Вошь на гребешке

Оксана Демченко

Нитль – не царствие небесное, поскольку вечный (и любой иной) покой в нем не существует и не является прижизненной или посмертной мечтой обитателей. В тугом сплетении корней этого яростного мира нормальному человеку не выжить. А если с чьей-то неустанной помощью он все же уцелеет, то прежним – нормальным – точно не останется!Ведь он однажды был в Нитле. Жил каждый день, как единственный. Терял бесценное, выбивался из сил, отчаивался… И делал новый шаг. И гордился тем, что он – человек.

Глава 10. Милена. У края небытия

Спайка, область близ грани миров

— Тэра — прорицательница, и уже потому надо было слушать её, а она твердила изо дня в день, что я дура, не владеющая собой⁷⁰. Все, что я делаю, не по воле ума творится, — стонала Милена, из последних сил цепляясь за реальность.

Были бы руки, цепляться оказалось бы проще. Но треклятая спайка вывернула и выкрутила все так, что теперь сложно сообразить, что это такое — руки — и как ими пользоваться. Хорошо уже то, что дар вальза наконец проснулся полно, ярко. Дар без участия сознания создал наименьшую возможную, но все же пока достаточную защиту для сущности. Глубокая, острая спайка миновала пик развития и распадалась, но пока она еще могла утащить Милену в никуда, смять окончательно, изуродовать или же… Захотелось скрипнуть зубами и зажмуриться. Но пришлось всего-то строго-настрого запретить себе воображать, что способно сотворить миротрясение, хаотично сопрягая слои реальности.

— Осмотрюсь, — посоветовала себе Милена.

Чужой мир был, это она поняла сразу, весьма далек от смежных с Нитлем и даже дальних, смутно знакомых по детству: тех, куда из родного леса вели мягкие перегибы коренных складок.

— Плоскость, чер её раздери, — обреченно признала Милена, старательно убеждая себя, что сама она существует, что она говорит. Что владеет памятью и рассудком. — Ну как есть — плоскость… вот занесло!

Рассвет в новом мире был ленив и сер. Он кое-как подпирал тяжеленные тучи соломинками лучей. Эти жалкие подпорки просыпались с небес сквозь щели облачности. Милена старательно представила, как она вздыхает и поводит плечами. При таких плечах и такой шее — ей шло это движение. Ей все шло, чего уж… было дело, было и тело.

Рядом, ощутимые и понятные, легко поддающиеся наблюдению, копошились жители плоскости. Они вели себя вполне предсказуемо. Первыми попали в поле наблюдения те, кто невольно спровоцировал резонансный эффект, столь важный для создания слабины в защите Руннара. Эти людишки довели до панического расслоения тела и души соплеменника. Сперва Милена сочла их местными ангами, но сразу передумала. То был жалкий сброд. Руннар, пусть и мелькнувший на краткий миг, оказался им не по силам: один недоумок сдох, а уцелевшие сбежали без оглядки.

Довольно долго, если верить изрядно сбоящему ощущению времени, Милена боролась с остаточными завихрениями рассасывавшейся спайки, утверждаясь в реальности. Было пока что не важно, что это за мир, главное — не провалиться еще глубже, в черное ничто! Пока буря длилась, было не до изучения окрестностей. Но позже, позволив себе обрести надежду на лучший исход, Милена огляделась — важно помнить навык тела, даже не имея пока что такового.

Местные трусоватые недоумки прекратили паниковать, сопеть и судорожно лапать оружие. Кто-то, главный в их жизни, был вроде хозяина⁷¹. Что-то их держало, пусть на шеях и не видать ошейников… Ради дел хозяина его людишки вернулись, переборов ужас. Огляделись, постепенно обнаглели, потоптались возле неподвижного тела того, кто расслоился. Подобрали нечто важное и снова сбежали: издали потянулось новое сборище местных, тесно упиханных в самоходные повозки, выштампованные из мертвого железа.

— Технологии в развитии, жар-камень вам под зад, — Милена внятно представила, как она кривит красивую, чуть вздернутую верхнюю губу. — Значит, плоскость. Мертвое железо, бездушный лес и толпы одомашненных людишек.

«Людишки» выбрались из повозок и принялись бестолково и разрозненно суетиться. Быстро сделалось понятно, что единого хозяина у них нет. Все норовят урвать малую выгоду или хотя бы не попасть под тяжесть большой беды. То и другое местные понимали с лету.

Милена висела, не вполне уверенно сознавая себя в мире и старательно изгоняя даже намек на панику. Она тут застряла. Да, дело плохо: её не видят, сама она не может двигаться и лишь плавно, неуправляемо дрейфует, как клок тумана.

Людишки суетливо натянули цветные ленточки, будто для детской игры. Принялись сверкать светом из коробок, прижимаемых к лицу. Принципа работы Милена не поняла, но сообразила: так они стараются сберечь точный вид того, что вынуждает каждого из присутствующих бледнеть и икать.

Пользуясь исчерпанием энергии спайки, Милена осторожно сняла защиту и перераспределила силы. Теперь она осознанно погружалась в мир — нехотя, как пловец в ледяную и к тому же грязную воду. Но иной нет… Надо налаживать первые пробные связи с бытием. Информация тут, в плоскости, упрятана за высоченным барьером, люди напрямую до нежного слоя не дотягиваются и живут, как растения в игрушечной грядке: отрезанные от главного почвенного горизонта, на капельном поливе…

— Мерзость, — пожаловалась Милена себе самой.

Язык, пусть и понимаемый весьма общо, постепенно тек по новым жилкам, по свежим тонким корешкам, врастающим в мир. Наречие плоскости заполняло отведенное ему место в сознании, готовя почву к первичному пониманию, к взращиванию внятной общности.

Милена попробовала дотянуться за второй барьер, к питательной среде силы мира — но испытала острое разочарование. Это плоскость! Мир, отделенный от людей. Пойди пойми, кого жалеть: то ли планета сирота и уродуется жителями, то ли люди — нищие и кое-как выживают на скудном подаянии…

— Просто у них все иначе, — Милена урезонила себя и продолжила наблюдать.

Сейчас важно не допустить внутренней паники, способной перерасти в кромешное отчаяние. Рядом нет ни Черны, ни того, что должно было выделиться из Руннара после срыва шкуры. Их нет! Значит, или всех разметало бурей, или хуже, сплетенных в схватке бойцов унесло глубже… куда? А пойди пойми, если ты — лишь воспоминание о себе. Меньше, чем иллюзия. Тебя такой уже и не должно быть.

— Кто-то меня держит, — недоуменно признала Милена. — Но кто?

Ответа не было, и пока что пришлось отрешиться от того, что неизменно злило Черну — от бесконечного копания в себе…

Прибыли повозки посолиднее, из них выбрались важные люди. Эти не умели спешить или желали выглядеть именно солидно. Они гуляли по площадке, озирались, ничего не понимали и потому кивали медленно и веско. А еще — потели. Они все были в душе мелкими тварюшками и ведали страх, более того — служили своему страху, как хозяину.

Язык плоскости сделался понятен в той мере, чтобы воспринимать разговоры, ловить общую суть. Конечно, приходилось прилагать усилия.

Люди разбились на группки, бубнили разное и думали о разном, и боялись каждый своего.

Вот суетятся над телом расслоившегося. Все в одинаковых зеленоватых накидках. Щупают руку — пульс проверяют. Теперь зрачки… До толкового травника и тем более псаря всякому из «зеленых» — ну как Ружане до духовного уровня великана. Однако тут иной мир, и, скорее всего, в нем нет привычных способов лечения. Значит, расслоившемуся не помочь. Какое там, без толковых связей с миром нельзя даже понять причину беды. Во: отчаялись, накрыли простыней по горло, потащили в повозку. Ах, да, в машину.

Вторая группа. Одеты однообразно, при оружии. За порядок отвечают, тут и сомневаться не приходится. И пока что никакого порядка не наблюдают, как отчитываться перед хозяином — не понимают, а сами ничего решать не готовы. Фотографируют — это слово Милена поняла быстро. Что еще? Ждут звонка. Смысл весьма прозрачен.

А вот подкатили хозяева, пусть и не самые важные. Машина велика и плывет мягко, её пропускают на лучшее место, дверь распахивают, человека опекают, ему кивают так, что сразу понятно — кланяются… Быстро и негромко рассказывают, сбиваясь на домыслы, пугаясь их и замолкая на полуслове.

— Это старый полигон, утилизация официально прекращена уже… — задыхается человек в сером.

— Кончай учить ученого, — морщится хозяин. — Короче.

— Нет отходов. Вчера были, сейчас — нет, — срывающимся голосом выдавливает «серый». — Мы подняли документы. Это старый полигон, МКАД рядом, но тут 15 Га, понимаете ли, терриконы вот такие… были. По краю кое-что уцелело, а внутри… в середине, значит… в эпицентре…

— Не сипи. Тебе чего, чужого дерьма жаль? Или объявишь в розыск? — хозяин принимается похрюкивать смехом, выгадывая время и щурясь. — Так, фотографов убрать. Всю съемку — мне, срочно. Камеры наружного наблюдения есть? Вот, оттуда тоже изъять. У посторонних — подписку о неразглашении.

— Неразглашении… чего?

— Всего, идиот! — хозяин орет, выплескивая эмоции и заодно избегая ответа, потому что как раз ответа-то у него и нет. — Срочно!

— А след — как с ним?

— Какой след? — морщится хозяин.

— Вот, — серый указывает на глубокий отпечаток лапы Руннара, вдавленный в спекшийся мусор словно бы намеренно, в доказательство реальности неведомого. — Извольте видеть. Юрский период, типа…

— И как же ты с таким динозавровым мозгом до майора дослужился, — сочувствует хозяин. — Нет следа. Нет и не было. Всех убрать отсюда. Что за паника на ровном месте?

— А покушение на убийство? — серый указал в сторону тех, кого Милена мысленно назвала травниками. — Неопознанный человек, согласно опросу медиков вот — в коме. И во-он там, мы уже составили протокол, имеются — ноги… Две, парные. Предположительно мужские, ботинки сорок третьего размера, лейбл «панама як», почти новые… Брючины две штуки черные, парные, классика… Прочие части тела и одежда на них надетая… вся, что имела место… она и само тело, все это… предположительно съедено предположительным зверем, оставившим след.

— Сколько у тебя звездочек на погонах? — звереет хозяин. — Еще раз упомянешь муру, годную для идиотов-уфологов, сам сожрешь и погоны, и звездочки. Не предположительно, а реально. Тщательно прожевывая, понял? Кончай с пургой. Ноги к делу не пришьешь, тут полигон ТБО, оформи покойника, как бомжа… Причина комы второго бомжа не важна, он же бомж. Усек? Оцепить район. Я распорядился, вам окажут помощь. Убрать посторонних. Исполняй. Или есть еще вопросы?

— Н-нет. Никак нет.

Хозяин кивнул, нашарил нечто у пояса и потянул к уху. Зашагал прочь, тихо бормоча. Кроме Милены едва ли кто-то мог разобрать слова.

— Ну да, утро ранее, я на ногах, служу народу. И ты вставай, трудяга. Кто слезно просил место под застроечку, да чтоб рядом с МКАД? Пляши, тут случай… особый. Надо кое-что срочно подчистить, сразу предупреждаю. Нет, никакого криминала! Так, чертовщинка размером в 15 Га. Пропал мусор с полигона, много мусора. Как раз под твой проект. Да, пятнадцать Га ничейной земли, интересный рельеф и МКАД видать без бинокля. Нет, не так… Ты плохо слушал или не проснулся! Хозяева у полигона есть, это само собой. Только они пока не в курсах, что мусор сгинул… Вот и прикинь, сколько они приплатят тебе за право избавиться от обузы. Сейчас позвоню куда надо, их порезче напрягут, хотя они и так в напряге. Экологи всегда готовы в бой, прокуратура подключится, если что. Ну вот, проснулся: именно, тебе первому звоню, цени и соображай, часики тикают. Вас много, а чертовщинка — штука эксклюзивная, на моей памяти такое везение прет впервые. — Человек остановился, его шея забагровела от притока крови. Убедившись, что чужих рядом нет, он заорал в полный голос: — Идиот! Какая на хер радиация, какие, к лешему, обдолбанные пришельцы на блюдце с голубой каймой? Кому нужен гребаный мусор? Да найдись такие, я расцелую их в жо… — Хозяин замолчал, поправил ворот. Захрюкал смехом. — Если и так, не нам тут жить. Вот и молодец. Но, сам понимаешь: успеешь почистить до полудня — ты в шоколаде. А просочится дерьмо — и все, и накрылся помоечный город-сад… Я не волшебник, мало ли кто прилетит в голубом вертолете и мало ли, какое кино закрутит. Да. Да. Вот теперь ты в теме. Ну, бывай.

Важный человек чуть помолчал и другим тоном стал давать указания новому собеседнику, мелкому и подчиненному: говорил без уважения, грязные слова мешал в речь густо, ответов не слушал. Милена устала от выслушивания малопонятной беседы. Здешние ловкачи ей не важны. Жить в этом мире бывшая любимая ученица самой Тэры Арианы, несравненной предсказательницы, не собиралась. Плоскость для вальзов — место гиблое, тут дар тускнеет и постепенно гаснет, жизнь делается коротка, а возможность возврата домой сокращается с каждой новой ниточкой-связью, врастающей в здешнее бытие.

— Черна…

Звать с надеждой ту, кого Милена никогда не полагала подругой, было неприятно. Хотелось отомстить неугомонной воительнице за свою собственную глупость. Какой ядовитый вьюн пророс в душе? Чем отравил, чтобы она, Милена, безоглядно бросилась в чужой бой? И ведь как глубоко прирос! Заставил все спланировать: пробраться на поляну, прятаться в зарослях краснобыльника, унижаться перед мальчишкой Вростом, уговаривая добыть из кладовой дуффовый плащ… Если бы Черна не повредила руку, уговаривая буга встать под седло, если бы не принесла забытые Миленой в замке вещи, если бы ушла и не вернулась, оставив в лесу, если бы…

— Черна! — второй раз звать было еще противнее, потому что, помимо злости на себя и воительницу, отчетливо чуешь страх.

То, что Руннар не игрушка Тэры, а изнанка дорогого хозяйке человека, знала до боя, пожалуй, лишь Милена. Она сопровождала первую даму севера в поездках, она была рядом, когда Тэра отходила ко сну и пробуждалась, она выпускала зверя на прогулки и подзывала утром, когда он являлся из леса мокрый, пахнущий чужой кровью и свежим соком, добытым из взрезанных корней. Многие годы наблюдений позволили заглянуть за занавесь тайны, отдернув самый её краешек… Руннар был изнанкой, перевертышем. Сохранять для него подобие жизни не имела права даже Тэра с её положением хозяйки замка и первой дамы севера. Эта тайна могла стать поводом для торга с хозяйкой, и потому Милена берегла её на самый крайний случай, не делясь ни с кем столь ценным сокровищем. И вот — добереглась.

Черна помогла уйти достойно, не стать в глазах людей замка смешной, слабой. Отплатив ей за помощь, Милена намеревалась получить выгоду, выторговать после победы воительницы прежнее место у правого плеча Тэры, а в придачу и огниво в наследство. Увы, дело обернулось вовсе криво. То есть Врост нащупал корень, как ему и было велено. Милена прорвалась в круг боя, успела выкрикнуть главное и даже осознала, что Черна её слышала, приняла совет, а потом… Потом спайка достигла полной глубины и оказалась коренной. Такая разрушит любые планы, порвет мир надвое — и не растратит всей силы… Все пошло криво.

Милена отбросила задумчивость, внимательнее озираясь. Её, невесомый клок сознания, уносило все дальше от гнилой мусорной кучи, от суетливо снующих людишек. Подобно прилипшему к подметке листку, Милена оказалась накрепко склеена с телом расслоившегося человека, как раз теперь увозимого в машине, тревожно посверкивающей синим глазом вспышки. Примерно там же, у крыши, болталась — по собственным ощущениям — и Милена, презрительно и брезгливо наблюдая, как люди в зеленом творят глупость за глупостью. Колют иголками обездушенное тело, толкают сплетенными руками грудину…

— Значит, и его утащило в спайку, — пояснила Милена самой себе. Заорала на суетливого человека в зеленом, срываясь и прекрасно зная, что её не услышат: — Идиот, ему и псарь не поможет, душу выдрало, а ты занят телом!

Человек вздрогнул, на миг замер, вслушиваясь, но сразу встряхнулся и устало потер лоб тыльной стороной руки. Сообщил напарнику, что смена длинная, он чертовски устал. Соснуть часок — вот предел мечтаний, а то в ушах звенит, самочувствие такое, хоть сам на носилки падай…

Болтаться грязной тряпкой на ветру было противно. Безделье донимало, отступившее было отчаяние подкрадывалось ближе и ближе. Милена устала смотреть, как местные люди занимаются лекарством. Их умение походило на то, что доверяется травникам: воздействие на тело с помощью вытяжек, растворов и смесей. В некотором роде подобные мастера могли повлиять и на сознание, но сложные связи с миром они не понимали, и, соответственно, не брались восстанавливать их или разрушать. Скучая и опасаясь своей скуки, Милена следила за людьми, относя их опыт травников к уровню чуть выше среднего, а понимание строения тела… пожалуй, даже выше среднего, если сравнивать с ничтожеством вроде Ружаны.

От одной мысли о рыжей бабенке скука пропала, захотелось рычать и ругаться. Милена мысленно встряхнулась, прикусила нижнюю губку — ей это шло. Чуть унялась и отвернулась от расслоившегося человека, всматриваясь в местность и тех, кто её населял. Людей вокруг было не просто много — они кишели, как муравьи. Зачем так тесно селиться, имея технологии, разум и относительно неплохо развитые средства связи, Милена не поняла, но решила принять это, как данность. Может, здесь подобное считается достойным способом жизни. Мало ли, как развивался мир, каков он вне доступных обзору мест. Хорошо уже то, что вокруг люди, не чуждые видом. Да и солнышко приятное, без бешеной яркости с отливом в синеву или унылой сумеречной бурости. Небо неплохое, пусть и более блеклое, чем дома.

— Как бы мне выбраться отсюда, — буркнула Милена, нехотя приняв как данность то, что на Черну пока не стоит надеяться. — Как бы добыть серебра, настоящего живого серебра… хоть пригоршню.

От сказанного сделалось пасмурно на душе. Полную пригоршню серебра за свою жизнь Милена видела лишь единожды. Двенадцать лет назад. Тогда Светл, еще совсем пацан, добрался до сокровищ кладовой, где хранилось оружие взрослых ангов. Ключ на видном месте остался случайно… почти. Кладовую запер, сложив там оружие, гостивший у Тэры второй анг зенита. Он был совсем старик, и он застал времена, когда зенит еще был таков, каков он и должен быть.

От мыслей о необходимости убрать ключ анга отвлекла, конечно же, Милена. Тогда она выглядела сущим ребенком, однако уже умела пользоваться выигрышной внешностью. Старик улыбался, баловал девочку сладким и охотно рассказывал о своей молодости — такова любимая тема всех немолодых. Они всматриваются в прошлое, не замечая бед и созерцая лишь залитое солнечным светом счастье, увы, невозвратное, как и сам давний день…

Светл в единый миг сцапал запретный ключ и помчался, задыхаясь от счастья — сегодняшнего, горячего, детского. Теперь-то он дотронется до знаменитого клинка полудня! Говорят, более ста лет седой анг непобедим, а рудная кровь в его ладонях сохраняет упругую и грозную силу. Как же это желанно — коснуться, понять, проникнуться… Клинки порою тоже нуждаются в исцелении. Но нет в нынешнем оскудевшем мире ни единого мастера, способного выслушать гудящую сталь и понять хоть что в её нечеловеческих горестях и бедах. Отчего зарастает рыжим налетом руда, хранимая бережно и умело? Что затупляет, даже ломает неодолимый в бою меч? Какая сила выворачивает его с удобной, вроде бы, рукояти?

Светл скользнул в кладовую и долго стоял, вздрагивая от озноба предвкушения. Он ждал, когда глаза привыкнут к скудному свету. Лишь затем мальчик отважился мелкими шагами подойти к стене. Он поклонился — сам так рассказывал — и осторожно тронул рукоять великого и несравненного Полудня, шепча слова прошения о разговоре.

Почему кровь земли, перелитая в форму клинка, сочла слова — обидой? Может, великий меч лишь казался молодым, лишь выглядел безупречно ухоженным, но в сердцевине был столь же стар, как и его воин, а значит, несколько сонлив и глуховат…

Полдень отозвался на слова резко и совсем не так, как ожидал мальчик: рука болезненно вывернулась, прирастая к рукояти и распространяя мучительную судорогу на плечо, спину, бок. Полдень пожелал подчинить чужака, не считаясь ни с чем. В первый миг Светл не понял намерения рудной крови, а затем ужаснулся и закричал. Собственная рука, сделавшись чужой, норовила перевернуть рукоять и нацелить острие в горло.

Когда старый анг вбежал, Светл уже булькал алыми пузырями, корчась на полу. Милена помнила картинку так ярко, что даже теперь испытала мгновенную тошноту — и сразу вспомнила сменившее её ледяное, зимнее отчаяние. Она желала не того! Всего-то вздумала проучить выскочку. Явившись к воротам Файена без вины и права, Светл с поистине лесной простотой улыбнулся хозяйке и проговорил, вычесывая пятерней травинки из бурых косматых волос: «Вроде, лечить я годный, так чего ж зазря время извожу? Учите».

Светл не показал себя первым среди бойцов, но душа его была широка и распахнута каждому, люди улыбались ему — как сама Тэра в тот первый день. Звери неуверенно переминались на лапах и прятали клыки, глотали рычание, чтобы снова блеснуть белизной зубов, но уже не как врагу или добыче, а как равному, от одних корней произрастающему в общем лесу жизни.

Милена чуяла, что для простой и вроде бы необоримой обаятельности Светла есть край, что за этим краем — пропасть, неведомая самому мальчишке. Чего она желала, подстроив шалость? Столкнуть Светла в пропасть, обречь на гибель? Нет. Скорее — крепко толкнуть, чтобы он пошатнулся и понял свое место — на краю! Чтобы узнал страх, порой очень важный… Чтобы не смел улыбаться всем и каждому, отнимая у первой ученицы внимание людей. Чтобы знал свое место! Жил и знал… а вовсе не умирал безнадежно и окончательно, скорчившись на холодном полу.

— Кончился наш день, — шепнул старый анг, пав на колени. Он погладил Полдень по лезвию, не ранящему знакомую руку. — Не стоило резать добрые корни. Пойди теперь их срасти…

Анг виновато вздохнул. С нажимом провел острием по своему запястью, и Милена ощутила, как встает дыбом каждая волосинка на коже: Полдень кричал, и не слуху, а чему-то куда более глубинному, было слышно отчаяние рудной крови! Старик перевернул ладонь и плотно свел пальцы, в горсти стала копиться, набегая от раны, темная кровь. Она быстро густела и приобретала отчётливый сизо-седой отблеск. Анг дождался наполнения горсти и без спешки перевернул её над горлом Светла, плотно приложил к разрыву, хрипящему слабо, предсмертно. Сник, устало облокотился второй рукой об пол. Искоса глянул на Милену, вросшую в дверной косяк так прочно, словно нет ей иного места.

— Более не играй жизнями, не поняв себя, — жалостливо укорил старик. — Кто придумал, что если сила есть — души не надо? Мы ж не исподники, чтоб им и там не знать покоя, и сюда не найти тропы… Поняла меня? Ну, иди. Позови Тэру. Прикрой дверь и прямо теперь найди её. Сам вижу, не такого ты желала, затевая непорядок.

Указание анга Милена выполнила так быстро, что не могла позже вспомнить, какими коридорами бежала и громко ли кричала, разыскивая хозяйку. Зато, передав слова старика, она постаралась незаметно пробраться во двор, забилась в щель меж корней старого дерева и до ночи пряталась там, из укрытия наблюдая переполох в замке. Ружана металась туда-сюда, неловко спотыкалась, подворачивала ногу и роняла горшочки с сухими корнями. Черна пару раз возникала, словно бы ниоткуда, рычала диким бугом, лезла в чужой ей звериный угол, за шкирку волокла псахов в покои анга. Спускался по главной лестнице Белёк, сосредоточенно и строго поджимал губы, распоряжался людьми, будто имел на то право — и его, хромого тощего недоросля, слушались.

Ночью Милена плакала в своем убежище, а дикие корни то ли в спину упирались и норовили выпихнуть, то ли наоборот, утешали и поддерживали.

Перед рассветом явилась Черна, прошла напрямки через двор, уверенно нагнулась — словно ей дано видеть сквозь корни — и выдернула первую ученицу из ее тайника. За шиворот, как неразумного псаха, поволокла, не спрашивая мнения и не поясняя своих действий.

Старый анг лежал на узкой постели прямо, неподвижно. Только глаза его, кажется, жили в прорезях пергаментных смятых век. Минуло немного времени с прошлой встречи, но анг уже погас, и это было — необратимо. Милена прежде видела умирающих и знала, как свет покидает тело, которому суждено вскоре остыть. Иногда зыбкое, неровное свечение человечьей души казалось восстановимым, среброточивые могли помочь, да и сама Милена просила — и дважды ей казалось, что добивалась понимания… Для старого анга просить было бесполезно. Он теплился, как угли, покинутые живым огнем, но еще не утратившие память о нем. еще взблескивал во взгляде словно бы издали, свет не спешил уходить и прощался с миром.

— Моя ошибка и моя вина, — едва слышно выдохнул анг, перемогая слабость. — Не тебе платить. Но… помни о силе и душе. Важно.

— Буду помнить, — запинаясь и ощущая себя мертвее уходящего старика, выговорила Милена.

Не падала она на подкосившихся ногах только потому, что за шиворот держала железная рука Черны. Не закрывала глаз, словно бы проколотых взором Тэры. Не могла замкнуть и ушей, упрямо воспринимающих неразличимое в иное время биение сердца старого анга. Все слабее и медленнее…

С того серого предутрия Милена избегала Светла. Парень выправился, утвердился в мире живых медленно и вроде бы через силу. Все последующие годы Милена не шутила с ним недобро, предпочитая даже Ружану за спиной парня — не трогать. Но замок довольно мал, и всякий взгляд на Светла, пусть случайный, оживлял в памяти тот день, когда Милена приобрела ночной кошмар, а будущий псарь едва не разучился улыбаться.

— Я так и не поняла себя, — пожаловалась Милена одному из людей в зеленых одеждах. — Плохо мне, понимаешь? Не мой мир, да я и в своем-то была вроде как — не в себе…

Человек сидел у изголовья больного и дремал, неловко прилипнув щекой к холодной стенке машины. На приснившуюся — наверняка он так полагал — жалобу не отозвался, лишь поморщился и завозился, норовя отгородиться от пустых разговоров.

Милена утратила интерес к людям в зеленом и снова взялась изучать мир плоскости, отчаянно и тщетно разыскивая живое серебро. Увы, никто не нес в душе значимую его толику. Не всматривался в окружающих, не улыбался случайным прохожим, не провожал их непрошенным добрым напутствием. Люди муравейника держали свои души многослойно закутанными, словно сберегали скудное тепло в лютую стужу. Люди суетились, жили чем-то мелким, пустым в смысле корневого, главного для мира Милены, понимания.

— Плоскость, мир без ответа и привета… Я тут пропаду, — ужаснулась первая ученица, сполна осознав, что это значит — покинуть замок и оказаться наедине с собою.

Машина докатилась до той цели, куда она мчалась, пыхая синим огнем и разгоняя всех на дороге протяжным воем обозленного карга. Новое место совершенно не понравилось Милене. Тут слабые корни плоскостного мира дрожали и прогибались, сквозь них утекали одна за другой жизни, как капли влаги в ненасытный песок. И длилось подобное давно. Лекари боролись с бедой, но без толковых травников, без псарей и вальзов восточного луча они слишком часто не справлялись. Впрочем — Милена горько усмехнулась — теперь и дома нет годных вальзов. Восток встал на якоря. Королева преуспела в обретении права на это звание без корони и, значит, без учета мнения самого Нитля. Она свершила величайшую подлость⁷², и её поддержали тогда, полвека назад, очень многие. Даже анги зенита и прорицательница Тэра. Почему? Есть ли смысл искать ростки ответов в этом мире, если и в родном не удалось заметить их. Пять сторон было у света единого Нитля. Пять. Исконно и неизменно таков вершинный мир. Что поколебало его устои?

Тело расслоившегося устроили на кровати с колесами и покатили по безрадостному коридору, мимо одних равнодушных людей — во владения иных, столь же безразличных. Человека, чье имя Милена не знала, назвали «неопознанным», о нем без азарта посудачили: на бомжа не похож, а документов никаких; полиция не заводит дело, словно парень — привидение. Видимо, кому-то удобно таковым его числить при жизни. Хотя разве это жизнь? Сознания нет, пульс толком не прощупывается, температура тела медленно, но неуклонно понижается…

Милена тоскливо изучила убогий коридор, где обречена находиться, пока хоть что-то не изменится. Попыталась усилием воли переместить себя, на краткое время обрадовалась: получается! Но обнаружила, что упругость окружающего мира возвращает её на прежнее место.

Мимо катили кого-то, на лестнице сосредоточенно сосали дымные палочки. Ругались, сплетничали, примитивно домогались друг друга, чтобы так же убого отказывать или соглашаться… Безрадостный день тянулся болотной травой, намотанной на горло утопленницы, и Милена осознавала себя именно утопленницей, уже принадлежащей бездонным хлябям. Одно обнадеживало: в больнице, как называется нынешнее место, было много людей. По коридору то и дело проходят новые. Значит, надо продолжать искать. Надо заметить хоть одного обладателя серебра.

Ночь плоскости оказалась блеклой, природный мрак разбавлялся нездоровым фонарным светом, который превращал небо за окнами в тусклое ничто без звезд и глубины.

В больнице стало тише, людей в коридорах поубавилось. Милена изучила постоянных, одетых в халаты — слово уже обрело смысл, как и понятие «униформа». И вдруг — серебро взблеснуло во взгляде невысокой девушки! Милена сосредоточила на ней внимание.

Девушка была молоденькая, хрупкая, рыженькая. Она выглядела усталой. Вот полусонно пристроилась в коридоре, за столом. Поправляя пушистые волосы, лезущие в глаза, стала читать книгу, упакованную местными технологиями в «электронный формат». Так сказал один из врачей, здороваясь с рыженькой. Назвал её умницей и посоветовал не засиживаться допоздна, дежурство-то заканчивается. Милена продолжила наблюдение и ей показалось, что серебро мелькнуло на миг в улыбке старика, обреченно хрипящего больным горлом в палате напротив стола рыженькой девушки. И снова поиск… Средних лет врач устало, отупело просматривал какие-то листки, он был отупевший от усталости — но Милена рассмотрела и в нем, сером от бессонницы, крохи серебра.

Трое. И у каждого серебра так мало, что надеяться не на что.

Милена обдумала варианты и выбрала девушку, как самую молодую и удобно сидящую: ее стол почти рядом с телом расслоившегося. Первое общение, если таковое удастся наладить, очень важно.

Чувствуя себя ничтожным семечком в потоке весеннего ветра, Милена обреченно врастала в мир, пускала корни, пробовала дотянуться до питательного серебра, ведь лишь оно имеет дар пробудить в сухом семечке — чудо роста, родство с миром.

Рыженькая вздрогнула, поежилась, быстрым движением погасила «электронный формат» и убрала в сумку. Прошла по темному коридору. Переоделась в тусклой комнате, изредка и без внимания поглядывая в небольшое зеркало. Сменила обувь и зацокала каблучками по коридору — все дальше от полутрупа, погруженного в кому. По лестнице вниз, через двери, коридоры, переходы… Милена ликовала, удаляясь вместе с рыженькой и примечая, как слабеет прежняя связь. Мир придвинулся, перестал походить на мираж. В нем теперь различались запахи. Вот скудная, болезненная влажность давнего дождя, смешанного со снегом. А вот мурашки серых капель испуганной мошкарой облепили поверхность ветки — да так и остались плеснево преть…

Фонарей было мало, девушка спешила, рискуя подвернуть ногу на скользком, но шага не замедляла. По длинной аллее она добралась до дороги, огибающей изгородь неухоженного парка. Глянула на маленький навес возле фонаря — и вздохнула, почти всхлипнула. Вдали затихало ворчание большой машины, именно её и проводил разочарованный взгляд. Девушка пробормотала невнятно про автобус и дурацкое расписание, которое всегда нарушается. Добрела до остановки — так она назвала навес — и пристроилась в темном уголке, на краю скамейки, прижалась к стенке. Подтянула воротник куртки повыше, к лицу и замерла.

Милена величественно повела плечами и презрительно фыркнула: все это удалось представить очень внятно. Первую ученицу Файена дожидались всегда. Автобус, буг, карета — не важно. Она умела поставить себя так, что обреченно и огорченно глядели ей в спину, но не наоборот.

Мимо прошелестела небольшая машина, на миг залила остановку мертвым светом и сгинула в ночи. Все стихло. Прошло время, вторая машина проревела и скрылась. Девушка мерзла, спрятав руки в рукава и не делая попыток повлиять на поведение незнакомых людей. По мнению Милены это было глупо. Чужая неспособность устроиться в мире неизменно вызывала раздражение. Рыженькая молода, недурна собой и к тому же — травница, то есть по-местному врач. Не последний человек в их мире, уж наверняка.

Далеко, за изгибом дороги, наметился новый звук машины, и Милена затосковала. Так отчетливо увиделось: вот она выходит в свет, чуть щурясь и не уделяя проезжающим внимания. Делает движение головой, меняя узор волны длинных русых волос. И машина останавливается — это так просто! Но рыженькая не слушала советов, жалась к темной стенке.

Машина приближалась. В её нутре неприятно рокотало. Возле остановки машина резко замедлилась. По инерции она все же миновала фонарь и замерла поодаль. Сразу распахнулись все дверцы, ударил низкими басами сплошной грохот, ничуть не похожий на музыку. Наружу полезли люди.

— Медичка, сочненькая, — вроде бы разобрала Милена.

Все иные слова были малознакомы, но в общем-то не нуждались в осмыслении. Люди, изрыгающие эти слова в поток басовитого грохота музыки и хриплого речитатива пения, ни о чем не задумывались, они вряд ли могли и хотели соображать.

Рыженькая охнула, медленно, прилипнув мокрой спиной к стенке, сдвинулась по скамье. Наконец очнулась, рывком вскочила, побежала прочь от фонаря, машины и остановки. Ноги в узких туфельках подламывались на каждом шагу, забор был — враг, он мешал укрыться в парке. И дорога была — враг, она слишком гладко ложилась под башмаки преследователей.

В первый миг Милена не вспомнила, что её саму не видят и не чуют. Презрительно хмыкнула, разворачиваясь к недоумкам. Она все-таки была первой ученицей замка и даже Черна, затевая вражду, сперва думала, а затем ссорилась — ну, когда оставалась в уме…

Преследователи миновали незримую Милену, проскочили насквозь то место, где она себя ощущала — и вызвали в сознании болезненный спазм чуждости мира, в котором творится вовсе негодное дело. Ознобом окатило понимание: в считанные прыжки эти твари достанут рыжую девчонку и порвут, изуродуют. Серебро иссякнет, корни только-только намеченных связей оборвутся! Едва отвоеванное право закрепиться в мире будет рассеяно, и под угрозой окажется существование самой Милены — даже призрачное.

Бывшая первая ученица смотрела, как рыженькую достают, сбивают с ног. Все происходило для привычной к бою и тренировкам Милены медленно — и неотвратимо. Непоправимо… Корни натягивались, сухо трещали.

— Пусть так, — Милена до оторопи напугалась своего же решения, принятого в этот миг. Даже понимая угрозу, она не отказалась от затеи. Иначе не вмешаться, а не делать ничего — тоже невозможно… — Вам хуже! Я не видела своего вууда⁷³ ни разу. Но пришла его ночь! Свободен!

Ужас схлынул, оставляя сознание окончательно ясным. Милена мысленно раскрыла ладонь и впустила в почву плоскости корень — черный, беспросветный. Корень врос в мир охотно, даже жадно. Тень побега, невидимого местным людям, упруго вскинулась, раскрылась зрелым коробом плода, извергла содержимое в ночь — и оно сразу прянуло туда, где надрывно визжала рыженькая и гоготали ублюдки, догнавшие её.

В следующий миг кричали, не помня себя, уже все. Фонарь мигнул напоследок и рассыпался крошевом стекла, рев музыки оборвался, словно срубленный топором.

Старая связь с телом, лежащим в коридоре больницы, натянулась с прежней силой и поволокла Милену прочь, не позволяя ничего поправить. Не было сил даже увидеть, чем обернется для здешних людей то, что первой ученице замка Файен запретила делать Тэра — под клятвой, без оговорок и исключений…

В темном коридоре больницы было смертно, отчаянно тихо. От собственного не-бытия хотелось выть на луну, зримую призрачной Милене сквозь стены, кроны деревьев и облака. Блеклую, пустую… То, что вызрело и вырвалось в мир, не могло бы сюда явиться в иное, среброточивое, время.

— Они меня не видят, не ощущают кожей и наитием. Но как я могла подумать, что верно и обратное? — устало шепнула Милена. — Плоскость, по сути, нейтральна, тут силы света и тьмы, если упростить до предела нас и исподье, взаимно поглощаются. На уровне, доступном здешним людям, все примитивно, как они сами говорят — материально. Но это иллюзия, поскольку теперь нет сомнений: плоскость подвержена влияниям извне. Я влияю. Еще как влияю! Я представила себя там, у дороги. Этим я натянула нить внимания тварей и помогла им заметить рыженькую. Я в общем-то убила её… почти. Или хуже чем убила. Спаси меня серебряная лань, да во что же я вляпалась? Я ведь не хотела… совсем как тогда, со Светлом — я не хотела дурного. И теперь сижу тут, а мой вууд разгуливает по городу. Мой вууд. Тот, для кого смерть — наслаждение и лакомство.

Примечания

70

Умение контролировать и понимать себя вплоть до подсознания — обязанность взрослого вальза или анга. И это понятно: если ты опаснее атомной бомбы по потенциальной способности к разрушению, «красная кнопка» не может приводиться в действие любой истерикой. Так что грубоватое определение «обезьяна с гранатой» в отношении Милены, например, не отражает и десятой доли её потенциальной опасности для мира в целом и замка Файен в частности. Все это Тэра Ариана понимала, но даже так — приютила «бомбу» и назвала ученицей.

71

Много раз упомянутое понятие хозяин, как уже понятно, имеет весьма разные толкования в Нитле и на Земле. Исподники вкладывают в это слово смысл, близкий к земному. Сейчас Милена имела в виду его же.

72

Коронь срастается с вальзом и наделяет его особым даром понимать и развивать в себе силу любого луча. Нынешняя «королева», которая носит на шее медальон прежнего короля, обещала срастись с коронью, однако в её прическе присутствует лишь вырезанное из мертвого корня подобие корони, не более того. Об обмане в общем-то догадываются. Но вслух заявила о своих сомнениях лишь Тэра Ариана. Прочие промолчали: слова прорицательницы сочли притязанием на коронь. И устрашились…

73

Вууд — в дословном переводе «подонки души». То, что есть в каждом, осадок со дна. Не обязательно он — зло, однако же, оставленный без контроля, он свободен от любых моральных тормозов и иных правил, законов мира людей. Вууд анга — чистая ярость и сильный союзник в бою. Вууд вальза порой — убийца этого самого вальза. Однажды Милена, отведав жабьей икры, слышала сонный шепот Тэры: старая прорицательница твердила, что Астэр мертв, а его вууд слишком похож на человека и носит личину первого вальза востока. Может статься, то был кошмар. А может, худшее из прозрений прошлого…