Император

Олег Кожевников, 2020

Тяжела доля императора. Тем более в России 1917 года. И это в полной мере ощутил наш современник, оказавшись в ходе научного эксперимента, затеянного его другом, в теле Михаила Романова, брата Николая Второго. Так как ребята знали судьбу Михаила и его секретаря Джонсона, тела которых в этой реальности заняли сущности наших современников, то они начали делать все, чтобы выжить в новом мире. И прежде всего, нужно было изменить историческое развитие этой новой реальности.

Глава 4

Пока ждал прихода обер-прокурора Раева, всё гадал причину его стремления встретиться со мной. В голову пришла только одна мысль — император являлся главой православной церкви России, а обер-прокурор всего лишь при нём управляющий имуществом и следит за соблюдением православных традиций и догм. А значит, Раев хочет получить руководящие указания от будущего главы русской православной церкви. И вполне вероятно, стремится проверить свежеиспечённого монарха на предмет передачи хлопотной функции главы церкви духовным иерархам. По крайней мере, мне, человеку, далёкому от церкви и часто имевшему дело с человеческими амбициями, казалось, что обер-прокурор желал бы стать патриархом русской православной церкви. Логика у меня была простая и включала две непреложных для меня мысли. Во-первых, плох тот солдат, который не хочет стать генералом. А во-вторых, Михаил получает скипетр с некоторыми нарушениями устоявшихся законов престолонаследия, а значит, именно сейчас его можно потрясти, чтобы выбить для церкви сан патриарха. Хотя бы обещание в дальнейшем рассмотреть этот вопрос. Зачем обер-прокурор добивался встречи с Михаилом именно первым перед его публичным выступлением, я узнал буквально через минуту.

Перед тем как Раев вошёл в бронекапсулу, ставшую на время путешествия моим кабинетом, я наметил линию поведения, которой собирался придерживаться. По-другому с обер-прокурором было нельзя — вмиг обведёт вокруг пальца и уговорит подписать какую-нибудь бумажку, которая впоследствии окажется судьбоносным для всей России указом. Слишком уж Раев был хитрым, умным и опытным царедворцем. Такого провести и заставить делать то, что нужно тебе, невозможно. Но как я уяснил из прошлой нашей встречи, его можно ошеломить. Загрузить мозг обер-прокурора какой-нибудь проблемой, не связанной с проводимой встречей, и этим заставить его потерять нить своего замысла, а значит, дать мне необходимую передышку. А если его ещё при этом вынудить оправдываться, то это значит, что этот раунд с могущественным церковным аппаратом я выиграл. И никаких казуистических препон этот самый аппарат уже просто-напросто не успеет подготовить. Напрямую вставать в оппозицию к императору церковь, естественно, не будет. Верхушка церкви просто хочет под шумок выцарапать себе дополнительные права и привилегии. А озадачив в сегодняшнем разговоре Раева и заставив его оправдываться, я, получается, ставлю обер-прокурора на место. И оставляю взаимоотношения между верховной властью и церковью на том же уровне, что был и до меня. Не то чтобы я был против патриаршества, скорее за. Но менять уже прижившиеся устои власти не хотел. Нужно сначала разобраться, а уже потом приниматься за реформы. А то так нареформирую, что революции 1917 года покажутся цветочками. Тема, которая может заставить Раева сбиться с намеченного плана в разговоре с Михаилом, была. И это, конечно, убийство Сибирского старца, Григория Распутина. Из материалов, которые я прочитал в папке Бунда, и из прошлого разговора с обер-прокурором я пришёл к выводу, что Раев и практически всё руководство Священного Синода поддерживали Распутина. В папке Бунда я нашёл бумагу внутрицерковной переписки. Там протопресвитер Шавельский жаловался одному из иерархов: «Ставленники Распутина уже фактически держат в своих руках управление. Обер-прокурор Священного Синода Раев, его товарищ Жевахов, управляющий канцелярией Священного Синода Гурьев и его помощник Мудролюбов являются распутинцами. Эту же веру исповедуют митрополиты Питирим и Макарий. Целый ряд епископов епархиальных и викарных были клиентами Распутина». В своём первом разговоре с обер-прокурором я воспользовался почтительным отношением Раева к Распутину и добился тёплого отношения к боевому генералу со стороны обер-прокурора Священного Синода, так почему бы сейчас не добиться своей цели, пользуясь тем же методом?

Вот с такими мыслями я дожидался обер-прокурора. Когда Раев вошёл с портфелем, наверное, набитым бумагами, которые обер-прокурор думал у меня подписать, я тепло поздоровался с ним, заметив при этом, что он хорошо выглядит. Затем тем же елейным голосом, но, правда, с подковыркой, принятой в наших разговорах с Кацем, произнёс:

— Николай Павлович, выглядите вы действительно прекрасно, как и должен выглядеть один из высших государственных чиновников. Чего не скажешь о душе русского народа — Сибирском старце Григории Распутине. Убили его прихожане нашей церкви. Я уверен, что это злодеяние они замыслили давно, и наверняка на исповедях кое-какие замыслы доходили до ушей священников. Ведомство православного исповедания находится в вашем введенье. Я знаю, что не только вы почитали Сибирского старца, но и ваш товарищ Жевахов, управляющий канцелярией Священного Синода Гурьев и его помощник Мудролюбов тоже считали появление Распутина Божьим промыслом. Да и епархиальный архиерей Петрограда митрополит Питирим является сторонником Сибирского старца. Как же Священный Синод допустил такое святотатство — убийство Григория Распутина? Даже я, на войне привыкший терять близких мне людей, был потрясён злодейским убийством Распутина. Что уж тут говорить о тонкой душевной организации Николая Второго. Он как любящий отец страдал от гибели его сыновей на фронте, а тут такой подлый удар в спину.

— Ваше величество, ну какая вина в этом злодеянии Священного Синода? Мы же не Министерство внутренних дел, а тем более не жандармерия. И не можем следить за прихожанами церквей. К тому же существует тайна исповеди. Ведомство православного исповедания строго следит за этим.

— Вот именно, Синод следит только за соблюдением православных канонов, а общество между тем развивается, и у него появляются новые устремления. Эти веяния, привнесённые безбожниками социалистами и прочими деструктивными элементами, нужно, во-первых, отслеживать, а во-вторых, противодействовать экстремизму. И не только полиции и жандармерии, а всем структурам государства Российского.

Моя речь сделала своё дело, Раев забыл про свой портфель и начал выгораживать работу Священного Синода. Я с удовлетворением от своего иезуитского замысла слушал многословное описание работы его ведомства по укреплению православия в России. Как священники своими проповедями ограждают прихожан от тлетворного влияния агентов дьявольских учений. Своими репликами я подзуживал обер-прокурора к новым словесным излияниям. Это продолжалось до тех пор, пока в дверном проёме не возник ротмистр Хохлов, который громко объявил:

— Его высочество Николай Второй!

Раев осёкся на полуслове, несколько побледнел, вскочил с кресла и повернулся к раздвинутой двери. А как только там показалась фигура Николая Второго, посеменил к бывшему царю, при этом что-то объясняя. Я тоже встал и вышел из-за письменного стола, но не кинулся, как Раев, к бывшему императору. Словесный понос обер-прокурора дал мне время внутренне подготовиться к встрече с братом. А ещё похвалить себя за столь умелую тактику проведения встречи с обер-прокурором Священного Синода. Проговорил почти полчаса со столь опытным и опасным для меня человеком и не сдал ни одной позиции. При этом заставил Раева оправдываться и обещать, что Священный Синод приложит все силы, чтобы царствование Михаила проходило безоблачно, а враги православия были повержены.

Разговор Николая Второго с обер-прокурором продолжался не больше минуты, после чего Раев, повернувшись ко мне, поклонился и произнёс:

— Ваше величество, не смею мешать вашей встрече. Церковная процедура принятия вами сана императора будет проведена послезавтра в двенадцать часов дня в Исаакиевском соборе. Я там обязательно буду. По первому вашему зову готов явиться с отчётом о деятельности Священного Синода.

Я кивнул Раеву и коротко ответил:

— Хорошо, господин обер-прокурор. До встречи!

После чего подошёл к Николаю Второму и обнял своего брата. Как только Раев удалился и кабинетная дверь закрылась, я отстранился от брата и срывающимся голосом выдохнул:

— Как же так, Ники? Ты же знаешь, я не готов к роли императора! Какой из меня монарх, если я даже корпусом толком командовать не могу? Давай всё вернём назад. Ты останешься на троне, а я буду выполнять любое твоё пожелание. Если хочешь, стану наместником в Петрограде и передушу тут всех крикунов и пораженцев. Подданным скажем, что это всё козни германских агентов.

Николай Второй пристально взглянул на меня, в его каменных, как мне казалось раньше, глазах зажглось две искорки, а сквозь жёлто-табачные усы и бороду пробилась улыбка, и он каким-то усталым голосом произнёс:

— Эх, Миша, если бы всё было так просто! Я склоняюсь лишь перед стихийным, иррациональным, а иногда и противным разуму, все возрастающим мистицизмом. А он буквально окутал пространство вокруг меня. Нужно было как-то вырываться из этого кошмара. Мне давно хотелось всё бросить и зажить нормальной человеческой жизнью. Но я был воспитан в убеждении о божественном происхождении самодержавной власти. Считал, что самодержавное правление — лучший способ обуздать стихию саморазрушения, и был полон решимости, сохранить все прерогативы монарха. Хотя даже самые доверенные генералы вели свои игры, одним словом — «кругом измена, и трусость, и обман!» Но даже несмотря на измену генерала Алексеева и командующих фронтами, высказавшихся за моё отречение, я остался бы верен долгу самодержца, если бы не последнее пророчество божьего человека Григория Распутина. Ты как относился к Сибирскому старцу? Читал ли его предсказания?

— Хорошо относился. У Натальи было одно из предсказаний Распутина. Я когда с ним ознакомился, то внутри всё аж похолодело. Жутко стало и захотелось как-то не допустить такого будущего России.

— Видишь! Даже тебя зацепили откровения Сибирского старца. А я с ним общался очень много и убеждался в истинности его суждений и божественного откровения в предсказаниях Григория. Сейчас кляну себя за то, что не внял твоему предупреждению об опасности, грозящей Григорию Распутину. Хотя по твоему совету и вызвал его к себе в Могилёв, но не стал там удерживать. Цесаревичу стало худо, и императрица Мария Фёдоровна телеграфировала, чтобы я срочно направил Распутина в Царское Село. Перед тем как отправиться в Петроград, Сибирский старец сделал своё последнее предсказание. Вернее, дал мне совет, как спасти империю. Он заявил: «Вижу я чёрную тучу, окутывающую нашу землю. Ничто не может ей противостоять. Она пожирает весь род Романовых. Но вдруг у самого края пропасти, на дне которой горит адский огонь и прыгают черти, возник луч света и лик твоего брата Михаила. Сгусток тьмы метнулся к нему, но из очей Михаила вырвались кинжалы света и развеяли наступавшую тьму. А потом в его руке появился факел, и Михаил, освещая путь, повёл родичей и тебя с детьми прочь от этой адской пропасти. Передай брату империю, и он выведет всю Россию из тьмы».

Николай Второй замолчал, а у меня от этого мистического бреда даже мороз по коже пошёл. Ну как тут бороться с таким настроением Николая Второго, тут нужен психиатр высшей квалификации, а не технарь из НИИ мозга. Даже Кац в этом случае вряд ли что-нибудь мог посоветовать. Оставалось брать знамя из ослабевших рук Николая Второго и постараться пронести его сквозь наступающий на страну бардак. Хорошо, у нас с Кацем был план, как действовать в самой безнадёжной ситуации. Да и помощники теперь появились. Даст бог, прорвёмся и не окажемся в ссылке в Перми. Мгновенно прокрутив в голове эту мысль, я всё-таки постарался вывести Николая Второго из мистицизма, заявив:

— Ники, да какая, к чёрту, тьма, это германский Генштаб балует — засылая к нам деструктивные элементы и разжигая непомерные амбиции политиканов и некоторых генералов. Вместе возьмёмся и подавим всю эту шушеру!

— Эх, если бы всё было так просто! Я пытался чистить эти авгиевы конюшни. После поражения в Русско-японской войне и бунтов 1905 года, по моему повелению была развернута и должна была закончиться в 1917 году большая военная реформа. Но грянула война, и действия по реформированию армии пришлось отложить. Не была доведена до конца и столыпинская реформа — её автора и движущую силу убили заговорщики. А затем всё та же война не дала возможности продолжить замысел Столыпина. И в других делах происходило подобное, как только я пытался что-то делать на благо России, происходило нечто необъяснимое и дело срывалось. Как тут не поверишь в стихийную иррациональную силу (тьму), которая не хочет моего царствования. Предсказания Сибирского старца показывают единственно достойный выход, чтобы Россия избежала ада. Я верю предсказаниям Распутина, поэтому принял бесповоротное решение отречься в пользу своего брата. И знаешь, Миша, после того как я подписал отречение, дела в государстве Российском и в моей личной жизни начали налаживаться. Был взят Ковель, и без больших жертв, хотя перед этим три сильнейшие русские армии штурмовали его больше месяца, понеся при этом колоссальные потери. А тут кавалерийский корпус наскоком занял его за один день. При этом потери корпуса составили меньше ста человек, а одних пленных, включая хорошо обученных и обстрелянных германских солдат, насчитали больше ста тысяч человек. Исправных пушек и пулемётов захвачено больше, чем за предыдущие военные действия. Победа грандиозная, почище, чем Брусиловский прорыв. Военные специалисты, с которыми я беседовал, за сердце хватаются, когда узнают про твои блиндажи на железнодорожных платформах. Сначала-то их смех охватывал, когда узнавали про поделки малорусских плотников. А когда узнавали, что именно благодаря этим блиндобронепоездам Юго-Западному фронту удалось сохранить контроль над железной дорогой и нейтрализовать мощные бронепоезда противника, у генералов начинались сердечные колики. Такие результаты действий кавалерийского корпуса в современной войне не имеют логического обоснования. Подобных результатов можно достичь только при божественной помощи. То что Бог смилостивился над моей судьбой после того, как я подписал манифест об отречении от престола за себя и своего сына, самочувствие Алексея нормализовалось. А перед этим был страшнейший приступ, усугублённый простудой. Лечащий доктор давал самые неутешительные прогнозы. Медицина в случае моего сына была бессильна. Такие приступы уже бывали, но их снимал Сибирский старец, а теперь помочь цесаревичу было некому — Распутина убили. И не чужие люди, а, можно сказать, свои, среди них был Дмитрий, мой приёмный сын. Я относился к нему как к родному сыну, а он вонзил кинжал в сердце своего отца. Как тут не думать о происках дьявола! Ну, это ладно, оставим всю эту дьявольщину, будем вспоминать только светлые моменты, связанные с тобой. Так вот, когда Алексей находился уже при смерти, пришла докторша, присланная твоим секретарём Джонсоном. Её сначала не допустили до цесаревича, когда эта Настя заявила, что направлена по поручению великого князя Михаила Александровича и у неё имеется новейшее лекарство, присланное тому из Англии. Но Мария Фёдоровна была в таком отчаянье! Императрица, услышав, что это Михаил так заботится о своём племяннике, разрешила этой Насте заняться лечением цесаревича. После твоего последнего посещения Царского Села Мария Фёдоровна очень тепло о тебе отзывалась. И в той непростой ситуации доверилась твоей посланнице. И не прогадала — после недельного применения чудо-лекарства Алексей пошёл на поправку. Твоя посланница не только помогла встать на ноги цесаревичу, она вылечила и княжну Ольгу, которая лежала простуженная с очень высокой температурой. Так что, Миша, я был прав, что отрёкся от престола — страшное проклятие начало отступать как от моей семьи, так и от России. Теперь я от своего решения ни за что не отрекусь. Прекращай меня уговаривать вернуть прошлое. Лучше давай обсудим процесс передачи власти и прочих атрибутов монарха.

После таких слов Николая Второго я понял, что уговаривать брата отозвать своё отречение совершенно бесполезно и, делать нечего, придётся впрягаться в этот воз под названием Российская империя. Вот я и начал впрягаться — начал обсуждать с Николаем Вторым непонятные мне действия некоторых высших сановников империи. Это обсуждение плавно перешло в вопросы кадровой политики. Николай Второй крат ко характеризовал чиновников, занимавших узловые места в имперской паутине, где главным пауком был именно он. А теперь, соответственно, главным кровососом, именно так называли царя в своих прокламациях многочисленные левацкие партии, становился я — Михаил Второй. Хотелось выть от отчаянья, но я продолжал обсуждать с Николаем Вторым главный вопрос, который меня интересовал в кадровой политике — кто, по его мнению, достоин сейчас быть главнокомандующим. Сам Николай Второй наотрез отказался продолжать занимать этот важнейший на данный момент пост. Как ни странно, несмотря на то что генерал Алексеев по существу предал главнокомандующего, Николай Второй предлагал на этот пост именно его. Для меня это предложение выглядело неожиданно и ещё больше запутало в голове этот вопрос. Ещё в дороге я перебирал разные варианты и склонялся назначить главнокомандующим генерала Брусилова. Но кандидатура генерала Алексеева тоже присутствовала. А ещё в голове присутствовала мысль самому занять пост главнокомандующего. И возникла она не из-за моих амбиций, а из слов командующего Особой армией генерала Безобразова. У него я тоже спрашивал, кого хотел бы видеть главнокомандующим сам командующий армией. Во время этого разговора генерал Безобразов заявил: «Нельзя из короны государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет — все верховный, один государь ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один государь — верховный, ничто не может быть, кроме него». В словах генерала Безобразова имелась здравая мысль — в это тяжёлое время нельзя было распыляться и допускать в среде генералов тёрок и склок.

После предложения Николая Второго в подсознании снова началась перетасовка претендентов на этот важнейший пост, а внешне я продолжал разговаривать с братом. Хотя перетасовывать, в общем-то, было нечего. Кроме Брусилова и Алексеева в моей колоде был ещё нынешний военный министр генерал от инфантерии Шуваев. Этого министра я рассматривал по нескольким причинам. Во-первых, он лично был честным и неподкупным человеком, практически искоренившим коррупцию в интендантском ведомстве. А в нынешней России это было нечто. Во-вторых, с 1909 по 1914 год Шуваев был начальником Главного интендантского управления Военного министерства, а это значит, что он умел договариваться, как с генералами, так и с промышленниками. В настоящее время это было важно, чтобы в среде высшего военного руководства не возникло вредящих делу противоречий. С различной степенью недовольства, Шуваева приняли бы все командующие фронтами. Он был своим, его знал весь генералитет, ведь больше года он был военным министром. И именно при нём начались победы русского оружия. Операция Брусилова была бы невозможна без тесного взаимодействия командующего Юго-Западным фронтом и военного министра. И наконец, когда Шуваев был начальником Главного интендантского управления Военного министерства, его деятельность проходила в условиях военной реформы. А тогда при реорганизации интендантского управления особое внимание было обращено на усиление технического комитета за счёт введения в его состав представителей гражданских ведомств (министерств финансов, торговли, промышленности и других), а также профессоров ряда институтов. То есть этот генерал умел мыслить нестандартно и добиваться поставленных целей. А нам предстояло внедрять в армию новые виды вооружения («Катюши», напалм). Да и тактические приёмы нужно было менять (переходить к мобильным, зачастую партизанским действиям). Рейд 2-го кавалерийского корпуса показал, насколько такая тактика эффективна.

Когда Николай Второй закончил перечислять достоинства генерала Алексеева, я уже про себя решил назначить главнокомандующим генерала от инфантерии Шуваева. А военным министром вместо него назначить Гучкова, а премьер-министром — князя Львова. Местный бомонд наверняка будет биться в истерике от таких неожиданных назначений. Да я и сам не думал назначать видных думских деятелей на какие-либо государственные должности. Князь Львов, в общем-то, являлся сторонником Михаила, а ослаблять фракцию в Думе, выступающую за самодержавие, я не собирался. Но это до разговора с Николаем Вторым не собирался, а сейчас идея назначить князя Львова премьер-министром показалась мне очень даже правильной и своевременной. Князь Львов, по мнению многих людей, с которыми я встречался, да и моей жены Натальи, был безупречным в нравственном отношении человеком. Жена, общаясь в своём салоне со множеством значимых в обществе людей, передавала мне настроения, царящие в среде политизированной интеллигенции. Так вот, по словам Натальи, имя Львова стало фигурировать во многих списках членов «ответственного министерства» или «министерства доверия», которое должно было заменить существующее «правительство бюрократов». Эти списки возникали в кругах либеральной оппозиции, которая не останавливалась перед опасностью «перемены коней на переправе», а имя Львова более всего нужно было как «символ» чистоты будущей власти, ее освобождения от пленения «темными силами». Вот я и хотел этим светочем либерализма усилить царский режим. При этом знал, что князь Львов — весьма энергичный и амбициозный человек, и что он потянет даже такую тяжёлую телегу, как Россия. Что касается Гучкова, то главным аргументом, чтобы назначить его военным министром, было то, что он оказывал Кацу немалое содействие в финансировании и в размещении заказов на его производство на заводах Военного министерства. Его не только там знали и уважали, но и боялись. И при нём, так же как и при Шувалове, чиновники будут делать дело, а не повышать своё материальное благополучие. А надежда на то, что князь Львов станет хорошим премьером, строилась не на рассказах Натальи об отношении к нему со стороны интеллигенции, а на конкретных вещах. Например, борьба Львова с коррумпированностью и политизацией Земгора. Некоторое сомнение у меня вызывало только согласие самого князя Львова стать главой правительства. Одно дело быть главой, пускай и громадной, но общественной организации, а другое — стать высокопоставленным чиновником. Но мысль предложить Львову стать премьер-министром возникла в голове не просто так. Во-первых, из истории я знал, что после Февральской революции именно князь Львов стал первым председателем Совета министров. А значит, князь не полностью замкнулся на своём Земгоре, а готов на благо России работать и чиновником. Во-вторых, как-то в личной беседе, когда князь ругал правительство за недостатки, а именно за недостаточный выпуск снарядов для артиллерии, он обмолвился, что если бы он был главным, то навёл бы порядок. Вот за этот разговор я и хотел зацепиться, если буду предлагать Львову занять пост главы правительства. А, пожалуй, основная причина, почему я хотел, чтобы князь занял пост премьер-министра, было то, что Львов, так же как и Гучков, был заинтересован в производстве «Катюш» и напалма. Этому он финансово помогал, будучи главой Земгора, и не только средствами, имеющимися на счетах этой общественной организации, но и собственными деньгами. Так что если князь Львов станет главой правительства, он рогом упрётся, но обеспечит выпуск «Катюш», снарядов к ним и напалма.

Между тем Николай Второй продолжал делиться своими впечатлениями о деловых качествах основных действующих лиц правительства Российской империи. Мнение бывшего царя о членах его команды очень часто было нелицеприятным. Слова Николая Второго чем-то напоминали информацию, которую я узнавал, читая бумаги, составленные аналитической службой Бунда. Но там-то собирался компромат на важных чиновников, а Николай Второй работал с этими людьми. Каково это — никому не доверять, а пожимая руку очередному лизоблюду, знать при этом, какой он мерзкий тип и предаст при первой же возможности? Тут никакие железные нервы не выдержат, по-любому станешь мистиком и поверишь в самое невероятное предсказание. Слушая Николая Второго, я уяснил для себя, что нельзя руководствоваться его рекомендациями — воспользуешься и в итоге получишь ту же самую гнилую элиту. Если даже удастся избежать революций, гражданской войны и прочих потрясений для страны, двадцатый век готовит для России не менее жуткие испытания. Германия, проиграв войну, затаит злобу против победителей, а возродившись, начнёт мстить странам Антанты. Извечные наши враги англосаксы будут способствовать росту германского милитаризма, хотя в этой войне они наши союзники. Но Франция и Россия — исторические конкуренты Англии, вот она и будет пестовать германских милитаристов, чтобы те, возродив Германию, направили её против этих стран. И не факт, что если в России у власти останется прежняя гнилая элита, она выдержит противоборство. Получается, что если я ввязался в эту безумную затею, то мне следует перетрясти всю эту разжиревшую нечисть, пристроившуюся на хлебных государственных должностях. В очередной раз в моей голове начала звучать песенка из мультфильма моего времени: «Эх, жизнь моя жестянка, ну её в болото». А это означало, что психика настолько перегружена, что ещё чуть-чуть, и я могу что-нибудь сделать Николаю Второму — завалил меня информацией, заставляющей мозг перегреваться. Но, слава богу, забили напольные часы, стоявшие между окон-бойниц моего нынешнего передвижного бронированного кабинета. Я специально установил в них время, чтобы бой этих кабинетных курантов начался за десять минут до начала предстоящего мероприятия. Я понимал, что разговор с Николаем Вторым затянется и требуется какое-нибудь постороннее воздействие, чтобы завершить эту беседу. Появление адъютанта сразу отмёл, самому прекратить беседу было тоже «не комильфо». Вот я и придумал, как ненавязчиво закончить беседу и не опоздать с выходом нового императора к народу.

Моя задумка оправдалась, Николай Второй, услышав бой часов, оборвал свою речь на полуслове. А я, пользуясь этим, смог, не обижая своего собеседника, прервать его пространные рассуждения, заявив:

— Ну что, Ники, пора! Если ты так убеждён в правильности своего отречения, то нужно будет произнести это перед народом. Кроме многочисленных подданных на вокзальной площади нас ожидают послы не только союзных стран, но и других аккредитованных в Петрограде. Кроме фотосъёмки будет вестись и киносъёмка, так что опаздывать на это мероприятие не стоит.

— Миша, ты же знаешь, я не оратор и голос у меня не настолько громкий, чтобы выступать на площади перед массой народа. Да звуки, издаваемые фотовспышками, заглушат даже пронзительные вопли площадного глашатая. Зря ты затеял такое массовое мероприятие. Пригласил бы послов и часть депутатов Думы в Зимний дворец, и я там бы зачитал им своё отречение.

— Дорогой мой, кричать не придётся. Можно спокойно говорить в небольшой микрофон, а голос многократно усилится и будет слышен по всей площади. Это устройство, называемое усилителем, придумали те же люди, которые разработали «Катюши» и создали напалм. Система абсолютно уникальна. Такой даже в Англии и Германии нет.

Успокоив своими словами Николая Второго, я, больше ничего не объясняя, сам снял с вешалки шинель брата и, как простой дворецкий, помог бывшему императору в неё облачиться. Затем быстро надел свою парадную шинель, нахлобучил фуражку и, даже не посмотревши в зеркало, открыл раздвижную дверь.

Никого подзывать не пришлось, в коридоре, охраняя покой своего императора, стоял ротмистр Хохлов. Увидев нас, он вытянулся и, обращаясь именно ко мне, доложил:

— Ваше величество, всё подготовлено, охрана выставлена, снайпера заняли позиции. Разрешите мне проводить вас до трибуны?

Я невольно посмотрел на Николая Второго. Тот явно был растерян. Не привык бывший император, что теперь не он самый главный и обращаются не к нему. Про себя хмыкнув, я подумал: «Привыкай, братишка, и радуйся, что теперь тебя не этапируют в Екатеринбург». Моя внутренняя ирония внешне никак не выразилась. С каменным выражением лица я ответил Хохлову:

— Давай, ротмистр, показывай, куда нам идти.

Козырнув, Хохлов повернулся и направился к тамбуру. Я, пропустив Николая Второго вперёд, зашагал вслед за ним.

На перроне, прохаживаясь вдоль цепи солдат охраны, нас ожидал Максим. Пропустив начальство вперёд, он пристроился за мной. Вот такой процессией вдоль расставленных через каждые пять метров солдат мы направились к трибуне на привокзальной площади, сколоченной нанятыми Кацем плотниками. Практически всю работу по организации достойной встречи Михаила Второго в Петрограде взял на себя мой друг. Даже финансовую составляющую, и это несмотря на то, что наш фонд на оперативные расходы, как обычно, испытывал недостаток средств. Как обычно, если за дело брался м. н. с. НИИ мозга Кацман, всё вроде бы было хорошо, но какая-нибудь деталь нарушала общую благостную картину. В этот раз мне не понравилась высота трибуны. Она была недостаточной высоты. Джигиты из оцепления, которые по замыслу Каца должны были сдерживать толпу, располагались перед самой трибуной и своими лохматыми папахами загораживали выступавших ораторов. Да и вообще, это был полный идиотизм — выставить перед трибуной джигитов на горячих конях, не привыкших к людским толпам. Конечно, перед трибуной образовалась пустота — никто из присутствующих не рисковал приблизиться к фыркающим и стоящим очень беспокойно лошадям ближе, чем шагов на десять. Для выступающих это, может быть, и было комфортно, но для фотографов и операторов двух замеченных мной больших кинокамер это был кошмар. Да и стоящие в первых рядах иностранные послы, наверное, чувствовали себя обиженными. Конечно, союзные послы стояли на трибуне отдельной группкой рядом с верхушкой Думы, но всё равно требовалось позаботиться о других участниках этого мероприятия и, несомненно, о прессе и фотографах. Все эти мысли прокрутились в сознании еще у подножия трибуны, и я, повернувшись к своему старшему адъютанту (Хохлов считался младшим), приказал:

— Макс, давай быстро снимай ребят мехгруппы с оцепления вокруг бронепоезда и ставь их вместо джигитов. Кавалеристы пускай сосредоточатся в сквере у вокзала.

Максим, не говоря ни слова, козырнул и тут же исчез. А я вслед за Николаем Вторым поднялся на трибуну. Пока раскланивался с присутствующими и обменивался с ними любезностями, перед трибуной происходила суета. Всадники Ингушского полка как-то быстро испарились, а вокруг трибуны выстроились в две шеренги десантники мехгруппы. Сначала меня волновал вопрос конских испражнений, но это быстро прошло. В это время наличие конского навоза на улицах было привычно, и никого не смущала такая мелочь, как наступить на конский кругляш. Поэтому толпа быстро заняла освободившееся место. Ближайшая ко мне фотокамера находилась саженях в четырех-пяти от меня. Гул голосов тоже приблизился и даже стал мешать общаться с окружающими, приходилось повышать голос. К тому же толпу перед выступлением Михаила стали разогревать подобранные Раевым ораторы. А кого мог подобрать обер-прокурор — естественно, священников с лужёными глотками, слова которых разносились по площади без всяких микрофонов. С ужасом подумав о своём скором выступлении перед народом, я локтём подтолкнул стоящего рядом Джонсона и спросил, чуть ли не в полный голос:

— Кац, мать твою, ты проверял работу усилителя? А то после того, как ты расставил перед трибуной всадников, я уже во всём сомневаюсь!

Мой друг, как показалось мне, издевательски усмехнулся, потом встал на носки своих модных английских ботинок и, таким образом приблизившись к моему уху, полушепотом заявил:

— Не ссы, Михась, всё проверено! Микрофон я специально не включил во время этого разогрева толпы. Включу, когда ты начнёшь говорить, чтобы народ подумал, что только Божий избранник может обладать таким громким голосом. Поэтому тебе нужно первому выступить, а уже потом допускать до микрофона Николашку. Знаю, что оратор ты хреновый, поэтому можешь особо не усердствовать, народ не будет особо вслушиваться в твою речь — даже образованные люди будут в шоке от грохота громкоговорителей.

От доводов Каца я несколько успокоился, а затем стало уже не до собственных нервов. Распорядитель регламента всего этого митинга обер-прокурор Раев, обращаясь ко мне, спросил:

— Ваше величество, кто первый выступит перед народом — вы или Николай Второй?

Помня слова Каца, я ответил:

— Конечно, я, тем более сейчас ваш человек славит нового императора. Негоже, если после такой здравницы, выступать сложившему с себя полномочия императору.

Раев кивнул и отошёл в сторону, освобождая путь к поручням трибуны. Я сделал шаг к торчащему из этого поручня микрофону. Толстый поп, разогревавший публику своей здравицей в честь Михаила, стоял чуть в стороне от микрофона. За мной к перилам трибуны шагнул Кац. Как только поп закончил свою проповедь-здравицу, мой друг нажал спрятанный в балясине перил тумблер включения микрофона. Моя первая фраза:

— Православные, радуйтесь, Бог услышал ваши молитвы!.. — громом разнеслась по всей площади и привела в экстаз добрую половину присутствующих. Даже стоящие в первых рядах дипломатические работники, журналисты и фотографы получили удар по психике. Я это увидел, наблюдая за выражением их лиц и дальнейшими действиями. Вернее, бездействием — журналисты тупо стояли, выпучив на меня глаза, забыв про свои блокноты, в которые должны были стенографировать выступление Михаила Второго. Даже фотографы, а тут были собраны самые опытные, снимавшие даже во фронтовых условиях, во время атак и артиллерийских налётов, и те растерялись. По крайней мере, шиканья фотовспышек в начале моей речи не было. Только когда уже заканчивал, народ начал приходить в себя, а фотографы стали озарять трибуну нестерпимо яркими вспышками. Ощущение было, как будто без маски занимаешься сварочными работами. Хорошо, я в НИИ мозга много занимался сваркой и научился так прищуриваться, что мог переносить такие вспышки. А вот рядом стоящие господа, кроме Каца, конечно, получили удар по психике в конце моего выступления. Чему, если прямо сказать, я был очень рад. Потому что говорил такими штампами, что никакой своей мысли или идеи не высказал. Бери любую газетёнку, и из её передовиц, выходящих в течение пары недель, вполне можно составить речь нового императора. Но главное, моя речь была патриотичная, уверенная и громкая, такая, что своими рявкающими звуками вбивала гвозди идеологических штампов в мозг по самую шляпку.

Когда к микрофону подошёл Николай Второй, хитрый Кац уменьшил мощность усилителя. Я это видел, так как после выступления смотрел на своего друга, ожидая хоть какой-то оценки своей речи. Но не увидел ни малейшего жеста, только заметил, как он, воровато озираясь, подкручивает ручку гетеродина. Естественно, после этого слова Николая Второго разносились по площади гораздо тише и не с такой убедительной силой. Хотя сама речь была на порядок лучше, чем моя, гораздо осмысленней и звучала более эмоционально. Текст отречения от сана монарха я уже читал, а вот обращение к народу слушал с большим вниманием. Когда Николай Второй, откашлявшись, начал читать заранее подготовленное обращение к подданным, я превратился в одно большое ухо. Было интересно и в память врезались слова Николая Второго: «К вам, горячо любимый мною народ, обращаюсь с настоятельным призывом отстоять нашу родную землю от злого противника. Россия связана со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе. Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его, тот изменник своего Отечества — предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит. Исполняйте ваш долг, как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию изо всех сил. Слушайте ваших начальников. Всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к Родине. Да благословит вас Господь Бог на дальнейшие подвиги и да ведет вас от победы к победе Святой великомученик и Победоносец Георгий!»

После Николая Второго выступили ещё два думца — Родзянко и Милюков, и два командующих фронтами — генералы Рузкий и Брусилов. И все они приветствовали такое знаменательное событие, как вступление на престол нового императора Михаила Второго. Выступивший последним обер-прокурор, по существу, благословил меня на престол. А затем к микрофону был допущен генерал Кондзеровский, именно он начал сворачивать митинг и объявлять о подарках нового императора. Информацию о системе выдачи талонов и порядке получения продуктовых наборов я уже не слушал, занимался другим — раздавал присутствующим приглашения на завтрашний праздничный ужин в Зимний дворец. Да, вот именно, Кац позаботился и о банкете в честь нового императора России. Когда генерал Кондзеровский закончил и подошёл ко мне, я похвалил его за чёткость и краткость, а также за организацию встречи императора. Выразил надежду, что и завтрашние мероприятия, за которые отвечал генерал, пройдут так же организованно. Генерал Кондзеровский попытался начать разговор о предстоящих мероприятиях, но я оборвал его, заявив:

— Сейчас не место, перекрикивая толпу, обговаривать эти вопросы. Приглашаю вас в мою резиденцию в Гатчине, там и обсудим эти вопросы. У вас есть на чём туда добраться? Если нет, то прошу в любую карету моего кортежа. Сейчас раздам приглашения на завтрашний банкет, переговорю с союзными послами, и можно выезжать.

— Спасибо, ваше величество, меня ожидает автомобиль, на нём и доберусь до вашего дворца в Гатчине.

— Автомобиль — это хорошо, поддерживаю. Не нужно трястись больше трех часов, пускай и в роскошных, но телегах. Ладно, генерал, больше я вас не задерживаю, поговорим в Гатчине.