Истории о любви

Олег Хлебодаров, 2021

Случайная встреча двух бывших одноклассников в аэропорту самого романтичного города мира – Парижа – связывает воедино события в прошлом и настоящем. Перед читателем предстаёт калейдоскоп историй, проходящих в суровой Бретани, солнечной Сицилии, сказочном Брюгге, уютном Вильнюсе, никогда не спящей Москве, Золотом кольце, а также безвестных городах и весях европейской части России. Все они связаны общей темой, имя которой – Любовь. Именно она объединяет художника-авангардиста и сутенёра, топ-менеджера автосалона и аристократа, чиновника и рядовых граждан. Истории, описанные в книге, – весёлые и грустные, с хэппи-эндом и без всяких признаков такового, загадочные и не очень, поучительные и просто занимательные. А в конце читателя ждёт весьма неожиданный финал. Содержит нецензурную брань

Пижон

Этот рассказ, хотя и ведётся от первого лица, по сути не мой, ибо главного его героя я видел при жизни всего один раз. Впрочем, не доверять человеку, мне обо всём поведавшему, у меня нет никаких оснований. Ныне этот человек на том свете, а потому я лишён перед ним каких-либо обязательств не сообщать никому о тех людях и событиях.

Он был довольно странным человеком, если не сказать больше. Немного нелепый и даже внутренне похожий на героев Пьера Ришара, смотрящий на мир словно сквозь розовые очки. Даже дефицитная, импортная и потому весьма дорогая одежда сидела порой на нём как-то нелепо. В тёплое время года этот образ гармонично дополняла панама, которую он обожал носить к месту и не к месту. В кругах, к коим он был причастен — а точнее, может быть, вынужденно причастен, — его знали не иначе как Пижона. Он, в сущности, и был таковым. Иногда даже, наверное, в ильфо-петровском значении этого слова — помните: «Пижоны!.. Что же вы не бьёте вашего гроссмейстера?» Впрочем, вся эта нелепость и даже пижонство отнюдь не мешали ему быть буквально гениальным преферансистом.

Где и при каких обстоятельствах он научился так воистину по-гроссмейстерски играть в преферанс (в секу и деберц он не играл принципиально, в других играх был мастером, но тоже старался не играть), мне неизвестно. Я слышал несколько историй об этом от хорошо знающих Пижона и — шире, вообще весьма осведомлённых о многом людей, но те рассказы настолько отличались друг от друга, что такое вообще редко бывает. В связи с этим ни одну из этих историй я тут приводить не буду, поскольку или придётся рассказывать всё (а это отвлечёт от магистральной линии), или же даст не совсем обоснованное преимущество какой-либо из версий, что недопустимо. Важно отметить лишь, что играл Пижон честно, если слово «честно» вообще применимо к людям его профессии.

Формально Пижон работал тренером по шахматам во Дворце пионеров одного южного райцентра, где, собственно, и жил. Впрочем, вряд ли можно говорить, что совсем уж формально — он действительно ходил на работу и обучал детишек премудростям этой старинной и весьма умной игры. Пижон, разумеется, мог нанять вместо себя кого-то из дедушек, игравших в свободное время в шахматы в парке имени 1 Мая, но не делал этого. Мало того, он даже всерьёз гордился достижениями на своей работе. Несколько раз при встречах хвастался мне: «Ты знаешь, старик (так он обращался не только ко мне, хотя мне было тогда тридцать с небольшим, но и почти ко всем своим собеседникам), а ведь N., который у меня тренируется, получил первый разряд!»

Я даже больше чем уверен, что он ходил в кассу и получал зарплату, которая, прямо скажем, была копеечной, и которую он мог прогулять очень быстро и даже не заметить. Верю я в это потому, что Пижон иногда вдруг становился редкостным скупердяем. Помню, как тёплым сентябрьским утром встретил его близ Дворца пионеров, и он поведал мне, что шёл на работу пешком, потому что «не захотел кормить троллейбусников». «Старик, ты знаешь», — сказал Пижон, — зачем мне дарить им деньги?!» И это произнёс человек, который за пару месяцев до этого ехал из Черкесска до дома на такси и отвалил таксисту сумму, на которую многие семьи вполне могли прожить год, а то и более. Хотя, как знать, несмотря на розовые очки, он мог просто испугаться, ибо обыгранный им товарищ хотя и помнил про святость карточного долга, но вполне мог отомстить, так что ехать домой лучше было, не дожидаясь поезда.

Деньги любили Пижона даже больше, чем он любил их. Они буквально липли к нему. Как-то раз в ресторане, где я обмывал очередную сделку, а он просто ужинал, я спросил, не проще ли ему меньше тратить (а попросту не спускать деньги на ветер). «Ты знаешь, старик», — ответил он, глядя куда-то вдаль, а точнее в стену зала, — ты не первый говоришь мне об этом. Я даже сам как-то задавал себе этот же вопрос. И знаешь, что я сам себе ответил?» Я, естественно, не знал, о чём, не мудрствуя лукаво, и сообщил ему. «Так вот, — он взял гроссмейстерскую паузу, как брал, бывало, в игре, и продолжил, — пусть будет так, как есть. Вот недавно я сидел здесь, за этим же столиком. Сидел, понятное дело, не один, а с Ксюшей. Ну, ты знаешь, — она с четвёртого курса нашего медучилища». Я понятия не имел про неё, но на всякий случай покивал головой. «Так вот, старик, она приехала к нам из своего то ли посёлка Усть-Захрюкинска, то ли из колхоза «Хрен-знает-сколько-лет-без-урожая». По этому поводу она ведёт себя как та ещё цаца. Я прощаю ей это, потому как страдаю излишней добротой, особливо к дамскому полу. Засиделись мы, понятное дело, допоздна. Потом я как истинный джентльмен, коим я, собственно, и являюсь, проводил её в общежитие, ибо ко мне она по причине своей цацистости ни ногой. Даже вахтёрше дал червонец, чтоб не буянила. А потом двинул к себе домой. Таксёров уже нет, городок наш как вымер. А утром к 10.00 мне надобно быть на службе. Я уже выходил из квартиры и молил Бога, чтоб успеть на троллейбус, как мне позвонил Ашотик. Он сказал, что мне кровь из носу надо завтра быть в Сухуми, ибо там будет хорошая игра. Так и случилось: там были цеховики, как местные, так и из солнечного Баку, пара грузинских князей и завмаг откуда-то из Сибири. Я выиграл не особо много — 35 тысяч, из них 10 отдал Вове Биндюжнику. Он ведь был милый малый…» Я-то лично считал, что покойный к тому времени Вова Биндюжник (его застрелили конкуренты) милым малым ни разу не был, а как минимум соответствовал своему творческому псевдониму, но возражать не стал — «милых малых» у Пижона было много. Что поделать, если даже успешность в игре никак не мешала наличию этих самых розовых очков.

«Тут я отдал Ашотику по приезде его пять кусков, — продолжал, не торопясь, Пижон. — В общем, мне тоже кое-что осталось. Мораль сей басни какова?»

В ответ мне нечего было сказать, ибо суть я не особо понял, услышав, в сущности, стандартный Пижоновский рассказ о его истинной профессиональной деятельности.

«А мораль тут, друг мой, такова: не засидись я с этой цацей Ксенией, я бы встал на следующее утро пораньше и пошёл бы на работу часиков эдак в девять. А стал бы Ашотик искать меня во Дворце пионеров (в этот раз последнее слово он произнёс по старорежимному через «э»)?! Вот именно, не стал бы.… И где бы я взял 20 тысяч, скажи мне?! А они мне тогда ох как пригодились. А то Елена начала требовать денег, да и Наденьке захотелось новых серёжек…»

Ушлый прохиндей Ашотик и Дворец пионеров плохо совмещались в моей голове, в связи с чем я согласился с доводами Пижона.

Тут надо сделать отступление. Пижон куда как больше денег и, может быть, даже больше комфорта в виде ресторанов, дорогих напитков, икры — разумеется, не заморской баклажанной, — любил женский пол. Официально он был давно в разводе, да и брак тот существовал ещё до его приобщения к большим картам. По словам самого Пижона, брак тот, заключённый, кстати, с дочерью одного из отцов города, распался по причине отсутствия детей. И вот, обретя весьма немалые деньги, Пижон навёрстывал упущенное. Вроде как детей у него было пятеро, хотя, возможно, я что-то упустил, и их на самом деле было больше.

Елена была высокой и фактурной дамой. Работала старшей медсестрой в одном из отделений районной больницы. Она любила плавать, причём даже зимой. Именно близ проруби её и встретил Пижон ещё в начале своей карьеры. Встретил и не устоял. Наденька, напротив, была невысокой — кажется, один метр пятьдесят пять сантиметров. Она работала тренером по гимнастике. Где пересеклись её пути с Пижоном, доподлинно неизвестно. Пижон лишь упоминал, что увидел её с пучком на голове и сразу на неё запал. Ему вообще почему-то нравились женщины именно с этой причёской. Такая же была у Светланы — гренадёрши побольше Елены, тренировавшей детишек в местном бассейне, и Юленьки — миловидной миниатюрной продавщицы книжного магазина. Впрочем, у пятой из дам сердца Пижона — Ольги, трудившейся бухгалтером в какой-то конторе (как именно она называлась, Пижон всё время забывал), пучок на голове бывал редко.

Все они — Елена, Наденька, Светлана, Юленька и Ольга — были матерями Пижоновских детей. Никаких алиментов он им, разумеется, официально не платил, компенсируя это небрежной передачей им сумм, вполне сопоставимых с их годовой зарплатой, а то и превышающих таковую. Плюс к этому Пижон периодически дарил им подарки, иногда весьма дефицитные или просто совсем не дешёвые. Алиментов они с него и сами, впрочем, не требовали. То ли по причине того, что мир повернулся к Пижону лицом в благодарность за его добрый нрав и упоминавшиеся уже «розовые очки», то ли по причине того, что начни кто-либо из них это делать, Пижон встал бы в позу и предложил посудиться по советским законам в суде, получив с него в результате целых двадцать пять процентов от его официального заработка.

Тем удивительнее была наша встреча в июне восемьдесят девятого. Я зашёл перекусить в недавно открывшееся кооперативное кафе «Чайка». Народа там почти не было, только в другом конце зала сидела парочка начинавших свой пу ть в бизнесе кооператоров, нарочито громко что-то обсуждавшая между собой. Мне с моим опытом в нелегальном бизнесе (а какой бизнес в совке был легальным?) всё это было совершенно не интересно. Пижону, к которому я подсел за столик, это было интересно ещё меньше. И не только по причине того, что он уже наслушался в огромном количестве разговоров действительно богатых людей, и не только потому, что его вообще мало интересовали чужие дела. Перебросившись парой фраз про дела на Съезде народных депутатов (Пижон искренне поддерживал академика Сахарова и Ельцина с Собчаком) и выслушав его реплику о поганости этого, якобы чешского, барного пива («Ты знаешь, старик, настоящее чешское барное было в восемьдесят четвертом в Сухуми, когда я приехал туда первый раз на гастроль!»), Пижон вдруг ничтоже сумняшеся заявил мне, что влюбился.

Тут я, признаться, очень удивился. Никогда он так не говорил ни про Елену-Наденьку-Светлану-Юленьку-Ольгу, ни тем более про всяких случайных подруг типа цацы Ксении. И про свою бывшую жену ничего подобного он не говорил. Это было что-то совершенно новое. «Понимаешь, старик, я люблю её, и всё тут! А она, Клавдия эта…» Я попытался успокоить его, ответив из Пушкина, что, мол, «чем меньше женщину мы любим, тем легче…» и т. д. Благо я рассчитывал, что выпускник филфака пединститута, поработавший в молодости даже в школе, лучше поймёт мою мысль именно через солнце русской поэзии. «А ты знаешь, кажется, я начинаю понимать Володю Сиплого…» — ответил мне он.

Тут я поперхнулся котлетой по-киевски. Я, конечно, понимал, что ввиду своей профессиональной деятельности Пижону приходится общаться порой с не самыми хорошими людьми, но чтоб с Сиплым… Последний справедливо считался самым отъявленным головорезом в нашем городке. Официальное число трупов — один, за который он, собственно, и отсидел — примерно так же соответствовало истине, как тренер по шахматам статусу Пижона. Кроме всего прочего, про Сиплого было известно, что он был отъявленным женоненавистником. «Голубизна» тут, понятное дело, ни при чём — просто жена развелась с ним на первом году срока, а заочница, с которой он познакомился по переписке из лагеря, прервала с ним общение, узнав, что он заболел туберкулёзом. С той поры женщин он ненавидел. Девочки боялись его как огня, ибо любое неосторожное слово, равно как и неправильная, по мнению Сиплого, интонация, приводили к побоям. Сутенёры, ясное дело, с Сиплым предпочитали не связываться. Впрочем, денег после общения Сиплый оставлял немало.

«Он ведь, в сущности, милый малый, этот Сиплый…» Тут я не нашёл ничего не то что сказать, но даже покивать головой: оно, конечно, розовые очки розовыми очками, но не до такой же степени! «А ещё знаешь, старик, он так же, как и я, любит стихи Маяковского! Мы с ним на днях в одном кабаке много говорили про это». Тут я уже перестал удивляться чему-либо вообще. Если бы мне сказали, что Володя Сиплый бросил школу во втором классе и забыл некоторые из букв, поскольку их знание никак не помогало ему в криминальной деятельности, я бы совсем не удивился. Про стихи — я бы поверил, что Сиплый может любить что-нибудь с надрывом из Есенина (кто-нибудь из интеллигентов в лагере или на пересылке декламировал, и Сиплому понравилось), но революционная поэзия… Это было просто за гранью…

Потом несколько лет я не видел Пижона — сначала я перебрался в Москву, потом закрутились дела в Сибири. В городок наш я приехал только в июне девяносто шестого. Мне и моему молодому деловому партнёру (собственно, он и поведал эту историю миру) требовалась консультация по вопросу бизнеса. Нам порекомендовали именно Пижона (теперь его, естественно, так никто не называл, а именовали исключительно по ФИО).

Он принял нас в своём трёхэтажном особняке на окраине городка. Злые языки утверждали, что на те деньги, которые он заплатил за его строительство и обустройство, можно было возвести почти что рыцарский замок. Впрочем, на его репутацию как консультанта это никак не влияло.

После окончания деловой части беседы Пижон предложил нам выпить чаю. У нас была пара часов свободного времени, и мы не отказали ему в этой просьбе. Тут в его кабинет вошла женщина-брюнетка. Роста она была довольно высокого, в строгом чёрном платье, в элегантных босоножках на шпильках. Причёска, естественно, — пучок. «Знакомьтесь, друзья! Это Клавдия, мой ангел во плоти». Затем Пижон представил нас брюнетке, и я даже поцеловал её ручку. Она вкатила небольшой столик, на котором был чайничек, чашки и тарелка с пирожками. Кстати, таких вкусных пирожков я в своей жизни так больше и не ел.

«Клавдия буквально вернула меня к жизни пару лет назад», — глядя на жену с обожанием, сказал Пижон.

Как выяснилось, в девяносто втором он, уже будучи бизнесменом, причём вполне себе успешным, сел. Вот такие бывают превратности судьбы — не один год крутиться в больших картах, скупать валюту, когда это было строго под запретом, и сесть за какую-то, в сущности, ерунду… Часть срока Пижон вообще провёл в больнице, поскольку его очень сильно избил смотрящий чеченец.

Да и вообще, пример Пижона показывал, как поменялись нравы. Ходя, в общем-то, по лезвию бритвы (а как иначе можно было охарактеризовать его деятельность в восьмидесятых?!) он лишь раз столкнулся с неприглядной стороной криминала: когда два молодых придурка — студенты техникума — приняли его в декабре восемьдесят восьмого за кооператора («кооперативщика», как многие тогда говорили) и попытались стрясти с него пять тысяч рублей. Кажется, тогда обошлось даже без помощи любителя Маяковского Сиплого. Просто Пижон сообщил Ашотику, а тот обратился к кому-то из местных донов. Те, в свою очередь, очень доходчиво объяснили молодой криминальной поросли, кого можно облагать данью в их городке, а кого лучше обходить стороной километра эдак за два, а то и поболе. В начале девяностых же люди, подобные Сиплому, стали скорее нормой, нежели исключением. Другое дело, что, видимо, они вдобавок ещё и не любили революционную поэзию…

«Я ведь даже и жить не особо после освобождения хотел, а как Клавдию встретил, так к жизни вернулся. Бизнес вновь поднял. Деток, жаль, у нас вот только нет… Но вроде бы в следующем месяце в Израиль едем, в клинику. Там, говорят, чудеса творят», — продолжал Пижон. Клавдия сидела рядом и гладила его по руке. Было видно, что она светилась от счастья. «А с моими детьми мне встречаться не дают…» — тут Пижон отвернулся к окну.

Как выяснилось, переводы, причём на не самые кислые суммы, он исправно отправлял матерям своих детей, однако на их решение не давать ребятам видеться с отцом это никак не влияло. Ни один из переводов назад, кстати, так и не вернулся.

В сентябре того же девяносто шестого мы опять были в городке. Остановились в гостинице, которая ныне звалась «Гранд-отелем», что, впрочем, никак не влияло на качество обслуживания. Как оно было советским, таким и осталось. «Ты знаешь, план чуток меняется, — сказал я своему партнёру, войдя в номер. — Мне только что отзвонились, через полчаса похороны Пижона!» Мы перенесли запланированную встречу и поехали к его коттеджу.

Как выяснилось, хоронили его мы вчетвером: кроме нас был ещё один бизнесмен (который, собственно, и устроил встречу в июне и сообщил о его похоронах) и Клавдия. Она была в том же платье, что и тогда, в июне. Как мне показалось, сквозь него проступали черты небольшого животика. Ни одна из его бывших пассий, ни его многочисленные друзья, которых он любил поить-кормить в ресторанах, ни тем более его дети на похороны так и не явились. Приехали лишь курьеры какой-то похоронной компании и привезли огромный и дорогущий венок. На траурной ленте было написано: «Другу от Володи Сиплого»^[1].

Примечания

1

Кто-то утверждал, что подобного быть не могло, ибо Сиплый был убит ещё в 1991-м, но тот венок мы видели сами. Как такое могло быть — решать тебе, читатель.