Без памяти. Роман-размышление о женском счастье

Оксана Вздорик

Каждый влюбленный готов отдать свое будущее любимому. Не задумываясь, он обещает свое грядущее, еще не прожитое, туманное и неясное. Он готов менять свои планы и подстраиваться, чтобы быть счастливым вдвоем. А готовы ли Вы с той же легкостью положить на алтарь ваше прошлое? Счастливое или не очень, но такое родное, пережитое и сотворившее Вас? Готовы ли вы отказаться от него? Просто забыть? Чтобы сделать счастливее свою половину? Не торопитесь с ответом. Подумайте… Книга содержит нецензурную брань.

История, рассказанная мамой

Я время, описанное в ней, конечно, не помню, но история глубоко сидит в моей памяти и сильно подрывает веру в себя, в то, что я заслуживаю любви. Ее удалить надо. Словно я и не слышала ее никогда.

Мне 13. Мы только обосновываемся на новом месте. Я пытаюсь вписаться в дворовый коллектив, если так можно назвать шайку разновосрастных пацанов и три девчонки примерно моего возраста. С девчонками я в основном тушу у них дома, т.к. там есть хотя бы где посидеть — у нас с мамой нет пока даже дивана. А с пацанами лажу по сопкам и стройплощадкам вокруг. И с пацанами мне пока интереснее. А они курят. И вот однажды попробовав покурить — на этот раз, прекрасно помня детский пример, я не затягивалась, а сразу выдувала дым обратно — я пришла домой сильно пахнущая табаком и моя мама решила провести нравоучения в пугательной такой форме. Она поведала мне страшную тайну о том, почему же я до двух лет умудрилась семь раз переболеть пневмонией (или до семи лет два раза???). Ну не факт. В моей голове застрял первый вариант. Так вот, оказывается, что при мне новорожденной, причем сильно недоношенной, маленькой (2,5 кг) и слабенькой родной папаша не переставая курил в квартире. И чтобы дым не сильно мучил детей (а помимо меня там же была восьмилетняя сестренка) окна в доме всегда были открыты настежь. И я простывала. И кашляла, и болела. По маминой задумке, эта история должна была показать мне, что курение не только плохо для курильщика, но и вредно для всех вокруг и я сама от него пострадала с самого детства. Но какой вывод сделал мой подростковый мозг? — Отец не любил меня и не заботился обо мне. Он любил только свой табак и чуть не убил меня своим поведением. Думаете после этого я больше не хотела притрагиваться к сигаретам? Наоборот. Если мой родной отец готов был убить меня этим дымом, то почему мне нельзя? Я всего лишь закончу начатое. Так что в 13 лет я все лето курила не в затяг. Реально задуматься о вреде курения меня заставил папин двоюродный брат. Мама специально, я полагаю, повела меня проведать его в больнице, где он лежал после четвертой операции на легких. Вот это зрелище отбило всякую охоту к медленому самоубийству. Ибо это оказалось не только медленно, но еще и очень очень некрасиво под конец.

* * *

Лера посмотрела на пепельницу. Она уже была пуста. Официант заботливо унес дотлевший окурок. Она вспомнила, как посещала дядю Сашу (дядю звали также как отца) и какое угнетающее впечатление произвел на нее серый оттенок кожи, желтые зубы, серо-красные белки глаз, а главное полная немощность молодого еще мужчины. Он показался ей стариком, а был моложе отца на 2 года. Отец, правда, тоже дымил как паровоз, но, видимо, был более везучим и саркомы легких не схлопотал.

Ну, вас, с вашим ментоловым Вогом.

Лера скомкала пачку и бросила ее в пустую пепельницу. Движение и ощущение показались знакомыми и наполненными какой-то внутренней силой. Словно решимость выбросить 100 рублей (ну, допустим, 10 она уже скурила) могла что-то значить.

* * *

NB для Николая Ивановича: историю с дядей я бы хотела оставить как собственное нравоучение, а вот историю, рассказанную мамой, и все связанные с ней эмоции, хотела бы удалить. Считаю незачем мне чувствовать себя столь ущербной и нелюбимой и жить с мыслью, что отцу было наплевать на мое здоровье. Ведь, наверное, это не совсем правда. Я, надеюсь.

А положительная история такого же толка следующая. После очередного скандала с непусканием отца в нашу с мамой уже отдельную квартиру у нас состоялся разговор, в котором мама пыталась выяснить, за что же я так зла на родного отца. Простое объяснение — он предпочел нам водку — маме казалось недостаточным. Тогда я припомнила ей историю про дым и пневмонию, и вообще про мое слабое здоровье и сказала, что считаю, что его алкоголизм — виной всему. Что не может быть от пьющего мужа здоровых детей. А дети, зачатые спьяну вообще обречены на плачевную судьбу. Обвинение, как видно, было и в сторону мамы. «Глупенькая. С чего это ты взяла, что была зачата по пьянке? Саша очень хотел второго ребенка, уговаривал меня, и даже бросил пить, чтобы привести организм в порядок. Он девять месяцев не пил, прежде, чем я согласилась забеременеть. Так что тут тебе обвинить нас не в чем. Он так хотел тебя, что продержался целый год без алкоголя. И только когда узнал, что беременность идет хорошо и у меня в животе растет здоровый ребенок, пошел и на радостях отметил это так, что сорвался с пути трезвости. Но он очень радовался тебе. И очень хотел тебя. Ни до, ни после этого он не смог больше продержаться без выпивки и полугода». Не знаю уж, насколько это история положительная, но она добавляет мне уверенности в себе, так что ее оставляем.

Да, я эту историю помню. Но она всегда вызывала у меня удивление. Я же не помню, чтобы папа сильно пил. Нет у меня такого впечатления от моего детства. Так что и ценность истории снивелировалась. Теперь, кажется, понятно, почему.

Лера получила десерт. Запустила ложку в нежный сырный крем, понюхала в чем вымачивали бисквит — вполне себе приличный алкоголь с приятным запахом — положила это чудо в рот и тут же расслабилась, почувствовав знакомый вкус, наполненный самыми приятными ассоциациями. Этот десерт олицетворял для нее роскошь и изобилие, романтические свидания и страстные вечера. Но как только глаза открылись, наслаждение улетучилось: перед ней лежала раскрытая тетрадь, опровергавшая всю ее жизнь за последние девять лет, да и задолго до, раз воспоминания вырезаны.

Бог ты мой… И как мне теперь с этим жить? Как принять тот факт, что я сама сделала с собой такое — лишила себя памяти? Из благих побуждений, конечно, и, кажется с вполне положительным эффектом, но все же… Я уже верю, что это про меня, что это была моя жизнь. Эх… Придется таки дочитать.

Так вот, возвращаясь к образу отца и переезду. Варианты обмена они смотрели, пока я месяц отдыхала в пионерском лагере, и, естественно, моего мнения никто не спросил. В итоге в обмен на нашу двухкомнатную квартиру с большим коридором и балконом с видом на море практически в центре города мы получили две однокомнатные квартиры у черта на куличках.

Это были две однушки в соседних панельных домах, стоявших так на отшибе и далеко от центра, что для меня это было равнозначно переезду в другой город. Город и правда оттуда выглядел совсем другим. Я была и рада, и зла. Рада, что мы, наконец, не живем с отцом алкоголиком — мне тогда казалось, что лучше уж никакой, чем такой. И зла, что он по-прежнему слишком близко и, гуляя с собакой, я не могу не посмотреть на его окна.

Мы с мамой поселились в новой квартире на первом этаже, но с огромной лоджией и довольно большой комнатой замысловатой конфигурации. Всю мебель и телевизор мама отдала отцу под предлогом того, что не хочет тащить в новую жизнь ничего из того, что напоминает ей о старой. Сейчас я думаю, что она его просто пожалела, понимая, что при его алкоголизме новых вещей он себе купить не сможет. А в себя она верила.

Так вот однажды, я решила посетить новое жилище отца — благо соседний дом — и оно понравилось мне значительно больше нашей пустой мрачной квартиры. В нем было больше света, т.к. четвертый этаж с окнами на юг, а не первый с видом на опорную стену. В нем стояла знакомая мебель и телевизор. И тогда я поняла, что, наверное, захочу приходить сюда, когда будут проблемы с мамой. А они уже начались. Мне было 13 ей — 43: у обеих переходный возраст. Первый год после развода был очень тяжелым, но об этом я буду писать позже, когда решу, что некоторые воспоминания, связанные с матерью, тоже бы не мешало убрать из памяти. А пока отец…

Он пытался заходить в гости, поддерживать контакт. И мать регулярно пускала его и кормила. Я же бесилась. Если была дома, то выставляла его вон, если открывала дверь — то не пускала на порог. Я была на него зла. Очень зла тогда. И основная претензия звучала так: он бросил нас ради выпивки. Ведь единственным условием, которое поставила ему мама, была трезвость. «Или ты бросаешь пить, или мы разъезжаемся». Она даже предлагала ему закодироваться, чтобы не пить, но он принципиально был против этой процедуры — насмотрелся на срывающихся дружков, у которых начинались после этого серьезные проблемы с головой, а в то, что он не сорвется, он, видимо, не очень-то верил. Пить он так и не бросил. Значит, ценил нас меньше, чем беспамятство. Значит, любил водку больше, чем нас. А раз так, то пусть с ней и остается. А мы ему не нужны. Добавьте к этому эмоциональную нестабильность подростка, и вы поймете, почему я хлопала дверью перед его носом. И кричала на мать, когда она его подкрамливала…

А потом он попал на деньги: въехал выпившим на рабочем грузовике в дорогую иномарку. И нет работы, нет денег, есть долг и девяностые годы. В итоге он обменял свою квартиру на однушку в захолустье — городе Артеме в 40 км от Владивостока — на почти недосягаемом расстоянии от нас. И перестал приходить. Последний раз я его видела, когда он приехал поздравить нас с новым годом. Наступал 1995. Выглядел он ужасно. Сильно постарел — алкоголь никого не щадит — исхудал до неприличия. И если раньше все считали его красивым — да он и был таким раньше — то сейчас он был жалок. Настолько жалок, что я даже не решилась его выгнать. Да ему и некуда было идти. Он сдал квартиру кому-то на новогодние праздники и попросился к нам на постой. Я была против, но мама пустила. Я же 1 января ушла, чтобы продолжить праздновать с друзьями. Помню, как мне хотелось тогда встряхнуть его, или больно ударить, или сделать что-то еще, чтобы он увидел, понял, что он с собой сделал и во что превратился. Мне было стыдно, что он мой отец. Мне было жалко и обидно, и я сбежала. Не так уж мне нужны были эти друзья тогда — я просто не могла на него смотреть. Точное попадание в выражение «без слез не взглянешь».

А потом он уехал. И больше мы его не видели. Через полтора года маме пришло письмо из домоуправления города Артем, о том, что ее бывший муж умер полгода назад, а квартира должна перейти мне, как единственной наследнице.

Полгода добрая женщина из домоуправления потратила на то, чтобы выяснить личность умершего — ведь он был на чужой кухне без документов, собутыльник не знал ни фамилии, ни адреса. В итоге только придя в квартиру, за которую была почти годовая задолженность по оплате, она смогла сложить дважды два. Нашла какую-то старую мамину грамоту и по ней догадалась, что он был женат, а дальше уже паспортный стол выдал информацию и обо мне.

Такой вот образ…

* * *

Ну, здравствуй, папа…

Лера вдруг ощутила горечь от того, что забыла половину, если не большую часть своих отношений с отцом. Она не могла поверить в то, что была способна выставлять его за дверь и вообще навязывать кому бы то ни было свою волю. Лера помнила отца. Его спокойные серые глаза, красивое лицо, худощавую фигуру. И сейчас сидя в кафе и читая странную тетрадь не испытывала никаких негативных чувств к нему. Скорее, она его даже любила. Лера вспомнила, как однажды он принес ей из поездки котенка. Обычного такого котеночка серополосатой расцветки, пушистенького и кругленького, на вид совсем дворового. Боже, как она радовалась. Ей всегда хотелось иметь животное, но мама была против. А тут отцу не сказала ничего, но начала активную кампанию по поиску того, кому бы этого котенка отдать. Одна из соседок — кошатница, готовая взять его, но не получившая ответов по поводу пола и возраста, пришла на него посмотреть. Всплеснула руками — Батюшки мои! — и стала судорожно тараторить: где же вы такое чудо взяли? Как же вы теперь с ним? Его же надо в зоопарк… Хотя кто же его возьмет… А обратно? Можно его обратно отвезти? Хотя да… Нет… Мать с вашим запахом его загрызет… Ну, придется вам самим… И ушла. Мать побежала за ней и только на лестничной клетке сумела добиться вразумительного ответа. Оказывается котенок этот по виду и размеру двух-трех месяцев был еще слепым. Не было ему и двух недель и принадлежал он к виду не обычных дворовых кошек, а был рожден в семействе камышовых котов. Разволновалась она так, потому что коты эти большая редкость и чуть ли не из красной книги, а потому сдать его властям без штрафа или не дай Бог срока, не удастся, а держать его дома опасно — все-таки хищник. А если мы его просто на улицу выставим, она сама, сама нас милиции сдаст. Такая сердобольная тетушка.

Мама, конечно, расстроилась и попыталась убедить отца избавиться от зверя, но мы с сестренкой решили, что сможем его вырастить и воспитать. И кот остался. Назвали его простым кошачьим именем Васька, Базелевс то есть, и кормили рыбой. Выросла животина в 8 килограммов. Это вам не обычная кошечка в 3 кг. Это тварь, занимающая весь диван, и спокойно заглядывающая на стол с задних лап. При этом по виду совершенно обычный кот. Только большой. Очень большой.

Лера вспомнила, как они хвастались и гордились, с кем же кот сегодня спал. Как она любила, стоя в очереди за рыбой для него, всем рассказывать, насколько привередлив их кот и что он ест только два вида рыбы: камбалу и кильку. Может еще сожрать мяса кусок, а вот молока не пьет и к человеческой еде не прикасается. Нравилось ей хвастаться и тем, что Васька для природных нужд использует унитаз и умеет даже смывать за собой, хоть и не всегда.

Вспоминая все это, Лера видела картинки из детства и была почти счастлива. То, что осталось в памяти, было приятно, успокаивающе, ободряюще.

И зачем я читаю эту тетрадь? Хочу избавиться от иллюзий? А зачем? Разве это плохо, верить, что у тебя было счастливое детство?

Лера отложила тетрадь и посмотрела вокруг. В кафе начинался вечерний час пик. Парочки встречались здесь после работы, чтобы за чашкой кофе или чего еще вместе провести вечер. Женщины приходили сюда, чтобы поболтать и побаловать себя изысканными сладостями. Женщины были и компаниями, и по одной, как и Лера. Одиноких мужчин практически не было, да и мужских компаний тоже. Они, видимо, предпочитали заведения, специализирующиеся на пиве и спорте. За столиком у окна сидел единственный на весь зал мужчина без спутницы. Но и он явно ждал ее появления, ибо внимательно смотрел в окно и придерживал на диване рядом с собой одинокую красную розу, завернутую в целлофан.

Лера стала вглядываться в лица женщин, пытаясь найти в них то, о чем читала в тетради.

Неужели все эти женщины презирают мужчин? Как же тогда они живут? Как создают семьи? Или тупо обманывают себя надеждой, что все не так плохо и именно их мужчины особенные и лучше всех? Или жизненный опыт их намного светлей и приятней?

Лера пыталась найти в себе то неуважение к мужчинам, от которого хозяйка тетради хотела избавиться удалением памяти. Не нашла. Похоже, избавление прошло удачно.

Нет, я верю, что имея такое детство, я вряд ли бы выросла в такую прекрасную жену, как сейчас, вряд ли бы смогла доверять мужу и посвятить себя ему. Да вообще, наверное, вряд ли бы захотела замуж.

Но ведь она то захотела, та, что писала тетрадь. Ведь влюбилась же настолько, что согласилась на эксперимент. Как это? Как ей это удалось? Что я пропустила?

Лера снова взяла тетрадь.

Еще одна жуткая история из детства. Драка

Мне пять лет. Я сплю в постели с мамой в малюсенькой комнате, называемой спальней, так как ее почти всю занимает огромная двуспальный кровать. Не знаю, использовалась ли она когда-нибудь как супружеское ложе, но мной воспринималась как законное спальное место. Сестра же спала в зале на диване. Там же на втором диване спал обычно отец. Я просыпаюсь от странного шума: возня, вскрики и топот. Мамы нет. Пусты и кровать, и спальня. Кто-то шуршит на кухне, но не слышно ящиков и посуды, а какой-то нечленораздельный грохот. Мне страшно. Мне страшно. Я не понимаю, что происходит, я встаю и аккуратно выглядываю за дверь. На кухне горит свет и все происходит там. Хотя нет. Кто-то уже включает воду в ванной. А на балконе, кажется, курит отец. Все уже закончилось. А что было? Я подбираюсь потихоньку к кухне. В ярком свете на белом кафеле видны бурые кровавые следы, мазки и пальцы. На полу тоже пара капель. Кусок плитки откололся на углу. Стол перевернут и самовар кипит. И никого. Никого, чтобы объяснить мне, что здесь было, успокоить, обнять. Страх и жуткий холод, хотя в квартире было тепло. Я стучусь в ванную — Мама!!! — Иди спать, Лерочка, я сейчас приду. Иду до зала. Балконная дверь открыта и в свете луны видно силуэт отца. Он в одних трусах курит, глядя ровно перед собой. Он не видит и не слышит меня. На темени что-то неестественное: спекшиеся в крови волосы или растущий бесовский рог? Мне страшно. И жутко жалко его. Он там такой несчастный и одинокий. Я не решаюсь подойти, иду обратно в кровать и с головой закрываюсь под одеяло.

Лишь много лет спустя, уже после смерти сестры, мать рассказала мне, что в ту ночь Саша и Ира подрались. Он, пьяный мужик 37 лет и она, подросток тринадцати, не поделили телеканалы и не смогли договориться. Ира забрала пульт и унесла его на кухню, где хотела попить чаю, пока закончится то, что смотрел отец. Но уходя, из вредности, таки переключила телеканал, чтобы он встал с дивана и вернул его кнопками на телевизоре. Но пьяный отец не подумал о такой возможности и пошел за ней отбирать пульт. На кухне они подрались и оба хорошенько приложились головами. А через пару месяцев с сестрой случился первый приступ эпилепсии.

Вот такая история, которую очень хочется забыть. Хочется проснуться и не знать, что отец с сестрой когда-то дрались, что оба стукнулись головами и что, возможно, этот удар стал спусковым механизмом, запустившим болезнь в нервную систему сестры, болезнь в итоге убившую ее.

Но чтобы не было так грустно — спасибо Николаю Ивановичу за совет — попытаюсь тут же записать какую-нибудь приятную историю. Помогает пережить сложный период выкладки неприятных воспоминаний на бумагу.

Итак, приятное про кухню, папу и вообще. Мне семь. Я сплю одна в большой кровати, т.к. мама снова уехала с сестрой в Ленинград. На этот раз без меня, ибо мне нужно было ходить в школу. Я просыпаюсь и вижу свет в щели под дверью. Тихонько выбираюсь на кухню, а там отец. — Разбудил? Извини. Нечаянно нож упал. — Он готовит. — Что-то я проголодался. Яичницы хочешь? — О да, я хотела. Она прекрасно пахла. Мама считала, что яица есть можно не слишком часто, а уж яичницу с луком и колбасой детям не готовила никогда. Тем более ночью. И эта была самая вкусная яичница. И в ту ночь я чувствовала себя любимой дочкой. Именно тогда мне казалось, что мы семья.

Что еще можно рассказать про папу? Наверняка, что-нибудь еще вспомнится. А пока вернусь к теме их взаимоотношений с мамой.

Я никогда не спрашивала отца, почему он женился на маме. В детстве мне казалось очевидным, что любой, кто знает мою маму, захочет на ней жениться. А потом отношения уже были не такими, чтобы задавать подобные вопросы отцу. А вот маму я с детства спрашивала, почему же она вышла замуж за алкоголика. Ведь еще до свадьбы знала, что Саша выпивает неслабо.

— Почему же ты выбрала именно папу?

— Чтобы дети были красивыми, и это у меня получилось.

Я и правда считаю, что сочетание их генов дало прекрасный результат, но я никогда не могла понять, стоило ли оно того. Их брак был браком неравенства. Не только в росте. Мама была очень образована, всегда хорошо училась и трудилась ударно. Окончила ДВГУ, стала юристом и успешно работала головой. Отец же отучился только ПТУ, но при этом зарабатывал в два раза больше и выглядел интеллигентном благодаря утонченной аристократической внешности. Мать — очень общительная и трудолюбивая. Он — молчалив и ленив. Что держало их вместе до сих пор остается загадкой. Хотя мама, как она говорит, вероятно, все же любила его. Любила за красивые глаза.

Красота, как решающий фактор выбора партнера, обычно используется мужчинами: именно им, вроде как, должно быть свойственно желание переспать с красивой женщиной. Однако, если для мужчины красота = сексуальная привлекательность и все ее функции этим ограничиваются, то для женщин, выбирающих себе в мужья красавцев, это, скорее всего, продиктовано заботой о потомстве.

Фу, как заумно написала… А всего лишь хотела сказать, что ответ мамы очень впечатлил меня в детстве. Она вышла замуж за красивого алкоголика только для того, чтобы родить от него красивых детей. И родила. Чего греха таить, мы с сестренкой получились довольно хорошенькими, только вот здоровье у обеих подкачало… А чего вы хотели от алкоголика? Хотели красоты — получили. Здоровья не заказывали.

Все детство я провела в больницах, но об этом позже. А пока о семейных отношениях… Мамина мотивация навсегда отбила у меня желание связываться со смазливыми парнями. Я просто не могла воспринимать их серьезно. И в их серьезность не верила. Задачи родить красивое потомство я перед собой никогда не ставила. Да мне для этого, благодаря маминому выбору, в общем-то и не нужен красавчик. Достаточно просто не урода. Все остальное мои гены вытянут.

Однако став постарше я поняла мамину мотивацию: на собственном примере уяснила, что внешне привлекательным людям, с детства привыкшим слышать, какие они хорошенькие, да какие у них глазки, или губки, или носик, живется значительно легче. Они больше уверены в себе, легче находят подход к людям. Только с красотой, как и с богатством, есть определенная черта, за которой они уже, напротив, усложняют жизнь и обременяют душу. Как чрезмерно богатый, но не слишком уверенный в других своих достоинствах мужчина, перестает верить, что его любят за его личность, а не за банковский счет, так и слишком красивая женщина, не получающая достаточно подтверждений своего ума или таланта, теряет уверенность в собственной ценности без своей внешности и обретает жуткий страх старости или потери формы.

Так вот в моей комбинации родительских генов получилась именно та красота, с которой легко. За что я благодарна родителям. И матери за выбор, и отцу. Ведь ему с его внешностью, полагаю, было сложнее. Нелегко, наверное, жить с осознанием того, что самое ценное, что видела в нем его жена — это те три грамма спермы, что позволили ей родить двух красивых дочерей. Сдается мне, для мужчины осознание того, что его любят только за то, что им можно любоваться, еще сложнее, чем для женщины.

Почему для женщины это должно быть сложно?

Лера оторвалась от тетради. Она вспомнила, как на заре их отношений со Стасом, в первые месяцы брака, он каждый день говорил ей, как она прекрасна. Как приходя с работы, с порога заявлял: «Я так рад, что ты не похожа на других домохозяек. Ты как образцовая жена ждешь меня не только с ужином, но и во всей красе». Лера и вправду считала себя образцовой женой. Никогда не носила халатов и презирала старые футболки и джинсы для ношения дома. Уборку делала в мягких удобных штанах, которые не грех летом и на улице носить, а к приходу мужа переодевалась в сексуальные платья. Благо их в ее гардеробе было много — она их шила сама. И поскольку от работы в офисе ее муж оградил, он и стал основной аудиторией ее показов моды.

Зазвонил телефон. Лера машинально взяла трубку и тут же пожалела.

— Ты где?

Голос Стаса звучал не столько обеспокоенно, сколько устало и зло… Он словно шипел, сдерживая гнев. Лера опешила. Просто повесила трубку, не сказав ни слова.

Гнев… Она не могла вспомнить, чтобы хоть раз видела его проявления живьем. В кино, конечно, да. И в книжках она читала об этом, но там, наверное, другое. Сама она никогда не испытывала гнева и ни разу не видела, как он проявляется у нормальных, обычных людей, т.е. не в кино. А вот сейчас — здравствуйте-пожалуйста. Она словно ощутила удар сухим раскаленным и очень тяжелым маревом. И ее охватил ужас. Буквально панический страх сковал горло, сдавил грудь, зашумел в ушах и до тошноты придавил живот. Она подскочила и побежала в уборную.

Неожиданно для самой себя проблевалась без мучительных долгих потуг. Тирамису еще даже не тронутый желудочным соком противной гущей стекал по унитазу.

…Чего это я? Только не говорите мне, что я беременна. Это сейчас будет совсем некстати. Хотя… Нет, только не с таким токсикозом… Нет, не может быть…

И Лера стала считать, действительно может ли? Не может. Стас не прикасался к ней в этом лунном цикле. По ее подсчетам овуляция должна была быть только через три дня.

…Все равно нужно будет позвонить Свирнову, записаться на осмотр и узи.

Своего гинеколога Лера посещала с завидной регулярностью. Когда семь лет назад они пытались завести детей, она прошла полное обследование, никаких паталогий выявлено не было, но забеременеть не получалось никак. Свирнов предложил ЭКО и они в принципе могли себе это позволить, но решили подождать и попробовать обычным путем еще. А потом как-то постепенно тема детей сошла на нет, но Лера по-прежнему не предохранялась, так что вероятность, хоть и ничтожно малая с учетом недавней менструации, все же была. Лера знала, что в ее роду у женщин случались кровяные выделения, очень похожие на менструации, на первых месяцах беременности. К Свирнову она ходила как минимум раз в полгода на профилактические осмотры. До следующего раза оставалось еще несколько месяцев, но ждать не имело смысла.

Ладно. Завтра утром позвоню. Утром… А где же я проведу ночь? Я же не могу ехать домой. Никак не могу. Но и тут сидеть до утра тоже не получится.

Лера намочила ладонь и обтерла щеки и лоб холодной водой, прополоскала рот и вернулась в зал.

— Воды с лимоном и счет, пожалуйста.

Она сидела и приходила в себя. Пыталась понять, что же произошло только что. Страх, панический ужас и оцепенение, охватившие ее при звуке голоса любимого мужчины, удивили ее не меньше, чем найденная коробка. И какие-то странные картинки, как обрывки снов, мелькали в ее голове. Почему-то ей привиделся Стас, совсем еще молодой, в какой-то странной квартире на диване. Словно они вместе смотрели кино. На экране трое парней в странных белых костюмах с шляпами насиловали девушку. Стас вскочил и побежал блевать. Его трясло. Она выключила фильм.

Лера не помнила Стаса таким молодым, никогда не была на том диване, что всплыл в ее мозгу, да и не представляла, чтобы в фильмах показывали такое. Откуда взялась эта картинка? Что я сплю наяву? Ощущение было такое, что она когда-то видела похожий сон, потом сон забылся и вот он всплывал в голове.

Официант принес воды, но лимон, душка, в нее не выдавил, а положил рядом на блюдечке. Лера взяла восьмушку лимона и пальцами выдавила ее всю. Потом еще восьмушку и еще, пока в стакане воды не оказалась вся половина лимона. Напиток вышел кислющим, зато быстро приводил в чувства. Уже на втором глотке начал прорисовываться план.

Оставаться тут нельзя. И закрываются они скоро, да и Стас легко может догадаться, где я, и приехать.

Не успела она так подумать, как увидела красный Pathfinder. Не узнать машину было невозможно с ее тонированными в красный металлик окнами и росписью под хохлому. Это так он в свое время прикололся, собираясь ехать с этой машиной в Японию, как со своим самоваром.

Лера, так и не дождавшись счета, резко достала кошелек, положила пару бумажек на стол — должно хватить — и побежала к машине. По ее подсчетам у нее было еще три минуты, пока Стас доедет до разворота и окажется на ее стороне дороги.

Она не хотела встречаться с ним. Страшно не хотела. Потому прыгнула в машину и просто поехала вперед, пока не представляя, куда же ехать. Куда-нибудь, лишь бы сбежать, лишь бы найти норку, забиться и подумать. Впервые в жизни Лера хотела отделаться от Стаса, чтобы понять что-то, а не искала его помощи в этом.

Лера съехала с Ленинского проспекта и свернула в переулок. Дорога сама привела ее к месту, где она когда-то училась рисовать. Из ее занятий ничего не вышло. Где-то через месяц-полтора после начала (студия была интенсивная и Лера проводила там по 6—8 часов в день) ее настигли страшные головные боли, и пришлось ехать в Новосибирск. Да, это как раз было три года назад. А после больницы Стас отговорил ее возвращаться на курс: слишком напряженно, а у нее и по дому занятий хватает.

Лера запарковалась во дворе. Оказалось, что код от шлагбаума, который она автоматически набрала, все еще действовал. Выключила мотор и перевела дыхание.

Пока она ехала, телефон звонил не переставая. Очевидно, Стас заметил ее отъезжающую от кафе. Сейчас телефон замолчал.

Лера сидела, опустив голову на руль. Слезы текли сами собой. Она только что сбежала от своей жизни. От того, к чему привыкла за 9 лет, что любила и чем наслаждалась. Зачем она сделала это? Ведь ей нравилось жить со Стасом. Нравилась его уверенность, его сила. Нравилось его тело: крепкое, прекрасно сложенное, атлетическое с красивой мужской грудью и сильными мускулами. Он был совсем немного выше ее, но за счет мышечной массы выглядел значительно крупнее, что ее радовало. Ей нравилось чувствовать его рядом, и внутри. Да что там, она любила его и до сих пор любит. Почему же тогда она так судорожно от него убегает? Почему боится увидеть его сейчас?

…Нет, чего-то я недопонимаю… Что со мной происходит? Что я тут делаю? И куда пойду потом?..

От отсутствия ответов Лера зарыдала еще горше. Достала салфетку из бардачка, вытерла слезы. Тушь не текла.

…Удивительно, реву уже почти два часа без перерыва, а тушь держится. Водостойкая…

Однако посмотрев в зеркало она сообразила, что тушь, которую нанесла еще утром перед завтраком со Стасом, давно от слез превратилась в гель или лак для ресниц. Ресницы встали колом и торчали в разные стороны острыми клиньями. Глаза тут же зачесались. Захотелось смыть все это безобразие с мылом. Как в 13 лет, когда мама увидела ее на улице с макияжем и потащила домой умываться. Хотелось сделать тоже самое — смыть наваждение, смыть чужое и инородное с лица, вернуть себе свой естественный облик.

А ведь и впрямь придется умывать с мылом, ведь ничего такого я с собой не взяла — не ожидала, что пригодится, да и подумать было некогда.

Лера посмотрела на окна студии. Кто-то там был несмотря на поздний час. В глубине неярко горела лампа, и видно было только двигающуюся тень. Лера решила рискнуть. Решила зайти.

Взяв с собой только эту треклятую тетрадь и телефон, она постучала в дверь. Она вспомнила, что звонок там был очень долгим и мелодичным, но слушать его веселые напевы сейчас не хотелось.

Дверь открылась. На пороге стоял молодой человек. От одного взгляда на него у Леры разболелась голова, в ушах зазвенело, в мозгу замельтешили невнятные образы и взрывались бомбы, глаза невольно сщурились и Лера схватилась за висок.

— Лерочка?!? — удивленно обрадованный, не верящий восклик открывшего парня было последним, что зафиксировало ее сознание. А потом она провалилась в темноту и тишину, пролетев мимо неразличимого гула и мельтешения.

Открытие второе

— Лерочка, милая, очнись, — тот же голос, только уже мягче, увереннее, теплее. Она откуда-то помнила этот голос. Из своих снов. Она видела этого парня. Он регулярно снился ей последнее время. Снился в самых неожиданных снах. То они во сне с мамой ловили рыбу, на удочке принесло сланец. Мама сказала — это знак — надо понять. И тут вдоль берега прибежал за ним он. То Лера куда-то летела во сне, а стюардесса кого-то искала, подходила к каждому пассажиру и спрашивала Валерий Ковальчук? И тут в проход встал он и громко на весь салон объявил: Валера Ковальчук, это женщина. Прекрасная женщина.

В каких-то еще снах, она видела его. И из снов всплыло имя — Дима. Он был очень высоким и худым, хоть и с широкими плечами и крепкими руками.

Русые, отливающие в медь волосы были собраны в странный пучок высоко на затылке. Лера была уверена, что во сне видела его и с обычным мужским хвостом, и с косичкой, и с дредами и простоволосым. По крайней мере, она легко представила себе, как бы он мог выглядеть с ними. А вот со стрижкой… Вроде нет. Она была уверена, что он — плод ее фантазии, но вот он тут, стоит перед ней во плоти.

— Лерочка, я тебе чаю заварил. С мятой и чабрецом, как ты любишь. И меду гречичного добавил. Тебе надо подкрепиться. Совсем разболелась моя девочка. Я так рад, что ты здесь…

Он смотрел на нее добрыми зелеными глазами из-под пушистых почти рыжих ресниц.

Ха-ха. Наверное, я уснула в машине и мне все это снится. Интересно, людям часто снится, что они проснулись? Мне снится. Прямо сейчас…

Лера поняла, что лежит на широкой мягкой софе, укрытая пледом. Рядом стоит резной столик с кружкой ароматного чая и на корточках сидит Дима — мужчина из ее снов.

Странно. Я же никогда не любила блондинов. Тем более длинных и худых. А этот во сне мне нравится.

— Девочка моя… — он нежно гладил ее по волосам, — сколько же лет прошло? Три. Точнее два года и девять месяцев. Почти ровно тысяча дней. И вот ты здесь. Я всегда верил, что ты придешь. Знал, что не сможешь все это забыть, не сможешь обманывать себя слишком долго. Я ждал тебя. Я выкупил студию, чтобы иметь возможность ждать тебя здесь ночами. Я все время думал о тебе, только о тебе.

Он подскочил и вихрем пронесся вдоль стен, срывая покрывала с картин. Со всех холстов на Леру смотрела она. Она — русалка, она — ангел. Она, она, она. Даже в портрете старой женщины на берегу моря можно было узнать ее. Так, наверное, она будет выглядеть, когда ей будет восемьдесят.

Какой приятный сон. Надо запомнить свое лицо, чтобы потом проверить так уж ли точно мое воображение.

Лера села поудобнее, взяла большую теплую кружку обеими руками и стала разглядывать комнату.

Она помнила студию, какой та была 3 года назад. Огромная комната с огромными окнами практически с трех сторон, дававшими самое разнообразное и интересное освещение в любое время суток. Сейчас на всех окнах были шторы. Оно и понятно — когда на улице темно этот зал как подсвеченный аквариум. Шторы были закрыты, свет давала лишь тусклая настольная лампа, да через одно окно, выходящее к парковке, свет уличного фонаря чертил тень какой-то причудливой ветки. В таком виде студия была намного уютнее и даже походила на жилище одинокого художника, чем, видимо и была.

Когда проснусь, нужно будет заехать в студию и подкинуть им эту идею. Студентам будет значительно приятнее приходить словно в гости к мастеру.

Лера разглядывала картины. В полумраке настольной лампы они казались живыми. С них на нее смотрело ее прошлое и будущее, и ее настоящее. Только все это не настоящее ее. Она не помнила его и не стремилась к нему…

…Ну, во сне то у меня может быть любое прошлое и будущее. А настоящее этого сна радует меня ничуть не меньше, если не больше, моего реального настоящего…

И тут Лера вспомнила, что сбежала от мужа.

Или это тоже часть сна?

Все смешалось и перепуталось…

Интересно, можно ли жить с одним мужчиной и одной жизнью днем, и с другим мужчиной и другой жизнью ночью во сне, и при этом не чувствовать себя изменницей и лгуньей? А почему бы и нет? Ведь сон — это только сон… или другая реальность, параллельная, не пересекающаяся… Правда настолько реальная по ощущениям, что прямо мурашки по коже.

Она отхлебнула чай. Вкус был таким настоящим, таким насыщенным и таким… знакомым? Лера не помнила, чтобы когда-нибудь слышала о сочетании в чае мяты, чабреца и гречишного меда, но зеленоглазый художник сказал, это был ее любимый чай. В это нетрудно было поверить — вкус был приятный.

…Ну, в параллельной жизни сна почему бы мне не иметь и других вкусов? Чай действительно хорош.

Пряный, согревающий и одновременно странным образом бодрящий напиток словно раскатывался по телу теплыми волнами.

— Дима, — Лера тихонько позвала парня с мыслью проверить, действительно ли во сне знает его имя.…Хотя это же мой сон и он по-любому должен отозваться…

— Да, Лерочка?

Она поняла, что он смотрел на нее еще до того, как она произнесла его имя. Это она разглядывала студию и упустила его из виду, он же все это время не отрываясь смотрел на нее из угла, где на переносной, двухконфорочной электрической плитке закипал блестящий чайник.

— Хочешь еще чаю?

— Я и этот пока не допила.

— Тогда я сделаю себе и сейчас приду.

Из резной тумбочки он достал початую бутылку коньяка, от души плеснул его в огромную пустую кружку, насыпал сверху прямо в коньяк чайных листьев и залил кипятком. Комната наполнилась новым ароматом, и Лере он снова показался знакомым.

— Ну, как ты, девочка моя?

Он смотрел нежно, успокаивающе, так, что хотелось открыть душу, выложить все страхи, чтобы он забрал их, рассказать все мечты, чтобы он помог их осуществить…

— Я только что сбежала от мужа, села в машину и поехала куда глаза глядят, не брала трубку. Просто не могла ни посмотреть на него, ни заговорить…

Лера заглядывала Диме в лицо, пытаясь увидеть, как он реагирует. Она уже поняла, что в этом сне он любил ее и у них были какие-то отношения. Но она не знала, какие и когда, раз он ждал, как он говорит, целых три года.

Реакция была странной: словно несколько показное удивление — левая бровь поползла вверх и застыла с вопросительным выражением. Лицо словно вопрошало — и что дальше? Он не произнес ни слова и ждал от нее продолжения.

— Мне страшно… Я не знаю, что происходит, не знаю… Я думаю, что я сплю и вижу тебя во сне, но даже во сне я не помню тебя. Я не знаю, что у нас было. И не понимаю, причем тут Стас в этом сне. Мне страшно…

Она разрыдалась… Он обнял ее, и запах его тела, его волос, одеколона снова пронзил ее своей реальностью.

— Ты не спишь… Я выключил звук у твоего мобильного… Он звонил и звонил. Я понял, что ты сбежала. Я думал, ты сбежала ко мне… А ты не помнишь… Голос звучал очень грустно. Но горечь была направлена куда-то внутрь. Это не было упреком, это скорее было разочарованием, но не в ней, не в Лере, а в чем-то более важном…

…В боге? — подумалось Лере…

Я не сплю?

— Я правда не сплю?

— Правда.

— Как же так? Как? Все вокруг реально нереальное. Все похоже на мои сны. Ущипни меня.

Но он поднял ее лицо за подбородок и поцеловал. Нежно и упоительно. Теплые губы, властный язык со вкусом коньяка, сильные руки, обнимающие ее за шею. Это реально… Это нереально прекрасно…

Лера позволила себе раствориться в поцелуе. Когда же Стас целовал меня так в последний раз?

Мысль тут же испортила все. Она отстранилась и стала пристально смотреть на Диму.

— Я же замужем. Все еще… Ты же знаешь.

— Знаю. И это мучительно больно. Понимать, что все эти годы ты была с ним. Что он все еще властен над твоим разумом, душой и телом. Что он не дает тебе быть собой.

Он резко встал. В движениях чувствовалась ярость. Как дикий зверь по клетке он бродил по студии в поисках неизвестно чего. Лера смотрела. Ноги ее холодели от страха и сердце замерло. Он снова боялась.

Чего? Чего я боюсь? Не укусит же он меня? Не съест, не побьет.

Но чужая ярость подбиралась к горлу. Голова затрещала. Шум, вспышка, резь в глазах и вот в ее голове ясная картинка. Сон ли, воспоминание ли? На языке металлический привкус. Ее бьет дрожь. Она вдруг увидела себя маленькой девочкой вцепившейся зубами в мужское предплечье. Коридор старой квартиры закружился перед глазами, и тело ее спиной ударилось о чье-то женское тело у стены. Копчик больно стукнулся о коленку, зато затылку было мягко на женском животе. Она расцепила зубы. Во рту была гадость, теплая, тягучая, металлическая. В ушах шум чужих криков. Панический ужас. Картинка мелькнула так быстро, словно фотография, вспыхнувшая на мгновенье и тут же погасшая.

Вот она ярость. Моя ярость. Вот почему я ее так боюсь. Она бесконтрольна и неуправляема. И разрушительна… Но самое главное, она страшна безудержной силой. Нет разницы, сколько тебе лет, сколько ты весишь и что умеешь. В ярости ты можешь перегрызть сопернику глотку. В прямом смысле слова… Или погибнуть в схватке, но удовлетворенным. Такова природа ярости: гибель обидчика или своя — нет разницы — кто-то должен пролить кровь. Что же меня так разозлило? Да, нет, что пробудило во мне ярость? Кто там, в этом видении?

Лера встряхнула головой, чтобы сбросить наваждение. Вдруг осознала, что Дима уже давно смотрит на нее снизу вверх, присев на колени.

— Да, девочка моя, нелегко тебе… Я полагаю, тебе нужно это прочитать, — он протянул ей довольно старый распечатанный конверт, — и, вероятно, лучше покинуть студию сейчас. — В руке его был телефон. Последнее сообщение было открыто. «Я вижу твою машину. Никого не слушай, выходи ко мне». Нет, это предпоследнее около часа назад. А последнее — 3 минуты тому — «Я вызываю милицию и мы войдем. А он пойдет за решетку».

Что это? Что это значит? Кому и за что Стас угрожает?

— Это ты пойдешь за решетку? За что?

— Я. Некогда объяснять. Я сам не очень-то понимаю. Тут — он указал на конверт, — все, что ты соизволила мне рассказать. Ты должна знать больше.

— Я не хочу туда!.. Не могу! — Лера чуть не плакала от беспомощности.

— Вот, — он протянул ей связку ключей. — Моя машина припаркована с другой стороны. Ты можешь выйти через заднюю дверь. Езжай ко мне, там пусто, но все же… Помнишь где я живу?

Взгляд Леры выражал такое отчаяние, что ответа не требовалось.

— Кутузовский проспект, д 7 кв. 38. Найдешь?

— Найду.

К воротам домовой парковки подъехала милицейская машина.

— Все, беги, — он поцеловал ее в лоб, как школьницу. — И да, это твое, — протянул ей тетрадь. — Я буду говорить, что не видел тебя.

— Спасибо.

Только выйдя на улицу Лера поняла, что не знает, к какой машине идти.

…Ключ от Nissan. Уже хорошо. Только бы был автомат…

Она нажала кнопку. Отозвался Ниссан Мурано. Руль слева, ручная коробка передач.

…Ять. И что делать? Сидеть в машине?

Лера никогда не водила коробку. Когда-то давно, когда он сдавала на права, она училась ездить на шестерке. Этот опыт ей крайне не понравился и, получив права, она всегда брала себе автомат. И ее первая машина — праворульная японка, и вторая такая же и нынешняя микра были с автоматическими коробками передач. Да и на отдыхе, когда они со Стасом брали машину на прокат, она всегда просила автомат, чтобы иметь возможность подменить его за рулем, если что.

Сейчас же выбора не было — не в прокате.

А если меня остановят? Я же забыла сумку! Ни прав, ни документов! А документы на машину?

Она завела двигатель и залезла в бардачок. Там как по заказу лежали: документы на машину, доверенность на ее имя, права — дубликат, выданный три с лишним года назад…

Не помню я, чтобы его получала… Но я, похоже, много чего не помню… Выходит те права, что остались в сумке, не действительны уже три года? И я ни разу об этом не узнала? Ни разу никто не пробил по базе? Что совсем ничего не нарушила за три года? Выходит, нет.

В бардачке также лежали деньги, аккуратной стопочкой, прихваченной зажимом, купюры разных мастей.

…Какой предусмотрительный…

Лера взяла стопку, повертела, но считать не стала — не ее дело. А вот зажим показался ей знакомым. На нем была арфа или литера V, стилизованная под нее.

…Красивая вещица. Если бы я решила подарить ювелирное изделие мужчине, подарила бы именно это.

В студии зажегся яркий свет. Даже через плотные шторы Лера могла видеть, как по комнате явно ходили люди. Пора было ехать.

Лера собралась с духом, включила заднюю передачу и тронулась.

Хорошо еще руль с гидроусилителем, и не нужно использовать силу и бешено крутить баранку.

Она выехала со стоянки и двинулась в сторону центра.

Вечерние пробки уже рассасывались, но движение было по-прежнему оживленным. У нее заняло 20 минут доехать от Ленинского проспекта до Кутузовского. Третье кольцо как обычно двигалось плотным потоком.

Уже припарковавшись у дома номер 7, Лера сообразила, что ни разу за всю поездку даже не подумала о коробке передач, при этом явно переключала их… Не приходя в сознание…

Дом был сталинский, с высокими потолками и общим монументальным видом. Клумбы у подъездов ухоженные и цветущие. В таких подъездах обычно сидят не суровые вооруженные охранники, а любопытные и все знающие старушки — вахтерши.

А если меня не пустят?

Этих — а если? — сегодня Лера не могла себе позволить. Лера буквально чувствовала, как ее несет с горки вниз и она уже не может остановиться, развернуться и вернуть все назад. Придется доехать до низу. Фактически выбора то у нее не было — не сидеть же в машине. К тому же уже хотелось в туалет. Езда по московским дорогам всегда вызывала у нее это желание.

Лера решила оставить в бардачке все, что там нашла.

Там лежало, там пусть и лежит.

Заглушила мотор и стала разглядывать связку ключей, соображая, на каком этаже должна быть квартира 38. Дом пятиэтажный, следовательно, этаж пятый, второго подъезда.

Она решила, что лучше всего идти уверенным шагом как к себе домой, чтобы избежать всяких вопросов — Да Вы к кому, да зачем? Она вдруг поняла, что даже фамилии Димы не знает, а посмотреть ее на документах как-то не догадалась.

Встряхнула головой, поправила волосы, натянула улыбку и пошла…

— Добрый вечер, — нужно быть вежливой с консьержкой. В ее стеклянно-гипсокартовновой будочке старушка словно жила. Там были цветы, чайник, телевизор и старая продавленная тахта.

— А, Лерочка, добрый вечер. Давно вернулись? — старушка смотрела на Леру без удивления, но с вполне искорененной радостью, словно действительно по ней соскучилась. — Дима говорил, вы уезжали. Давненько вас не видели. Мы уж с Маргаритой Федоровной думали, не случилось ли чего. Ведь как вы уехали, Дима начал вещички перевозить. Говорят, купил где-то дом. А сюда исправно каждое утро заходит, проверяет почту, но вроде как уже не живет. Не ночует это точно… А… ключи у вас вижу есть… Значит, звонить не надо. Дима на всякий случай тут оставил свои контакты, если вдруг вы приедете, а его предупредить не сможете… А чего вы удивляетесь? Он всегда обо всем заранее думает, очень предусмотрительный.

Лера почувствовала, что лицо ее действительно имеет очень удивленное выражение. Попыталась вернуть на него легкую улыбку.

— Это точно. Сама его таким считаю. Спасибо, Ольга Паллна. — Лера умудрилась рассмотреть имя на бейдже — Воробьева Ольга Павловна. — Я пойду. Устала с дороги.

— Иди, иди, милая. Чемоданы то кто потащит?

— Да я налегке. Чемоданы потом приедут.

— А.. Ну ладно, а то лифт грузовой третий день не работает. Лифтер наш, Василий Федорович, в запое. Уж жена его и кодировала, и в центры всякие отправляла. Он месяцок походит трезвым, а потом опять. А ведь какой мужик был. Все бабы в округе Ленке завидовали…

Лера знать не знала, о ком говорила вахтерша и очень обрадовалась, когда лифт, наконец, пришел. На сегодня хватит ей собственных историй, до чужих дела не было.

— Спокойной ночи Вам, Ольга Павловна.

— И тебе, отдохнуть, Лерочка.

Двери закрылись, и Лера поняла, что не помнит ни этого лифта, ни этого подъезда, но Ольга Павловна словно персонаж ее снов, как собирательный образ всех вахтерш.

Квартира 38 находилась прямо напротив лифта. Тяжелая дверь, явно металлическая, была обтянута снаружи черным мягким дерматином. Циферки выглядели очень причудливо, словно были выкованы вручную.

А может и были… Художники — люди творческие любят и другие ремесла попробовать.

С ключами все понятно. Этот тяжелый крестообразный от верхнего замка, этот плоский от нижнего.

Лера вставила крестообразный ключ, но что-то дернуло ее надавить на него вместо того, чтобы повернуть, при этом левая рука машинально схватилась за ручку нижнего замка и потянула ее вверх. Внутри двери — где-то в середине, не в замке — что-то лязгнуло, щелкнуло, ухнуло и дверь сама подалась вперед, открыв лериному взору вторую, внутреннюю дверь.

Блин. Словно банковский сейф… Ну что такого может храниться в квартире, чтобы ставить замысловатые замки и железные двери? Еще бы решетки на окна поставили на верхнем этаже…

Лера открыла вторую дверь и… засмеялась. …И ведь поставил, параноик. Прямо от порога было видно большое окно, выходящее на проспект, схваченное решеткой. Лера завернула налево, где по ее представлениям должен был быть туалет. Выйдя, пошла в ту комнату, чье окно было видно прямо с порога. Красивые кованные, словно ажурные решетки, покрытые патиной, стояли изнутри на всех окнах.

…Оно, конечно, красиво, только как-то некстати. Зачем так закупориваться?

Узор решеток ажурной вуалью лежал на паркетном полу — сквозь окна лился довольно яркий свет уличных фонарей.

…Ну, и как вы открываетесь?

Лера интуитивно потянулась и коснулась какого-то механизма, спрятанного за листочком в правом нижнем углу решетки. Решетка плавно съехала с окна, превратившись в решетку, закрывающую батарею.

…Оригинально…

В огромном зале, показывавшем в коридор только одно окно, было еще три. Лера открыла все решетки, пытаясь почувствовать себя хозяйкой этого места. Света с проспекта хватало, чтобы разглядеть обстановку комнаты. В левом от входа углу стоял большой настоящий камин, с такой же решеткой как на окнах. Около лежал то ли ковер, то ли шкура — в сумраке не разберешь, пока не потрогаешь, а трогать пока не хотелось ничего. Лицом к камину, спиной к окнам стоял уютный двухместный диванчик. Чуть поодаль — кресло качалка. Где-то посередине небольшой журнальный столик, слишком пустой и чистый, чтобы предположить, что хоть кто-то сидел здесь в недавнем прошлом.

В другой части комнаты, словно разделенной на две зоны дверным проемом, стоял огромный стол. То ли обеденный, то ли игральный.

Для игры в бридж. Хотя почему в бридж?

Лера подумала, что в таком огромном зале с камином, решетками, ореховым столом могли бы проходить собрания аристократии, как в фильмах.

На стенах висели картины. Свет из окон падал только на две из них. Обе были кисти хозяина. Лера узнала манеру. Узнала и модель. Картины снова изображали ее. Или не совсем ее, а кого-то очень похожего на нее. На одной была юная девушка, подросток, со свежим чистым наивным почти детским лицом, но уже женскими, хоть и робкими и трогательными формами. Девушка раскачивалась на качелях и длинные черные волосы и легкое белое платье развивались за ней вслед. Лицо было счастливым светлым и открытым.

Ну, как он так рисует? Неужели так четко представляет себе, как я выглядела в 15 лет?

Смотреть на картину было приятно. Веяло умиротворением и радостью. Чего нельзя было сказать о второй картине. На ней девушка, может, того же возраста, хоть и выглядела старше, тоже была запечатлена в полете. Но летела она с высотки вниз. На фоне ночного неба с полной белой луной пропечатывался силуэт унылой многоэтажки. На верхнем этаже в ярком свете словно двигались люди, участвовавшие в пирушке. А девушка с изможденным, усталым и измученным лицом, отражавшим бессонные ночи и рискованные эксперименты, уже приближалась к земле. Зритель видел ее красивое, хоть и осунувшееся лицо в предпоследний миг перед ударом о землю. Раскинутые худые голые руки, короткая стрижка, черные кожаные бутцы и шорты, колготки в сетку и прозрачная блузка — наивности — или невинности? — нет и следа. Щемящее чувство вызывала эта картина. Вы еще не успевали увидеть и понять, что это изображено самоубийство, но уже чувствовали это…

Лера отвернулась. Смотреть было больно. Ведь это было ее самоубийство. И ничего успокаивающего и ободряющего не было. Не было надежды в этом холсте. Одно сплошное черное отчаяние. Неприкрытое отчаяние и стыд…

А это? Ну откуда он это взял? С чего решил, что я могла выглядеть так и так поступить?

Лера вернулась к первой картине, чтобы восстановить мир в душе. Светлая девчушка все еще качалась на качелях.

Ладно, хватит бродить. Надо все-таки понять, что происходит.

Для начала Лера решила сварить кофе. На дворе уже начиналась ночь, а она привыкла быть в кровати к одиннадцати.

Найти кухню было несложно. И там на окнах стояли похожие решетки. Лера решила не опускать их, а наоборот, найти что-нибудь, чтоб занавесить окно. Оказалось, что и это уже было предусмотрено хозяином квартиры. Плотные темные жалюзи под решеткой и тяжелые плотные шторы перед. Лера закрыла все, и сразу почувствовала облегчение, словно избавив шить от страха быть увиденной. Она не понимала, откуда взялся этот страх, но свет включила только после закрывания всех окон на кухне.

Кухня оказалась огромной. С высокими потолками, с большим разделочным столом и шестиконфорочной плитой посредине варочной зоны. Огромный стол стоял в обеденной зоне.

Интересно, здесь когда-нибудь жила достаточно большая семья, которой весь этот размах мог бы пригодиться?

Зона готовки выглядела так, словно принадлежала шикарному ресторану.

О, я бы тут развернулась. Хотя моя кухня не хуже. Моя кухня…

На Леру опять накатила волна страха. Что она тут делает? В чужой квартире, сбежав от мужа… Поверив какой-то странной тетрадке…

Лера заглянула в кофемашину — та была заряжена — только нажми кнопку. Она заглянула в холодильник в поисках молока. На нижней полке ровными рядами стояли нескончаемые двухсотмили литровые пачки молока разной жирности и сливок.

Запасливый…

Решила сделать капучино.

Зашипело, забулькало, запахло. Она взяла кружку и села за стол. Думала, будет чувствовать себя несоразмерно маленькой и одинокой. Ничего подобного. Оказалось, стол только добавлял ей значимости, силы, уверенности.

Кофе прекрасно пах, молочная пенка стояла высокой горкой. Лера открыла старый конверт, врученный Димой. Решила начать чтение с него. Внутри было письмо. Почерк странный. Местами, как ее собственный, местами, как в тетради, но в общем очень неровный и неравномерный. Подпись ВК могла означать и Валерия Ковальчук, и что угодно. Но она решила поверить Диме — он сказал, она писала.

* * *

Милый Митенька!

Когда ты получишь это письмо, все будет уже кончено. Я не могу больше любить тебя. Эти отношения требуют от меня слишком дорогой цены. Я и так уже очень дорого заплатила. Я хочу назад мою спокойную жизнь, мою уверенность. Я долго к этому шла и многим ради этого пожертвовала. Я не могу выбросить это сейчас, не хочу начинать все сначала.

Мы провели вместе прекрасные 18 месяцев. Но дальше так продолжаться не может. Я не могу уйти от мужа, да и ты не так свободен, как хочешь. Прости меня за все, и прощай.

Не ищи меня, не звони, не пиши. Я не отвечу. Я забуду тебя. Точнее, уже сейчас, когда ты это читаешь, уже забыла. Тебя нет в моей жизни. И не было никогда.

Прощай.

— ВК

* * *

Ну и что мне это дало? Отношения длились полтора года? Т.е. с 2011 года. А где был Стас? Как он это терпел? И почему я это прекратила? Нет, я по-прежнему ничего не понимаю. Надо, видимо, все-таки читать тетрадь.

Лера открыла тетрадь там, где закончила. Салфетка из кафе служила закладкой. Все тот же уверенный почерк продолжал рассказывать ей вариант ее прошлого.

* * *

Прежде, чем перейти к воспоминаниям о своих романтических отношениях с мужчинами, полагаю, следует закончить с отношениями родственными. Точно так же, как образ отца невозможно изменить полностью или стереть из памяти, так и образ дяди, маминого брата, тоже придется оставить. Однако откорректировать его нужно обязательно. Именно благодаря ему в моей душе поселились неверие в мужскую преданность и страх перед ревностью.

Дядя и ревность

Итак, Михаил Васильевич Разномастский сейчас, как и отец, уже давно покоится в земле. Не уверена, правда, что действительно покоится, но так уж говорится.

Этот мужчина — второй по частоте общения и близости к нашей семье. Он переехал во Владивосток с Урала вслед за мамой. Хотел свободы и возможностей. Он был младше мамы на семь лет, но учиться в вузе даже не думал. Хотел сразу зарабатывать большие деньги, а потому пошел на нефтебазу. Сейчас только поняла, что не имею ни малейшего представления, кем же конкретно он там работал.

Дядя Миша Разномастский, как и папа, тоже был мужчиной видным, хотя и совершенно иного типажа. Как рассказывала мама, женщины от него млели. Вылитый цыган со смуглой кожей, зелеными глазами с длинными изогнутыми черными ресницами, со смоляными бровями сросшимися на переносице, вороного крыла кудрями крупно вьющихся волос. Роста он был невысокого, но телосложения атлетического и, насколько я помню — а видеть его без рубашки приходилось довольно часто — повышенной волосатости. Отец любил подшучивать по поводу дяди мишиного «свитера».

В детстве дядя Миша никакого интереса у меня не вызывал. Он приезжал к нам в гости на Первую Речку со своей семьей: женой тетей Гулей и детьми — Леной и Наташей. Лена была моего возраста, а Ната на четыре года младше, и мы часто играли вместе. Жили Разномастсткие в бараке без удобств в ожидании получения жилплощади от государства. Воду на третий этаж носили ведрами и отходы — помои — выносили тем же путем. Еще в каждой комнате деревянного барака — а им на семью досталась комната с маленькой кухонькой — стояла печь, которую в холодные сезоны нужно было топить чуть ли не два раза в день.

Так вот, живя в таких условиях, они практически каждый выходной приходили к нам в просторную двухкомнатную тогда современную квартиру с балконом с видом на море. Они приходили мыться. Иногда, когда воду в нашем доме отключали на профилактику — а это могло длиться месяц — или взрослые просто решали сменить ритуалы, мы ходили вместе в городские бани. И тогда мужики были предоставлены сами себе, а мы с сестренками и мама с тетей Гулей парились в женском отделении. Но чаще всего банные дни проходили в нашей квартире. И если их начало — приготовление тортов, кексов или печений, совместное игры и совместное купание — детей мыли вместе, т.е. одновременно усадив всех троих в большую ванную — меня радовали, то завершение этих посиделок периодически превращалось в черти-что.

Конец ознакомительного фрагмента.