Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

Олег Сукаченко, 2023

«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который сам по себе стоит ста советчиков. Ну а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!» Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 9

Ведь так не должно быть на свете,

чтоб были потеряны дети

Из «Песенки мамонтенка», на слова Дины Непомнящей

Уж не знаю, за что Раиса Борисовна так осерчала и взъелась на детдомовцев: то ли из-за нашего зачастую хулиганского (каюсь) поведения, то ли по причине своего гадкого характера, да только она нас иначе, как «малолетними дебилами» не называла. Так и говорила: «Сукины дети, вы что, не понимаете, что должны вести себя тише воды и ниже травы?! Или вы думаете, мне доставляет большое удовольствие с вами, недоумками, тут нянчиться?! Ваши родители — алкаши и тунеядцы, от вас отказались, на государство все спихнули, а мне теперь за всех отдувайся?!».

Раиса Борисовна вообще все время ругалась. Возможно, так ей было легче справиться с тем тяжелейшим стрессом, который она испытывала, работая с нами. Бедную воспиталку заводила любая, несанкционированная ею, мелочь, и она тут же выходила из себя! Чтобы прослыть «мерзкими сволочами и дегенератами», нам достаточно было лишь громко пробежать по коридору. В таком случае Раису Борисовну буквально выворачивало наизнанку: «Ну, что вы носитесь, как в жопу раненые?! Спокойно ходить не умеете, раздолбаи хреновы?!». Если же кто-то из мальчишек пытался возразить ей, она перебивала его словами: «Не умничай! Ты что забыл, что ты идиот?!».

Вскоре подобное обращение стало для нас настолько привычным, что мы попросту перестали на него реагировать. Как говорится, хоть горшком назови, только в печь не ставь! Мы бы скорее удивились, если бы к нам обратились по-человечески: «Дорогие ребята», скажем, или «Уважаемые дети» — вот это было бы как гром среди ясного неба, покруче любого ругательства!

А вообще, все это печально, конечно. Попробуйте-ка изо дня в день говорить своему ребенку, что он — полнейшее, абсолютное ничтожество! Что из него в результате вырастет? Правильно — это самое ничтожество, и ничего больше! Доброе слово — оно ведь как вода, без него засыхает человек, и то, что детдомовцы зачастую становятся такими жестокими, объясняется, в том числе и тем, что их с самого детства за людей не считали. Вот они и озверели…

Честно признаться, меня еще тогда, в отроческом возрасте всегда поражало, как плохо взрослые знают и чувствуют детей. Понятно, что мало кто из них ставит перед собой такую задачу, и все же, — недоумевал я, — неужели они сами не помнят себя малышами? Словно какое-то ужасное беспамятство поразило этих людей, после чего они напрочь забыли, о чем мечтали когда-то, и на что надеялись! В то время как я, простой первоклашка, понимал их вполне. Странные все-таки эти взрослые — вроде выросли и поумнеть должны, а глупее маленьких, ей богу! Как будто и не были они никогда ребятишками и не испытывали этого щенячьего восторга и благоговейного ужаса от накатывающей на них и бьющей через край жизни!

Вспомните, когда вы были детьми — ваши мечты не знали границ! Как на крыльях чудесной птицы вы устремлялись с их помощью на такую заоблачную высоту, что аж дух захватывало! Вам было доступно любое, самое невероятное волшебство и вы были готовы, ради прекрасной цели, совершить какой угодно сказочный подвиг! Но прошли годы, вы повзрослели, и стали «как все», превратившись со временем в обычное, унылое говно, вечно недовольное жизнью. А все потому, что предали себя — того маленького, отважного героя, которому все было по плечу!

И все же представить, скажем, Раису Борисовну маленькой девочкой я никак не мог, хотя и понимал, что она ею, разумеется, была. Но всякий раз, когда я призывал на помощь свое воображение, оно мне с готовностью рисовало все ту же толстую и противную Фрекен Бок, только маленького роста. Наверняка наша будущая мучительница в детстве производила на окружающих самое удручающее впечатление, а уж когда выросла, то и вовсе разочаровала всех!

Помимо извечных своих оскорблений Раиса Борисовна постоянно попрекала нас куском (не своего, заметьте!) хлеба: «Только жрете и срете, как голуби — никакой пользы от вас нет, дармоеды!» — говорила она. А потом еще и добавляла возмущенно: «Вы из меня когда-нибудь всю кровь выпьете!». Этим замечанием Раиса Борисовна вводила меня в состояние окончательного ступора — я никак не мог понять, как ей хватает наглости заявлять подобное, ведь кровь из нас пила именно она!

Но как разительно преображалась эта шельма, когда к нам приезжали какие-то посторонние люди. Ее словно подменяли — она тут же представала в образе любящей и многострадальной матери, которая печется о несчастных детках, брошенных на произвол судьбы. Незадолго до приезда гостей в интернате объявлялась генеральная уборка, и мы с утра и до вечера щетками до блеска драили полы и натирали стены. Нередко эта «битва за чистоту» продолжалась по несколько дней, совершенно изнуряя и выматывая нас.

После того, как интернатское жилище приводилось в надлежащий порядок, откуда-то из недр бытовки доставалась новая одежда, в которую нас поспешно обряжали. Раиса Борисовна лихорадочно (комиссия на носу!) осматривала наш внешний вид и делала необходимые наставления: «Дети, сейчас приедет шефская делегация, вы должны показать, как вам здесь хорошо живется, понятно? Кто бы и что у вас не спросил, отвечайте только одно: у нас все прекрасно! И не дай вам бог, мерзавцы, брякнуть что-нибудь другое!».

По приезду шефов нас всем скопом загоняли на сцену в актовом зале школы и заставляли участвовать в специально разыгрываемом для таких случаев спектакле. Сначала слово брала Раиса Борисовна, которую прямо-таки распирало от желания пустить пыль в глаза приехавшим гостям. «Мы очень благодарны нашим дорогим и любимым шефам за то, что они, невзирая на всю свою занятость, не забывают про разбитые детские сердца, которые мы, советские педагоги, здесь каждодневно врачуем! Так давайте же делать это вместе, чтобы ни один маленький сиротка не остался без любви, которую каждый из нас, так сказать, в состоянии ему подарить!» — извивалась ужом Раиса Борисовна. «Вот чешет, падла!» — со смешанным чувством гадливости и удивления думал я. Меня уже тогда, в раннем детстве, поражали люди, умеющие примерять на себя по сто одежек и вешать лапшу на уши окружающим.

В это время шефы испуганно и виновато жались друг к дружке в зале — ведь любви к нам, о которой так увлеченно вещала хитро сделанная воспиталка, у них еще не было, а некое подобие соболезнования, судя по глазам, уже присутствовало. Они смотрели на нас, как на неведомых, диковинных зверюшек, и совершенно не понимали, как им надлежит вести себя дальше. По окончанию своего выступления Раиса Борисовна подавала нам условный сигнал, и мы довольно бодренько, с чувством, с толком, с расстановкой затягивали выученную накануне песню:

«По синему морю, к зелёной земле

Плыву я на белом своём корабле.

На белом своём корабле,

На белом своём корабле.

Меня не пугают ни волны, ни ветер, —

Плыву я к единственной маме на свете.

Плыву я сквозь волны и ветер

К единственной маме на свете…»

После этих куплетов на глазах у многих шефов появлялись непрошенные слезы — они смахивали их платочками и с жалостью взирали на нас, вероятно, подумывая уже об усыновлении. А мы, тем временем, продолжали добивать их своими писклявыми голосами:

«Скорей до земли я добраться хочу,

«Я здесь, я приехал!», — я ей закричу.

Я маме своей закричу,

Я маме своей закричу…

Пусть мама услышит,

Пусть мама придёт,

Пусть мама меня непременно найдёт!

Ведь так не бывает на свете,

Чтоб были потеряны дети.

Ведь так не должно быть на свете,

Чтоб были потеряны дети.»

На этих словах шефы рыдали уже так, что мне становилось за них страшно! Я вообще не любил никому рассказывать, что у меня нет матери, потому что видел, как тяжело обычно взрослые воспринимают подобного рода информацию. Они начинают краснеть от волнения, ерзать на месте и даже плакать, что меня всегда очень смущало. Дабы не доставлять им такого неудобства и не причинять излишних страданий, я всегда скрывал факт своего сиротства и совершенно не понимал, зачем Раиса Борисовна так нагло эксплуатирует эту тему? Но Фрекен Бок прекрасно знала, что делала — ей важно было вместе со слезами выжать у шефов как можно больше сладостей, до которых она была большая охотница.

Одним словом, пока шефы горько ревели навзрыд, наша воспиталка буквально сияла от счастья! Будучи, как уже было сказано, неисправимой сладкоежкой, Раиса Борисовна предвкушала роскошное праздничное чаепитие с невиданным в детском доме тортом и конфетами, которые она («Вы что, с ума сошли? Им же нельзя так много сладкого!») положит затем под замок в своей коморке и, конечно же, схомячит в одно рыло. Ну и черт с ней — пусть хоть обожрется шефскими подарками, если ей так хочется!

Я же и в самом деле не видел никакой трагедии в том, что очутился в интернате. Такова значит моя планида — с самого рождения остаться без семьи. А разве могло быть иначе? Скорее всего — нет, если именно так все и вышло. По крайней мере, сие от меня уж точно не зависело. Может быть, даже как раз таким и был план относительно моей жизни, продиктованный тем, кто мне ее подарил. Так что здесь — без обид!

Ничего хорошего в детском доме, разумеется, нет, но и сильно расстраиваться по этому поводу совершенно не стоит. Кому-то повезло и того меньше, а уж мне и вовсе грех жаловаться. Руки-ноги есть, голова тоже вроде на месте — короче говоря, жить можно! И даже нужно! Так думал я, маленький неисправимый оптимист, всегда старавшийся даже в ужасном обязательно найти что-нибудь прекрасное.

Я вообще тогда на полном серьезе верил в добро и считал всех людей хорошими от природы! Просто добрыми быть то ли скучно, то ли неинтересно, вот они и натягивают на себя злые маски, а потом забывают, что когда-то были другими. И живут в соответствии со случайно напяленным, но глубоко чуждым им образом. А всего-то и нужно, что почаще напоминать людям об их подлинной внутренней красоте! Чтобы они этого никогда не забывали!

«Почему некоторым так нравится делать гадости, — недоумевал я, — ведь в этом нет никакого удовольствия». Всякий раз, когда я злился на кого-то или пытался обмануть, мне становилось просто физически плохо! Я буквально заболевал и не находил себе места! Отчего же мы постоянно впадаем в это противоестественное для нас состояние? Зачем фактически травим себя дурными помыслами и поступками?! Неужели нельзя быть хорошими? Добрыми, душевными, любящими! Ведь это так легко, казалось бы. И невероятно приятно, кстати!

Да, я делаю добро не потому, что «так надо» или «так принято», а потому что это доставляет мне ни с чем не сравнимое удовольствие! Даря положительные эмоции окружающим, я и сам расцветаю от их светлых улыбок! Человеку ведь, в сущности, очень мало надо — чтобы он любил, и его любили. Представляете, каким потрясающим образом изменится наша жизнь, когда мы начнем видеть друг в друге не просто людей, а родственные нам души?! Это же какое счастливое время для всех настанет! Но что-то я совсем размечтался тут с вами, друзья. Надо, пожалуй, заканчивать «парить на воздусях» и предаваться наивным фантазиям…