Немиров дол. Тень

Оксана Дунаева, 2022

Забраться в логово к огнедышащим крылатым аспидам, выкрасть яйцо и живым выбраться из их мёртвых скал не каждый опытный охотник сумеет, а для юных княжичей и вовсе – задача едва посильная. К тому же в этот раз участники славного Княжьего Жребия догадываются, соперники будут опаснее небесных хищников, у каждого есть свой тайный замысел.Юный Дарьян об этом не думает, не в княжеских хоромах родился. Да и голова сейчас другим занята. Заветная мечта, о какой и сам себе боялся признаться, – сбылась! Сам княжич Ратмир вдруг приблизил, сам взялся воинскому делу обучить. Какова плата? Ратмир уверяет, ничего, что Дарьян не смог бы выполнить… И не лжёт. Но бывает, легко сделать руками, да нелегко при этом сердцем не умереть.

Глава 2. Яргород

Разбудил холод. Вытертая до лысин шкура — одеяло никудышное. Близка середина весны чувствовалась лишь в полдень, а сейчас, перед рассветом, было зябко. Видно, что хлев для молодняка тёплый, новый, в полутьме белые брёвна будто даже светились, ещё пахли свежей стружкой, но сквозь распахнутое оконце студёное дыхание утра забралось и сюда.

Лёжа на соломе, Дарьян скосил глаза в соседний закут, его обитателям холод нипочем. За оградкой из тонких колышков, подперев друг друга меховыми боками, мирно спали козлята.

Откинул шкуру, сел, и мир опасно качнулся. В голове отозвалась притихшая во сне боль. Вспомнился пришедший накануне вечером тощий болтливый старик с жидкой, торчащей вперёд бородёнкой — дед Звеняга. От него пахло лошадьми, стойлом, но в мешке он принёс пучки трав, тряпки, большие и маленькие бутыли с лекарственными отварами.

Как же долго он истязал! Отмывал засохшую кровь и грязь, лил на рану над левым ухом сначала одно зелье, потом другое, третье, теребил, мял больное место.

Под конец Дарьян не выдержал, рассвирепел, попытался спихнуть, прогнать навалившегося старика, но тот оказался удивительно ловким, резко, больно заломил локоть и всунул меж зубов горлышко самой маленькой бутылочки, влил чёрную, поганую на вкус настойку, словно на своих годами не стираных онучах пополам с полынью её настаивал. Боль отошла сразу, будто испугалась, а зелье, как выяснилось, было ещё и сонным. Уже побеждённому, неотвратимо засыпающему паре-плугарю дед замотал голову так, что ни одна шапка не налезет.

В углу хлева Дарьян увидел комок тряпья, подошёл — его грязные, задубевшие от высохшей крови рубаха и овчинная душегрейка. Всё равно надел, чтобы согреться. Спасибо старику: портки и сапоги не снял.

А вот новой шапки, что слетела под телегой, и старого, но ещё крепкого ремня с ножиком в расшитых бисером ножнах не нашёл. Как и котомки, что брал с собой в дорогу. Дарьян осмотрелся, пошарил в соломе. В котомке была вещь, одолженная лично у князя-плугаря Годоты. Ценная вещь. Которую в дорогу брать, конечно, не следовало. Даже несмотря на то, что она, скорее всего, для этого и предназначалась. Теперь надо думать, что с этим делать.

Думать, однако, было невмоготу, мысли ворочались с трудом, словно в тёплом овсяном киселе, тело подрагивало от слабости, как после болезни. Пошатываясь, хватаясь за что попало, Дарьян вышел на улицу.

Очутился во дворике меж такими же хлевами, во влажной беззвучной тишине, которая наступает лишь в предрассветном замирании всего живого, когда солнце ещё не показалось, но уже погасило звезды, разбавило ночную тьму до серого сумрака.

Теперь, в плотно запахнутой душегрейке, утренний воздух показался не зябким, а свежим, бодрящим. Впереди над приземистыми хлевами в туманной дымке высились богатые новорубленые дома в три и четыре яруса. Большинство строений венчали теремки и светлицы с причудливыми резными гребнями коньков. Взгляд скользнул по их крышам вправо… Ого! Да где ж эта земля, что взрастила такое древо-великан?! Десять обхватов? Пятнадцать?!

Обращённый ликом на юг, над городом возвышался выдолбленный из ствола Симаргл, страж Миродрева, пронзающего корнями подземные глубины до самого дна Мраковой бездны, а кроной достающий до небес. Там, на ветвях, в недоступной даже птицам вышине, раскинулся небесный град, где обитают пресветлые владыки, туда возносятся души праведников, тех, кто чтит заповеди создателя Рода.

В обличии воина страж Миродрева своим колоссальным ростом вдавливал в землю всякого смертного, и князя, и челядина, посмевшего вскинуть взгляд. Взмах будто только начавших раскрываться крыльев, собранных из досок как из перьев, был настолько лёгок, что, казалось, сейчас продолжится, крылья взметнутся вверх, а потом с силой опустятся, сотворят чудовищный ветер, что сорвёт дранку с крыш, и древоохранитель вдохнёт, расправит затёкшие узковатые плечи, оттолкнется от тверди, и наконец взлетит.

Сколько же страшных баек слышал Дарьян про этот, якобы оживающий в бурю, идол… Но не больше и не страшнее, чем про народ, его воздвигший.

После первой войны за Обещанную землю, из бедного на зверя Воющего кедровника яры перебрались сюда, к притоку Немиры, спешно воздвигли город-крепость, и этим дали понять соседям, что теперь им ровня, ведомые Симарглом-покровителем будут стоять здесь насмерть.

Как вчерашние дикари, нищие оттого, что хлеб выращивали на камнях, а охотились в лесах, где из-за подземного воя почти не осталось живности, смогли потеснить могучих оланков, премудрых горян и богатых елагов, не знали даже сами яры. Но потеснили. И на завоёванной земле укоренились крепко. Так крепко, что после Лживой битвы елаги, а вместе с ними и плугари, сделались данниками и уже почти два десятка лет исправно платили дань.

На углу впередистоящего сарая, в большой, выдолбленной из бревна колоде виднелось зеркало налитой до краёв воды. Нетвёрдыми шагами Дарьян приблизился, опустился на колени. Пить, конечно, не стал, кадка для скотины.

На фоне светлеющего неба отразился чёрный контур взъерошенной головы. Вот же старый балабол! Не мог, что ли, по-людски замотать? Всегда послушные, с крупным, едва уловимым завитком тёмные пряди теперь торчали в стороны из-под намотанных тряпиц, словно перья у старой мокрой вороны.

Дарьян не услышал — почувствовал движение чуть поодаль справа. Повернулся и встретился с пристальным вниманием бледно-жёлтых глаз.

Волк.

Безоружный парень, впечатлённый шириной грудины и толщиной лап, затаил дыхание, замер. Зверь не двигался, наблюдал умным, до жути человеческим, взглядом.

Шерсть, однако, слишком длинная, не в меру лохматая. Да и про такого здоровенного волчару только в байках охотника и услышишь.

Псиволк — запоздало сообразил Дарьян. Ярская княжеская собака.

Нападёт?

Вроде непохоже… Но кто ж его знает?

Распрямился Дарьян медленно, отвёл взгляд и осторожно, как по корочке льда, попятился к «своему» хлеву.

Зверь как-то задумчиво шагнул вперёд, но Дарьян уловил. Два беглых прыжка, на третий — распахнул дверь, заскочил и шумно захлопнул.

Снова окутала предрассветная сонная тишина.

Внезапная волна слабости, тошноты поднялась из живота к желудку, заложило уши, неприятно зашумело в голове. Козлята встрепенулись, зашуршали. Дарьян приоткрыл щёлочку. Псиволк стоит на прежнем же месте, внимательно, словно человек, наблюдает.

Может, и правду говорят, будто ярские ведуны умеют сделать так, что душа смелого воина не отправляется сразу в небесный град, а вселяется в псиволка, служит своему князю ещё одну, псовую, жизнь.

Козлята поднялись, один просунул нос меж колышков оградки, заблеял, прося молока.

Дрожащими от внезапной слабости руками Дарьян надрал соломы из стожка в углу, сделал свою лежанку пышнее и мягче. Любопытный козлёнок наблюдал, как вместо того, чтобы покормить, странный чужак справил малую нужду в их закут, а потом зарылся в середину тёплой соломенной кучи и скоро засопел.

Дед Звеняга растолкал к полудню. Опять принёс отвары, да ещё — что сильно обрадовало — дымящую паром похлёбку с глянцем жирного мясного навара, а к ней — большую ржаную краюху с ноздрястым мякишем, пуховым и кисловатым.

Пока Дарьян ел, дед бубнил, не переставая.

— Вот она — молодость, вчера валялся, стонал, а сейчас сидишь бодрый, свежий, как репка после дождичка, да хлёбово лопаешь. — Старик с любовью расставлял на земле различной формы бутыли из мутного стекла, наполненные жёлто-коричневыми и зеленоватыми жижами, глиняные горшочки с мазями, раскладывал на подложенной для этого дела соломе прокипячённые длинные тряпицы. — Ты чего такую грязь надел, озяб, что ли?

Дарьян промолчал, похлёбка важнее.

— Ивушка сказала, одежонку твою постирает, — дед ответов не дожидался. — Добрая она, понимающая. — Старик мягко, отечески улыбнулся. — Это ведь она за тебя попросила. Пришла ко мне со слезами, говорит, Лында — дурень такой у нас среди лекарей имеется — молоденького парю-плугаря в помирающие записал. Пожалела тебя. Хоть и первый раз в жизни видела. А взгляд у неё верный, лекарский. Сурова ли рана сходу скажет и по виду, и по дыханию, и по глазам болящего.

Будто на его слова дверь тихо шаркнула, отворилась. Ни на кого не взглянув, высокая девушка с ведром непонятного варева прошла за оградку к козлятам. Те еду вмиг почуяли, сгрудились у её ног, напрыгивая друг на друга.

Пока она наполняла длинную, чисто выскобленную кормушку, скосила глаза в соседний закут. От увиденного её гладкие яркие губы дрогнули в улыбке.

— Чего не ешь, рот разинул? — тут же вставил вездесущий дед. Он рылся в своём мешке, звенел и шуршал содержимым. — Не спорю, хороши наши девки. Да только девки здоровье не вернут. Лишь отымут. А в добром хлёбове такая сила целебная, что только отделённые от тулова члены заново не отрастают, а во всём остальном — первое лекарство.

Плечи девушки дрогнули от беззвучного смеха. Она отставила ведро и вздёрнула под коричневым передником подол серой небелёной рубахи, присела на корточки, зажав его меж коленей.

Её сбивчивые от чужого пристального внимания пальцы ласково зарылись в младенческий волнистый мех, почесали крутые, откормленные бочка. Рядом с босой грязной пяткой по навозной соломе елозил кончик плотной тяжёлой косы.

Дарьян взгляд в миску опустил, но изредка на девушку исподлобья поглядывал. Как только деревянная ложка заскребла по дну, старик засуетился.

— Неча рассиживаться, у меня дел полно. Ты давай грязь сымай, пока Ивушка не передумала твоё барахло стирать, голову разматывай да полощи, — дед указал на деревянное ведро с водой.

Дарьян послушно снял душегрейку, стащил рубаху. Не найдя, как лучше обратиться, протянул над плетнём скомканные вещи.

Ивица поднялась, перешагнула козлёнка, под задравшимся подолом сверкнули загорелые икры. В открытом улыбчивом взгляде виднелось несмелое веселье. Девушка приняла грязный ком, достала из большого кармана на переднике белый свёрток.

— Тебе впору будет, — протянула его парню. Голос тихий, шелковистый, и правда, словно ветер по ивовым листочкам прошелестел.

Свёрток оказался рубахой, с разноцветной обережной вышивкой у горловины. Из него на солому вывалился поясной ремень, чёрный, красиво проклёпанный, с двумя вместительными кармашками, застёгнутыми на медные узорчатые бусины-пуговки. На поясе имелись и ножны, добротные, прошитые ровными умелыми стежками. Из ножен торчала тёмная деревянная рукоять, обмотанная засаленной суровой нитью.

Дарьян поднял подарок. Вещь не дешёвая. Поблагодарить девушку не успел, она с комком грязной одежды под мышкой и пустым ведром, уже шагнула через порог.

Радоваться Дарьян не спешил, с чего бы вдруг такая щедрость? Да и ремень чудной. Весь, не считая металла, совершенно чёрный. Круглая бляха-застёжка непонятно для чего хитро сработана: наружная часть выпирает чашей, а донце, прилегающее к животу, — плоское. Внутри угадывается пустота.

Нигде ни единого оберега или клейма. Хотя… На оборотной стороне бляхи под множеством царапин и вмятин Дарьян разглядел выпуклый рисунок: три ползущие вверх змейки — подвластные Мраку твари из его огненных глубин!

Царапины светлые, грязью не забиты, похоже, ярские умельцы пытались оберег подземцев сбить, да не получилось. Поскребли-поскребли и плюнули: на деле металл оказался прочнее, чем можно было предположить по весу.

Носить поганый знак непонятного толка? Как такое на судьбе скажется? Неизвестно. Вот и нашёлся кус боевой добычи для проявившего себя в схватке мальчишки-плугаря. Выходит, яр помощь оценил. Хоть и самоубийственно глупую.

Насчёт глупости у Дарьяна сомнений не осталось. С палкой, да на воина в броне и при оружии? Безмозглая отвага домашнего юнца. Ведь если бы яр хоть на полвдоха замешкался…

Дед-травник ворчливо поторопил:

— Хватит жадной девкой над цацками чахнуть, иди голову полощи.

Дарьян послушался, и вскоре Звеняга со страстью принялся за своё ремесло.

Вначале долго, вцепившись подопечному в ухо, поворачивал его голову, всматривался в рану плохо видящими вблизи глазами. Наконец взял смоченную в отваре тряпицу, стал обрабатывать коросту. Ну и, конечно, завёл разговор.

— Вот ты думаешь все беды в мире отчего? Не знаешь. А я тебе даром скажу. Всё оттого, что люди пятками отлягиваются от назначенного им Долей или Недолей места в жизни. Назначенного с согласия самого Создателя! Да, места не всегда тёплого и сытного. Так ведь Роду виднее! Вот хотя бы взять светозаров, почему такую мудрость стяжали? Почему так щедро Белосветом были обласканы? Потому что заветы блюли. А людям теперь всё думается, что как только займут они чужую лавку у печки, сразу им теплее, сытнее станет. А ведь там — чужие заботы. Чужие непосильные враги. Вот когда каждый будет там, где ему должно быть, тогда и мир на земле будет. Пекарь будет печь, пахарь сажать да жать, а воин — сражаться.

— С кем сраж-жаться, если вс-сюду мир будет? — морщась и шипя от боли, поинтересовался Дарьян, дед всё ещё крепко держал его за ухо, не давал отстраниться.

–Всегда найдётся тот, кто захочет соседа притеснить, — старик усмехнулся. — А ты чей сын? Как звать? Я из плугарей почти никого не знаю, но, может, слыхал.

— Дарьян, сын Велигоста.

Тыкать тряпицей в рану дед перестал, замер, слегка опешив.

— Уж не того ли, который велигостов хлеб выдумал?

— Того, — просто ответил Дарьян, радуясь передышке.

О велигостове хлебе с травами, что не хуже обычного, но до пяти дней не черствеет, знали, ну или хотя бы слышали, во всей долине и даже за морем. Этот дешёвый ржаник отец выдумал в голодное послевоенное время и тем спас соплеменников. Да и соседям елагам здорово помог.

Опять подставляя лекарю голову, Дарьян украдкой улыбнулся, старик притих, оробел, будто самого князя-плугаря перевязывает. Три раза повязку заново накладывал, чтоб поаккуратнее, покрасивее было.

Дома велигостов хлеб — еда бедняков. Голод миновал, а память о пропавшем в море купце-пекаре поистёрлась. У соседей этот хлеб стоит дорого, потому что редок, и потому, что меж людей сама-собой родилась присказка, которую и по сей день услышишь: велигостов хлеб больных исцеляет, здоровым жизнь продлевает.

— Я из дома в дорогу котомку брал, — почуял Дарьян нужный миг. — С вещами. И с книгой. Так сразу и не поймёшь, что это книга, оклад как сундучок с плоской крышкой сделан. Мне б её вернуть. Она не ценная, просто я её в княжеском хранилище одолжил.

Дед помолчал в серьёзном раздумье, потом кивнул:

— Спрошу.

Вскоре он ушёл. Потянулся неспешный бездельный солнечный день. Сытые козлята мирно шуршали, бодались лобиками, через оконце доносился шум города: скрипы, стук топоров, отдалённый детский смех и близкое кудахтанье кур.

Спросит. А если книга не вернётся? Придётся виниться, словно шкодливому мальчишке. А может, и платить. Но, как только вспомнил о доме, о матери, маленьких сестрёнках, отчиме и старом князе, снова услышал крики раненых, испуганное ржание и шум битвы, почуял запах дыма и вкус крови, снова перед глазами колыхнулась безжизненная Гринькина рука и появилась перекошенная звериная рожа, над ней — занесённый, тусклый в сером утреннем воздухе клинок. Все сожаления сразу отступили — слава Роду, жив остался.