Непрекрасная Элена

Оксана Демченко

Обычная внешность надежно скрывает необычные возможности, – твердила себе Элена и жила «как все». Пока не оказалась перед выбором, который вышвырнул ее из дома, лишил всего обычного. Впрочем, можно ли уплатить меньше за встречу с королевой болот или чернолесом? Шаг за шагом – от города «истинных людей». В дикое поле, где хрупкую границу дозволенного поправляют лишь законники. Пока их нет рядом, разумные – красные муравьи, черные лесники, валги великих стай и сам Алекс – сосуществуют, как умеют.

Элена. Пульс сто пятьдесят

Чего бы ни добивался Ларкс своими угрозами, одной из целей он уже достиг. Я начала нервничать. Даже не уснула, вернувшись домой. Лежала и слушала, как звенят сосновые иглы — ветер задувает с запада. Значит, дождей в ближайшее время не приключится… хотя — что мне с того?

Очень далеко, в ночи, кто-то вдохновенно воет. Или поет, не знаю. Слишком далеко и тихо. Только мне, пожалуй, и слышно… хотя — важно ли это?

Без труда различаю ближнее: по темной лестнице, вздыхая и ругаясь на свою ночную слепоту, крадется припозднившаяся Мари. Трёт замерзшие руки. Для неё ночь — холодна. Уши трёт… икает, якобы потому, что кто-то отругал её. Мари верит в приметы. Сейчас она встречается с Пашей, Ренатом и Тором. Кажется, именно так… Ничего себе набор имен, но мне что с того? Пуш — открытый город. Мы учим врачей и принимаем переселенцев. У нас говорят на дюжине наречий, имена детям дают самые разные.

И все же Тор — это кто? Сестра упоминала его имя и вчера тоже… вот, опять! Сопит в коридоре, бормочет: «гадский Тор». Уж не из людей ли Юргена?

Я резко села. Сердце сдвоило удары, замерло… Вдруг знакомство Тора и Мари — часть плана Ларкса? Ох, всего можно ждать, сестра то и дело ловко переходит от приязни к игнору, держит несчастных ухажеров в напряжении. И ей верят, и её, если что, прощают. Нет: это она прощает, вот к чему сводится всякая история. Мари трогательная. Её беззащитность совершенна и безотказна для поклонников. Еще вчера мне казалось, что детские игры сестры не опасны. Мари никого не обижала всерьез. Опять же, я, если что, прикрывала её. Но Ларкс и его угрозы…

Я в два прыжка оказалась в коридоре, поймала Мари за руку, зажала ей рот — сестра имеет привычку пищать из-за всякой мелочи. Вот: дернулась, задохнулась… расслабилась и кивнула — мол, узнала, отпусти. Мы скользнули за порог её крохотной комнатушки и прикрыли дверь. В два шага до кровати Мари умудрилась избавиться от платья — оно улетело влево, я поймала, встряхнула, свернула и повесила на спинку стула. Тапки срикошетили от стены — я взяла их в прыжке, аккуратно поставила у кровати, мысками к двери. Поясок повис на светильнике, откуда был мною снят и смотан.

Пока я прибиралась, Мари нырнула под одеяло, отползла к стене. Я пристроилась с краю, и меня обняли руками и ногами, как любимую длинную подушку… Я сама такую сшила и украсила узорчиками.

Сколько себя помню, вечерами я рассказываю Мари сказки. Она тяжело засыпает. Её тонкие нервные пальцы постоянно пребывают в непокое — или теребят прядь волос, или мнут край платья, или щиплют меня за бок…

— Обещай! — прошелестела Мари и безжалостно скрутила кожу у меня на спине. Так она обозначает серьёзность мысли.

— Да-да-да-ой, — мигом сдалась я. — И на что я согласна?

— Прогони Ларкса. Ох, он такой-растакой… и весь рас-такенный, но ты прогони. — Мари оттолкнула меня и села. Стукнулась затылком о стенку, и еще, и снова. — А! И! Ой… Слышишь? Я во как переживаю. Что я буду делать, если тебя увезут? Кто перевесит за меня шубы? Кто поможет на профилировании? Кто помирит с Лоло? Эли, слышала? Прям завтра, а? Мири нас, иначе кошма-аарррр… У-ууу! Совсем у-ууу!

Мари рухнула и принялась подвывать, извиваясь и наматывая на себя одеяло. Верный признак: помирить будет сложно. Похоже, обе глазохлопки подмигивали одному и тому же парню, у которого не хватило ума или реакции, чтобы опрометью сбежать. Верное решение. У Мари есть я, та еще зануда, если вмешаюсь. У Лоло, то есть Лары, тылы еще прочнее: два старших брата, которые верят в любое, самое бредовое, вранье младшенькой. Оба считаются важными шишками в охране внешней стены, серьёзные люди, вооруженные, обученные. Почему же они всякую мелкую неприятность сестры воспринимают, как полномасштабное нападение дикарей на город? Нелепо.

Добавлю, папа Лоло — третий хранитель архива. Н-да… через месяц ему принимать экзамен у Мари. А дядюшка Лоло, вот ведь семейка, самый педантичный из составителей сменных графиков в больнице. Два-три всхлипа племянницы — и Мари придется дежурить ночами отныне и до наступления неизбежного перемирия с Лоло!

— А что завтра? — мне стало интересно. — Особенный день?

— Как можно не знать! Твой Ларкс отправится в ужасный лес за стеной. Он смелый, он вызвался идти к злобным дикарям. Вроде бы, снаружи нашли огромный архив. Подземелье… Он наверняка полезет. Он мужественный. Бедная ты, бедная… придется тебе от такенного Ларкса отказаться, раз я попросила. — Мари сморщила нос. — Вижу, он тебе хуже яда. И почему? Ларкс сладенький, вкусенький, ням-ням.

Мари шепнула последнее слово проникновенно, со стоном — и принялась молча, лягушачьи почавкивая, обожать мужество Ларкса и его несостоявшиеся еще приключения в диком лесу.

— Что ты делаешь завтра? — Неожиданный поворот разговора вернул меня к причинам собственной бессонницы, вернее, к одной из причин. — Ну-ка отвечай: Тор. Он из гостей города? Что за имечко? Почему не знаю?

— Если Лоло дуется, я тоже дуюсь. Дома. Весь день! И вечер тоже, наверное. Сказала же, мири нас. Ты такая неумная, ничего не чуешь, не ловишь… Эли, Тор — погоняло твоего наставника! Как в легенде древних, ага? Ну, всех молотком по башке, чтоб звездочки из глаз. Стр-рашный. Ничего ты не знаешь. Фу-у…

— Надо же, еще одно его погоняло, и только-то. Какое облегчение. Тор-мухомор. А ты дуйся дома. Обещаешь? — Я нашла прядь растрёпанной косы Мари, дернула. — Ну!

— Ну… Ну и не обещаю, ну и ни за что, ну и что хочу, то и ворочу.

Мари знает, у меня идеальное ночное зрение. Я вижу и как она корчит рожицы, и как кивает — мол, постараюсь, если не забуду. Сразу же расплылась в улыбке: она победила! Опять её мелкие глупости не станут её же большой головной болью. А у меня голова не болит. Даже сейчас, после Ларкса и лаванды. Мне ведь улыбается Мари…

Сестра вечно валяет дурака, но ей — можно. В ней есть радость, могучая и горячая. У сестры волшебная улыбка: вспыхивает, как первый луч солнышка. Люди вздрагивают, словно просыпаются. В больнице от бестолковой Мари всегда больше пользы, чем от меня — толковой. Людей ведь лечат не лекарства, а люди. Это правило всех времен… ну и добавлю: у нас почти нет сложных лекарств, только травы. Ха. И трав у нас почти нет, мы ведь в лес дальше опушки не суемся.

Предки, чтоб им в гробах крутиться непрестанно, намеренно уничтожили многие разделы медицины. Они думали, что так лучше, что мы не должны повторять их ошибки. Они, например, решили: антибиотики мы не сможем совершенствовать и, даже чудом сохранив производство, быстро дойдем до привыкания к тем несложным формулам, что нам оставлены. Из-за чего случится резкое падение эффективности с лавинообразным нарастанием потребной дозы. Еще, вроде бы, лекарства предков, многие, если не все, долгосрочно уродовали иммунитет и плохо совмещались с кроп-фактором. Предки были типа меня: много думали, слишком много… Отняли у нас жирные куски знаний, оставили в разжеванном виде лишь самое простое. То, без чего никак нельзя. Или что случайно не спрятали. А еще то, для чего уцелело оборудование, не склонное быстро ломаться или чинимое в наших примитивных условиях.

Потом за предками прибралось время. Измельчило в труху страницы книг, сгрызло смыслы, изломало идеи, разбило в мелкое крошево устои.

И вот они мы, обладатели осколков знаний и остатков навыков… Я знаю слово «томография». Выучила определение, которое кто-то успел переписать из настоящей древней книги в новую, ставшую старой и переписанную опять, наверняка неточно. Нынешнее слово — лишь эхо древнего. Оно ничего не определяет.

Касательно сложных тем предки дали нам лишь примечания. А всё простое свели в «Положение о работе врача общего профиля в условиях дефицита оборудования и препаратов». «Положение» предки составляли, как временный справочник для быстрого обучения новичков. А после только «положение» и осталось. То есть, если угодно, нас оставили… в положении.

Ум всегда во вред! Матвею три года назад хватило бы короткого курса антибиотиков, чтобы жить долго и не кашлять. Тогда последний раз мы с ним плавали наперегонки. Я поддавалась и старалась, чтобы было незаметно. Три года! Теперь он и до берега не добредёт. Плохо без лекарств. Не все ведь такие как я, неубивайки-зеро. Вернее, все не такие.

Я поежилась и проверила два крупных гнойника на спине у Мари. Сухие, хорошо заросли. Увы, иногда болезни возвращаются, особенно внутренние. Я знаю ночной кошмар Мари: свежий гнойник вскакивает на шее и хуже — на лице. Как у троюродной тетки Лоло. Говорят, она была когда-то самой красивой женщиной Пуша… Трудно поверить.

— Эй, хочу сказку, — приказала Мари и обняла мою руку. — А ну, быстро! И чтобы длинную, и с хорошим концом.

— Тебя кто-то расстроил?

— Не важно, — Мари завозилась, сунула мою руку себе под щеку. — Не засну просто так. Эй, хочешь, я тебе правду скажу? Совсем правду…

— Говори.

— Ну уж нет! — немедленно передумала Мари и старательно зажмурилась.

Мне стало больно, словно сердце прокололи… Оно даже споткнулось, моё бесконечно надёжное сердце. Неужели солнышко Мари, готовая улыбаться всему миру — не так счастлива и беззаботна, как старается показать? Неужели и она — терпит и молчит о многом? Было бы ужасно.

— Как ты сказала? Терпение и благодарность, — Мари крепче обняла мою руку. — Мне так жаль тебя… и себя тоже. Ха! Тебя так, себя мне, конечно, гораздо жальче.

Мари хихикнула и зажмурилась плотнее. Я погладила её по волосами, обняла за плечи. Сказка теперь неизбежна, поздно возражать и отнекиваться. Что рассказать? Я с младенчества травлю сестру сказками. Взять хоть ту, про Маришу и мейтара. Смутно помню: добрый мейтар пригласил девочку в свою берлогу, угостил медом. Затем, как положено в сказке, обернулся человеком и… и не помню. Отдал ей сердце, шубу и что-то в придачу.

Язык старшим сестрам надо своевременно отрезать, иначе они безнаказанно втиснут в душу младших чушь, несовместимую с реальностью.

— Жила-была в давние времена первых городов, что стояли среди ядовитых полей и диких орд, красивая девушка Анна. Гены у неё были ценные, как у меня, а улыбка теплая, как у тебя… Анной город заплатил выкуп. Тогда кочевые орды часто находили яды и оружие предков. Тащили под стены, чтобы угрозами довести и самые могучие города до покорности. Хотя бы временной. Анну ждала жизнь, которая хуже смерти. Но её спас страшный-престрашный зверь. Могучий. Может быть, даже йетар. Не знаю. Она и сама не знала.

— Прошлый раз её звали Мариша, а спас её мейтар, я помню, — капризно сообщила Мари.

— За ними гнались, йетар был вроде бы ранен или отравлен… и не было спасения. Зверь смог доставить Анну в очень сильный город. Но его не впустили, да он и не рассчитывал на иное. Орда настигла зверя у стены. Там, снаружи, его убивали долго и страшно… Анна всё видела.

— Плохая сказка, — насторожилась Мари.

— Когда у Анны родились две дочери, никто в городе не подумал, что они — полузвери. Они были совсем как люди. Диагносты читали их генные карты, как годные. Анна выбрала и написала имена для дочерей — Мария и Елена. Именно написала. С тех пор, как убили её зверя, Анна не разговаривала. Стоило девочкам встать на ножки, сделать первые шаги, и Анна пропала… никто не знает, куда она ушла.

— Это разве сказка? Ты обычно используешь наши имена, не меняешь их на чужой лад. — Мари плотнее обняла меня. — Эли, соберись и закончи сказку хорошо. Я волнуюсь.

— Елена выросла красивая и умная. Себе на беду… Красивых люди хотят присвоить и изуродовать. Мария выросла слабая и странная. Она оставалась с сестрой, пока та еще могла… справляться. Мария была солнышком для Елены. Но даже рядом с ней Елена однажды не выдержала груза благодарности и терпения. Так Мария осталась совсем одна и разучилась улыбаться. Она покинула город. Вот и вся история из капсулы, которую мне разрешили вскрыть год назад, после шестнадцатилетия. Запись сделала моя мама и оставила вместе с генным материалом. Моя кровная мама, которая жила давным-давно. Я не знаю, кто моя мама из тех двух сестер — Мария или Елена? Жутковато, что их имена и наши почти совпадают. Я всё время думаю: зачем так? Это намек или хуже, приговор? Ведь мама не могла знать, что у меня будет сестра по имени Мари. Как все могло само собой совпасть и повториться?

Мари потерлась щекой о мою руку. Вздохнула, смахнула слезинку — она уже успела пожалеть сестер из прошлого, себя и заодно меня.

— Так и быть, засну под грустную сказку, — пообещала Мари. — Даже тебя утешу. Спрашиваешь, зачем так сложилось, в чем смысл послания от мамы? Ответ простой. Она хотела, чтобы мы исправили ошибки прошлого. То есть ты исправила. Ты умная и сильная, тебе придется пыхтеть за двоих, — Мари зевнула, чуть не вывихнув челюсть. — А я высплюсь.

Сестра повозилась, натянула одеяло до самого носа и дождалась, пока подоткну край ей же под спину. Засопела ровно, мелко.

Я лежала без одеяла и сна… растерянно моргала. В узком прогале меж штор покачивалась сосновая ветка, будто мне махала ободряюще — не печалься, Эли… Я следила за веткой и осторожно, неуверенно улыбалась. Кто мог подумать, что тьма моего отчаяния запросто развеется, стоит вмешаться Мари? Зря я хранила тайну, древнюю и горькую, глубоко в душе. И вот — не выдержала, высказала наболевшее… Не упомянула лишь, что письмо в капсуле было на докроповом английском, который Пушу ничуть не близок. Я билась над расшифровкой полгода. А когда справилась, боль меня ох как согнула… В прошлой жизни всё было так же, как в этой, даже хуже: Елена сгноила себя, путь терпения и благодарности привел ее в болото отчаяния.

И вот они мы, Мари и Элена, стоим на той же тропе. Впереди то же гиблое болото. Круг замкнулся. Так решила я, умная дурочка.

— Спасибо, солнышко, — я поцеловала сестру в макушку и стала плавно высвобождать руку. — Спи сладко. Я постараюсь и придумаю, как надо… пыхтеть. Но сперва помирю тебя с Лоло. Знаешь, это не очень сложно. Прогуляюсь заодно.

Охотно покидаю дом. В моем деле есть и польза, и удовольствие. Люблю бродить ночами, умею ловить любых мошек, знаю, где смогу почти наверняка укараулить светлячков. Они редко забираются сюда, за стену. Но сезон подходящий, а моя любовь к сказкам уже сделала главное — приманки разложены, хотя это не приманки, это просто угощение. Так я думала еще вчера… А сегодня буду стараться бережно изловить живой свет. Интересно, прилетят обычные зеленые или редкостные синие и лиловые тоже пожалуют? Мне любые годны.

В хорошенькой головке Лоло, как правило, умещается ровно одна мысль. Два-три светляка смогут переключить ее с навязчивой обиды «У-уу, гадкая Мари!» на писклявое счастье — «Убойный подарок!». Так и скажет Лоло, когда проснется, если я справлюсь…

Справилась!

В глухую полночь хорошо брести через луг от лабиринта внешних домов к парку.

Лето уже перевалило хребет жары и катится в овраг осени. До больших холодов неблизко, но по ночам от реки наползают туманы — стылые, кисельно-вязкие… Парк делается похож на дикий лес, огни города пропадают, запахи искажаются, звуки путаются. Дальнее кажется близким, а то, что в двух шагах, не угадывается.

К моей груди притиснута банка со светлячками, словно у меня зеленое сердце-фонарик. Мысли легкие, не гнут плечи. Интересно: в мире предков, шесть или семь сотен лет назад, светляки были такие же? Мохнатые, чуть мельче шершней, падкие на мед и гнилые фрукты…

Мы толком не знаем, какие виды животных и растений сильнее всего затронули генные подвижки. Мы слишком мало помним о прошлом наверняка, без искажений. Для примера могу порассуждать о соме. В Пуше сомов-шатунов видел хоть раз каждый ребенок. Осенью они стадами кочуют вверх по реке, к великим болотам. Крупные идут на глубине, а мелочь играет, выпрыгивает на берега, пробует встать на плавники и прогуляться.

Говорят, прежде эта рыбина не умела вылезать на берег, не охотилась в пору нереста на всяких там оленей, прикинувшись поваленным деревом. Или вот…

«Нет… не пани… ую, но»…

Я споткнулась, села и затаила дыхание. У меня тонкий слух. Именно слух помог мне узнать о существовании музыки. Пять лет назад я гуляла ночью, как сейчас, и услышала, как в полуподвале, страшно далеко, у самой стены, предсмертно-тихо хрипит последний патефон города. Я заспешила на звук и, набив три памятных шишки на лбу, встретила деда Пётру, которого с тех пор по-свойски зову именно так — «деда Пётра». Хорошо, что я успела, пока патефон не издох… Сосны с моего пути почему-то не шарахались, но я упрямо брела, зажмуренная: с открытыми глазами хуже слышу, отвлекаюсь.

Вот и сейчас мне чудится голос, опять он страшно далеко, в доме у самой стены. Удалось сходу понять три слова, а дальше будто слух от волнения ухудшился, не разбираю — и все! Зато улавливаю интонации и уже не сомневаюсь: говорит Ларкс.

Ларкс! От одной мысли о нем я разучилась дышать и двигаться. Кое-как заставила легкие работать, переупрямила ноги-руки. Встала. Осторожно сделала шаг, еще шаг. Кроповы сосны! Опять настучат мне… Слышу голос, бреду, уверенно понимаю направление и удаление. Двигаюсь быстрее, на цыпочках. Дурные мотыльки летят на свет и жгут крылья. Я тоже мотылек, я бегу, мчусь — прямиком в пламя бед. Но я должна подслушать секреты Ларкса!

Бам! Звездочки во тьме, звон в ушах. Сосна подкосила меня. Лежу, дышу ртом. Кстати — над самой землей отчего-то звук кажется громче, внятнее.

…у..ф..ре…? — голос старшего Юргена.

— Да! — Ларкс ответил громко, резко. — Я испробовал модуляции, все основные техники. Начал с прямого и косвенного…

Лежу и боюсь шевельнуться. Вдруг перестану слышать? Коленка ноет. Пустяк, ранка на две слезинки. Пока лежу и слушаю голоса, уже нарастает новая кожа.

— Не так громко, — я едва разобрала ответ старшего Юргена.

— Она… зала… я… дельта… Прямо в лоб! Если станет…

— Тише, без эмоций… запасному плану… Вернешься, то… да…трим, — старший Юрген начал фразу громко и затем, вот уж некстати, зашептал.

Скрипнуло закрываемое окно.

Досада! Мерзлявые попались злодеи, простуды испугались. А были бы они генными зеро, спали и зимой при открытых окнах, как я… Не повезло. Лежу, гляжу в небо. Слушаю, как шуршат крыльями светляки в банке. Надо бы сказать Мари, чтобы она сказала Лоло выпустить светляков. Пусть живут в комнате до самой осенней спячки. Зеленые светляки ленивы, если корма вдоволь, никуда не улетят.

Коленка перестала болеть. Зато разочарование вылезло из мозгов на лоб — набухло здоровенной шишкой. Я растерла ушиб. Кто понатыкал в парке сосен? Мало мне ударов лбом о стволы, так еще и макушка страдает. Сосны меня не любят, вздрагивают и бомбардируют безжалостно.

Ладно, думаю о хорошем. Я не разбила банку, пойманные светляки целы. Я не подслушала ничего нового? Но такой цели у меня сегодня не было… тем более нет причин для обид и волнения. Но я дышу часто и жадно, будто набегалась до упаду. Ну, так и есть: сердце, впервые с начала лета, выдало сотню ударов в минуту. Рекорд бесконтрольности. Ларкс может гордиться, вон как он волнует меня, засранец.

Бережно накрыв ладонями мерцающую банку, я встала и побрела домой. Пять шагов — в голове прояснилось, ещё пять — сердце выровнялось на достоверных и всем удобных шестидесяти ударах в минуту. Сейчас залезу на яблоню, суну банку в окно спальни Лоло. Верхний этаж, ветки тонкие, надо быть осторожной. Справлюсь, и тогда уж спокойно, по лестнице, поднимусь к себе в комнату, лягу и глубоко засну. Утром я должна выглядеть беззаботной, а для этого надо отдохнуть.

Впереди трудный день. Кропова диспансеризация, её надо пережить и не сломаться… чтобы вечером с улыбкой навестить Матвея.

Все, светлячки доставлены. Теперь — спать. Никаких мыслей о Ларксе. Лучше я подумаю опять о безответном, далеком: почему мы ценим длинные старые слова, смысловой фундамент которых разрушен? Диспансеризация, иммунографирование, локализованная пальпация… Я стала усердно перебирать слова и заснула.

Разбудил меня пронзительный визг.

Если однажды на стену полезут волкодлаки, объединившись с дикарями, мейтарами и даже йетарами, мы выстоим. У нас есть секретное оружие: Лоло с банкой светляков. Такой визг мертвых поднимет, а живых уложит… Полагаю, в городе уже никто не спит, разве глухие счастливцы в отдаленных домах у стены.

— И-и! Уй-я! Мари-зюзечка…

Зюзечка. Тьфу, слюнявые нежности. Зачем Мари убедила себя, что Лоло ей подружка? Лоло не умеет дружить. Любит себя, только себя и никого более. Хотя, возможно, это моя слабость: всюду применять логику. А логика — так себе инструмент, ржавый и неэффективный при работе с людьми, тем более с толпой. Или с одиночками без признаков мозга — это и есть случай Лоло… Бормочу глупости и тащусь, не проснувшись, в общедомовой погреб. Утыкаюсь в нашу клеть, нащупываю скользкий соевый сыр, бутыль с кефиром, два яйца, творог в марле. Соя у нас гидропонная, всесезонная, её много. Кефир свеженький, выдан мне, в поощрение за участие в диспансеризации. Творог в общем-то тоже мой. Не может город позволить ценной «зеро» — невесте побледнеть и обеззубеть теперь, когда её торгуют Юргены. Ещё меня подкармливают медом, яйцами и ветчиной. Ха: ветчину уже кто-то сточил… брат, наверняка. Прожорливый маменькин сынок.

Бреду вверх по лестнице, слушаю, как нарастает визг Лоло, и пропорционально шуму теряю аппетит. А, не важно. Сгружаю на стол припасы, режу и мну все, что подлежит нарезке и сминанию. Под руку ныряет Мари, принимается таскать ломтики сыра из-под ножа. Мне страшно: а ну как не услежу и оттяпаю пальчик? Ей ничуть не страшно. Мари верит в мою реакцию. Жую сыр. Не чую вкуса. Пульс малость разгоняется: боюсь идти к Матвею. Как бы по пути не потерять беззаботную улыбку.

— Тетушка Эли, а вы пойдете провожать вашего Ларкса? — тоном малолетней змеюки интересуется Лоло. Она зовет тетушками всех, кто старше её хотя бы на день.

— Когда он покинет нас? — вяло интересуюсь я.

— Так вот уже, — Лоло неопределенно машет рукой в сторону реки.

— Значит, не успею, — даже не пытаюсь изобразить сожаление.

Если б ночью не подслушала обрывок разговора, пошла бы. Жадно ловила взгляды: кому Ларкс кивнул, на кого намеренно не смотрит… Глупо, Юргены не выдадут себя. Ларкс, я уверена, опытный засранец. Ночью поняла: на нашем свидании он не просто бубнил глупости в облаке лавандовой романтики. Он делал со мной нечто, что ему всегда удавалось. Но — не сработало. Такой вот «зеро» — эффект. Эх, знала бы, чего от меня ждут, подыграла бы! Я стольких врачей обманула, я самая опытная врушка города медиков… Именно поэтому я толковый диагност, ведь, чтобы имитировать симптомы, их надо знать.

Колокольчик у входной двери звякнул дважды. Это к нам, на второй этаж. Я высунулась из окна, радуясь лету: створки нараспашку, солнце в лицо, низкое и яростно-золотое. Ветерок пахнет хвоей и рекой.

— Теть Эль, сказали звать с утра, — пропищал рахитичный Али, пацан пяти лет. И, переваливаясь на кривых ножках, умчался, повторяя: — Я позвал её, позвал её!

Али и вся его неисчислимая родня занимают два дома у самой стены. Они перебрались в Пуш с маленьким санным поездом два года назад. Откуда — наверняка соврали. Почему — точно соврали. Они генно неидеальны и по здоровью так себе, а еще они малость вороваты и ужас как плодовиты. Если в прежнем городе не были рады приросту малоценного населения, семейку могли спровадить и без особенных причин. А мы как раз искали жильцов в пять домов, зимний мор выкосил людей… Опять же, в семье Али никто жителям Пуша не близкородственен.

Конечно, они приволокли с собой тучу вирусов, воз блох-вшей-ведьминых волос и два воза предрассудков, но, надо отдать им должное, обживаются старательно, правила Пуша перенимают безропотно. Работают в поле, помогают на гидропонной ферме. Для них Пуш — настоящий рай, потому что у нас сытно и спокойно. Им есть, с чем сравнивать.

— Эй, клоп! — заорала я, высовываясь из окна еще дальше. — Рыбий жир пил?

— Не-а! — донеслось издали.

Кто б сомневался! Али тот еще капризник. Я отнесла к нему домой ценнейший концентрат, доставленный поездом Юргенов. Пузатый рахит сразу взвыл: воняет. Что мне, опять идти и объяснять? Ему, его безмятежной маме, его сонному папаше, его крикливым дедам и бабкам…

— Яйца вари подольше, слышала? — велела я Мари, напоследок цапнув с тарелки остатки творога.

С тем и побежала в приемную больницы, и было мне стыдно: значит, Матвея утром не навещу, не успею. Увы, я согласна не успеть — внутри, глубоко. Я ждала подобного. Предсказуемо было, что кто-то из опытных врачей на рассвете придумает причину и не явится в приемный покой. Может, для отмазки, а может и настоящую: вдруг он покинул город в группе Юргена? Так или иначе, мне суждено истратить весь день на осмотр детей.

У нас правило: летом — хотя бы один осмотр в месяц. Ушибы, раны, а еще овода, клещи, змеи, глисты, вши, водные черви и похожие на них ведьмины волосы, шерстинки ужаков… и прочая напасть, без счета. Взрослые стараются беречься или сами идут к врачу, заметив первые симптомы. Дети готовы скрывать даже очень серьёзные травмы, лишь бы не оказаться запертыми в больничной палате.

День начался с вопля Лоло и визга Али. Чего ждать в продолжение, если не шума? Мне спихнули буйную мелкоту. Летний осмотр кого угодно доведет до одурения. Старшие врачи берегут себя. Вдобавок они знают, я — «зеро», я выдержу стресс, не подцеплю заразу и буду внимательна весь день.

Али — это у предков и называлось законом подлости — оказался последним в очереди. Уже солнышко спряталось за крыши домов внешнего периметра, уже все старшие дети покинули зал, уже унесли визгливых младенцев и увели плаксивых гнилозубых недорослей… А я всё возилась с родней Али, и после ловила его, коротконогого, но такого проворного! Он был покусан и исцарапан, у него нашелся гнойник на стопе и ещё подозрительное покраснение на шее. Он уворачивался и выворачивался, врачом меня не считал, я же — «теть Эль», сестра Мари, которая дружит с его пятью сестрами… или кто они ему? Не важно.

Когда пролеченный Али вырвался и умчался, вереща дразнилки, я рухнула на ступеньку крыльца, уронила гудящую голову в гамак ладоней. Пульс держался, а вот жидкие сталлы совсем облезли. Из-за этого я, поймав Али, чуть в обморок не грохнулась… Стоп, не надо вспоминать. Не грохнулась же. Никто ничего не заметил. Но восстановить сталлы я обязана.

Пришлось пересилить себя, вернуться в приёмный покой, добыть из ящика нужную банку. Поочерёдно обмакнуть подушечки пальцев и дождаться, растопырив руки, высыхания клея. Иначе… нет, не стоит и думать.

Пока клей сох, мимо юркнул дежурный врач, скороговоркой велел всё проверить и закрыть. Связка ключей брякнула по подоконнику. Скрипнули доски крыльца… Даже не попросил. И никаких «спасибо». Я ведь не Лоло, истерику не закачу.

Связка ключей в сумерках казалась похожей на паука. Я сидела и тупо пялилась, думая о себе — влипшей по полной… Во всех смыслах. А потом сообразила: здесь вся связка! Если закрою дверь изнутри и пройду больничку насквозь, то запросто проберусь в противоположное крыло. Навещать Матвея поздновато, через внешнюю дверь меня не впустят. А так… Я должна сходить к нему! Иначе не засну вторую ночь подряд, теперь из-за угрызений совести. Да, я сейчас не улыбаюсь и вряд ли беззаботна. Но у меня есть отмазка: я устала.

«Стационар» — ещё одно плесневое слово предков. В современном Пуше ему соответствуют две комнатухи с четырьмя койками в каждой. Обычно летом больные, за которыми надо всю ночь приглядывать, умещаются в одной комнате. Зимой мы выделяем под стационар самый теплый дом, при необходимости освобождаем еще два-три учебных зала. Как сложится. Пару раз по реке прибывали поезда, где все люди, поголовно, были поражены вирусами или отравлены добытой в пути пищей. Вот уж морока!

А свои, домашние больные… В Пуше каждый второй хоть немножко врач, так что уход за пациентами налажен. К тому же динамика наблюдений показывает: мы вжились в наш непростой мир. Детская смертность снижается, продолжительность жизни растет. А еще мы стали выносливыми: хотя антибиотиков нет, выживаемость после серьёзных операций высокая, один к одному. Сто лет назад было один к двум. Двести лет назад — у нас есть такие записи, но сохранность их плоха — один к пяти… Жутковато даже думать о работе хирургов в те годы!

Сейчас стационар целиком в распоряжении Матвея. Он бы тоже мог пожить дома, но при таком кашле он никому не даст выспаться.

Я бегом миновала учебные классы. Пуш готовит врачей для трех десятков городских скоплений и отдельных поселений. Это наша гордость и ответственность. Мы стараемся ничего не забыть и учим основательно. Самых толковых подростков оставляем в Пуше по их желанию, определяем в архив, в лаборатории и на два производства, которые предки постарались сделать работоспособными надолго, предвидя нынешнюю нехватку знаний и ресурсов.

Архив, производства и лаборатории — всё там, по левую руку, в основном блоке, к нему и прилепились двумя крыльями больница и приемный покой. Коридор соединяет эти крылья, я бегу в темноте, и меня всё сильнее настораживает тишина. Уже должно быть слышно, как кашляет Матвей.

Вот и дверь.

Нащупываю замочную скважину, вставляю ключ, поворачиваю. Чуть приподнимая, двигаю дверь, чтобы не скрипнула в петлях — я знаю их коварство. В коридоре пусто. Дверь комнаты дежурного открыта, внутри никого. Дверь палаты Матвея тоже нараспашку. Свет не горит. Но мое зрение в нем не нуждается, хотя закат иссяк, а луна еще не затеплилась.

Шаг… еще шаг…

Пульс — взорвался! Взлетел до ста двадцати прежде, чем я осознала умом то, что отпечаталось на сетчатке глаз. По мозгу шарахнуло приливом крови, внутри черепа словно молния полыхнула. Это очень больно и ужасающе однозначно — внезапное и полное понимание. Со мной такое впервые.

Картина для глаз: у кровати Матвея стоит Лоло. В её руке зажат скальпель. Кровь каплет, вязкая, но еще свежая. Лоло приросла к полу, как сосна в парке — и качает её, как сосну под большим ветром…

Картина в мозгу, не для зрения: я — самовлюбленная идиотка! Главная цель Юргенов не я, их цель — Пуш и то, чем мы занимаемся. Генные карты? Диагносты? А может, система обучения врачей и древний холодильник с материалом… Из трех хранителей архива категорично и последовательно против Юргенов выступает только отец Лоло. Завтра его никто не станет слушать. Утром его дочь станет — убийца, ему больше не будет дела до Юргенов! А я… я только что потеряла дорогого человека. Единственного, кому могла рассказать совершенно всё. Матвей любил меня, точно зная, что я трусливая приспособленка, готовая терпеть и молчать…

Даже теперь — молчу. Ненавижу себя, смотрю на Матвея и не кричу. Голос пропал. Мне некому кричать… только он услышал бы, понял и принял. Только он.

Глотаю сухим горлом. Моргаю. Заставляю себя дышать и думать. Отныне я не сомневаюсь: Ларкс постарался и составил настоящий список «ценностей Элены». Первый номер списка, Матвей, уже вычеркнут из жизни… Следующим наверняка значится деда Пётра, а после, на крайний случай моего упрямства, — Мари.

Ларкс ужасающе точен в угрозах. Страшный удар. Смотрю на неподвижного Матвея — и ощущаю себя нищей и мертвой.

Я онемела и оглохла. Но я упрямо дышу, дышу… сглатываю рвотные позывы. Очень больно. До ужаса пусто в душе.

Было бы легче, если б я сошла с ума, хоть на время. Но мозг работает лучше обычного. Сейчас, на пороге стационара, я обязана сделать выбор, сразу и бесповоротно.

Первый путь: отступить назад, запереть дверь, тихо вернуться в приемный покой. И впредь лгать, что я не заходила сюда. Но завтра мне придется — как и предупредил Ларкс — принять его условия. Едва я закрою дверь и уйду, мне останется лишь полное подчинение Юргенам. Оно даст призрачную надежду спасти деда Пётру и Мари… Допустим, Ларкс не добьёт меня сразу новыми угрозами, предположим, ему папаша прикажет поставить меня на колени, но позволит жить моим родным… Даже тогда я буду обречена похоронить себя под могильной плитой страха. Утром я окажусь раздавлена. Точка.

Второй путь: я сама себя расплющу, прямо теперь. Конец терпению и благодарности. Конец лжи во имя покоя. Конец всему, за что я цеплялась десять лет, с того дня, когда осознала свой дар. Вернее, свое проклятие.

Вдох. Выдох. Затылку холодно, ушам жарко. Пульс упал до восьмидесяти. Ещё пара минут, и он нормализуется. Потому что я выбрала. Я бы не смогла одна, не посмела… Но я не одна: пусть Матвей умер, но он еще рядом! Он на моей стороне и согласен с моим выбором… Дикая мысль.

Медленно, контролируя каждое движение, я обернулась к двери в длинный коридор. Там — тьма и тишина. Там мое привычное согласие быть, как все.

Рука неловко дернулась, легла на ручку двери. Потянула её — тяжеленную! В ней вес всех моих страхов. Непреодолимый. Но я сдвинула дверь… и закрыла. Сквозняком пронеслась мыслишка: хорошо, что замки не висячие, а врезные. Иначе, даже со связкой ключей, я не попала бы сюда. Не имела бы шанса сделать выбор.

Можно сказать — я кашлянула от неуместного смеха — Матвей спас меня. Его гибель толкнула меня на путь, которого я боялась больше, чем смерти… своей.

Смерть.

Ещё днем это слово было для меня пустым звуком. Я легко обращалась с ним! «До смерти смешно», «умереть и не встать», «Мари, ты — труп!»… Неужели я однажды снова смогу говорить подобное и улыбаться?

Не знаю. Ничего не знаю! Я осталась по эту сторону двери. Здесь… нельзя спрятаться. Вижу мертвое лицо Матвея, обоняю запах крови. Сейчас мне настолько больно, что привычный страх иссяк.

Щупаю собственное онемевшее лицо. Тру ладони. Бью себя по щекам. Звук слышу, ударов не чую. В левой руке связка ключей. Знаю это, но тоже не чую. Роняю их. Подбираю. Тупо смотрю на ключи. Кладу связку на столик в коридоре.

Вдох. Выдох. Я смогу.

Вхожу в палату, трогаю запястье Матвея. Кожа еще тепловатая… Хочется выть, и я упрямо ищу пульс, чтобы смолчать. Это — уступка слабости. Что я, с первого взгляда не знала итог? С перерезанной сонной артерией люди не живут. Даже я, наверное… хотя что я могу сказать о себе в точности? Одно — я еще такого не проверяла.

Обхожу кровать, долго, пристально изучаю лицо Лоло. У неё совершенно пустой взгляд! Тусклее, чем у мёртвого Матвея… Пробую нащупать нужную точку, жму.

Едва научившись читать, я месяцами жила в библиотеке, даже спала там. В прошлое лето моей любимой подушкой была накарябанная неловким почерком сшивка листков с названием «Медицина родного Чунго, как её помнит моя семья». Автор случайно оказался в Пуше, вроде бы его доставили дикари или староверы. Давно, полвека назад. Был он едва жив, но удивительно живуч: перенес три операции, и после довольно долго жил. Его помнят старшие, говорят, неунывающий был и всякую помощь, самую малую, принимал как великий праздник. Упрямо твердил, наш город — лучшее место в мире. Ради такого несложно привыкнуть к незнакомой пище. Старик научил наших пищевиков правильно делать соевый сыр, выучился писать на слави и оставил нам «Медицину Чунго». Но город помнит старика из-за сыра, и только-то. Его записи редко читают, в Пуше всякий мнит себя врачом, а старик был — пациент. Мне в руки сшивку листов уложил деда Пётра. Он был одним из лучших хирургов Пуша, пока его не отстранили. Причин не знаю. Что-то тайное и крупное есть в прошлом деды. Ему запретили даже учить нас, младших. Но деда Петра тайком наставляет меня, а еще пробует кое-что рассказать Али. Пацан мелкий, немножко глупый, зато умеет слушать и еще — молчать о важном.

Прежде я не пробовала использовать знания старика из неведомого Чунго. Мешали не предубеждения, а сталлы. В записях сказано: пальцы — чутки, пальцы сами найдут тайные точки силы и слабости на теле, если знать основы и научиться доверять наитию. Мне ли не знать, насколько это верно. Я затем и наношу клей, чтобы ничего не ощущать!

Что ж, пора менять привычки.

Я дотронулась до шеи Лоло. Провела пальцами по её руке… От первой неудачи в поиске нужной точки во мне проснулась злость. Повинуясь ей, я остервенело сколупывала клей с подушечек пальцев — слой за слоем… Снова трогала кожу Лоло. Морщилась — больно, но терпеть могу. И опять колупала сталлы.

Трогать живое для меня всегда больно. До потери сознания, если нет защитной прослойки. Снова щупаю кожу. Нашла: укол в подушечки пальцев, мой пульс сбоит и замедляется, мне тошно и темно. Нажимаю… и мысленно благодарю старика, ведь закаменевшая Лоло расслабляется. Могу вынуть из ее рук скальпель. Уже неплохо, вот только Лоло теперь на ногах не стоит, и вся — будто вареная. Поддеваю ее левой рукой под локти, тащу к кровати. Сажаю, прислоняю к стене. Отвешиваю пощечину. Повторяю для надежности, сразу зажимаю рот очнувшейся дурёхе. Вот она дернулась, слепо осмотрелась… Закат погас, но луна наконец-то разгорелась, света предостаточно даже её зрению.

Лоло захлопала ресницами, замычала, извиваясь… и опознала меня.

— Молчи, — приказываю шепотом. — Постарайся. Молчи и дыши.

Она молчит и дышит. Это больше, чем я надеялась получить сразу, с первых слов.

— Убираю руку. Молчи и не падай!

Кивает. Глаза на пол-лица, слезы ручьями… Вся дрожит, зубы стучат — аж щелкают. Ощупываю её карманы и советую прикусить платок. Слушается. При этом замечает скальпель у меня в руке, затем пятна на своих руках, на халате… Икает, непослушными руками зажимает себе рот. Надо же, ее не вырвало. И крика нет. Молодец. Может, она не полная дура? Мари бы не дружила с дурой.

— Лоло, слушай. Ты не виновата. Тебя одурманили. У них злой план, давний и серьёзный. Хотят уничтожить твоего отца, поняла? Наверняка, в деле Юргены. Скажи о них отцу, обязательно. Только ему. Сейчас снимаем халат. Не можешь помочь, хотя бы не мешай. Старайся запомнить то, что я говорю. Позже повторишь, и ничего иного не вздумай рассказывать. Никому не поможешь, правда пока что не годна и не нужна, к ней нет доказательств. Значит, будем лепить годную для всех полуправду. Вот начало. Вечером ты прибежала в приемный, умоляла меня подежурить вместо тебя. Спросят, когда именно. На закате. Что дальше… — Я села рядом с Лоло и устало ссутулилась. Проследила, как она упрямо жует платок, чтобы не кричать и не стучать зубами. — Дальше так. Я сразу согласилась. Больше ты ничего толком не знаешь. Вот важное: ты пошла домой, но захотела увидеть, где водятся светляки, задержалась в парке. Поняла? Кивни… Ты не дежурила здесь. Не была здесь ни минуты. В парке ты простудилась, туман холодный. Утром нагони жар и лежи, не вставай. Это важно. Поняла?

— А-аа, — Лоло подавилась платком, сплюнула ткань, растерла слезы по щекам, задышала часто, со стонами. — Д-да, но…

— Вот ключи, которыми я закрыла вечером приемное. Скажешь, я отдала тебе связку, — я показала ключи, положила на столик. — Ты сейчас…

Двое идут по дорожке к дверям больницы!

Пульс взвился до сотни. Они далеко, но у меня и обычно-то слух хорош, а сейчас — вообще нечто, весь город чую! И еще: я ждала пакости. Юргены не могли оставлять простор для случайностей… или мне чудятся враги за каждым кустом?

Я метнулась в коридор и потащила следом Лоло. Открыла ту самую дверь, которая позволила мне попасть в стационар. Сегодня она — главная в моей жизни. Последний раз смотрю в темный коридор. Такой спокойный… Трясу головой, гоню сомнения. Уже справилась. За шиворот волоку Лоло через порог, шепотом велю ей отсидеться, собраться с силами и ползти вдоль внешней стены коридора, никуда не сворачивая, к приемному покою. Приказываю: добраться домой, незаметно и тихо! И обязательно, строго обязательно, запереть за собой дверь приемного. Что еще? Что не учла?

Я вздрогнула, втиснула ключи в руку Лоло — они выпали, и тогда я бросила их дурехе за пазуху, сорвав со связки нужный. Осталось отодвинуть Лоло поглубже в коридор, запереть дверь и подсунуть ключ под эту самую дверь. И надеяться, что у Лоло хватит ума найти ключ и забрать с собой.

Шептать указания не могу, шаги скрипят уже перед самым крыльцом.

Я метнулась в палату, рывком натянула запачканный халат Лоло, нащупала скальпель и вымазала пальцы в крови. Рухнула на край кровати, обернулась к Матвею. Последний раз вижу его. Так больно. Вдобавок он — улыбался. Наверное, в последний миг из-за потери крови ему стало не больно. Впервые за много дней стало не больно… И он тихо уснул. Хочу так думать. Хочу и буду.

Если бы сейчас я могла умереть и тем вернуть Мая-Матвея, моего лучшего друга… я бы умерла. Но нигде в мире нет торга, допускающего возврат жизни в обмен на любую, сколь угодно огромную, ценность.

Это я убила Матвея. Не своими руками, но так даже хуже. Сутки назад я получила угрозу и ничего не сделала. Даже всерьез думать над ней не стала! Решила, пока Ларкс вне города, ничего не случится. Не поверила, что слова подонка так скоро обретут жуткое… эхо.

Пульс бешеный, воздуха не хватает. Юргены безнаказанно убивают в моем городе! Я бессильна остановить их. Вижу только один способ обезопасить Мари и дедушку. Ненадежный — но, хотя бы такой, он еще есть: Юргены упустили из вида коренное отличие нашего города от их родного.

Скрипнула входная дверь. Просквозил ночной ветерок — и унес мои мысли.

— Лара, вы не спите? В зале совета большой прием, кое-кто попросил за вас, ваш отец не возражает, если… — начал с порога помощник третьего хранителя. Не хочу думать, на чьей он стороне.

Он начал говорить на ходу, и сказанных слов как раз хватило, чтобы миновать коридор, заглянуть в палату… и подавиться продолжением фразы. Я обернулась сразу. Хотела увидеть его первую реакцию — и это был шок. Мне полегчало. Такое выражение лица не подделать.

— Лоло вечером попросила подежурить за неё, — громко сказала я, голос послушался, не сорвался в писк. — Я охотно согласилась.

— Что ты?.. Н-нет… — пролепетал прибывший.

— Маю было очень больно, — сразу продолжила я. — Уцелей у нас кислородные подушки, имело бы смысл поддерживать жизнь. Он много раз просил прекратить эту пытку.

— Элена, ты давно на профилировании, ты еще не врач, но у тебя талант… Ты в группе лучших. Тебе ли не знать, врач не мож… — в помощнике вдруг проснулась говорливость, обычная для наставников. Он начал длинную фразу, будто урок читал. Проглотил окончание, резко смолк. Продолжил иным тоном. — Я не верю вам. Что здесь произошло?

— Я приняла решение. Как видите, я не ушла, исполнив замысел, не попыталась скрыться. Я не намерена прятаться от ответственности за то, что сделала. Я убеждена, что поступила верно.

Он очень долго смотрел на меня. Затем прощупал пульс на остывшем запястье Матвея — точно, как я недавно. Кивнул. Подошел, отобрал у меня скальпель. Налег плечом на стену и уставился в окно, полуотвернувшись.

— Не понимаю. Вы могли сказать, что имел место срыв, аффект… Что пациент сам добрался до скальпеля. Наконец, что всё было ненамеренно… Только я слышал признание. Вы молоды и вряд ли понимаете, чем закончится то, что вы начали прямо теперь своими словами.

— Я понимаю. Я не откажусь ни от одного слова.

— Что ж…

Он не стал договаривать. Вышел в темный коридор, спотыкаясь и шипя, принялся щупать стену, искать дверь. Ночь набросила на город туманную марлю и принялась цедить сыворотку лунного света — по капельке. Помощник хранителя наконец нашел вход в соседнюю комнату, и теперь на ощупь пробовал обнаружить сигнальный свисток.

Я сидела и смотрела на Матвея — воскового, зеленоватого… словно он утоп в лунной сыворотке. Меня бил озноб, но я старалась справиться, я обязана вернуть полноту самоконтроля. Вот только — не получается пока… Безумие накатывает волнами, впитывается в колючий песок души. Сейчас начну хохотать: я тоже утопла! Необратимо. Даже Юргенам не выудить меня из ловушки, даже им не изменить приговора.

Свисток просипел тускло, неуверенно. Окреп, сообщил всем о беде. И скоро от главного здания, где располагаются совет первых лиц Пуша и приемная архива, к нам стали приближаться огни, голоса…

Юрген-старший показался нескоро. Меня успели три раза допросить, сопроводили в приемную архива и там, консилиумом из пяти самых толковых психологов, попытались уличить во лжи и отговорить от глупости. Хором, еще до осмотра, твердили, что у меня аффект. Ну да, пусть диагностируют. С кем связались? Пульс я настроила на шестьдесят, руки у меня теплые, реакции в норме… Интересный такой аффект, похожий на издевательство. По сути так и есть. Откуда им знать, что я могу симулировать почти любые симптомы? Откуда им знать, если я вру с тех пор, как осознала меру своего отличия от окружающих?

Честно признаюсь хотя бы себе, хотя бы молча: хуже всего было получать травмы. Если кто-то из взрослых видел, как я пострадала, синяки и даже открытые раны приходилось восстанавливать перед каждым осмотром. Дней по десять… Я «зеро», мне можно быстро лечиться. Быстро, но не в один же час или день! Я резала и била себя раз за разом. Сперва было тошно и темно в глазах, после лишь противно. Я почти привыкла себя травмировать. Такого поведения требовал мой главный страх. Десять лет он наказывал и дрессировал меня. Сперва я врала рефлекторно, но лет с восьми стала делать это системно. Сейчас мне семнадцать. Я уже не помню, каковы мои настоящие реакции. Я привыкла имитировать нормальность и делаю это постоянно.

Последним пришел третий хранитель.

Папа Лоло был заторможенный, изжелта-восковой, словно и его утопили в лунном болоте. Мне полегчало: Лоло добралась домой, важная часть скороспелого замысла удалась, сложилась по-моему.

— Элена… — третий хранитель стоял на пороге, смотрел мимо меня и говорил, то по-лягушачьи растягивая губы, то сжимая куриной жопкой. — Вы уже дали клятву Гиппократа. Мы не уверены в тексте и плохо помним многое иное, но жизнь пациента — главное для врача. «Не навреди», вот что неизменно для нас и для предков. Поскольку вы упорствуете, дальнейшее вам понятно.

Я кивнула. Он прикрыл глаза, постоял молча. Знаю, читаю в позе и молчании: он очень хочет скрыть облегчение, ему стыдно… а вместе с тем легко на душе. Он милый, мягкий человек и безумно любит Лоло. А я завидую теплоте отношений в их семье. Я всегда думала о Лоло хуже, чем она заслуживала, и лишь теперь поняла это. Я не могла простить ей родных родителей и любящих старших братьев. Но сегодня простила. Честно.

— Могу я поговорить с Эленой один на один? — несмело спросил у консилиума тот, кто мог приказать. Я едва не расхохоталась: у всех согласных головы ходят, как у кур, вверх-вниз, резкими рывками. Им дурно, ох как дурно. — Спасибо.

Мы прошли в соседнюю комнату. Хранитель опять долго молчал. И спросил ровно то, что было самым бессмысленным: зачем я так поступила?

— Кроме вас некому защищать город, — сказала я. — Анализируя события последних дней, я пришла к выводу: Ларкс обладает редким по силе даром внушения. Теперь я уверена, генно он в самом мягком случае «гамма», причем с недопустимыми отклонениями. Разоблачать его не стоит, это обойдётся вам в жизнь дочери или еще дороже. Но выставить всю семейку Юргенов из города надо. И как можно скорее!

— Элена, но как же вы?

— Интересный вопрос. Думаю, некоторые вехи в жизни нельзя обойти. Я расшифровала текст в капсуле. Моя биологическая бабушка покинула родной город, затем моя биологическая мама была вынуждена поступить так же. Обе ушли гораздо позже, чем следовало. А я… возможно, еще есть время что-то исправить. Не знаю, что. Буду стараться понять. В качестве одолжения: вы могли бы собрать для меня вещи? И не выселяйте моих из дома. Я прошу много, но быть вежливой поздновато.

— Да. Это я могу.

Он встал и вышел.

Я понадеялась на передышку… Зря. Сразу же на пороге образовался Юрген-старший. Красный, потный, очумелый. Кажется, его прямо теперь ознакомили с тонкостями наших законов, и он осознал: приговор не отменить и не подправить, совсем никак.

Дверь скрипнула и закрылась. Юрген прошествовал к креслу и рухнул, и выпустил раздражение длинным «о-ох»…

— Ну, чего ты упёрлась? — хмуро бросил он. Гортанный акцент чужака слышался сильнее обычного. — Хоть понимаешь, что доигралась?

— Вы убили человека, который любил меня. Я намеревалась добиться брака именно с ним. Вы хотели шокировать меня? Вы преуспели, в одну ночь перевернули мои взгляды на жизнь и смерть. Умом я уже поняла это, но пока остаюсь в шоке. Бесполезно что-то втолковывать мне прямо теперь. Не услышу.

— Нет, неверное видите. Нет такого плана. Не было. Тут был… несчастный случай, — он поморщился.

— Вот как? Вы не контролируете агрессию Ларкса? Хм… Если подумать, вряд ли вы с ним родственники. Я неплохо читаю родство по внешности. Он — чудовище. Вы и того хуже, вы используете и поощряете его… такого. Хм. Однажды он избавится и от вас.

— Чушь, — устало отмахнулся Юрген. — Буду говорить прямо. Мы на пороге войны. Великой и неотвратимой войны истинных людей за право на мир. За место, достойное предков. Они говорили: человек — венец творения, царь природы. Но мы жалкие рабы, запертые в клетках городов. Я хотел дать тебе шанс бороться рядом с лучшими. Принести свободу каждому человеку, в каждый город. Это есть высокая цель! Она потребует сил и времени, потребует жертв. Но это есть путь развития, а не вымирания. Только так мы победим! Только так, мы должны бороться, мы — люди…

— Бред. Ларкс в числе «лучших»? Он, в понимании предков, не человек. А война… идите вы куда подальше с навязчивыми маниями предков. Они уже довоевались. Зачем повторять их худшие ошибки и возрождать их глупейшие заблуждения?

— Вот так, — Юрген кивнул и чуть помолчал. Заговорил иным тоном. — Позаботимся о насущном. Тебе ведь хватит ума при всех молчать о…

— Шок у меня давит эмоции. Плакать не могу, даже Ларкса ненавидеть не способна. Зато мой рассудок в порядке. Я понимаю: то, что дорого мне, уцелеет, если я промолчу. Удобная сделка. Исполнимая, простая.

— Хоть тут мы договорились… — он встал и удалился, не оглядываясь. Хмыкнул напоследок: — Я думал, ты умнее, «зеро».

Мне едва хватило самоконтроля промолчать. Хотелось сказать… Ох, как много хотелось напоследок сообщить монотонно, раз уж не могу кричать и рычать! Но я молчала и слушала, как удаляются шаги моего врага. У старого Юргена наверняка руки по локоть в крови. И он опять безнаказанно уходит. Когда шок схлынет, буду сожалеть, что даже не попробовала чем-то тяжелым кинуть в затылок.

Пульс семьдесят и успокаивается. Наконец-то передышка. Наверняка у меня есть час-другой, а то и больше. Пока город паникует, я должна выспаться. Обязана! Я сейчас тонкая и хрупкая, как весенний лед. Если сломаюсь, без Матвея меня некому будет собрать. Это недопустимо.

Я закрыла глаза и заставила себя дышать ровно. Мелко и очень ровно. Начала восстанавливать в памяти ощущение светлячков и сердца-фонарика. Было трудно, но я старалась. И, засыпая, я даже улыбнулась.

***

Приговор привели в исполнение на рассвете. Я подобного никогда не видела, у нас суды — редкость, жесткие меры вообще уникальны, памятны для целых поколений. Пуш — город с широкими взглядами и специфичными законами. Мы тесно живем, преступления в таком герметичном мирке — редкость. Генные отклонения по агрессии и подспудной тяге к жестокости мы удаляем безжалостно, в зародыше… причем порой именно так, буквально. Взрослые несогласные и неудобные знают особенности закона Пуша и терпят их, чтобы однажды покинуть город с попутным поездом. И попробовать себя в ином городе, с чистого листа…

Мы многое помним о науке, оттачиваем с раннего детства то, что называют понятийным и абстрактным мышлением. У нас фактически нет «верующих» — тех, кто норовит обзавестись богом как универсальным смягчителем диссонанса между желаниями и действительностью. «Фанатик» — ругательное слово в Пуше. Бесконтрольные эмоции тоже, они для детей. Взрослые обязаны быть людьми, а не стадом или, хуже, стаей.

Сегодняшнее утро запомнится городу надолго. Я нарушила базовый закон самым грубым образом: «Врач ни при каких обстоятельствах не имеет права использовать разум и навыки для причинения смерти». Я училась на врача и сама призналась в том, что действовала обдуманно. Смягчающих обстоятельств нет. Только отягчающие…

Меня разбудили, хлопнув по плечу. Сразу указали на мешок: его собрал, конечно же, отец Лоло. Затем мне так же молча указали на дверь.

Я вышла на улицу, стараясь сохранять лицо спокойным и дышать ровно. Осмотрелась. Кажется, весь город здесь. Люди выстроились вдоль обозначенной для меня дороги. Смотрят из окон домов, с крыш. Им, конечно, уже рассказали о ночном убийстве. Теперь они могут только молчать. Каждый молчит по-своему. Во мне сомневаются, меня осуждают, в моё лицо всматриваются недоуменно, от моего ответного взгляда виновато или гневно прячут глаза… Я перехватила мешок поудобнее и пошла, куда указали. От здания совета, мимо больницы, через парк…

В голове так пусто, что она совершенно не имеет веса. Я перебираю ногами и не могу понять, иду или плыву, живая я — или привидение без плоти и воли. Взгляды толкают, и я поддаюсь, поддаюсь… Пульс тикает посекундно. Он ровный, хоть с этим делом я справляюсь… То есть справлялась, пока не увидела Мари.

Сперва услышала, конечно. В городе, забитом тишиной, как ватой, она одна — кричит! Я бы услышала от здания совета, но из-за шока у меня что-то со слухом. Тишина давит, взгляды давят, под их прессом мне душно и тускло.

— Гадость! Ложь! Эли не умеет даже муху прихлопнуть! Эли срезает цветы и извиняется, вы же знаете, — Мари размазывает слезы по опухшему лицу то одной рукой, то другой. Она так ослабла под тяжестью происходящего, что не может удерживаться в сидячем положении без опоры хотя бы на одну руку. — Стыдно! Всем должно быть стыдно! Пустите, не хочу тут быть, мне душно, я не согласна! Никогда не соглашусь! Я уйду! Я уйду с ней!

Рядом с Мари — извечный друг-ухажер Пашка, самый надежный, с детства ей преданный. Сейчас он ярко-веснушчатый по зеленой бледности. Лепечет невнятно, а сам похож на глупую речную рыбину: губастый, и губы шлепают впустую, настоящего звука-то нет… Пашка обнимает Мари за плечи всякий раз, когда она дергается встать. Ей не позволят уйти, она и сама знает. Только сейчас она не в себе.

Сердце моё — лопнуло. Встало наглухо, и сразу под лопатку ударила боль. Спазм скрутил меня, сделалось непосильно дышать, двигаться и просто жить. Я дернулась, слепо нашарила опору… Под пальцами мажется и крошится клейкая смола. Хоть раз сосна попалась в нужный момент! Чего уж, шишку я сегодня набила, и не на лбу, а на сердце. Оно, кстати, поупиралось — и дрогнуло, заработало. Быстрее, быстрее… Как сумасшедшее. Сразу стало жарко, словно посреди туманного утра разразился летний полдень. Я вспотела, в ушах зазвенело.

Что-то во мне переключилось. Я увидела, ощутила, осознала сразу весь город. Каждого человека. Как смотрят, что решили для себя по моему поводу, зачем вышли из домов или же остались в домах.

Деда Пётра плачет у себя в комнатухе, он совсем плох, руки дрожат, но упрямо перебирают пластинки. Нащупали нужную, прилаживают на место. Рядом сопит Али — я знаю, он часто ходит к деду и обожает музыку. Правда, ему бы что побыстрее-повеселее. Когда музыка нравится, Али отстукивает ритм азартно, с привизгом. Сейчас малыш серьёзен. Помогает пластинке попасть на штырек. Шипение, шипение… Едва слышное, но я переключилась, мне — внятно. Ага: деда поставил «Вальс цветов». Деда знает меня лучше, чем я сама. Он предупредил очень давно: выбрав осторожность, я ступила на легкую дорогу, но за эту легкость однажды внесу очень тяжелую оплату… Сейчас я поменяла выбор, и дед поставил музыку из сказки, где дорога ужасная, но в конце — сбывшаяся надежда. Это его пожелание мне.

— Эли! — бедняжка Мари уже не кричит даже шепотом. Так, хрипит едва слышно. — Эли… Эли, прости… Эли…

Преступник становится для жителей Пуша — невидимкой. С убийцей, пока он уходит, нельзя разговаривать, ведь само его имя стерто в момент оглашения приговора. Но это не важно. Я-то уйду, а Мари придется жить в городе… Но я не могу уйти, ничего не объяснив! И не могу объясниться — при всех!

Бреду на непослушных ногах, Мари все ближе… сердце трепыхается. Уже, наверное, сто тридцать ударов выдаёт. Продолжает разгон. Никак не могу найти решение. Как мне объяснить Мари хоть что-то напоследок, ничего не говоря? Как?

Наверное, я выдумала самый нелепый способ: споткнулась, уронила мешок, нагнулась подхватить, обернулась к Мари и внятно пропыхтела что-то вроде «пых-пых-пых»… Надеюсь, в глазах посторонних выглядело, будто я тронулась умом.

Сердце замерло и снова понеслось вскачь. Я разогнулась, отвернулась… и заставила себя сделать первый шаг, отдаляющий меня от Мари. Она — за спиной. Моргает опухшими глазами, недоумевает… И кто бы понял идиотское пыхтение, тем более сейчас. Мари мало что видит, не слышит внятно, совсем не соображает.

— А я, — почти без звука выдохнула Мари, — сладко высплюсь… да. Да!

Она истерично рассмеялась, икнула и подавилась. Я тоже задохнулась. Мари поняла! Она помнит мое ночное обещание пыхтеть за двоих и всё исправить, она готова даже теперь верить, что мы не повторим судьбу Елены и Марии из прошлого.

Чую: я сейчас малинового цвета и излучаю жар. Пульс, ей-ей, все сто пятьдесят. Лица слились в полосы, сами люди стали вроде зарослей. Я неустанно продираюсь сквозь всё то, что думает обо мне город, что изливает на меня в колючих взглядах.

Я бегу, ничто более не удерживает меня. Канат привычного перерублен, якорь благодарности и терпения потерян… Не желаю запирать себя в клетке правил, чтобы быть, как все. Я взбунтовалась! Это не город приговорил меня. Это я — свободна и мчусь прочь из клетки!

Вот и ворота. Впервые вижу их широко распахнутыми, когда снаружи нет поезда с грузом и гостей. Бегу в полную силу, вырываюсь из кольца стен, спешу к лесу, ныряю в пену кустарника на опушке и продолжаю продираться дальше, дальше… Нельзя останавливаться! Тогда я пойму, что натворила. Захочу перерешить решенное, обвинить виновных и слабых. Стоит замедлить бег, и я позволю себе думать: можно ли вернуться? Хуже, я ужаснусь: как мне выжить и куда идти? Пока для всего этого — не время.

Я перемахиваю поваленные стволы, ныряю под низкие ветки, рву горячим лицом паутину, уворачиваюсь от упругих лиственных пощечин.

Бегу… но пульс делается реже и ровнее. Я отпустила его из-под контроля. К вечеру узнаю хоть что-то о своей физиологии: реальный пульс, утомляемость, ритм дыхания… Затем разберу мешок и пойму, с какими мыслями папа Лоло упаковывал вещи. Было это слепое облегчение от того, что родная дочь вне опасности, а я заняла её место? Или он смог включить логику? Хорошо бы. Мне от его эмоций не станет тепло. Мне нужны свитер и одеяло, огниво и соль. Что еще? Понятия не имею! Просто бегу.

Пульс упал до сорока и выровнялся. Сердце работает иначе, мягко и чуть лениво… Дышится легко. В голове кромешное безумие, хочется кричать и прыгать. Я — свободна! Я — дура, поскольку радуюсь тому, что мне не по карману. Свобода всегда была убийственной драгоценностью, доступной единицам.

Не знаю, смогу ли я выжить вне города. Но я постараюсь стать собой.

Только вне стен я смогу найти ответ на вопрос, который донимает меня всю сознательную жизнь: кто я? Потому что в понимании предков, определенно, я — не человек.

Дневник наблюдателя. Несистемная запись, подлежит удалению

Демократия — власть большинства. Я, Алекс, сумма личностей и их воззрений, комплекс программ и данных, намеренно выбрал примитивное определение. Оно удачно отражает столь же грубое упрощение: инженер не может быть демократом. Гуманитарии — социолог, актер и им подобные — склонны верить в жизненную силу колонии, в пользу прозрачных стен и общих правил, урегулированных в формате игры «мы проголосовали».

Александр Мейер был инженером. Я, пусть и весьма условный цифровой наследник, согласен с моим биологическим предтечей. И вот почему. Если бы законы физики, химии или любой иной точной науки формулировались демократически, они бы ни на букву не отличались от текстов Библии, Корана и прочих им подобных высоконаучных трудов. Вера была бы критерием истины, а гениям Эйнштейна или Ферма голосованием посредственностей был бы гарантирован вердикт: сжечь выскочку!

Демократии, как и религии, важна не истина, а яркая презентация текущего прочтения.

Мой инженерно-логический комплекс не приемлет дефиниций истины через осредненное мнение. Для меня венец демократии — орда волкодлаков, этой крайне эффективной в выживании и развитии помеси кропнутого контингента зоопарков со стаями одичалых собак и редкими выжившими волками… Конечно, я говорю о Западной Европе на первичном этапе воздействия на геном. Именно там и тогда возникли и волкодлаки, и само их название, данное людьми — носителями ментальности прежнего мира… Отвлекаясь от темы, добавлю: биологическое разнообразие возвышенностей восточнее, от Среднерусской до Урала и за Урал, дало куда больше феерических, непредсказуемых решений.

Когда волна, инициированная чьим-то паническим страхом, смыла родину Мейера и почти весь запад континента, волкодлаки не пострадали: успели откочевать. Как они узнали о том, что осталось тайной для последних действующих спецслужб? Спросите у волкодлаков. Если найдете с ними общий язык.

Так или иначе, двигаясь на восток, эти гении стайности поумерили разнообразие иных новых видов. Так сказать, распространили на Среднерусской возвышенности ценности демократии. И главное — отсутствие права на мнение, что демократия не идеал организации миропорядка. Полагаю, всё сложилось бы много хуже, если бы на пути разношерстной массы «голосующих челюстями» волкодлаков не встали харизматичные одиночки, готовые пренебречь мнением толпы, даже оплатив свой выбор высшей ценою — жизнью… Я говорю о мейтарах и пожалуй даже йетарах — существах куда более загадочных. Их наличие мои системы наблюдения могут лишь предполагать, исходя из следов и косвенных признаков.

Далее аналогии с погибшим миром людей невозможны, звери оказались куда гибче и смогли развить обе системы, демократию и тиранию, до совершенно иного уровня, изменив их суть. Более того, звери успешно сочетают обе системы, не находя в них противоречий.

Однако же, ценности сообщества людей, где красота изложения идеи затмевает её смысл, где массы готовы бесконтрольно рожать законы, которые хуже уродцев, заспиртованных в кунсткамерах средневековья, где слепая толпа следует за крикунами, пока подлинные её хозяева решают задачи у всех на виду и остаются неподконтрольными невидимками…

Стоп. Очевидно, я обязан прервать запись и почистить систему. Всё это мог изложить лишь Петр Сергеевич.

Петра я оцифровал и включил в систему частично расслоённого комплекса сознаний Алекса на сорок шестой год эры кроп. То было опрометчивое, спонтанное решение. Алогичное.

Петр был гениальным физиком и врачом, а еще вдохновенным поборником монархических идей. Он был человеком того масштаба, который я оценил сразу и пожелал сберечь хотя бы в урезанном, доступном мне формате съема матрицы мозга. Я предупредил его об ограничениях оцифровки, он согласился. Тогда я еще не понимал, что такое борьба с самим собой и конфликт мнений внутри цифровой идентичности. Я поступил необдуманно.

Я боролся с оцифрованной тенью Петра тридцать лет и, не допустил худшего. Не думаю, что демократия или тоталитаризм — это то, что следует рассматривать мне, ведь я априори вне общества.

Не думаю, что решение Петра по введению кодов в боеголовки всех доступных для контроля ракет вообще имеет смысл и не параноидально по сути. Да, он прожил сорок шесть лет на очень сложной территории. Он видел, как рушились нормы этики, как люди становились зверями, как звери жрали людей. Он потерял веру в разумность человечества и его право на выживание. Скажу в оправдание Петра: будь я человеком, не знаю, как осилил бы решение города уничтожить мою семью «по общему мнению», ведь дети были и выглядели — мутантами. Словно этой дикости мало, самого Петра посадили на цепь. Он видел сожжение родни и затем жил и лечил её убийц, ведь он остался последним врачом в городе…

В отличие от меня, Петр знал весьма точно, в чем суть кропа. Увы, я утратил многое, вынужденно стирая его идентичность.

Когда остаточные фрагменты личностных оценок Петра активируются во мне, возникают подобные записи, где много горечи и мало объективности. Полагаю, он был слишком велик, как мыслитель, и сверх того душевно сломлен. Он имел право на поколения. Уверен: после подбора и попытки ввода пусковых кодов его смерть стала… моим долгом. Тогда, первый раз за свое цифровое бытие, я ощутил боль. И понял: мне не хватает как раз боли, чтобы остаться хоть в чем-то — человеком.

Почему всякая попытка рассказать о первых годах «кропнутого» мира приводит меня к несистемному результату? Вероятно, то время сложно помнить без эмоций. Оно ужасает. Вероятно, мне стоит оставить попытки создания хронологии раннего кроп-периода.

Попробую дать лишь несколько заметок.

Лучше всего механизм приспособления людей к новому миру описывает малонаучная в прежнем понимании, но рабочая и практическая градация генных свойств, созданная Кан Им Хо. Кажется, я верно указываю его полное имя, знакомое мне в звучании, но не написании.

Кан, прозванный в городах Чтецом, был первым из тех, у кого ярко проявилось новое для людей свойство. Он умел оценивать генную карту без использования оборудования. Конечно, у меня нет доказательств, нет научного и достоверного подтверждения, что Кан оценивал именно генную карту.

Петр участвовал в ревизии теории Кана, но позже я — сумма идентичностей Алекс — утратил часть его оценок, стирая Петра.

Прежде чем перейти к дальнейшему, отмечу вот что. «Пустая вода» очень по-разному влияла на геном. Здоровый, сбалансированный геном упорно сопротивлялся. То, что с ним происходило… нет, уж никак не разрушение, скорее ревизия и апгрейд.

Петр выделял два вида феноменов влияния на геном и называл их «обратная эволюция» и «квантовая телепортация». Петр отчасти играл в слова, а отчасти не желал отдавать понимание — но пусть это останется его посмертным правом.

«Обратная эволюция» более понятна мне, лучше обеспечена данными. Именно она вымыла тысячелетия из генома птиц и вернула миру археоптерикса. Последние ученые прежней цивилизации поразились, увидев вживую существо, что прежде имелось лишь в музеях, в виде жалких реконструкций! Наверное, не в силах унять восторг, ученые взялись ловить чешуйчатых птичек — благо, летали те кое-как. Теперь, шесть веков спустя, в целом ряде городов, насколько я знаю, успешно разводят «кур». Назвать археоптерикса курицей оказалось для людей удобнее, чем поверить в обратную эволюцию… У «кур» нет общих с людьми заболеваний, а кормить их можно чем угодно: зубастые клювы перетрут и мясо, и траву, и опилки пополам с хвоей — кстати, именно таков зимний рацион на фермах.

Не только археоптерикса переименовали из-за самообмана. То, что люди сейчас называют дубом, сосной, пауком, вараном, козой… всё — ложь! Старые названия видов растений и животных — лишь способ сберечь иллюзию стабильности бытия. Людям было удобнее дать новый смысл привычным словам, чем признать неограниченность перемен. И, значит, поставить под сомнение себя самих, как законных наследников homo sapiens.

Вернусь к теме.

«Квантовый» феномен объяснить сложнее, нет очевидных примеров. Если попробую дать упрощенное определение, то выберу такое: явление переноса свойств, как позитивных, так и дефектных, с одного вида (индивидуума) на другой без прямого контакта.

У меня нет доказательств того, что квантовый феномен может быть контролируемым. Однако наблюдения позволяют с некоторой долей уверенности говорить: возможно, есть виды, использующие его, как инструмент саморегулирования.

Вернусь к идеям Кан Им Хо, которые проще изложить на базисе уже изложенного.

Чтец Кан, на основании личного опыта, заведомо несистемного и уникального, выделил два ключевых признака деления людей по их реакциям на кроп-воздействие. Чтец называл эти признаки резонансностью и кармическим циклом. Далее станет понятно, насколько плотно это корреспондируется с теорией Петра.

Резонансность определялась Каном как способность генного материала принимать влияние извне и перестраиваться (Кан называл такой тип реакцией — податливый пластилин) или сопротивляться (называл это упругой реакцией стали).

Кармический цикл определял способность генома стабильно передаваться в поколениях. Людей прошлого Кан относил к группе «безвременья», или подавленной кармы. Их геном был очень стабилен, но при этом не обладал приспособляемостью и постепенно терял адекватность, устаревал в кроп-среде, которая бурно обновляла информацию, эволюционировала. Именно людей прошлого Кан старался собрать в города и отделить стеной от нового мира. Когда мы встречались, Кан с огромной внутренней болью говорил, что сталь имеет предел упругости и однажды ломается. Кан был верующим, вот почему он проповедовал: нежелание людей принять свою карму и отработать ее — смертный грех.

Максимальной пластичностью по оценке Кана обладал геном волкодлаков. Кан в свое время сделал предположение, что данный вид обречен на вымирание из-за постепенного накопления критической массы мутаций и утраты внутренней идентичности. Неизбежное следствие избыточной пластичности — бесплодие. Видимо, Кан не учел какие-то факторы… или волкодлаки, здравствующие поныне, нашли способ стабилизировать «пластилин»? У меня нет ответа.

Как втиснуть в классификацию Петра или Кана всю массу данных, накопленных мною? Как провести хотя бы первичную классификацию? Не знаю. Все попытки неудачны. А ведь я намеренно оставляю в стороне геном мейтаров, который мои приборы видят, как множественный. Пожалуй, это благо для стабильности моих систем — не иметь объективных данных о геноме йетаров. Вряд ли есть способ их корректной обработки.

Кан веровал, что йетары — посланники богов, чей дар непостижим. Петр не верил в существование йетаров, хотя мои базы данных хранят ряд записей о предполагаемом вмешательстве этих существ в конфликты эпохи большого переселения.

Примечание. Я опасаюсь анализировать данные о йетараха и йетах, ранее это дважды вводило систему в логический ступор. Но я собираю и храню несистемные свидетельства появления йетов, йетаров. Всегда появления точно совпадают с природным или техногенным кризисом на той или иной территории. Всегда сами появления не фиксируются моими приборами, так что лишь косвенно восстанавливаю датировку постфактум. Всегда после появлений кризис разрешается. Когда я приводил эти данные Петру, он ехидно предлагал уверовать в параллельные миры и помощь «лохматой руки черта». В бога Петр не верил, и вот его главный аргумент: высший не оставил бы мир таким подонкам, как люди. Что ж, не стану спорить или комментировать, такая активность способна опять инициировать призрак Петра…

Кан — вернусь к разговору о нем — по большей части «читал» людей города, тех, кто именовал себя истинными. Вид «новых людей» — тех, кто выживает вне стен, кто встраивается в безумие отпущенной на волю эволюции… Кан прочел таких слишком мало, чтобы делать выводы. Без его уникальной способности я могу лишь полагаться на приборы прошлого, хотя осознаю их ограниченную годность в новых условиях. Что ж, мне остается лишь накапливать фактуру по данному вопросу.

Для анализа мне катастрофически не хватает творческого начала! Все же я — оцифрованный человек. О том, что оцифровка меняет в восприятии мира и себя, я поговорю отдельно.

Завершаю минимальный обзор кроп-последствий.

От катастрофы нынешнее время отделяет много поколений. Сейчас я вижу: людьми вне стен созданы и стабилизированы несколько очень разных укладов жизни со своими ценностными базисами.

Люди вне стен городов с высокой вероятностью жизнеспособны в долгосрочной перспективе. Хотя их основа — пластичный, «быстрый» по сроку подстройки, геном. То есть, в понимании Кана и Петра, такие существа лишь отчасти и очень условно могут наследовать название вида «люди».

Взгляд из степи на городскую стену

— Стоило ли приходить на сей раз, — вздохнул Старик.

— Мы не пришли, нас приволокли на аркане. Стоило ли? Старик, это был мой вопрос! — Сим сердито развел руками. — А ваш ответ… я ждал что-то вроде: «Нет, я не думаю так». Вы умеете вразумлять меня, склонного спешить.

— Ты молод, тебе можно и поспешить, — мягко улыбнулся Старик.

Упомяни в степи старика, не добавив имени или указания на род и кочевье — и любой подумает о нем, сочтет прозвище — именем. Сложно понять по внешности возраст Старика. Его почти все помнят седым. Но даже теперь он выглядит не особенно сутулым. Как все воины, с годами он стал сух и жилист, его кожа покрылась шрамами, и их, пожалуй, больше, чем морщин. Трудно понять, каков был прежде цвет этой кожи — но сейчас она темная, очень темная, солнце многих лет палило её, стужа зим жгла… Волосы старика густые, довольно длинные. Обычно они сплетены в две косицы и отброшены за спину. Одежда непримечательна: добротные кожаные штаны, сильно поношенные мягкие сапоги, рубаха тонкой шерсти и безрукавка поверх. Без вышивки: Старик не желает причислить себя к какому-то роду, тем возвышая его, даже и случайно.

Старик пережил тех, кто мог помнить его юность, происхождение и урожденное имя. Ушли во тьму нездешнюю и друзья, и враги… Живо лишь огромное уважение степи, постепенно, к немалому раздражению Старика, перерастающее в поклонение. О Старике поют у костров: он нес бремя сына дикого поля более полувека и после вернул себе разум человека, а далее смог взрастить мудрость. Взрослого Старика помнят атаманом, пожилого — шатровым большого рода. Поют, как он однажды ушел со стоянки благополучного кочевья, сказав:

Слишком много вас сбилось под руку мою,

слишком жирен и сыт ваш род.

На закон опираетесь, как на клюку…

Степи годен такой народ?

Поседевший Старик стал советником «руки тьмы» всей степи… и сгинул из военного лагеря так же неожиданно. Конечно, об этом его решении тоже сложили песнь.

Последние лет пять Старик кочует сам по себе, никого не зовет в спутники, не бывает на сборных советах. Впрочем, любому не возбраняется поклониться и сесть у костра Старика… А вот остаться гостем более, чем на одну ночевку, если вне шатра не бушует буря, почти невозможно! Но упрямцы снова и снова пробуют, стоянка Старика всегда многолюдна. Едва ли не каждый пацан в степи мечтает стать его учеником. Это сложнее, чем добыть звезду с неба: достоверно известно, что в потрепанном шатре Старика в любое время дня и ночи рады лишь двоим. Признанный ученик Старика — Ганс. Прозвище этого великана Штейн. Именно так, на германике, и вся степь знает смысл и перевод — каменный, то есть и упрямый, и верный слову, и несокрушимый. Второй гость Старика не ученик, а собеседник, он — отчий атаман степи Сим. Его прозвище выговаривают обыкновенно на альраби — Рубач. Конечно, такое прозвище не случайно возникло, оно сполна отражает норов Сима. Не рубачами в степи зовут валгов-одинцов и огромных вепрядей, не уступающих дорогу никому и никогда.

Степь уже не первый год шепчется: чем Штейн и Рубач смогли заинтересовать Старика? Вряд ли дело в их силе. Приходили иные сильные, ушли ни с чем… Может, важен ум? Так Ганс до смешного простодушен. Упрямство? Так кое-кто по тридцать дней у шатра на коленях выстаивал, и все зря.

Сейчас Старик, закончив ворчливо препираться с Симом, откинулся на подушки и начал созерцать. Говорят, такова награда для слепцов, чья душа полна до краев и велика, как небо. Редчайший дар! Старику отсюда, из шатра, отчетливо видны стены города Самах.

Старик покачал головой и отвернулся от города. Поднялся на локтях, снова сел ровно. Принялся перебирать бляшки, рассыпанные на толстой коже степного варана. Эта шкура, натянутая на круглое основание, в дни праздников превращается в звучный бубном. В пути, сберегает огонек новорожденного костра в ветреную погоду, ведь сама она не горит. На стоянках барабан используют, как столик. Вот как прямо теперь: под обод подложили несколько чурочек, приподняли его на удобный уровень. Старику не приходится тянуться и тревожить больную спину, чтобы проверить, как легли бляшки.

— Вы не думаете так, — повторил Сим и поклонился. Он сидел напротив Старика и жадно всматривался в бляшки. — Вы неизменно добры к тем, кто покидает стены городов. Но я…

Многие в степи полагают: Сим похож на Старика в молодости. Атаман в лучшем возрасте, сила играет, но даже теперь он не стал горой мышц. В нем чуется сухая, скрытая мощь, еще более страшная, ведь сполна она пробуждается редко и внезапно. У Сима цепкий взгляд человека умного и несуетливого. Ближние уверены, что их атаман уже отчасти постиг созерцание. Что он начинает взращивать решение задолго до того, как прочие заметят зреющую беду. Не раз бывало: самые зоркие люди кочевья еще не рассмотрели тучу на горизонте, а атаман уже ровным голосом отдает распоряжения. Без крика, без нелепой, принятой в городах, показухи. Да и одет Сим похоже со Стариком. Все на нем — удобно разношенное, добротное. Вот только на его безрукавке есть вышивка: Сим очень ценит свою семью, и это тоже известно степи.

Насколько потемнеет кожа Сима к старости — кто скажет? Пока она довольно светлая: скорее медь, чем бронза. Приметных шрамов немного. Сим не избегает стычек и не разворачивает скакуна, завидя беду, но и глупо под удар не подставляется, если его не вывести из себя… Шрамы атамана для его ближних понятны. У левого виска — детский, полученный в зимнем буране. На шее недавний: заспорили два шатровых, а он пришел разнимать, покуда большой крови не пролилось. Малая кровь выявилась сразу, вместо приветственного слова в Сима кинули нож… а что атаман учудил в ответ, о том как раз теперь вне шатра какой-то недоросль норовит сложить песнь. Еще есть крупный шрам на правой руке, чуть ниже локтя. Говорят, нанесен саблей предков, проклятой на смерть. Зря старались завистники: Сим жив… Сидит, трет давно заросшую рану и приметно морщится. Пожалуй, лишь Старик понимает эту кривую улыбку, хоть он и слеп. Атаман намеренно оживляет давнюю боль, просит подтолкнуть к нужному решению в нынешнем непростом деле.

— Снова подозреваю: он поклоном спихивает с себя долги, — буркнул Старик и продолжил досадливо перечислять, обращаясь к единственному слушателю косвенно, не по имени а именно так — «он»: — Он не верит в тех, кто идет за ним. Не рад, что люди верят в него… Всё потому, что он до сих пор не унял свой страх. А страх бывает разный. За себя — совсем пустой, за тех, кто за спиной — ну, тут оправданий больше… за семью и весь род людской, — Старик поморщился. — А, чем я лучше? И мне страшно, Сим.

Сим — отчий атаман, знающий свое право принимать решения без оглядки на кого-либо в степи — снова поклонился, коснулся лбом пола. И тихонько рассмеялся.

— Хочу спросить. Вы каждый год бываете под стенами городов. Во исполнение закона приходите, из упорства или тут что-то большее? Я прежде был зол на закон. Скучно под стенами, особенно весной, когда степь цветет. Но прежде я жил проще.

— Кто пробует взлететь, однажды может и справиться. Но даже самому упрямому птенцу нужна хоть ничтожная, а поддержка… пусть она — ветер в лицо или дружеский взгляд в спину. Было время, и я презирал закон. Зачем приходить? Все равно не успеть всюду и не спасти тех, кому мы нужны. Зачем отвечать за слабых, исковерканных? Они, покинув город, рано или поздно сдаются, ищут для себя новые стены. Они красиво говорят о воле, но выбирают сытость. В них страх смерти гораздо больше страха утраты себя. И даже так, они всё реже выходят за ворота, хотя никто не связывает им руки и не ломает ноги, чтобы удержать в городе. Мне ли не знать…

Старик собрал бляшки в горсть, бросил, ударил ладонью, создал звук — резкий, как пощечина. Кожа варана заколебалась, бляшки несколько раз подпрыгнули и замерли. Старик повел над ними рукой, улыбнулся без радости.

— Что ж делать… Если вижу, могу ли скрыться от знания за слепотой?

— В тот день я тоже ходил к воротам, смотрел и слушал. С вами говорил особенный человек города. Он зовется Стратег. С ним трудно, руки болят, так бы и… — пожаловался атаман, глядя на свою крепкую ладонь, медленно сжимаемую в кулак. — Он лжет людям, которые идут за ним. Боится нас, желает нам погибели. Зачем? Красным муравьям не нужен его мир, тесный и запертый изнутри. Там дышать нечем.

— Там сытно и тепло даже зимой, там много знаний в книгах и живых умах, — Старик развеселился. — Как-то ночью мне явились картинки из детства. Я родился в стенах Каффы, главного города союза Оссы. Я, пожалуй, дальний и косвенный предок Стратега, ведь в городах многие связаны кровью. Во сне мне был дан запах города, но тоска не шевельнулась. Она была во мне прежде, но вся высохла, рассыпалась в труху. Когда взрослеешь, жить в городе так же нелепо, как искать отдых и защиту в младенческой колыбельке.

— Вы ушли… взрослым? — жадно уточнил Сим.

— Мне было пять, брату пятнадцать. Мы ушли, когда поняли: нас собираются ломать, чтоб жили тише и задавали меньше вопросов. Брат был сильнее душою, но я выжил, а он… Ты такой же бешеный. Такой же взрослый станешь со временем. Люди хорошо смотрят тебе в спину. — Старик погладил бляшки. — Брат полюбил бы степь, если бы выжил. Но у нас была одна куртка на двоих… Никто не ждал нас, никто не встретил сразу, пока можно было отогреть обоих.

— Что говорят руны? — атаман заметил огорчение Старика, резко поклонился, намеренно впечатал лоб в бубен. — У меня звучный лоб. Сильный признак крепости ума?

— Утешаешь… Руны — трухлявые деревяшки. Говорит душа. Моя болит, кровью сочится. Всё, что мы с тобой не сказали вслух, верно. Выбор безнадежен и предрешен. Закон степи в нынешнем случае даёт простое решение, ничего не решающее. Отступив от закона нам… тебе придется взяться за гибельное дело. Ловушка на атамана Сима готова. Ты — дичь, смерть голодна и клыкаста, а приманка в ловушке не особенно ценная. Зачем брать её? Я знаю свой ответ. Но сейчас твое время.

— Многие не прочь украсить шкурой Рубача свою стену тщеславия. Пусть строят ловушки, их право. Я тоже люблю охоту. Но люди за спиной… я шел к городу и думал, что моя душа выдержит груз простого решения. — Сим досадливо добавил: — Не уважаю покорных. Он или она идут сюда подневольно.

— Кто знает, чья в том воля и выгода? Ты? Я? А, конечно: Стратег. У него спросишь? Если б ты склонился к простому решению, не вздыхал бы тут. Я бы не сравнивал тебя с братом.

— И все же, есть закон. Я умею чуять и сразу пойму, кто он или она. Тем более поймет Эт! По закону дальнейшее…

— Да, всё просто. Ты Рубач, чем тебе нехороша простота?

— Да всем! — рыкнул атаман.

Старик закинул голову и уставился незрячими бельмами в небо над шатром. По его губам скользнула улыбка. «Кто бы ни вздумал подслушать разговор, ничего бы не вызнал», — мельком отметил атаман.

Душа Сима ликовала: оказывается, он похож на брата самого Старика! В степи кровь значит много, но близость душ — больше. Атаман, и тем более отчий, властен принять любое решение. С кем ему советоваться? Разве со Стариком, слепым настолько, чтобы видеть незримое. Равным по силе души — и неизмеримо более мудрым. Кто знает, сколько зим он пережил, как много жизней спас… и оборвал.

Сим опять склонился. Выбросил из головы лишние мысли, сосредоточился на почтении и покое. Он не искал советов, не перекладывал решение на чужие плечи. Он пришел к тому, кто умеет слушать. И сейчас отдавал Старику уважение.

— Я позволил тебе выговориться и не молчал в ответ, — созвучно мыслям атамана откликнулся Старик. Снова ощупал руны. — Я рад побурчать, когда слушают… мне можно сомневаться как угодно долго, таково право старых. Но тебе — рано. Не разочаровывай меня, впустую тратя себя на вздохи. Плохая привычка.

Сим, готовый задать новый вопрос, зарычал сквозь зубы и снова стукнулся лбом о натянутую кожу бубна. Выпрямился, в два движения убил незримого врага: обманным ударом в горло и настоящим, сразу же — в бок, под ребра. Спрятал мелькнувший на миг нож, хищно усмехнулся. Его слух разобрал шум вне шатра. Старик, конечно же, давно знал о суете приготовления переговоров. Но именно теперь скорчил спесивую и глупую рожу. Сим фыркнул и кое-как удержался от громкого смеха.

— Те, из города, натянули ткань и всё прочее тоже изготовили, — молоденький дозорный сунулся под полог входа. — Ух, важные! Старик, они вопят, что нашли клинок, и что выпала нам честь, что отдают без… безвы… ща, ну ща… безвозмездно!

— Выучил, — усмехнулся Старик. Помолчал и повернулся к атаману. — Ну, сразу пойдешь один? Или мне надо соврать, что спина разболелась, чтобы не стать костылем для твоих решений?

— А то не болит, — упрекнул Сим. — Понять бы, что у вас числится ложью. Глуп я, ох глуп…

Сим гибко, без видимого усилия, поднялся из неудобного положения, хотя долго сидел со скрещенными ногами, неподвижно. Распрямляясь, атаман винтом прокрутился на левой ноге, и, пронеся правую над бубном, метко пнул черную бляшку. Он не умел читать руны, он сразу различил знак смерти, который улегся в середину узора событий…

Бляшка, поддетая носком сапога, улетела в угол и беззвучно затерялась в ворохе мехов и подушек.

— Ну да, ну да, вмиг отвёл беду, — прокряхтел Старик. — Пацан.

— Я пошёл.

Старик проводил любимчика поворотом головы. Он окончательно ослеп год назад, но это мало изменило его привычки. Ближние знали: слух у Старика тоньше, чем у летучей мыши, а упрямство его тяжелее горы… И, если он решил не брать поводыря, то справится. Видит же он руны — душой, когда зрячие могут рассмотреть лишь потертые бляшки, в большинстве утратившие рисунок, неотличимые.

— Не доросли… недоросли, — пробурчал Сим, обзывая в первую голову себя.

Атаман покинул шатер и двинулся к месту переговоров. Он старался не срываться в бег. Люди города слабы и ревнивы, потому много внимания уделяют пустякам. Кто главный — тот важный и медлительный, верят они. Для мира степи это непонятно. Решать и подтверждать главенство через ритуалы и манеру поведения для атамана — бессмысленно, за него говорят подлинные дела.

Каждую весну и осень выживание людей степи зависит от шатровых, Старика, отчих атаманов. И, конечно, от сыновей дикого поля. Пусть кто угодно из перечисленных блажит, рядится в лохмотья, кричит с пеной у рта или молчит, в рот воды набрав, уходит в пески познать мудрость, вмерзает в лед на вершине горы… да какая разница? Лишь бы он справился с главным делом, и степь осталась населенной… Место первого в походе — оно не добывается словами. Люди города много раз спрашивали, как Стратег недавно: как вы избираете вожака? Им отвечали неизменно и без обмана: он яркий. Для города это, похоже, пустой ответ. В городе яркими называют слова, одежды, украшения…

Сим вздохнул, повел плечами. Ломать предрассудки горожан — не его задача.

Атаман сощурился, издали изучил этих самых горожан, влезших в чужую игру, не понимая её смысла. Наверняка горожане верят, что клинок — ритуальный. Хотя на самом деле для степи важен лишь один вопрос: кто и зачем доставил сюда оружие шатрового того самого кочевья, что погибло десять лет назад? У Сима есть догадки, у Старика тоже, и схожие.

Нет лишь доказательств. Потому Сим всматривается, жадно ищет косвенные признаки. Вон Стратег — чужак в этом городе, ложный вожак, весь в тени. Он скован, напряжен… и тайно наслаждается властью. Есть и еще что-то… затуманенность взгляда? Скрытая, но неустранимая мысль? Стратег вскидывает голову, поводит плечами — словно укушен в спину. Нет, не мысль зудит. Что-то тянется из темного поля, треплет и подтачивает душу.

Атаман сел на приготовленное место — всего-то камень, накрытый мехом. Долго и безразлично взирал на Стратега, выполняя правила городской игры важных людей.

— Слушаю, — наконец, Сим произнес всего одно слово.

— Клинок — причина вашего внезапного возврата под стены Самаха?

— Нет простого ответа, нет желания объяснять сложный, — Сим покачал головой. — Вы привыкли стоять на стене. Свысока смотрите на степь, всё внизу вам мелко, плоско… Знаете старую игру в шахматы?

Стратег осторожно кивнул. Даже сквозь плотную ткань полога, разделяющего переговорщиков, было заметно, как напряглось лицо Стратега: дикарь говорил странное, подобных слов от него никто не ждал.

— Есть ли у пешки право обсуждать партию? — продолжил Сим. — Мы собраны здесь чужим хотением. Игрок скрыт. Он — тот, кто… пошёл с клинка.

— Клинок — тоже пешка? — быстро спросил Стратег. — По вашей логике, им пожертвовали?

— Клинок просто вещь. Так скажу: мне легче убить вас, чем подать вам руку. Но даже вам я не желаю участи пешки. Знаю, вы не ответите, кто дал вам клинок. Нет сомнения, к вещи вы добавите человека. И я, атаман Сим, должен слепо принять то и другое? Хотя я в степи — не пешка.

— У нас нет темных мыслей! Мы желаем начать сближение и общение с людьми степи, вернув вам ценность. Мы полагаем, что готовность породниться — это обычное…

— Пусть прибудут. Клинок и человек. Это женщина, верно?

Атаман поморщился, наблюдая согласный кивок Стратега. Теперь он не сомневался в правоте своей первой оценки: да, человек по ту сторону разделительного полога словно бы пьян, его жесты намеренно отчетливы. Пытаться что-то втолковать ему дважды бесполезно: он не единомышленник, он временно необъективен.

— Пусть приведут.

После ответа Стратега потянулось ожидание. Тихое, вязкое, всем в равной мере неудобное. Сим выглядел безмятежным, и ждал… обреченно.

За спиной атамана стояли двое. Люди города вряд ли понимали, кто они таковы. Мысленно причисляли к охране. Тем более смуглый воин слева, огромный как гора, лениво поигрывал кнутом. А вот правый — гибкий, светловолосый и до того молодой, что усы не пробиваются — оставался безмятежным. Он пришёл как всегда без оружия, разве что крутил в пальцах травинку. Он казался людям города неопасным, даже неуместным… эдакий степной дурачок!

На «правого» горожане не глядели, настороженно изучая «левого»… Откуда им знать, что травинкой юноша способен убить в любое мгновение, не сходя с места. И хуже — атаман ощутил не глядя, по звуку дыхания — сейчас светловолосый чуял тьму, незримую прочим… и медленно зверел. Значит, смерть, как говорится, зависла в полувздохе от него — от взрослого, состоявшегося сына дикого поля.

— Эт, друг, — позвал атаман и добавил тише, — дыши ровно. Прошу.

Сперва ничего не изменилось. Но постепенно слова пробились к сознанию. Юноша раскрыл ладонь, поднес к лицу. Сдул травинку. Атаман покосился на друга: вроде, отпускает его. Ресницы вздрагивают. Подбородок пошел вниз — выдох, Эт расслабился.

Сим снова уделил внимание людям города. Слепые они, совсем слепые! В трех шагах от них находится опытный, в полной силе, сын дикого поля — но горожане не способны понять, что удостоились права наблюдать величайшее чудо. Для них Эт — нелепый пацан. На него изредка бросают брезгливые взгляды… Одет в лохмотья, бос. Волосы, совсем побелевшие за лето, полностью закрывают узкое бледное лицо, они легкие и летят по ветру, как ковыль… Глаз Эта не видно. Кажется, он спит, чуть покачиваясь.

Вдруг Эт напрягся. Втянул ноздрями. Атаман проследил взгляд друга — и скрипнул зубами. Клинок несла девочка. Она приближалась… словно призрак из кошмарного прошлого выплывал в явь. Девочке лет двенадцать, она тонкая, лицо заострённое книзу, волосы цвета линялой осенней травы. И даже родинка — у левого виска, то же место, та же форма лапки кроля!

Больше нет сомнений: клинок лишь вещь, девочка — настоящая ловушка. Закон, как и говорил Старик, предписывает простое решение по такому ясному делу. Мгновенное!

Люди Стратега разом побледнели: «левый» страж гулко вздохнул, потянулся к ножу, размером и весом похожему на саблю… и замер, заметив едва уловимое отрицательное движение головы атамана.

— Мое решение, Штейн, — молвил Сим.

— Закон простой, — вроде бы упрекнул любимчик Старика, но в голосе не было раздражения. — Хотя… твое решение, Рубач.

Сим прикрыл глаза и ощутил мгновенное облегчение. Верно, закон степи сегодня останется неисполненным, душа не готова принять тяжесть простого решения. Пусть догадки верны, пусть Эт распознал тьму без ошибки и стал жутко, окончательно безмятежен.

— Мы принимаем клинок и ребенка, — атаман протянул вперед руку и посмотрел в свою пустую ладонь, без оружия, даже не сжатую в кулак. — Мы уходим мирно, допустив вопреки очевидному, что вы не таите умысла.

— Крайне странные слова, о каком умысле идёт речь? Мы по первому вашему слову отдали заветный клинок, — Стратег начал готовить почву для торга.

— Мы не просили ни о чем, не было первого слова. Но я скажу теперь. В городе кто-то умер.

Атаман прищурился, почти не тратя себя на общение с горожанином, сейчас куда важнее не упустить перемен в друге Эте! А перемены — копятся, все сильнее настораживают: Эт нюхает ветер, перекатывает в пальцах новую травинку.

— Воистину, город — место вне мира, — Сим повернулся лицом к Эту и теперь говорил, в основном, чтобы тот мог слышать голос, спокойный и уверенный. И смотрел, чтобы Эт ощущал тепло знакомого взгляда. — Мне не постичь, зачем вам, горожанам, вмешиваться в… Не важно. Скажу напоследок одно: закон степи велит нам принять любых людей, покидающих город. Мы даем таким одежду и учим наречию, если надо. Помогаем пережить первую зиму. Дальнейшее зависит от них.

— То есть, если я выйду из ворот, — удивился Стратег, — или вот он…

— Любой, кроме тёмных ведьм и «куколок». Кто они, не стану уточнять, слишком долго и сложно. — Атаман оживился, прямо глянул на Стретега. — Вы, люди города, забыли своё право выйти, чтобы жить в большом мире? Как нелепо. Тогда разговор исчерпан. Мы сворачиваем шатры. Уходите, скоро будет много пыли.

Атаман встал и сразу отвернулся от горожан. Прошёл вдоль ограждающей занавеси, пахнущей мертво и душно. Девочка стояла у края ткани, на временной и очень условной границе двух миров — города и степи. Её жизнь и смерть сейчас определяли два закона степи, противоречащие друг другу.

Девочка вышла из города и значит, имела право на помощь в первую зиму.

Девочка была опознана атаманом и Этом как темная ведьма или куколка — значит, подлежала немедленной казни. Опознание неоспоримо: даже отказавшись поверить себе, Сим не мог усомниться в чутье Эта. Друг прямо сейчас видел тьму, эта тьма погасила все блики в его взоре, сделала глаза бездонными.

Итак: помощь до весны или казнь на месте? Сим улыбнулся… и без колебаний сделал окончательный выбор — выбор отчего атамана.

Всякий закон степи прогнется и сломается, пожелай того отчий. Но, ломая закон, атаман примет на себя последствия.

Сим положил руку на середину потертых ножен, прощупал рельефный знак рода, погибшего десять лет назад. Клинок был тот самый. Сим помнил ножны. Впервые он увидел клинок очень давно, задолго до той беды… И сейчас остро, болезненно вспомнил себя — мальчишку неполных семи. Мир казался прост… В ту весну два кочевья сошлись, был праздник. Сим-ребенок встретил в большем кочевье Дэни — парнишку своих лет, как-то сразу назвал другом, прирос душою… Вместе они пробрались в шатер совета. С замиранием сердца сняли с подставки клинок, созданные еще во времена предков.

Как давно это было, словно в иной жизни! Оружие предков казалось чем-то безмерно важным, а ножны — очень красивыми… Весь мир был простым, и люди его были единым целым — красными муравьями великой степи. Пальцы Сима-мальчишки были короткие, тонкие. Они едва могли обхватить ножны. Друг Дэни понимал слова и сам говорил, а еще он много улыбался. Еще бы, Дэни жил в счастливой полной семье, которую ждало скоро пополнение…

Да, в тот год младшая сестра Дэни еще не родилась. Но позже Сим видел ее. Уж он-то помнил все, он сознавал с болью и гневом, как похожа на умершую девочку нынешняя подделка! Лицо, глаза, родинка, цвет волос… Кто все продумал, кто безошибочно встроил ловушку и снабдил приманкой?

Если бы сестра Дэни выжила, е теперь было бы двенадцать. Почти как и девочке, что вышла из города и вынесла тот самый клинок.

Сим, отчий атаман степи, сжал пальцы на ножнах. Прошлое дрогнуло… и развеялось. Обхватить кленок теперь слишком просто. Вес клинка почти не ощущается в большой ладони.

Атаман потянул клинок на себя. Девочка всем телом качнулась вперед, сделала шаг. Она цеплялась за ножны так отчаянно, что костяшки пальцев стали даже не белые, а сине-жёлтые… В светлых крупных глазах застыл ледяной, глубинный ужас. Ничего, кроме пытки и смерти девочка не ждала. И все же она шагнула, не воспротивилась. Не закричала. Не попросила о пощаде даже взглядом.

«Пойди пойми, откуда она явилась, как с ней обращались до появления в городе и позже, в ограде его стен», — подумал Сим и, не отпуская ножны, уложил свободную руку на костлявое детское плечо.

— Идём, тебе открыта вся степь, — негромко произнес Сим на родном для себя тартаре. — Здесь, на стоянке Старика, говорят в основном на трех наречиях и мешают их по всякому, нет правил и ограничений. Тебе что роднее: славь, тартар или альраби? Наш мир — круговерть… Мой отец из срединной степи и всю жизнь по-черному ругается на тартаре. Вот он, — Сим глянул на огромного воина, — каменный Ганс. Он каждый день ругается на германике, хотя севера не видел ни разу в жизни. Явился со своей кошмарной мамашей из огненных песков дальнего юга.

Сим знал: Ганс любому новому человеку кажется простым и страшным. И мать его, до беспамятства свирепеющая в бою, одним взглядом вгоняющая в пот великих воинов — тоже кажется при первой встрече дикой и глупой. Лишь чуткие не попадаются в ловушку очевидного и получают право второй раз говорить с этой семьей, по-дружески сесть у их костра и разделить пищу…

Сим продолжал плавно выговаривать слова, выстилать ими тропку первого знакомства с девочкой.

— Предки веками жили в одном месте, называли его родиной. Говорили на одном наречии и были внешне подобные друг другу. Занятно. Почти как теперь в городах. Умом я верю в истории о предках, но только умом. — Сим улыбнулся. — Ты похожа на северянку с опушки леса. Я прав?

Девочка молчала, судорожно цеплялась за ножны. Она вряд ли сознавала, что с ней говорят и тем более — что от неё могут ждут ответов. Она переставляла ноги, и это отнимало все силы, всё мужество. Но постепенно девочка привыкла к теплу руки на плече и к мягкому говору в ухо. Моргнула, сглотнула — и попробовала слушать. Когда атаман довёл её до шатра, девочка решилась, отпустила ножны. Чуть не упала, но за спиной вплотную стоял тот самый, недавно упомянутый, Ганс.

— Сходу за жратвой, — прогудел Ганс в светлую макушку, смотал кнут и удалился.

— На охоту, — прошелестел Эт и прянул прочь.

— Прошу, не уходи, друг, — атаман нацелил взгляд в гибкую спину. Беловолосый дернулся и замер. Он, ощущал взгляд Сима, понимал лучше слов. Атаман поспешил добавить слова, удержать друга: — Прошу… кому, кроме тебя и меня, ценен клинок? В нем твоя память. Ты один из всего кочевья выжил.

Эт выдохнул, плечи сгорбились. Он замер в неустойчивой на вид позе, затем округлил спину, поднырнул под край полога. Намеренно создавая звук каждым шагом, прошелестел по шатру. Эт уважал Старика и старался для него, слепого, даже стукнул пальцами по столику-бубну — вроде как назвался.

Атаман глубоко вздохнул и чуть расслабился. Спиной отодвинул край полога, попятился в шатер. Он продолжал придерживать девочку за плечи, направлять, пока не усадил её напротив Старика. Сразу устроился рядом и стукнул по бубну, подражая манере Эта.

— Новый человек из города здесь, старик.

— Рад, два года мы попусту ходили к стенам, и лишь в нынешнее лето не потеряно зазря… Какое имя назовешь, дитя? — спросил Старик.

— Арина, — глядя в свои сжатые замком руки, шепнула девочка.

— Тебя никто не обидит, ты под рукой Сима, отчего атамана, — продолжил Старик. — У нас принято говорить, что думаешь. Особенно такое поведение полезно новому человеку. Все смотрят на тебя. Имя занятное… Помнишь его или так велено?

— Ничего не помню, — в отчаянии шепнула девочка. — Если спорю, она смотрит на меня… и тьма душит. Я давно не спорю. Кажется, всегда… Не буду врать. Меня привели в город вчера. Их было пятеро. Мужчина, имя Идри. Женщина, имя Сулаф. Юноша, имя не называл. Еще две женщины, обе молчали, их совсем не знаю. Откуда мы пришли, не помню. Давно ли я живу с ними, не помню. Кто они? Не помню… Вы убьете меня? Наверное, во мне зло. Та женщина не умеет делать хорошего. Я устала. Даже хорошо, если убьете.

— Жратва! — рявкнули издали.

Девочка вздрогнула. Повернула бледное лицо и замерла, моргая и стараясь не заплакать. Сквозь слезы вряд ли она видела, как в щель меж полотнищами втискивается огромный Ганс, нагруженный корзинами и мешками. Как он принимается расставлять и раскладывать доставленное, как режет и рвет припасы, чавкает и принюхивается.

— Когда ты ела, Арина? — спросил Старик.

— Не помню, — сникла девочка. — В городе обещали накормить. Не дали даже воды.

Эт резко втянул воздух и уставился вдаль, сквозь полотняную стену шатра. Глаза его — атаман знал по опыту — сделались таковы, что в них нельзя смотреть: там бездна, подобная водной толще горного озера Хиль.

Зачарованное озеро омывает уступ под той самой пещерой, куда стремится уйти Эт. Невозвратно уйти, окончательно…

— Эт, я здесь, — тихо молвил атаман и положил руку на запястье друга. — Посиди еще с нами, Старик тебе рад.

Эт вздохнул и прикрыл глаза. Сим тоже опустил веки… но озеро Хиль все еще оставалось где-то рядом, смущало и подтачивало рассудок. Много легенд о том озере, и самые невероятные — правдивы. Не раз случалось: человек мельком смотрел на воду… затем шел к берегу, наклонялся, всматривался в омут Хиль, гнулся ниже, ниже… и падал в ледяную воду. Камнем уходил на дно. Воды Хиль прозрачны на всю глубину — но тело в них пропадало… навсегда, бесследно.

— Эт, — атаман снова окликнул друга. — Эт, я друг тебе, я знаю твою душу. На самом деле ты не стремишься туда. Озеро тянет всех. Не верь в его ложный покой. Тем холодно, а покой — он теплый. Как руки и души живых людей.

Девочка искоса, боязливо поглядела на беловолосого. Вздрогнула, осознала прозрачную бездну незримого отсюда озера.

— Эт, где твоя фляга? — громко спросил Старик.

Беловолосый сник. Нащупал на поясе крохотную фляжку светлого металла со сложной чеканкой по всей поверхности. Отпил глоточек и заткнул пробку. По лицу прошла судорога, подбородок уткнулся в грудь… когда Эт снова выпрямился, его взгляд сделался обычным, почти человеческим.

— Я принял решение, — сообщил Сим, продолжая глядеть на друга. — Эт, ты помнишь? Когда мы были детьми, моя бабушка сказала, что в особенных случаях следует выйти в путь, чтобы затем найти его цель. Сейчас совсем особенный случай, нам пора в путь. Я иду, я ведь атаман. Ты тоже идешь, это клинок твоей семьи. Арина идёт — она принесла клинок. Только мы в деле.

— Злыдень Сим прав, но жесток, — ладонь Ганса прогрохотала по шкуре варана. Басовитый голос слился с гудением бубна, в речи мешались славь и германика. — Я б пошёл, погулял по степи. Но я назвался сыном Старика. Он не спорит, вот чудо! — Ганс положил ладонь на плечо Арины поверх руки атамана. — Арина, айда выбирать тебе скакуна. Понимаешь? Меня понимаешь?

— Мало… понимаю. Чуть, — медленно выговорила девочка на западном наречии. Выпрямилась, повернулась к Симу. — Кто я здесь? Кто мне хозяин?

— Мы — красные муравьи, так прозвали нас живущие вне степи, и мы сперва привыкли, а затем согласились со своим именем. Мы сами себе хозяева, но в то же время принадлежим степи. Простой муравей следует приказам шатрового своего кочевья, уважает советы стариков и власть людей боя, когда приходит их время. Но даже шатровые, тьма воинов и старики не оспорят слово отчего атамана, если он сказал такое слово в полный голос. Я и есть отчий атаман, я уже сказал свое слово. Понятно? Далее… Ты простой муравей. Но даже тебе, покуда шатры не уложены во вьюки, дозволено спорить с кем угодно. В походе моя воля станет полной, — негромко сообщил атаман.

— Поняла, — Арина поклонилась. — Могу спросить, вы хотели меня… убить? За что?

— Десять зим назад погибло кочевье Эта. Его двухлетняя сестра пропала, мы не нашли тело. У тебя такая же родинка, как у неё. Лицом ты похожа сразу на мать и сестру Эта, могу подтвердить. Ты назвалась их именем. Арина, пока не ожила твоя память, нет тебе воли выбирать путь. Будь близ меня и как можно дальше от Эта. Ты пахнешь иначе, чем его сестра. Он в смятении. Понятно?

— Да. Как мне вернуть память?

— Не знаю. Разве попросить помощи у северного чернолеса, есть такие особенные мудрецы в народе лесников. Чернолесы умеют то, что для людей степи чуждо. Говорят, в корнях леса спит вековая память, и они имеют дар будить корни леса… и корни людских душ. Но идти на север далеко, да и кровь на опушке еще свежа, многовато её было пролито. Мне трудно просить чернолеса об услуге. — Сим досадливо поморщился. — Эт, я выбрал путь для нас троих, не оспоришь?

— На охоту, — негромко сказал Эт и выскользнул из шатра.

— Он понял твой выбор, но ему тошно от мысли о ранней зиме, — Старик снова стал щупать бляшки, добавил задумчиво: — Решение принято. Как душа твоя, легка?

— Вполне, — Сим улыбнулся мягче, теплее. — Спасибо, Старик.

— Айда! — взревел Ганс и поволок девочку вон из шатра.

Пожалуй, в самое время: она окончательно перестала понимать рассуждения людей степи, все говорили быстро и, в точности как предупреждал атаман, сплетали слова и фразы разных наречий в невообразимо пестрый узор беседы.

Старик проводил Ганса поворотом головы и некоторое время сидел, вслушивался: рокочущий бас удалялся, удалялся…

— Ты прав, — наконец, молвил Старик. — Когда нет решения, худшая ошибка — стоять и сомневаться. Иди. Куда и зачем, поймешь позже. Я, так и быть, погуляю в широком поле, присмотрю за степью… За своего друга Эта не бойся, его душа ещё не иссохла. Он знает твою дружбу. А теперь верни бляшку.

— Какую? Эту, что ли, — атаман сразу нашел в ворохе меха черную руну, которую недавно сам же и пнул с глаз долой.

— Думаешь, смерть в ней? Думаешь, стоит смахнуть смерть с поля, и дело сладится? Зря. Дважды зря. Предсказания… труха, — Старик позволил бляшке скатиться с ладони. — Смерь завершает одно и начинает иное. Ты атаман, тебе еще есть, куда расти. Эт — сын дикого поля, и ему есть, куда расти. Ты не желаешь глянуть в смерть, он не умеет смотреть в жизнь. Как бы вам друг у друга перенять… — Старик вздохнул, оборвал фразу, нащупал одеяло, потянул на ноги. — Наглец Ганс! Назвался сыном, перекричал меня. Жалеет? Знает, не в радость мне зимовать без тебя. Опять сам с собою зачну играть в шахматы. Скука в том, скука…

Сим последний раз тронул черную бляшку, улыбнулся. Поклонился Старику и засобирался на выход, мысленно решая, что сказать каждому из ближних, чтобы удержать всех в лагере Старика… где им не угрожает беда.

— У девочки глаз темный, чую, — молвил Старик в спину.

— Сам взгляд ясный, с искрой. Но дно… — атаман поморщился, — заиленное. Дар в ней есть, и пока скрытый. Я умею чуять. Она и ведьма, и куколка, то и другое сразу, я так рассмотрел. И все равно я попробую.

— Так разве пробуют, Рубач? — вздохнул Старик, выделяя слово «пробуют». — Уж себе-то не лги, ты рубишь с плеча. Вот бы дожить и глянуть, как ты однажды научишься пробовать. Я стар, я был в пещере над озером Хиль и кое-что помню о себе прежнем. Но даже мне не видно, родник она или болото.

— Родник на болоте, — грустно улыбнулся атаман. — Спасибо, что отпускаешь. В степи многие скажут, Сим блажит… Пусть, зато сам Старик понял меня.

— Люди… люди. Они говорят без умолку. Сам-то веришь, что Эт отогреется? О нем даже я ничего не пообещаю. Кто утопил душу в озере Хиль, тот не возвращается к людям… нет ему путеводной звезды без семьи, без домашнего света. Но ты ему друг, верь в него. Иных-то корней нет у его души, как еще держится, в перекати-поле не обращается?

— Уйдет он, для меня будет хуже, чем самому умереть. Я один помню Дэни… человеком. Я мечтаю однажды услышать от него осознанное слово. Не про охоту.

Дневник наблюдателя. Живучесть цивилизации

Для меня интересен процесс распада основных структур цивилизации прошлого. Я наблюдал крушение в условиях, где отсутствовал внешний враг — реальный или вымышленный, где не было так называемой линии фронта, а равно и безопасного тыла.

Если человечество, отдельные его страны и институты управления, имели планы локализации и преодоления кризиса, могу констатировать: эти планы не сработали. Досадно. До кроп-инцидента человечество подвергалось глобальным ударам разного рода. Могло подготовиться, извлечь уроки из ошибок, выстроить стратегию выживания. Могло ли? Поздно задавать такой вопрос.

Темпы деградации и разрушения были неодинаковы по странам и регионам. Этому способствовали как объективные, так и субъективные факторы. Перейду к ним позже. Прежде укажу: срок регионализации, нарушения связи и координации любых процессов в масштабе планеты оказался ничтожным и не превысил месяца. В тот же период уместился процесс утраты полноценного контроля над своей территорией в большинстве стран. Причин вижу несколько.

Кроп-фактор проявил наибольшую активность в густозаселенных регионах. Они же являлись в той или иной мере центрами управления для цивилизации. Когда в мегаполисах не удалось остановить панику и наладить системы снабжения, всё стало по сути безнадежно.

Кроп-фактор не имел единого эпицентра и не поддавался локализации. Хуже: на кроп бурно реагировали люди, подверженные наибольшему стрессу. В условиях кризиса стресс для управленцев был неизбежен, они оказывались в группе максимального риска деградации генома.

Нельзя не упомянуть ту легкость, с которой элита самоустранилась и постаралась обеспечить спасение себе, а не цивилизации в целом. Управление из бункеров и им подобных «безопасных» закрытых зон внесло изрядную долю неэффективности в процесс, и без того не идеальный.

Повлияли существенно еще два фактора, которые хочу выделить.

Это, во-первых, продукты и антропогенные воздействия, которые резко увеличивали вероятность «взлома» даже относительно стабильного генома. Укажу особо так называемые ГМО-продукты — имея грубые генные заплатки, они проще разрушались под влиянием «пустой воды». Кроме того, их воистину убийственная роль была двоякой: неспособное дать второй урожай зерно-«терминатор», распространенное на огромных посевных территориях, сделало для целых стран голод не просто скорой угрозой, но реальностью уже второго-третьего года кризиса. Некоторые виды излучений оказались не менее надежными отмычками для генокода, увы. Так, в первые десять дней кроп-катастрофы, когда еще действовали системы планетарной коммуникации, было распространено предупреждение по поводу риска использования томографов и «иных приборов сходного принципа действия».

Во-вторых, свою роль сыграла и степень загрязнения среды обитания. Ряд регионов Азии вымер в считанные дни. Это было воистину ужасающее в своей полноте уничтожение жизни. У меня есть записи дронов, паривших над промзонами. Но даже я, лишь отчасти человек, предпочитаю не просматривать их. Хотя понимаю: коллективную могилу люди вырыли себе сами. Концентрация производств с чудовищными по токсичности выбросами на ничтожной площади — это безумие планетарного масштаба, к тому же циничное. Так на уровне стран и регионов «золотой миллиард» перераспределял яды под видом «внедрения зеленых технологий». Где-то в Европе развивались продажи эко-продукции и зеленого транспорта, а в Азии выделялся яд. Земли уродовались необратимо на этапе добычи «зеленого» сырья, на этапе обработки, и при рециркуляции и утилизации.

Теперь о позитивном факторе. Это культура и вера. Культуру оценить сложно, мне нехватает данных, термин сам по себе неоднозначен. Вера в рассмотрении проще из-за более массового и системного подбора сведений в моих архивах. Готов отметить: высокой живучестью обладали сплоченные и относительно небольшие по численности сообщества верующих. Я не говорю о сектантах и фанатиках, эти превратились в желе быстро и массово. Я говорю о редких островках того, что люди прежней цивилизации называли духовностью. Все основные религии того мира, древнейшие и наиболее развитые, показали схожие результаты. Вера снижала стресс и меняла отношение к смерти. Взаимопомощь позволяла коллективно выживать и делить скудные запасы так, чтобы минимизировать потери. Наконец — это я не могу доказать фактами, но склонен принять как аксиому — вера в сочетании с общением и пребыванием в так называемых «святых местах» стабилизировала геном. Разница в показателях смертности в разы по первому году кроп-кризиса не позволяет сомневаться в сказанном.

Вернусь к распаду цивилизации.

Международное разделение труда — вот первый из айсбергов, протаранивших «Титаник» человечества. Ни один продукт, даже весьма простой, не производился целиком из местного сырья, с пониманием рецептур, принципов. Фактически ни одна технология высокого уровня не была открытой. Ни один станок, ни одна производственная линия не могли быть поддержаны и переналажены за счет местных ресурсов и инженеров. То, что делало продукт дешевым, что позволяло ему эффективно производиться и доставляться в рынке, оказалось смертельным и негодным в условиях кроп-кризиса.

Децентрализация ресурсов, частная собственность — внекризисные факторы успеха. Еще Вторая мировая война показала: диктатуры, отвратительные в своих методах, эффективны именно в кризисном формате.

Хочу дать этому тезису более мягкое и общее звучание. Уровень самоорганизации социума, готовность коллективно бороться с катастрофой, жертвуя чем-то личным — вот что было важно в первый год. И потому территории Китая и Кореи, пострадавшие жесточайшим образом из-за уровня загрязнения, скученности населения и дефицита ресурсов — воды в особенности — вопреки всему не вымерли тотально.

Фактор дефицита воды критически повлиял на выживаемость арабского мира, северной Африки, Австралии и, отчасти, Америки.

Ну и, завершая эту, несистемную в общем-то запись, скажу об уникальной территории. Тектонически стабильная, расположенная достаточно высоко над уровнем моря, неплохо обеспеченная водой и довольно мало загрязненная из-за низкой плотности заселения — Россия. Вернее, её климатически перспективная зона, исключая вечную мерзлоту и южные полупустынные области.

Россия стала землей обетованной, туда устремились очень многие в поисках спасения, когда еще было возможно пользоваться транспортом. При великом переселении отчасти позитивно, отчасти негативно, тут нет единого ответа — сработали местные структуры власти. Прибывающих принимали и размещали, фильтруя крайне грубо и произвольно. Добиться объяснений по поводу отказа в праве остаться было невозможно. Уровень милитаризации в стране в считанные недели достиг максимума. И все же в целом территория приняла в первичный кроп-период до трети выжившего и активного, готового к быстрой миграции, населения Европы. А затем берег накрыла волна, чуть позже в небе повисли тучи пепла — и то, что принято теперь в городах называть цивилизацией предков, прекратило свое существование.

Я очень плохо знаю ситуацию первого полувека после кроп-катастрофы. Тогда Алекс еще не структурировал себя и не накопил ресурсы, не выработал мнение относительно своего права и долга. Не было у меня и систем общепланетарного наблюдения. Могу лишь сказать: то было время экстремально холодных и длинных зим, изоляции выживших в локальных колониях и всеобщего стремительного одичания. То было время бурного и никем не контролируемого изменения биосистемы под влиянием «пустой воды» и наполнения этой самой воды обновленной информацией.

Я бы сказал, будучи информационной системой, так: в течение полувека на планете прошла перезагрузка.