Защита Ружина. Роман

Олег Копытов

Талантливый молодой преподаватель и ученый за 4 месяца написал кандидатскую диссертацию… Но 10 лет не мог ее защитить. В стране – «проклятые девяностые»… За 10 лет и во внутреннем мире героя происходит немало изменений. Останется ли он верен себе? И защита ли это, на самом деле, диссертации? Или чего-то большего?

Глава четвертая

1

Мой дед Василий (как, впрочем, и Петр) воевал в Великую Отечественную. Он рассказывал, что на фронте человек забывает о болезнях, на фронте человек попросту не болеет. Нет у него такой ерунды, как обычная болезнь — всякие там простуды, расстройства желудка, повышенное или пониженное давление, воспаление легких, остеохондроз, и так далее. А если и есть, он их не замечает, — ерунда. Легкие ранения тоже ерунда… А еще самый меланхоличный, безынициативный, просто ленивый человек на войне, на фронте становится очень энергичным, очень деятельным…

Непосильных трудов не бывает. Обстоятельства, кажущиеся особо сложными, многотрудными, опасными придают человеку особых сил, особой энергии.

2

К маю, без трудовой книжки, по бумажке, называемой «трудовым соглашением», я работал на одном из новых телеканалов — вел программу под названием «Книжный лоцман»: вести ее было нетрудно, но директор канала поставил условие — каждому заву книжного магазина, о которых рассказываешь, несешь счет-фактуру за сюжет минимум на миллион (книга «Энциклопедия символов» В. Бауэра, И. Дюмоца, С. Головина в переводе Г. И. Гаева. — М.: КРОН-ПРЕСС, 1995. — 512 с. стоила 30 000 руб.). Директора книжных магазинов — обыкновенно люди прижимистые. Договариваться было трудно. Передачи выходили нечасто — раз в две недели, — иначе материала набрать было трудно. Хотя директор телеканала разрешал, при условии, что в передаче будет платный сюжет, делать два бесплатных, с голоштанными поэтами, например… О гонораре за программу говорить никому не хотелось…

Кроме того, мой бывший студент, который работал на Этогородском областном радио диктором и вел странную программу-«солянку» «Иной канал», звал меня почти каждую неделю на пяти-семиминутный вечерний прямой эфир поговорить о разных проблемах русского языка — от матерщины до элитарной русской речи. Иногда слушатели задавали вопросы… О гонораре за эти эфиры говорить никому не хотелось…

Носил заметки в газету «Океанская звезда». Главред играл в аристократа, но какие в России в XX веке могут быть аристократы?! — и был капризен. Мог похвалить материал, словно это Гиляровский писал, а потом… выбросить в корзину. Передумал. Нет, не Гиляровский писал. И вообще заумно, неактуально, в стилистику «Океанской звезды» этот материал не попадает… Но, если брал, платил тройные гонорары. К нему у меня был частый доступ в кабинет (помню хрустальный графин с коньяком в стеклянном шкафу — янтарно-коричневая жидкость всегда на одном уровне). Говорили долго, но… ни о чем… В штат не приглашал. Я и не просился…

Много лучше дело обстояло в «Этогородской правде». Я, можно сказать, подружился с первым замом главреда — он был начитан сверх меры (как ни странно это звучит, иногда так бывает), читал быстро и всё, что… как бы это сказать… модно. Богуславскую (она в девяностых была именно модной, ее печатали тогда еще редкие «глянцевые», «новорусские», как бы престижные журналы), прочитал «Красное колесо» Солженицына, а потом сетовал мне: ну прочитал, ну и что дальше? (А вот убийственная фраза, универсально-убийственная: «Ну и дальше что?» — не правда ли? — на любой посыл, имеющий более-менее позитивный момент, скажите: «Ну и что дальше?» — всё! Приехал собеседник на остановку «Конечная», дальше ему ехать некуда, только в обратную сторону.) Трехтомник Довлатова с рисунками Андрея Макаревича, издания 1995-го прочитал: ох, долго потом меня из кабинета не отпускал! Говорил, говорил, говорил… Но я, честно сказать, так и не понял, ему в целом, как, понравилось? Или не приняла душа зама главреда «Этогородской правды» прозы писателя Сергея Довлатова?..

Он дал мне последнюю полосу каждого пятничного номера. Кроме шуток, практически всю полосу отдал, за вычетом рекламы и афиш прилично выходило, строк 400, а то и 500! Сказал, вначале принеси тем сто. Можно чуть меньше. Потом таскай материалы. Будет два, даже три достойных материала в неделю, поставлю в пятничный номер один под твоей фамилией, два под псевдонимами. Кстати, сразу дай постоянные псевдонимы — я дал, не долго думая, по именам дедов Петров и Васильев. Действительно, иногда бывало и два материала в номер, иногда даже три. Платил обычный гонорар. «Андрей, больше не могу: мы победнее „Океанской звезды“, как они, платить не можем». В штат тоже не звал. Я тоже не просился. Это не гордость. Я еще верил, что вернусь в преподаватели вуза. Это вечно. На весь человеческий век. А журналистика — как большой спорт: нагрузка высочайшая, по молодости побегаешь, материалами постреляешь, может быть, и удачно, во всяком случае, много, но быстро изнашиваешься, тогда либо спускайся во вторую лигу и доставай время от времени пыльный скелет из старого шкафа, либо уходи на тренерскую работу, а тренерская работа здесь какая? — главный редактор, зам, ответсек, шеф-редактор, продюсер канала, директор радио или телевидения, в общем — начальник. Начальником я никогда не буду: не та психология, не та ментальность; кожа у начальника должна быть толще, чем у носорога, а о совести и душе любому начальнику лучше не вспоминать до пенсии, — у меня кожа тонкая, а душа ранимая, отчаянно против людьми командовать… А потом, кто сказал, что Ружин забыл о диссертации? Написал я Наталье Витальевне, так и так — крутой поворот в жизни, из института меня «ушли», о подробностях говорить не стоит, пока денег на защиту нет… К письму приложил заявление на имя председателя приемной комиссии, так и так, по семейным обстоятельствам прошу защиту перенести на более позднее время, желательно на год… Ответа от Натальи Витальевны я не получил…

На войне как на войне! Четырех работ внештатным журналистом мне не то, что было мало, просто мог еще что-то делать, а потом… хотелось зарабатывать больше, чем жена. Я же виноват, что ни говори, перед ней… Нарушил стабильную жизнь семьи, по глупости, гордыне… и пьянке… Потом, муж, как-то так повелось в этой стране, должен зарабатывать больше, чем жена…

Из общежития мы никуда не съезжали, некуда было съезжать. Повестки из суда действительно приходили, Незванов и компания действительно подали в суд на выселение. Я рвал эти повестки на мелкие клочки. Повестки приходили каждый месяц. Я раз в месяц доставал эти серые мелкие бумажки из почтовой клетушки на букву «Р» на первом этаже общежития, рвал их на мелкие кусочки, пока шел до своего третьего, — заходил в закуток, где покрашенный в синюю краску мусоропровод, и в него, родного утилизатора, спускал… Живые люди с требованием съехать, почему-то не показывались на глаза ни в этот год, ни в следующий… Я проведал про такой случай: один преподаватель уволился, а потом жил еще в общежитии четыре года, пока бюрократия сама возненавидела свой бюрократизм, с цепи сорвалась, этого преподавателя исполнитель с милиционером чуть ли не за волосы из комнаты вытащили. Ну, четыре не четыре, но года два у нас, наверное, есть. Есть?..

…Ах, да, я говорил, что четырех работ нештатным журналистом мне было мало… Иду как-то по Центральной улице недалеко от пединститута. В подвальчике открылся продовольственный магазинчик (магазинчиков в подвалах так много открылось в те годы!) Рядом с входом объявление: «Требуется грузчик». Решение — моментальное. Ведь иногда самые лучшие решения — моментальные. Захожу — сразу к директрисе. Коротко: «Непьющий грузчик вам нужен?» — «А вы действительно непьющий?» — «Проверьте», — «Проверим», — «Только, если можно, без трудовой, до договору», — «Да какая разница, лишь бы человек был хороший!»

3

Говорят, что везет только тем, кто сам себя везет. Я бы добавил: много и быстро. Мне повезло с директрисой: она не заставляла меня сидеть в ее магазине от открытия (9.00) до закрытия (21.00). По вторникам, часов в 9 приходил грузовик из города Комсомольска, набитый сгущенным молоком и чем-то еще молочно-консервированным, и, стало быть, мне нужно было этот грузовик разгрузить. Ежедневно, кроме воскресенья, нужно прийти в 8.00 и натаскать из комнат, служащих складом, в торговый зал всё, что скажет работающий в этот день продавец. Забежать в течение дня, спросить у этого продавца, не надо ли еще чего. Ближе к вечеру вытащить на заднее крыльцо пустые коробки и аккуратно (я, повторяю, говорила директор: не рвать, а аккуратно разложить по швам и…) сложить стопочкой. Ровно в 11.00 приходила машина фирмы, у которой была еще пара-тройка таких магазинчиков, машина представляла собой эдакий маленький японский грузовичок-фургончик; привозили нехитрый продовольственный товар, а я, стало быть, его разгружал. Потом закидывал в этот фургончик разобранные с вечера пустые коробки. Вот и все обязанности. Справившись с ними, я мог уходить из магазина и заниматься своей журналистикой. Что я и делал…

Самое тяжелое было найти материал. Если он находился — я писал быстро. Перебирал клавиши электрической пишущей машинки «Ивица», словно белка перекладинки своего колеса. Только голову не задирал, а, наоборот, склонял ее, то ли для благословения, то ли для катова топора…

Когда писал, чаще всего мне самому было интересно, а если опубликованный материал читал кто-то из знакомых, то при встрече часто бросал мимоходом фразу: «Читал, любопытно», — разве этого мало для маленького счастья?..

Когда чисто репортерского материала не было: ни безбашенной молодежной тусовки, ни выступления в Центральной библиотеке многообещающей поэтессы, ни премьеры в театре, ни конкурса красоты типа «Мисс УИС» (УИС — Управление исправительной системы, то есть тюрем и зон), ни тебе даже межвузовской научно-практической конференции «Как нам обустроить Россию?», — когда не было событий, я их выдумывал. Или сочинял маленькие истории, например, про то, что заставило двенадцатилетнего пацана прогуливать уроки в школе и торговать на перекрестках газетами.

4

…Я проснулся на полосатом матрасе, застеленном пледом, укрытый другим пледом в углу комнаты, которая уже не казалась яхтой в водах теплого моря.

У Сергея Скупого был довольно продолжительный утренний цикл, он дорожил им, как привычкой, отвечающей за непоколебимость мирозданья. В нашу дворницкую юность, которая была, казалось, еще вчера, никто так основательно не готовился вступить в новый день, как Скупой. Он просыпался, тщательно проветривал комнату, долго опорожнял кишечник, долго принимал душ, отводил не меньше пяти минут на чистку зубов, тщательно причесывался и подравнивал бороду, умащивал руки, лицо, тело кремами и лосьонами, завтракал хорошо прожаренными тостами, варил кофе из зерен, меленных ровно на одну порцию перед самым приготовлением, в джезве с арабской вязью на медном боку варил… Однажды мы с Лехой Мазановским и Колей Удовиченко с шурфовых шабашек купили старенький «Запорожец», вскоре он совсем развалился, и нам пришлось его продать совсем уж за бесценок, но мы успели разок смотаться на «шопинг» не на пригородном автобусе, а на своем авто, — в тридцати километрах от МКАД, подальше от номерных трасс, в забытом Богом сельпо, если повезет, можно было в восьмидесятые наткнуться на целую россыпь весьма разномастных и совсем нерядомположенных, но таких дефицитных вещей — банки с норвежским рыбным филе, книга философских эссе Альбера Камю, чехословацкие кроссовки «Ботас», цейлонский чай и даже настоящее английское мужское белье… выезд назначили на воскресенье в восемь, Скупой отказался от «шопинга» и донельзя веселой выездки только потому, что не успевал полностью закончить свой утренний цикл… Сейчас он сильно его сократил: всего пять-семь минут, как встал со своей кровати, ушел в анфилады коммунальных коридоров и комнат общего пользования, но вот уже вернулся, сел за обеденный столик, который казался внебрачным сыном большого письменного, спросил: «Кофе, чай?»…

Он начал с главного:

— Андрей, то, о чем мы вчера говорили, это не пьяный базар, это абсолютно серьезно. Может, тебе нужно сказать, почему именно я… ну и ты, если…

— Да, Серега, ну почему Коля не найдет кого-нибудь, я не знаю, бандитов каких-нибудь, можно же, я не знаю, по сто первым километрам пошурудить, ему лучше знать. Да и дешевле, я думаю, будет.

— Дай я тебе объясню. Вот эта шпана, — он помотал над плечом оттопыренным большим пальцем, показывая на стену, за которой находилось кафе «Крымское», в восьмидесятых там собиралась довольно милая местная шпана, в основном фарцовщики, — для такого дела совершенно не годится. Здесь нужны или полные профессионалы… или полные дилетанты.

Ишь ты! — как… всё сложно.

— Ничего сложного, на самом деле. Да, Коля может обратиться к криминалу. Да, есть профессионалы — бывшие менты, «афганцы», спортсмены и так далее. Но, во-первых, они стоят отнюдь не дешево, во-вторых, даже не в этом дело. Коля, хоть и закончил юрфак, но далеко не дурак. Допустим, он завяжется с этой серьезной сферой и, может быть, решит проблему. «Может быть», потому что нет никакой гарантии, что эти ребята не подойдут к Колиному… объекту и не спросят, а не желаешь ли, мил человек, заказ на себя… перекупить… Даже если такого финта и не случится, и всё будет сделано, как в аптеке, Коле очень рано будет успокаиваться… Я сейчас не о душевных терзаниях говорю… Тогда Коля будет очень серьезно повязан с очень серьезной сферой, чего нельзя делать ни при каких условиях, если хочешь протянуть в бизнесе не пару лет, а дольше. Понимаешь…

— Понял… Решишь одну проблему, а в будущем может оказаться, что попал под стопудовый пресс.

— Ну да, где-то так… А потом в криминале сейчас тоже полный бардак. Как и везде. Стукачей — полно. Говна — море. А если не на того попадет? Тем более, что у Коли принципы: во-первых, можно и нужно обманывать государство, у государства с бизнесом всегда было и будет, ну, такая обоюдная презумпция виновности, что ли… Если бы не серьезные дела, написал бы об этом статью или книжку, — Сергей первый раз за это утро улыбнулся. — Во-от… И второй принцип: ни в чем не завязываться с криминалом, там ни один коготок не должен увязнуть… И, наконец, что касается этого дела, последнее. Петровку пока не разогнали. Профессионалы там остались. И всегда будут. У Коли, конечно, в «час икс» будет железобетонное алиби, но — мотив! Станут полоскать его связи, а вдруг выйдут на исполнителя? Процентов десять хотя бы на это нужно положить?.. А нас никто не знает. Мало ли было у Коли дружков в студенчестве… Ты так вообще — приехал, уехал… А на кону у нас, Андрей, ты подумай, больше, чем квартира в Москве.

А что еще, Серега, что?

Он улыбнулся… как-то нехорошо…

5

Уже почти два года я писал в газеты, делал что-то на телевидении и радио, работал грузчиком в магазине… И нигде не работал в штате, за твердую зарплату, которую в нашей стране чаще всего платят не за количество сделанного, а просто за то, что с 9 до 18 ты сидишь в конторе и что-то томно-медленно делаешь… или не делаешь вовсе ничего…

В культовом русском фильме «Семнадцать мгновений весны» — я помню текст этого фильма наизусть — Штирлиц, перед тем, как убрать своего агента Клауса, говорит ему: «Вот вам бумага, пишите: «Штандартенфюрер, я смертельно устал…»… Кому бы мне безо всякой диктовки написать: «Штандартенфюрер (группенфюрер, товарищ полковник, господин губернатор, etc.), я смертельно устал…» Да, я зарабатываю больше жены. Да, оказалось, что после того, как тебя выгнали с работы по статье и подали иск в суд о выселении из единственно возможного жилья, можно работать интереснее и прибыльнее прежнего и продолжать жить в пединститутском… ах, да, сейчас самозванская эпоха, все вузы теперь — университеты… в педуниверситетском общежитии. Я подвизаюсь в журналистике и уже заимел в городе кое-какое имя. Я продолжаю рвать повестки в суд, которые присылают всё реже… Но… я смертельно устал… Из Ружина высосаны все соки! Я — банка из-под «Кока-колы», в которой осталось на донышке… «Кока-колы» уже не хочется, банку можно выбросить… Я всё чаще принимаю на ночь транквилизаторы, во-первых, чтобы потом весь день ходить и делать что-то, как автомат, как робот, без эмоций… но главное, чтобы засыпать моментально и спать поменьше, как бы высыпаясь часов за пять-шесть; из транквилизаторов я предпочитаю «Сибазон»… И потом, я никогда не думал, что «социальный статус» — это вполне реальная вещь. Какой у меня социальный статус? По сути, я ведь никакой не журналист! Я хожу по лесам информации без охотничьей лицензии, а чаще даже не по тем лесам хожу… По сути, я и не грузчик: грузчиками рождаются, у грузчиков в отделе кадров лежит трудовая книжка, они ходят в отпуск и иногда берут больничный, есть миф, а может, и не миф, что в профессию грузчика входит неписаная обязанность выпивать в месяц ведро водки: я за два года выпил бутылку шампанского на новый 1996 год и бутылку коньяку на день рожденья в том же году… И почти всё вот-вот кончится. Заместитель главного редактора «Этогородской правды» говорит, что сонный Этот город ему надоел, маленькая зарплата надоела (это у него-то маленькая! — какая же тогда большая?!), он хочет уехать в Новосибирск и, так же, как его брат, который там живет, открыть свое дело — издательский дом, к примеру. Главный редактор «Океанской звезды» всё чаще болеет — сердце. Ждать перемен власти? Ухода главреда «Океанской звезды» с инфарктной должности на какую-нибудь синекуру? Не будь именно этого главного, вряд ли меня там будет кто-то так же, пусть капризно, но всё же опекать. Мой бывший студент, у которого в еженедельной программе на радио я сшибаю кое-какую копейку, по секрету сказал мне, что скоро уволится и уедет во Владивосток, тоже более активный, более живой, чем Этот город… На телевидении я сейчас делаю рекламу. Прямую и косвенную. Чаще вторую. Рекламу делать, как оказалось, приятно и легко, намного легче, чем рассказать о проблемах городской библиотеки… Но директор — это все знают, весной уйдет в пресс-службу областной администрации. Может быть, пресс-атташе Самого… А этот канальчик тогда останется?.. В этом городе два новых телеканала уже приказали и не вспоминать о своем существовании… Продавщицы в магазине шепчутся, что фирма еле-еле сводит концы с концами и скоро обанкротится, магазин закроют, надо искать другую работу… Наталья Витальевна на письма не отвечает… Я написал на кафедру, Дедкову, он ответил, что Верескова уволилась и уехала из Красноярска, что у нее в семье трагедия. Какая — не написал…

Я хочу постоянную работу! Я хочу легального жилья! Я хочу второго ребенка! Я хочу защитить, наконец, эту диссертацию… Я хочу хотя бы завести золотистого, он же сирийский, он же ангорский, — хомячка!.. Но мы живем под дамокловым мечом, которому давно надоело болтаться вниз башкой. Выгонят зимой на улицу — хомячок замерзнет и умрет… Зимой не выгонят. До 15 мая, конца отопительного сезона, согласно их же ё…… законодательству, не выгонят. Но всё равно…

«Штандартенфюрер, я смертельно устал…»

6

Этот город довольно большой. Центр, как сейчас говорят, «субъекта Федерации». Здесь есть куча администраций, управлений — местных и федеральных, здесь есть филармония и симфонический оркестр, театры, не самые плохие футбольная и хоккейная команды, полтора десятка газет, три местных телеканала, художественный и краеведческий музеи, большая государственная научная библиотека, здесь пусть маленькая, полуторастолетняя, но довольно яркая и даже забавная история, здесь есть «толстый» литературный журнал, международный аэропорт и высотка гостиницы «Интурист», здесь есть с десяток относительно приличных ресторанов и три десятка паршивых, здесь живет полмиллиона народу, здесь есть очень большой Центральный продовольственный рынок и громадный, как аэродром, вещевой, здесь красивая, ухоженная набережная у реки, здесь есть отделение Российского географического общества и НИИ технологии судостроения, — здесь нет одного — университета. И никогда не было. Сегодняшние самозванские «университеты» — не в счет. Огромный улей «политена», где как было «на два умножим, на три отнимем», так и осталось — это что, университет? Да назови его хоть трижды «университетом» — он как был «политеном», так до Второго Пришествия им и останется. Бывший кооперативный техникум, где как было во времена совдепа всего полтора кандидата наук, так и осталось — и тот теперь, не спи, старушка, «университет»! Пединститут, который как был учительскими курсами, — в Этом городе, кстати, не самыми удачными, так ими и остался, — это университет?..

Университет — это особое, это высокое состояние маленькой страны, состоящей из студентов и профессоров. Это уникальный способ мышления и, если хотите, жизни…

Говорят, в свое время, при последнем «вечном» первом секретаре обкома, из Москвы — конечно, из ЦК КПСС, пришла бумага, гласящая: ребята, выбирайте, или вы организуете университет у себя, в этом вашем Этом городе, или мы укажем создать университет во Владивостоке.

Первый секретарь по фамилии Белый почесал бугорок между остатками волос на макушке и сказал: «Не-е, у нас и так есть от чего голове болеть и за что ремнем по жопе получать. Вот пусть во Владике университет и открывают. Нам этого не надь…»

С тех пор Этот город… сиротливый, я бы сказал. Большой город без настоящего университета — это в России всё равно, что мать-одиночка без единого шанса…

7

Незванов под свой «дембель» — через два года ему семьдесят, по какому-то там положению, человек, достигший семидесятилетнего возраста, ректорское кресло занимать не может, — вот, блин: в старой России уже сорокалетний даже деканом быть не мог, Лобачевский, который был деканом и которого не просто любили — боготворили, в свои сорок с деканов математического факультета Казанского университета ушел, хотя именно ему могли сделать исключение, — Незванов совсем разбушевался, озверел, потерял остатки тормозной жидкости. Всех в мать-перемать, не пущать, карать, нельзя, ату его, ату ее, этот факультет разогнать, «левые» частные вузы под крыло госпединститута пустить, и не ваше собачье дело, зачем, и кто и сколько с этого будет иметь. Выборы? Только попробуйте, гады, не дать по моему институту 98 процентов голосов НДР, не ставьте ни зачетов, ни экзаменов студентам, если не отчитаются, что за «Наш дом Россию» проголосовали, — сгною, со света сживу!..

Все нормальные и даже не очень нормальные люди из пединститута ушли. Ушла умница Великанова и просто хорошая преподавательница Тарасова. Ушел худой логик Малков — в академию экономики и права, и стал деканом юрфака. Ушел Миша Гинзбург с кафедры литературы. Ему пришлось переквалифицироваться из литературоведа в философа, зато, уйдя в политехнический, он через год стал кандидатом, через три — доктором. Ушли Перемолодчиков и Валентин Валентиныч, похожий на Гурвинка. Ушел Алексей Китов. Вообще в ФСБ. Прости его, Господи, не ведает, что сотворил… Ушел даже Самайкин, одновременно испытывавший сильные центростремительные и не менее сильные центробежные чувства к Незванову много лет, — Самайкин ушел в кооперативный «университет». Заведует там какой-то хитрой кафедрой. Кто остался? Зачем остались?..

Как это Ролан Быков говорил?.. «В 70-х на „Мосфильме“ как только количество таланта режиссера чуть-чуть превышало норму — картину закрывали…» Похоже, в Этогородском пединституте как только количество таланта преподавателя чуть-чуть превышает норму, — закрывают не курс преподавателя, а его самого… Мало что в России в течение полувека поменялось. Политический режим тут не при чем: коммунисты, либералы, консерваторы — это названия команд игры в лапту, не более…

Бедный Ружин, странный Ружин! Тебе бы по-тихому именно в это время уйти. Когда ушли почти все, чей уровень таланта равнялся норме или превышал её. Одновременно ушли. Уйти хотя бы в тот же политехнический, на ту же кафедру философии. Уйти и рубить степени и звания, как Миша Гинзбург. И ездить по портовым и столичным городам России, а также по заграницам. И шлепнуть пару томов научных статей и три тома художественной прозы к сорокалетию…

Но нет. Так быть не могло. Я в этом уверен. Сюжеты жизни не выбирают. Они выбирают нас. В нашей воле только стиль.

8

Мои родители до сих пор в Атагуле. Им тяжело, плохо. Я зову их в Россию. Они не едут… Им плохо, тяжело, у них нет сил… Атагуль сейчас — в другом государстве, где принят закон о языке, по существу запрещающий говорить по-русски, где в местном «толстом» журнале из номера в номер печатаются статьи только с одним подтекстом: ага, старший брат, поучил нас жить сто лет, бил ремнем по заднице, мужиков ссать стоя заставлял, когда они тысячу лет сидя ссали, — теперь ты будешь младшим братом, даже не так — бедным родственником, сиди в своем углу и грызи свой сухарь, а мы будем строить государственность… «Россия — сука, поедающая своих детей», — так, кажется, говаривал Андрей Синявский, он же Абрам Терц… А близко к истине, между прочим. Только не Россия — а те, кто сидят на горбу этой вечно несчастной женщины. Русским в Средней Азии четыре урода, скучающих в Кремле, и свора собак, лежащих у их ног, в девяностых годах по существу приказали унижаясь умирать. Так уже много раз в российской истории было. Те, кто дорывался до власти над огромной, большой и сильной, как медведь, но наивной, как ребенок, страны, те, кто дорывался до власти, вначале тихо скучали, затем уходили в разврат и запой, а потом похмелялись фантастически дико: заполняли овраги и яры, лощины и балки, так щедро разбросанные по этим унылым ландшафтам, свежей кровью миллиона людей и катались по этим озерам на лодочках и вдыхали пары не съеденной, но вылитой наземь, как вода, крови… А в 2002 году куча придурков, как и всякие придурки, любящие громкие названия, называющие себя «государственной думой» — на самом деле это рай для бакшишных дел и ад для ума, — примут, поставим в кавычки, а как иначе? — «закон о гражданстве», тупым пиаром обозначенный как «препятствие для проникновения в Россию из стран СНГ террористов, воров и бандитов», — на самом деле это станет железным занавесом для миллионов тех русских, кто поздно, но всё же решится вернуться домой, в Россию из бывших союзных республик, а еще для сотен тысяч, уже живущим в России, но приехавшим в неё после 1 февраля 1992 года и всё еще имеющих паспорт СССР, это станет очередным унижением — они станут «лицами без гражданства», — сотни тысяч обозванных Паниковскими, никогда не кравших гусей и никогда и близко не подходивших к маленькому смешному человечку, наоборот, миллионы фигур драматических, печальных, страдающих, сотни тысяч униженных и оскорбленных, которых бросит лицом в грязь одним росчерком пера маленький смешной, чем-то действительно похожий на Паниковского человечек с утиной походкой, тихим вкрадчивым голоском, ста граммами интеллекта, тщательно завернутыми в непромокаемый в сортирах пакет, и послужным списком полковника КГБ, — сотни тысяч, миллионы униженных и оскорбленных — новый Достоевский отдыхает… Да и не будет его никогда, нового Достоевского! Даже новый Пушкин, может, когда-нибудь и будет: а чего не быть? Буря мглою небо кроет! А вот нового Достоевского никогда не будет. И Салтыкова-Щедрина никогда не будет. И Радищева…

9

Мой бывший и, прямо скажем, любимый студент, у которого я — какой уже год? — о чем-то болтаю в еженедельном радиоканале, сказал, что со мной о чем-то серьезно хочет поговорить начальница отдела. Программа «Иной канал» идет по отделу литературно-музыкальных программ Этогородского областного радио: название отделу досталось как трофей советских времен, на самом деле сейчас это странная редакция развлекательных, просветительских и скучных программ. Я догадываюсь, мой младший друг догадывается, о чем она хочет со мной поговорить: взять свою большую, надеюсь, не из категории развлекательных, надеюсь, не из категории скучных, — программу.

Мы встречаемся. Женщина с русским именем, еврейским отчеством и украинской фамилией, лет десять назад она, безусловно, была красавицей, хотя никогда не была «секси»: красавица и «секси» — две большие разницы, — женщина, красивое лицо которой никогда не покидает улыбка, сидит за так не подходящим ей большим столом с темно-коричневой совершенно отполированной столешницей и предлагает мне нечто большее: да, взять свою программу, примерно такая же страничка, как в «Ином канале» моего бывшего и, прямо скажем, любимого навсегда студента, но развернутая до получаса, а что если монолог, есть же в Москвах Радзинские, почему бы не быть в Этом городе своему человеку, который может делать страшно трудный жанр монолога нескучно, думаю, у вас получится, назвать можно просто — «Монологи о словесности», но это еще не всё, а переходите к нам в отдел в штат, и если да, то нет ли у вас идей еще на одну программу? — Есть, говорю. Есть в этом городе сотня-другая отроков и отроковиц, которые пишут стихи и у них что-то проклевывается, но им не хватает одного: ими никто не занимается, их даже никто не слушает, — «Тонкая тетрадь», в этом названии было бы отражено… Она улыбается еще ярче, чем обычно, хотя куда уж ярче, и говорит: не надо мне объяснять этого названия, классное название! Когда сможете начать? Приходите сразу с паспортом, дипломом… Максим говорил, вы чуть ли не МГУ заканчивали? — Да, нет, не «чуть ли», я действительно МГУ окончил… — М-м! Классно! Так когда придете? — В понедельник…

10

Я еду в дребезжащем на все лады старом автобусе самого популярного городского маршрута в магазин распаковывать свои коробки. Еду с каким-то странным чувством. С одной стороны — вот оно, о чем мечтал. Постоянная работа с твердым жалованьем и пакетом социальной защиты, вот он — социальный статус и всё такое идеальное, оказавшееся реальным. Вот оно — уже твердое право называться журналистом. Но ведь я преподаватель по сути, господа хорошие, так ведь? И исследователь. У меня диссертация написана. Скоро уж три года, как написана. Хорошая диссертация. Это не я вам говорю. К.Б. из Москвы, а главное — О.Б. из Саратовского университета, первый оппонент, так в своих отзывах написали. И у ректоров своих университетов эти отзывы заверили…

По-хорошему, была бы сейчас директриса на месте, сказать, что увольняюсь, написать какое-нибудь заявление, прекращающее договор о работе, но директрисы на месте нет. А сегодня уже пятница. По субботам она приходит редко. В последнее время. Может, действительно скоро этому магазинчику каюк? Мне, наверное, это сейчас должно быть всё равно. Но мне почему-то не всё равно. И вообще как-то неуютно мне. Вообще-то любому, кто меняет один стиль жизни на другой, одну работу на другую, должно быть неуютно. Но — это у большинства, наверное, должно быть синонимично… бескомфортности, что ли. А мне неуютно по-другому. Мне почему-то тоскливо. Хотя уже в понедельник, через два стремительных выходных я должен получить то, чего хотел — постоянную работу, твердое жалованье, социальный статус и всё такое прочее… А мне в данную, конкретно проживаемую минуту хочется… в пединститут. Войти стремительно в аудиторию, успокоить решительным жестом поднявшихся с первых парт девчонок, сидите, мол, сидите, портфель-дипломат, черный, с металлическими плотно сжатыми губами — фетиш восьмидесятых годов, я люблю восьмидесятые годы, и часы у меня бессменные — «Seiko» на толстой подошве, самозаводящиеся, тоже фетиш восьмидесятых, — портфель-дипломат, с продольной стальной полосой на стул, пару листочков плана-конспекта на стол — и полтора часа вразмашку, захватывая теплые горсти зерен тонкой рукой, сеять разумное, доброе, вечное. Пусть вон тот нескладный длинный студент опять спит на задней парте, пусть вон те подружки, связка Гуллит — Ван Бастен, блин, опять о чем-то шушукаются и совершенно по фигу им, что вылетает из-под русых уже довольно решительных усов этого препода, пусть! Главное в процессе преподавания — сам процесс! А преподаватель-гуманитарий так вообще не должен чему-то учить, да и не может чему-то научить. Он может и должен только сказать: «Делай, как я! Но по-своему!»… Пусть даже это мало кто услышит… Да и потом, что-то кто-то да и услышит, да и поймет. Не может быть иначе, не может…

Конец ознакомительного фрагмента.