вет? — вместо Юми спросила Катрин.

— Кто? — Борька сначала удивился, а потом понял и ответил: — Да, он раньше был ветеринаром, когда служил в армии. А вообще-то, он животных как-то чувствует. И понимает.

— Хорошо. Попроси деда, конечно, — тут же согласилась Юми и добавила: — Я уже на всё согласна.

****

Такси поехало на ипподром через старые московские дворы.

И в памяти Морозова совершенно неожиданно возник старинный городской романс «Как цветок душистый» — то ли цыганская величальная, то ли армянский танец «Карапет», что напевали на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков все тифлисские кинто, и который потом превратился в салонный танец тустеп «Надя», рассказывающий о девочке-любительнице шоколада. И Морозов хорошо помнил, как уже гораздо позднее, в Советском Союзе, эта «Девочка Надя» непонятными путями трансформировалась в фольклорную «Любку-сизую голубку».

«Любку» в 1960-е годы, — к ужасу интеллигентных родителей, — привозили домой городские дети из пионерских лагерей, где её залихватски горланили деревенские пацаны и девчонки. В деревнях и малых городках «Любка» была традиционной свадебной застольной песней, особенно смешно звучащей на суржике. Под неё же плясали под гармошку, «с выходом». В 1980-е годы мальчишки с гитарами во дворах пели варианты песни — или «Девочка Наташа-аленькие губки», или «Девочка Тося, ты меня не бойся». Но «Любку» их родители по-прежнему любили жахнуть за праздничным столом на Октябрьские или на Майские праздники с непременной подтанцовкой родственников, друзей и соседей.

Советская эстрада тоже не прошла мимо «Любки». На её мотив появились сатирические куплеты: «Нет в столовой рыбы, нет и антрекота, но зато в столовой — две «Доски Почёта». Ещё «Любку» обязательно пели туристы — и это было весело и радостно! А по дороге «на картошку» всем заводским автобусом вспоминались всякие разные «Любкины» куплеты, сразу же придумывались новые, которые тут же забывались для того, чтобы через десяток лет внезапно, но как-то всегда неожиданно, воскреснуть в памяти.

Конец ознакомительного фрагмента.