Слева от Азии

Олег Ярков

Говорят, попробуй побывать в чужой шкуре, а если выпадет случай побывать в своей собственной шкуре, но изменённой настолько, что останется диву даваться – как ты смог в неё втиснуться?

Глава 2

Под явным и неопровержимым предлогом, майор пришёл домой к сапожнику.

Неторопливо спаивая хозяина дармовым вином, он, на самом деле, поджидал его постоялицу и, одновременно, дальнюю родственницу. Малолетнего Аркадия он не рассчитывал увидеть, так как в день Победы пацанве было не до дома и вообще не до чего. На улице было столько всего интересного и уже незапрещённого! Ему в тот день дали даже стрельнуть из настоящего пистолета!

Изрядно проголодавшись, Аркаша забежал домой, чтобы взять что — нибудь перекусить и снова убежать с приятелями на праздничные и шумные улицы. Но взять он смог только тот трагический осадок, который ему приготовила победная весна. Вбежав в квартиру, Аркадий просто не поверил тому, что увидел. По квартире словно пролетел беспощадный смерч в поисках долгожданной добычи, которую он, кстати, и нашёл.

Толстожопый замполит, в своём неуёмном желании затейливо отгулять заслуженную лично им Победу, попросту выпустил на волю дремавшее у него внутри животное, бессмысленное в своей жестокости и одновременно смердящее страхом. Майор попросту избил красивую и несговорчивую казачку, привязав её портупеей к металлической спинке кровати. Что именно майор с ней делал Аркадий так и не понял — он был пока ещё развит в ногу со своим временем. Не смог он тогда понять, почему у мамы между ног торчит донышко бутылки. И почему так много крови у мамы на лице?

Пьяный родственник храпел под сломанным столом среди вилок, окурков и замполитовской одежды. Сапожник и не ведал даже, что произошло в его квартире. Он попросту добросовестно отключился.

В эти, уже не секунды, а минуты разглядывания крушения детских понятий о людях и о жизни, Аркадий стал каким-то взрослым. Он не сразу понял тогда, чего именно у него не стало в этот радостный день, но чего-то очень важного не стало. У него что-то отобрали… и отобрал этот замполит, касающийся своим омерзительным, дряблым телом, почему-то безразличную маму. Сами собой вспомнились разговоры мальчишек во дворе о том, кто, как и с кем из девчонок «зажимался», о первых неумелых поцелуях и ещё о том, что девчонки боялись того, что у мальчишек «встаёт».

— А у тебя уже встаёт? — немного высокомерно спрашивали у Аркаши дворовые мальчишки, которые были всего-то на год старше.

Неожиданное понимание происходящего поразило Аркадия своей простотой и ясностью. «Позажиматься» и «встаёт»…. Встало… у дяди замполита встало…. Всё понял мальчик на этом уроке взрослой жизни.

Аркадий поднял с пола треугольный сапожный нож, которым в тот день пользовались, в качестве столового прибора, и уже ни о чём не думая, а так, словно в запланированной игре, спокойно подошёл к голому телу майора, и так же спокойно вогнал нож по самую заизолированную ручку в основание того, что встало у «дяди замполита». Так же спокойно он развернулся и вышел из квартиры. Он не раздумывал, куда ему идти. Он пошёл к дворничихе Зарине, чтобы вызвать неотложку для своей мамы. Сердобольная Зарина вызвала ещё и милицию….

Разбирательство длилось около недели. Пьяного родственника в тот же день быстро привели в чувство и подробно расспросили о произошедшем. А что мог рассказать патологический алкоголик? Он, путаясь в собственных губах, и не до конца проговаривая весь алфавит, бормотал о приходе замполита с тремя бутылками вина и о том, как они сели праздновать. Но вот только… точно! Вспомнил! Третью они так и не открыли. В смысле бутылку. А товарищи милиция не находила её? В смысле бутылку? Разозлившийся милиционер треснул выпивоху папкой по голове и сел что — то писать.

Замполит, когда вышел из болевого шока и пьяного угара, начал выть на всю палату от боли и обиды — «вставалка» у него была теперь только для мебели. И мочиться он теперь сможет, со слов врача, через научно названную штуковину — «фистулу». Под вечер в палату к нему нагрянуло какое — то замполитовское начальство и долго там орало. Иногда даже дуэтом. После выписки майора сделали капитаном и отправили куда-то в Среднюю Азию руководить военкоматом.

На все вопросы милиционера Аркадий отвечал по-ленински честно, чем вызвал острый приступ мигрени у опера. Что же такое получается? Если верить парнишке, то майора надо срочно тащить обратно, и показательно садить за такой карнавал. Но, с другой стороны, майор вроде и пострадавшее лицо, то есть рожа. Кто же его сапожным ножом? Если баба, то она в коме до сих пор и с ней не поговоришь. А если пацан не врёт, он по правде самолично сделал майору полное обрезание в буквальном смысле, то снова оперу ни горячо, ни холодно. По какой статье одиннадцатилетнего пацана припарковать в колонию? А вдруг этот Аркадий мамашу просто выгораживает, и всё берёт на себя? Что делать опер не знал и не мог даже представить, с какой стороны подойти к этому делу. Настроение милиционеру портило ещё и начальство, обещавшее, в случае долгого расследования этого дела, оторвать оперу то, что теперь майору стало без надобности.

Решение пришло неожиданно. В виде жены майора, дамы видной и паскудной. В замужестве она была практически в раю — льготы, знакомства, авторитет и доппаёк. Покувыркаться с чужими мужиками в постели, она была очень даже не против, чем была похожа на мужа. А что теперь? Всё нажитое и налаженное коту под хвост? Ехать к чурбанам в пустыню и искать там тень? Короче, жена майора пришла и принесла в подоле решение, которое сначала не устроило майора. А когда за закрытыми дверями они простонали минуты три, сомнений у опера в правильности «принятого им решения» уже не было. Бабу, эту «сучку — посудомойку», пока что подержать в больнице, и при первом удобном случае правильно с ней поговорить. Мальчишку — отправить в посёлок для беспризорных сирот, другими словами, на упрощённую зону для малолетних. Тем более, что командовал тем посёлком брат мужа. Он и приглядит за мальцом по полной воспитательной программе. Она же мчится на приём к самому главному начальству мужа, чтобы вымолить снисхождение. Такой вот образовался расклад. По большому счёту это и опера устраивало — виновник, то бишь, пацан, наказан, но по малолетству не строго. Мамаша, если даст Бог, оклыгает и сама расскажет, как дело было. Только вот на тот момент дело уже можно и в архив спрятать. При таком раскладе, опер более не рисковал потерять свою «вставалку».

Так или примерно так всё и произошло. Суд состоялся скорый, но справедливый: свидетель, она же потерпевшая, не допрошена по причине болезни. По той же причине толком не допрошен и майор, хотя до конца его статус определён не был — то ли потерпевший, то ли какой — то полуобвиняемый. А вот в отношении Аркадия у судьи возникли очень большие сомнения, несмотря на полное и абсолютно спокойное признание. После совещания судьи в его комнате сначала с женой майора, а потом и с присяжными, в течение долгих семи минут, постановили: Аркадия направить в Омский посёлок для сирот — правонарушителей (так выразился гособвинитель). Судья же обозвал это учреждение исправительной системы специальным шифром из цифр и букв. Срок нахождения в Омске Аркадию назначили тоже хитро — до полного выздоровления его матери или до обнаружения каких — нибудь дееспособных родственников, могущими стать опекунами, усыновителями и т. д. и т. п. Только никто не обратил внимания на две вещи — почему никоим образом не рассматривалось уголовное дело в отношении факта изнасилования с особым цинизмом матери Аркадия, и почему на срок выздоровления вышеупомянутой потерпевшей, мальчишку надо было отправлять на другой конец страны — в край ссылок, тюрем и декабристских могил?

Подробностей тех дней, да и последующих лет тоже, никто толком не знает. Кое-что рассказывал сам Лесник, кое-что рассказывал Петрович, который, за хорошую взятку, купил право несколько часов полистать уголовное дело Лесника. Некоторые основные факты всё же всплыли, и по ним можно получить представление о тех годах, о людских характерах и о людских судьбах.

Мать Аркадия быстренько заштопали и кое-как подправили внешность. Но, так же быстро, обратили внимание на то, что она стала заговариваться и проявлять признаки умственного расстройства. Из-за этого её снарядили в скорбный дом, где она скончалась через семь месяцев от воспаления лёгких. Сомнения, относительно этого диагноза, у Лесника оставались всю его жизнь.

Маленький Аркадий отправился этапом в Омск. Пересылочные тюрьмы заполняли голову мальчика рассказами, а иногда и обычными бравурными враками, его однолеток, ставших уже рецидивистами. Вся эта полуромантическая болтовня о лагерях и понятиях, о воровской чести и воровской иерархии не производили должного впечатления на Аркадия. Он просто слушал. Но, странное дело, эти, уже «бывалые» малолетки, ни разу не посмели тронуть мальчишку, или даже просто поиздеваться над ним. Их, почему-то, останавливало его спокойствие и непоказное безразличие ко всему происходящему, и ко всему окружающему. Если человек настолько спокоен и отстранён от всего вокруг, то он, либо, сам «бывалый», либо способен на всё, что угодно. Таких лучше не трогать.

Но внешнее спокойствие было только внешним. Аркадий жадно вслушивался во все «взрослые» разговоры мальчишек. Он старался понять новые слова на тюремном жаргоне, старался запомнить услышанные истории о многочисленных неудачных побегах и легенды о нескольких удачных. Он старался запомнить правила содержания в колониях…. Одним словом, всё то, что готовила ему жизнь на ближайшие несколько лет.

Аркадия этапировали полтора месяца в маленький посёлок, в двухстах километрах от Омска. Собственно говоря, и сам посёлок был достаточно условным понятием. Стоявшая в лесной глуши колония либерального режима содержания, имела в своём распоряжении несколько бараков — общежитий для сирот и несколько домов для, собственно, администрации и охраны. Был и маленький магазинчик.

Жила эта колония за счёт такого же небольшого предприятия, по изготовлению ученических ручек и грифельных карандашей, на которые ставилось клеймо «Фабрика им. Сакко и Ванцетти». На этой фабрике работали только мальчишки, составлявшие охраняемый контингент. Охранников было пять человек, над которыми стояли начальник лагеря и замполит.

Работы для охраны было немного — вряд ли кто из мальчишек, запуганных страшными рассказами об ужасах в лесу, отважился бы на побег. Поэтому жизнь была здесь сытой и спокойной.

А вот, что касается начальника этого посёлка, то это отдельная история. Уже упоминалось, что потерпевший, он же безчленный член КПСС, приходился этому начальнику родным братом. Поэтому известие о скором прибытии в лагерь виновника братишкиного позора, начальник посёлка принял, как подарок судьбы в его справедливые руки. Братья Гвоздиковы, а такую фамилию они носили, не слишком отличались друг от друга своими скверными пристрастиями. Если младший братец обожал секс на грани изуверства, то старший обожал сексуальных партнёров намного моложе себя. По-возможности, не старше двенадцати лет. Но жизнь в однополой колонии слегка видоизменила его пристрастия с маленьких девочек на мальчишеские попки, что было тоже приятным занятием. Вместе с замполитом они регулярно устраивали «медосмотры» вновь прибывшим, пуская на «круг» одного или двух мальчиков. Утолив первый порыв «попчной» страсти, мужчины выпивали и закусывали, не забывая предложить выпить и мальчикам. Затем всё повторялось по новой, до полной одури. Под утро мальчишек отпускали в общежитие, где они узнавали, что их только что приобщили к прописанным в колонии. Теперь и охранники могли воспользоваться мальчишками не по назначению в любое время дня и ночи, и лучше не отказывать, иначе поколотят прикладами до полусмерти. Из-за необдуманного отказа двух мальчиков в прошлом месяце похоронили. Так что «не ссыте, пацики, давайте выживать вместе».

Относительно Аркадия, у старшего Гвоздикова была своя задумка. Делить мальчишку он ни с кем не хотел, рассчитывая «задолбать» пацана так, что у него мозги через сопатку полезут.

Вновь прибывших записывал такой же «прописанный» в колонии мальчишка с еврейским именем Аарон. Он, как громко именовали его должность, «служил писарем при штабе». Иногда «утешая» начальника или замполита, он старательно запоминал всё, что говорилось в кабинете без оглядки на «чужие» уши. Слушал он и про Аркадия, и про ожидавшую его участь. Почувствовав в имени «Аркадий» что-то своё, родное, Аарон, записывая данные вновь прибывших с обложек личных дел, с сожалением посмотрел на Аркадия и тихонько сказал:

— Этот шлемазл начальник не слезет с твоего тохеса, пока ты не умрёшь. Бежать тебе надо, но куда отсюда? Я уже плачу по тебе, гой. Начальник уже яин купил для тебя…. Если выживешь — приходи ко мне…. Хотя… как у него выжить? Он здесь — адони…. Следующий!

Не много Аркадий понял со слов писаря, но предостережение в словах о том, что ему надо бежать, плотно засело в голове. Аркадий оглянулся и посмотрел вокруг себя — бараки, домики и вокруг лес. Куда бежать? Закончить горестную мысль мальчику не удалось, всех вновь прибывших охрана начала устанавливать в какое-то подобие шеренги, для отправки на дезинфекцию и дальше в карантинный барак. По очереди в голове начали всплывать пересылочные рассказы «бывалых» подростков о побегах, походившие больше на дерзкие приключения графа Монте-Кристо. Но во всех этих баснях было одно общее звено, на которое Аркаша обратил внимание. Это была наглость. Не совсем простое поведение при побеге — вот что отличало героев мальчишеских рассказов.

Когда уже начало смеркаться, Аркадия вызвал из карантинного барака усатый охранник и повёл к домику начальника лагеря.

Подробности отсутствуют снова, за исключением описания внешности охранника и описания событий того для и вечера.

Когда уже пьяный и голый, Гвоздиков начал срывать одежду с мальчишки, Аркадий схватил карандаш из стакана, стоящего на столе, и изо всех своих детских сил вогнал его прямо глаз начальнику. Очень удивил мальчика звук, с которым карандаш вошёл в голову — с таким звуком разрезали капусту.

Гвоздиков попытался схватиться за короткий хвостик карандаша руками, как-то противно зарычал и упал на колени, упёршись лбом в ножку собственного стола. Немного ещё постояв в этой позе, задница начальника осела на пятки. Это уже было положение мёртвого тела.

Аркадий, не понимая зачем, обыскал одежду начальника и, вынув деньги из кошелька, вышел из кабинета. Тут же напоролся на охранника.

— Куда? — спросил тот.

— За вином, — сказал Аркадий и показал зажатые в кулаке деньги.

— А-а, давай-давай, — понимающе ухмыльнулся охранник и полез в карман за кисетом.

Мальчик спокойно вышел из круга света, разлитого фонарём на доме начальника и со всех ног побежал в сторону леса, о котором ещё не успел наслушаться страшных рассказов. Он бежал по дровяным щепкам, заменявшим тротуар, по никогда не высыхающей зловонной жиже около магазина, по разбитым ящикам, бесхозно валяющимся на каждом шагу. Куда он бежал? Не ясно было. Он бежал отсюда.

На дворе был август, но по омским меркам это уже осень. Но что замечал бегущий, как испуганный олень, Аркадий? Он боялся только одного — чтобы ветка не попала в глаз.

Сколько он бегал и сколько выживал в лесу — никто не знает. Одни говорили пять дней, Валера, пересказывая в который раз пересказанное другими, увеличил срок до двух недель. Но только однажды Аркадий проснулся не под деревом, а на кровати под одеялом в тёплой избе. Его, истощённого, голодного и полузамёрзшего, нашёл бортник и принёс в деревушку, затерянную в бескрайней Сибири.

Жители деревушки промышляли бортничеством, собирали грибы и ягоды. Одним словом жили в ладу с природой и были староверами, нашедшими себе безлюдное место вдали от греховного и суетного мира. Подлечив мальчишку, они оставили его у себя. Учили жить в лесу, понимать его, не вредить ему и не бояться. Принимать его в свою веру не торопились, просто ожидали, когда он сам созреет для Божьего служения.

Так продолжалось до глубокой осени 1953 года, когда после амнистии отряды НКВД и спецотряды оперативной милиции начали отлавливать выпущенных на свободу уголовников, собиравшихся в лихие артели и промышлявших разбойным делом по лесным посёлкам и заимкам.

Такой отряд и забрёл в деревушку староверов, в которой жил девятнадцатилетний Аркадий. Непрошенных и наглых гостей из чужого мира вышел встречать староста деревушки. Солдаты были измучены многочасовым походом по лесам, поэтому ограничились только просмотром живущих в деревне, и поимённой переписи всего взрослого населения. Староста повелел подчиниться людям в форме, в обмен на обещание офицера поскорее убраться из деревушки.

К сидящему на пне солдату и до конца не понимавшему, на кой ляд ему надо переписывать имена староверов, по одному подходили местные и представлялись:

— Раб Божий Лазарь.

— Раба Божья Анастасия.

И только один высокий и крепкий парень подошёл и представился по «человечески»:

— Аркадий Михайлович Ильин.

Офицера это удивило и насторожило, поэтому он решил на всякий случай забрать парня с собой в Омское управление, где с ним решит, как поступить, местное начальство. Успокоившись этой мыслью, офицер приказал выдвигаться в сторону штаба. В Омской тюрьме Аркадий провёл почти четыре месяца, пока до него дошла очередь в следственном отделе. Дотошный дознаватель раскопал-таки прошлое Аркадия. Началось какое-то следствие на пару месяцев и, как результат, приговор — за убийство Гвоздикова и побег из поселения, с учетом возраста обвиняемого на момент совершения преступления, 14 лет колонии строгого режима и красная наискось полоса по обложке личного дела — склонен к побегу.

И поехал З. к. Ильин валить лес уже по линии ГУЛАГа. На зоне началась новая жизнь Аркадия, о которой, он знал только по рассказам в пересылочных тюрьмах. Если она и отличалась от ада, о котором талдычили староверы, то только тем, что в этом аду по ночам иногда давали спать.

Жил, в общем — то, Аркадий замкнуто, в разговоры ни с кем не вступал, на вопросы отвечал замкнуто. Но всегда готов был помочь любому, от зека до конвойного, кто на валке умудрялся получить травму. Ушибы, переломы, голодные обмороки, переохлаждения он вылечивал какими — то травами и корешками, которые находил по, только ему одному понятным приметам. Выбора между пострадавшими он не делал — это мог быть ударенный топором «опущенный» или случайно подвернувший ногу вор любой масти. Правда, за «обслуживание» конвойных, Аркадию несколько раз устраивались «тёмные». Охрана же, в благодарность за его помощь, позволяла Аркадию в короткие минуты отдыха, просто ходить в лес в одиночку. Не без того, чтобы взять с него честное слово, которому начали доверять конвоиры и которое ни разу за восемь лет не нарушил сам Аркадий. В общем, он был нужным человеком, когда он был нужен. В остальное время его не замечали. Парня это устраивало. Ровно до тех пор, пока с новым этапом не пришёл на зону настоящий хозяин. Его все звали Саша, по кличке Москва.

Его встречали так, как встречают президента богатой страны в голодном краю. Не было только транспарантов и воздушных шаров.

Где-то дня через три, после приезда Москвы, к Аркадию подскочил шнырь, и нагло — просительно просвистел, скривив рот в одну сторону.

— Слышь, кент, после отбоя тебя Москва ждёт.

— Столица?

— Ты шо буровишь, падаль? Закрой хлеборезку или я тебе её порву, понял? На цырлах приканаешь ко мне, я тебя подведу к Саше. Усёк? Говноед, бл…!

Аркадий повернулся, чтобы уйти. Но шнырь не до конца вкусил сладость власти и, подскочив к Аркадию, рывком развернул его к себе лицом, а вторую занёс для удара. Но вот на что-то такое непонятное наткнулся шнырь в глазах Аркадия, что заставило его засомневаться в необходимости применения физических мер воздействия в воспитательных целях.

— Не придёшь — урою…. — без действительной угрозы в голосе прошамкал шнырь и ушёл.

После отбоя Аркадий зашёл в тёплый барак, в котором отдыхал пахан. Его, толкая в спину, привели в дальний угол с ковром на стене и деревянной кроватью. На этом резном творении столярного искусства сидел сухонький старик в телогрейке на голое тело и пил чай.

— Привели?

— Ага. Вот он, падла, сам на кукен пришёл, — залился заискивающим смехом шнырь.

— На колени упал, быстро! — это сказал появившийся откуда-то сбоку мускулистый амбал. Сказал и сверкнул рядами рандолевых зубов на обеих челюстях.

— Не мельтеши, Петя, я говорить буду, — спокойным и прокуренным голосом сказал Москва. — Дайте ему присесть.

Если бы Аркадий заорал во всю глотку, он бы добился гораздо меньшего эффекта, чем тот, который произвёл тихий голос Саши.

Позади Аркадия стукнул ножками по полу деревянный настоящий стул, и крепкая рука фиксатого Пети, вдавила Аркадия в сидение.

— Расскажу вам сказку, браточки, короткую, но поучительную. Один пацан, годков, эдак, десяти — одиннадцати за то, что один майор — коммуняка снасильничал его мать, сапожным ножом лишил его, майора, мужского хозяйства. Не надо ржать, а то в стойло попадёте, жеребцы. В том же году тот же самый пацан валит начальника колонии, и становится на лыжи. Знаете, как валит? Карандашом в глаз! Потом восемь лет сидит в тайге, пока краснопогонные не надыбали его и не скрутили ласты.

— Саша, я не вьеду, ты о чём?

— А о том, сердешные, что правильный и порядочный человек среди вас живёт, а вы ни сном, ни духом. Нет у вас уважения к людям! Теперь въезжаешь, Петюня, или мозги отморозил?

— Саша, та шо это за клиент? Мы про всех интерес проявляли, таких героев у нас нету. Шо ж мы не люди, чтобы правильного мужика пропустить? Обижаешь, Са…

— Закрой поддувало! Холодно становится! Ты тут своей любимой сгущёнкой последние мозги залепил. А тот человек перед тобой сидит! А вы его восемь годков раскусить не можете! Он столько лет без грева мается, а вы морды в сторону! Он за честь свою, и мамки своей ничего сделать не боится, ни одному следаку никого не срисовал — всё только на себя брал! И это в одиннадцать лет!

Саша начинал заводиться, его фуфайка уже слетела с его худых плеч. По лицам окружавших его мужиков без труда читалась мысль о том, что сегодня ничего хорошего им не светит, что в подобном гневе Москва завтра любого вора отправит лес валить вместе с простым мужичьём, и избежать этого не удастся никому.

— А вы ломаете тут передо мной настоящих воров, — продолжал Саша. — А сами только у гулящих девок в кабаках сумочки пороть можете! Чего затихли? Заворовались? Разбаловались вы по—серьёзному. И этим вы меня расстроили. Нам с парнем выпить и покушать! И погуляйте пока, я с человеком поговорю.

— Москва, так мороз же на дворе, мы ж….

— Мне повторять надо? Проглядели? Теперь на мороз!

Через минуту на столе уже лежало сало, колбаса, тёплый и, по—домашнему пахнущий, хлеб, консервированные огурцы и бутылка «Московской».

— Слушай меня и делай что скажу. Бери хлеб, огурец и немного сала. Ешь не торопясь. Ты парень правильный, но усвоить одно должен навсегда. Со мной не спорят. Никто и никогда. Ешь. Хлеба бери поменьше, много не кусай — желудок твой пока к такому не привык. Ешь.

«А что в этом плохого? — подумал Аркадий, — поем и поговорю с ним. Хуже не станет»

— Ешь и слушай. Говорить буду один раз. Да не набрасывайся ты на еду! Ешь спокойнее и медленнее пережёвывай. Ты не серчай на этих… они тут без меня совсем разбаловались. Но теперь жизнь твоя намного легче станет. Но не вздумай боговать — обломаю. Жуй — жуй. О тебе на пересылках не один год легенды ходят. Мне на этапе ксиву подогнали, что ты у меня на зоне. Рассчитывал, что приняли тебя правильно, обогрели, а у них у всех задницы вместо голов, нос по ветру не держат. Приморил первый голод? Вот и молодец. Теперь наливай водочку. Плевать, что не пьёшь. Наливай. И стукни два раза в окошко.

Аркадий, сам не понимая, как он попал то ли под влияние, то ли под очарование Саши-Москвы, встал и дважды стукнул в оконную раму. А может быть этот Саша, попросту есть продолжением самого Аркадия, такого же спокойного и решительного одновременно? Или этот самый Саша, всего лишь был первым, кто вот так просто заговорил с ним? Зачем себе врать, но было несколько приятных моментов в речи Москвы, которые нежно щекотнули черствеющую душу парня. Но додумать эту мысль не удалось — с мороза в барак ввалился Петя и, не снижая скорости, подлетел к Саше.

— Петя, я тебе что, цирик позорный, чтобы такой хавкой давиться?

— Саша, не наезжай! Я не могу заставить дрова гореть быстрее. Потерпи… те минут пять, уже скоро.

— Кто на смене сегодня?

— Силыч и Сталин.

— Силыча позови, поставь ещё один стакан, стул не ставь. И поторопись с хавкой! Иди.

Очень даже не всё понимал Аркадий, ой как не всё! Силыч, это подполковник Силантьев, зам. начальника колонии. Сталин же — грузин, с какой — то длиннющей фамилией, оканчивающейся на «швили», был дежурным помощником начальника. Оба отличались повышенной сволочностью характеров и непомерной злостью к зекам. И сейчас один из них должен придти прямо сюда, а он, Аркадий, тут… и водка ещё….

— Не туда думаешь. Бери стакан. Пей глоточками и не спеши. Давай за свободу и жизнь на ней. Пей.

Аркадий выпил и закашлялся до слёз.

— Ну, как? Ты, правда, первый раз в жизни пьёшь? Это хорошо. Сегодня напьёшься до отключки, чтобы завтра тебе было плохо. Именно завтра ты поймёшь, что пить тебе не стоит никогда. Гадость это. Но другим пить не мешай. Водка — полезная гадость. Она развязывает языки и человек говорит то, что прячет внутри. А это частенько полезно послушать. Водка показывает, каким волком на самом деле есть ягнёнок. Это тоже полезно знать. Отдышался? Теперь возьми огурчик и кусок колбаски и положи на язык. Раскусывай медленно, пусть сок пустят. Надо не просто жрать, надо иметь удовольствие. Хлеба теперь кусни, желудок его теперь примет, как родного. Но только жуй хорошенько. А-а, вот и Силыч. Проходите, Ван Саныч, проходите. Как здоровьичко? Как Генриетта Абрамовна? Нога зажила?

— Да нормально всё, Саша, нор… а этот что здесь делает? Встать!

— Тихо, Ван Саныч, не в штабе. Он здесь мой гость, а голос ты для быков побереги. Аркадий, плесни-ка водочки в стакан. Лей до краёв. Будь, Ван Саныч, здоровьица тебе и жене твоей. Выпил? Вот и славно. Подзакуси малость. Я чего тебя позвал-то? Что же ты проморгал моего человека, а? Ладно Петюня, он от рождения тупой, но ты то, ты то? К «быкам» поселил, «тёмные» разрешил, Ты что, ксиву не получал? Не слышу?

Саша постепенно переходил с благостного воркования на командирский грозный речитатив.

— Или ты думал, что раз меня здесь нет, то я ничего не узнаю? Так? Может я плачу тебе мало? Или ты тут общую раскрываемость благодаря мне не улучшил? Чего молчишь? Ты его делюгу читал? Ты читал, или нет? Почему Изот Гомельский на меня голос повышал? А я тебе скажу, почему. По твоей глупости, Ван Саныч, а мне это обидно. Наказан будешь. Потом я решу как. Теперь, вот что. Этого парня, — Саша всей ладонью перевёл внимание Силантьева на быстро хмелеющего Аркадия, — ты не знаешь и не замечаешь. По смене своим то же самое передай. А он вам хлопот не доставит, я за него мазу потяну, понял? Он спокойно досидит под моим крылом, а ты проследишь, чтобы зарплату ему правильную написали с первого его рабочего дня. Понял? Понял, спрашиваю? Вот и ладно. Аркаша, налей-ка ещё. Ты, Ван Саныч, не серчай на меня. Меня моё начальство имеет, тебя — твоё. Нам с тобой дружить надо. Крепко дружить. Так что с Генриеттой Абрамовной?

— Да вот этот… ваш гость и поставил её на ноги. Каких-то вонючих корней наварил и пить заставил. Ногу ей чем-то мазал… всё и прошло. Врачи из Москвы, ой Саша, прости, из столицы только руками развели, а этот вылечил.

— Вот погляди, Ван Саныч, человек какое добро тебе сделал, а ты с порога на него «Встать» кричишь. При этом, тебе ещё и сообщили о нём. Как сам — то меркуешь, прав ты, Ван Саныч?

— Извини Саша, закопался я совсем в делах, боков напорол, извини, Аркадий… Михайлович.

— Ай, красавец! Так ты его и по батюшке знаешь! И ещё ты знаешь, что он не наш, не воровской масти, и он всего-то честь защищал, а может статься, и жизнь. Поэтому и покромсал тех, кто посильнее его будет. А ты с ним, как с Ванькой шнырём, мародёром. Ладно, Ван Саныч, извинительные слова ты сказал сам, без напоминаний, поэтому и прощение моё ты получил. Давай по третьей выпьем, и ступай себе на работу. Не сердись, что голос на тебя повысил, это за твою ошибку. Для примирения сделаю тебе подарок. На шестом участке в следующую среду готовится побег. Предотвратишь, и ко дню милиции новую звезду обмывать будешь.

— Правда?

— Я говорю один раз. Выпивай и ступай себе.

— Я всё понял. Только….

— Не волнуйся. Аркадий… говоришь, жену травками и корешками подлечил? Лесник, выходит? Хорошо выходит…. Да, будет Лесник. Так вот, Лесник с головой дружит, так что о нём не переживай.

— Тогда я пошёл. Спокойной ночи!

— Спокойной службы, Ван Саныч.

Когда дверь закрылась за Силычем, Аркадий поднял отяжелевшую голову и примерно в упор посмотрел на Сашу.

— С вопросами повремени, сейчас Петюня заявится.

Через минуту-другую, вталкивая впереди себя громадную охапку морозного белого воздуха, в барак ввалился Петя. Он принёс зажаренную курицу. Аркадий попытался вспомнить, как выглядит живая, но не вышло. Живую курицу он не помнил по внешности, а жаренную никогда не ел. Такая вот жизнь.

— Саша, не хотели базару мешать, поэтому и не несли раньше. Что — нибудь ещё?

— Нет, Петя, спасибо. Ступай.

Снова стукнула дверь барака, выпуская Петю. Саша разломал курицу пополам и жестом предложил Аркадию выбрать себе кусок.

— Так вот, дружочек, есть у тебя вопросы ко мне. Отвечу. Первый, почему ты Лесник, да? Это не злое прозвище, уважительное и, что важно, суть твою отражает. Теперь ты будешь Лесником навсегда. Вопрос второй. Побег. Верно? О нём хотел спросить? Чтобы нам здесь легче жилось, ментовское начальство над нами должно показывать своё усердие и рвение перед своими начальниками. За это им почёт и звёзды на погоны. Вот я и помогаю им в их службе. Я прошу людей подготовить что-то похожее на подготовку к побегу — складик, там, с вещичками, немного продуктов, то да сё. Или сделать подкоп под колючкой. Время от времени Силыч вроде что-то такое находит, и резво рапортует наверх. Ему благодарность и повышение, а нам спокойствие от ненужных комиссий. Никто не наказан, поскольку побег предотвращён вовремя. Понял? А ты, вроде подумал, что я мусору кого-то сдал? Ошибся. Наливай ещё, мамку твою помянем. Скончалась она в том же 45-м от воспаления лёгких, в психушке скончалась. Царствие ей небесное…. Не чокаясь. Не забывай закусывать. Курицу ешь не торопясь… и не стесняйся пальцы облизывать, на них всё самое ароматное остаётся. Нет, хлеб к курице не бери, лучше огурчик. Вкусно? Ешь-ешь, ночь длинная, как и жизнь…. Наливай. Э-э-э, да ты лихо опьянел, уже и льёшь мимо…. Ничего-ничего, это простительно. Теперь за папашу твоего. Не нашли его, ни в списках погибших, ни среди пропавших. Может это тебе надежду, какую даст, не знаю, но на всякий случай за его здоровье выпьем. Правильного человека он родил. Пей.

Всё остальное, происходящее в тот вечер, Аркадию то ли снилось, то ли не запомнилось. Наутро он встал, как побитый. Первое, что уловили его глаза, был шнырь, стоящий с кружкой рассола.

— Ты, это, Лесник… я же не знал, кто ты есть…, это… не… извини, за вчерашнее.

Аркадий жестом попросил замолчать шныря и показал на кружку. Шнырь с готовностью протянул её Леснику, да так, что добрая половина содержимого пролилась на пол.

Выпитый рассол, как огонь свечу, медленно начал плавить гадость похмелья.

— Лесник, я… я серьёзно….

— Тихо, — сказал Аркадий, и протянул шнырю руку.

Тот ошарашено уставился на немного дрожащую ладонь Лесника, потом посмотрел в глаза, снова поглядел на ладонь и не смело протянул свою. Пожатие состоялось.

— Ну…. Лесник, ты вообще… ну… ты — человек! Я даже… ну ты…!

— Тихо, голова трещит. Рассола больше нет?

В одну секунду, шнырь из умилённого и растроганного, превратился в серьёзного и заботливого.

— Так! Лежи и не дохни пару минут. Я мигом. Рассол, что ещё?

— Только рассол.

— Лечу! Отбежав на несколько метров, шнырь начал заполнять окружающее пространство своими восклицаниями.

— Не, а? Каково?! Пете? А хрен Пете! А мне… а? Ну, Лесник! Во… а он…. Не, всё! А, что? Но, человек, а?

Рассол прибыл под крик шныря, разгоняющего курящих, находящихся в опасной близости от похмельной головы Лесника.

Принудительно, как происходило в предыдущие годы, Лесника на работу больше не гоняли. Его вообще никто не замечал — ни зеки, ни охрана. Он занимался тем, что ему хотелось в эту минуту. С Сашей — Москвой у них происходили ежедневные беседы, которые часто заканчивались просьбой Саши рассудить какую — нибудь спорную ситуацию между местными ворами. Конечно же, Саше и приблизительно не требовалась помощь Аркадия, Ему было интересно следить за мыслью Аркадия, старающегося примирить спорящие стороны. И всё чаще Москва замечал не стандартность мышления Лесника и его поразительную способность логично и взвешенно выходить из сложных ситуаций совершенно мирным путём, тогда как по воровским понятиям решение подобного спора требовало наложений специфических санкций. Вплоть до физического устранения.

Но иногда Лесник всё-таки выходил с рабочими бригадами на валку деревьев. Он проходил мимо конвоиров, которые старательно его не замечали, и долго бродил в одиночестве по лесу, трогая деревья руками или собирая известные ему растения. При этом он постоянно шевелил губами, как будто разговаривал со своим другом — лесом. Нагулявшись, он возвращался на лесосеку, где его уже ждал горячий чай и место в спешно сооружённом шалаше из свежих веток.

Так пролетело ещё два года. В канун Нового 1964 года, на вечерних посиделках у Москвы, Аркадий задал вопрос, сидевший в нём, как заноза.

— Саша, скажи мне честно. За что мне такая честь? Не думаю, что я один так поступил в жизни, однако не всех берёт под своё крыло Саша Москва.

— Хочешь честно? Ладно, будет тебе честно. Ты не единственный порядочный в этом мире и мне плевать на то, что и как ты сделал, и плевать на всю твою жизнь. Но между людьми есть одна вещь, которая называется уважением. Слово это простенькое, а смысл — как океан. Не переплыть. Один человек, которого я очень уважаю, попросил меня пригреть тебя. Я дал слово. Теперь тот человек может о тебе забыть навеки. Почему? Потому что уверен, с тобой всё будет в полном порядке. Вдруг я его о чём-то попрошу, он всё сделает для меня. Между людьми не деньги главное, ни жополизание и подхалимство. Главное между людьми — отношение. Оно же уважение. Поэтому, хоть мне и плевать на тебя, я никогда и никому не позволю косо на тебя глянуть.

— Кто этот человек? Я ведь никого не помню из родни…. Я даже не знаю своих родных. Мне через три года откидка светит, а….

— Зачем тебе надо так много знать?

— Потому, что это касается лично меня. Почему я не могу спросить?

— Хорошо. Но пока обойдёмся без имён. Мой хороший знакомый очень любил своего племянника, очень любил. Но, редко бывая на воле, он мог полностью опекать пацана и его мать. И вот в конце 1944 года с его сестрой и с племянником происходит нечто такое, не такое мерзкое, как с тобой, но финал тот же. Так вот, племяш попадает к Гвоздикову в посёлок. Знакомый начал наводить справки, чтобы не дать парню пропасть, но не успел. Довели там парнишку до петли…. Одним словом, схоронили племяша. Мой знакомый от горя совсем седым стал… Он даже молиться начал. Он всё у Бога спрашивал, почему он не отдал парня немцам под расстрел, а отдал своим же на поругание?! Короче говоря, вынес мой знакомый Гвоздикову смертный приговор, но ты его опередил. Причём, интересно у тебя получилось — голого на колени поставил и с карандашом в глазу. Поэтому мой знакомый и тебе приговор вынес. По этому приговору он избавляет тебя от любой опасности и нужды и здесь, и на воле. Вы с племяшом одногодки. Были…. Ответил?

Аркадий молча смотрел на свои ладони. Долго молчал. Потом вздохнул и сказал.

— Саша, откровенность за откровенность. Даже если на мне две загубленных души, я не хочу быть таким, как фиксатый Петюня, как Миша-Леший или, прости, как ты. Не моё дело воровать. Я не могу. И не хочу.

— Ты, дружок, сейчас только по бережку ходишь, только-только ножки в воде замочил. А прийдётся тебе, даже если и не хочешь, окунуться в нашу воду по самое горло. Кем ты будешь, когда откинешься? Пойдёшь по институтам учиться? Или на завод пойдёшь, к станку? Куда? А вот никуда ты не пойдёшь, Аркашенька, никуда. Потому, что никуда тебя не возьмут. На тебе клеймо зоновское, больше твоей тени, понимаешь? Правда, можешь попробовать дворником, за сорок целковых в месяц — это ещё можешь попробовать. Но твою порядочность и твой характер на свободе никто не увидит и не оценит. Только на зоне ты можешь быть уважаемым за то, что ты сделал на воле. Так всегда было. Но так всегда будет. Может быть и, к сожалению, но так будет. Ты уже вор и выйдешь отсюда вором. На воле многие большие люди о тебе знают, как о воре. Вор — это не криминальная специальность. Вор — это статус человека. Слово-то одно, а понятия разные, да…. Тебе воровать и гоп-стопничать не придётся. У тебя другая задача. Ты разводящий. Улаживать споры, договоры с конкурентами проводить. Одним словом мир блюсти в наших делах и между нашими людьми. Мы ведь на воле не только жируем и пьём. Мы занимаемся делами. Мы не прогуливаем деньги, как эта заворовавшаяся босота, мелочёвка позорная. Мы работаем. Нам сложно с коммуняками деньги делать, но можно. Делиться приходится с властью. Но ничего, делимся. Но зато и сами зарабатываем. Займёшься нашими делами, в которых нет криминала. Себе на зоне я замену из других урок воспитаю, а на воле нам головастые и честные нужны. Ну и сам голодный не будешь.

Где-то так звучала история Аркадия-Лесника из уст Михыча, царствие ему небесное. Конечно, никакой Михыч Леснику не племянник. Откуда у сироты родня? Просто сирота Аркадий подобрал сироту Мишу и назвал своим племянником. Между людьми самым главным является отношение.

Скорее всего, Михыч что-то приврал, а может что-то подзабыл, добавив от себя в рассказе какие-то подробности. Но этот, зоновский кусок жизни, Лесник лично рассказывал Михычу в редкие минуты откровения. Лично мне кажется, что всё это правда. Во всяком случае, я в это верю.

Забегая наперёд, я могу сказать, что ещё восемь дней лежал Лесник в коме. На девятый день он открыл глаза и совершенно спокойно и с чёткой дикцией сказал Валере, все эти дни неотлучно находившийся при нём.

— Валера, я только что маму видел… она у меня красивая. Я к ней… пойду.

И всё.