Птица в виноградных листьях

Оксана Лисковая, 2012

"Я ни о чем не думала, я просто плыла по бульвару, ждала пока светофор поменяет сияние красного на зеленый и перешла дорогу".Каждый день мы совершаем самые обыкновенные действия. Все, к чему мы привыкли, хранит наш покой и уверенность в себе. В этой истории героиня делает то, что никогда бы не сделала вчера, ради странного старика она готова пожертвовать не только своими привычками, но и своей благополучной правильностью, которая улетает вдруг, как маленькая птичка.

Птица в виноградных листьях.

Мне нужно было похоронить бесхозного старика. Я не хотела забыть про него сразу, как только он умер. Ему ампутировали ногу и сказали, что опасности для жизни нет, но в пятнадцать минут пятого он сказал, что ему негде жить, вздрогнул, сжал одеяло и умер.

Я шла домой с работы. Выскользнула из своей калитки и пошла как обычно мимо памятника Пушкину к Трубной. Так я вспоминала свои прогулки в Петербурге. Так я шаталась по бульварам Садового кольца, чтобы вдыхая болезненный московский воздух, думать, что я сворачиваю с Невского проспекта к Русскому музею в Михайловский сад. Я ни о чем не думала, я просто плыла по бульвару, ждала пока светофор поменяет сияние красного на зеленый и перешла дорогу. Тело непонятно человека-ли лежало под стелой. Я прошла мимо, а потом вернулась, как тогда к старушке-актрисе, успешно выманившей у меня двести рублей. От него воняло Иван-чаем. Вонь была жуткая, но в ней не было: ни запаха немытого тела, ни мочи, пропитавшей брюки, а затем и другую одежду, ни старости. Я надела перчатки и дотронулась:

— Эйй! Вам плохо?

Тело застонало и повернулось ко мне. Это был некрасивый старик.

— А ты кто?

— Я иду домой.

— Нет, ты идешь совсем в другую сторону. Домой тебе сегодня не попасть.

— Почему?

— Потому что ты не такая, чтобы легко попадать домой.

— У вас болит что-то? Я вызову скорую помощь, — мне стало неприятно и страшно.

— Вызови, к тебе приедут. У меня нога болит.

Я отошла от него и, вызывая «скорую», заметила, что нечто, что раньше называлось брюками, было мокрым. Когда я договорила, то вернулась к старику, и, преодолевая тошноту, потянула за брючину. Она словно рассыпалась, обнажая темную ногу в чем-то липком и мокром, где была рана, я не поняла.

— Рана вот здесь, — показал старик чуть ниже колена.

Я сняла ремень со своих брюк и затянула выше колена, довольно неуверенно. Старик ойкнул и улыбнулся.

— Хороший ремень.

— Да, теперь пропал.

— Приехали, видала. К тебе всегда приезжают.

— Это к вам. Мне не нужно.

Я объясняю врачам, то, что могу. Они ворчат. Особенно толстая тетка, она кричит, что как ей надоели бомжи бесхозные.

— Он не бесхозный. Это мой бомж.

— Ну, так и садитесь в машину.

— И сяду.

Мы едем через бульвары куда-то далеко. Я не смотрю на старика, на недовольных врачей, я смотрю в окно.

— Меня везут, куда всех бомжей свозят, — поясняет мне старик.

— А куда еще? — снова кричит тетка.

Мы долго торчим в приемном отделении. Старика помыли и голого уложили на каталку.

— Вы с ним? — спрашивает меня доктор в синих брюках и сползшем на одно оттопыренное ухо синем колпачке.

— С ним.

— Вы ему кто?

— Никто.

— Понятно.

— Она, доктор, совершенно необыкновенное существо. Вы посмотрите, какие у нее ручки.

— Покажите, — насмешливо говорит доктор, толкая в лифт каталку с потемневшей простыней.

— Смотрите, — я поднимаю к лампе в лифте две своих руки в перчатках.

— Отличные ручки у вашего никто, — кивает доктор.

— Деточка, ты сними перчатки и не смотри на простыню, — снова вмешивается старик.

Мы с врачом переглядываемся.

— Поздно, пока прооперируем, будет ночь. Идите домой.

— Нет, останусь с ним.

— Ночью даже родственники не остаются, не положено.

— Нельзя быть злым на ночь, я останусь, я буду очень тихо сидеть в коридоре, а потом в палате. Я за ним присмотрю, а вы поспите.

Конец ознакомительного фрагмента.