Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Ольга Амалфеева, 2021

Реальные истории обычных людей, проживающих свою повседневную жизнь. Мгновения, фрагменты, сколки. Чужой жизни, так похожей на свою. Содержит нецензурную брань.

Мясорубка

— Тебя надо учить, сволочь, учить, — последний раз, медленно, с оттяжкой, пнул её, — Бабы.

Покачался, повернулся.

— Э, бабы, бля, — устало ткнул ногой в диван, закинул руку на голову, — бабы, бля, — поревел в локтевой сгиб, сплюнул в сторону, утерся тыльной стороной руки, лёг и уснул.

Вжав ладони в лицо, ещё сильнее скрючившись и подтянув колени, боком, отталкиваясь пальцами босых ног от пола, она беззвучно отползла в угол. Села, закрыла голову руками. И молчала.

— Наташ, принеси воды, плохо мне, — он болезненно сморщился, отклонился от сидевшего на коленях ребёнка и придавил кулаком под ребра, — У Вовки вчера перепили. Водка палёная. Ты же знаешь, я не пью, не могу. Дочка у него родилась — давай отметим. А я как? У самого дочка. Да, Светка, ты дочка? Дочка ты? — он наклонился и потерся щекой о висок в шелковых завитушках. Сощуренные глаза лучились.

Светка шлёпнула ложкой по манной каше — та брызнула во все стороны, попала ему в лицо. Он рассмеялся, вытерся и поцеловал её в макушку:

— Пойдем, доча, нам в садик пора. Мамка нас соберёт, — ссадил ребёнка с коленей, — Соберет нас мамка? Наташ, прости, задел тебя вчера. Ничего не помню. Знаешь ведь, что люблю. Чего дуешься? Мы с дочей в садик. Да, грибочек, в садик?

Дай нам, мамка, с собой колготок запасных и конфет. Конфетами детей угостим. Правда, Светка, угостим?

— Даа-а.

— Вот, доча, вот такие мы, Семёновы, не жадные. Умница моя. Самолёты-самолёты, — он подхватил дочку, перевернул на живот, та вытянула руки в стороны.

— Самолёты! — они, жужжа, улетели в коридор.

Наташа пошла к батюшке. Дежурил отец Михаил. Они сидели на лавке за трапезной, у крыльца сторож вскапывал землю под тюльпаны. К воротам подъезжали и отъезжали машины.

— Ну подумаешь, мужик выпил. Он же осознал, покаялся. А как ему дальше исправляться, скажи? Только через покаяние, — отец Михаил повернулся к ней. — У тебя что ли крылья? А?? Ну где? Повернись-ка. Поди сложила перед тем, как в храм идти?

Она невольно улыбнулась. Нет у неё крыльев. Стало легче. Нет крыльев. Жизнь — она такая. Она разная. Сегодня одно, завтра — другое.

Они с Вадимом были счастливы. Он ещё в институте её присмотрел и, при каждой возможности сходя с маршрута, подвозил до дома. Иногда забирал и с пассажирами. Те подыгрывали симпатичному таксисту и его милой девушке. Встречал, цветы возил, помогал во всем, когда мама болела. Девчонки говорили, счастливая она. В толстенных очках, не отличавшаяся особой стройностью, не вылезавшая из книжек раньше всех вышла замуж. Моя на веки вечные. Моя Наташа. Обхватывал её. Никому не отдам.

— Он борется, ему стыдно. К кому ещё ему идти? К кому? Ты ему для этого и дана. Ты ему для исправления дана, а он — тебе для исправления. Кто ты такая, чтобы его бросать? — батюшка повысил тон. — Чего возомнила?

Наташа вышла из ограды и потихоньку пошла через рынок на работу.

Вадиму было муторно и нескладно.

— Я урод. Господи, я — урод.

В него ничего не лезло. Брал заказы без перерыва, кидал, не пересчитывая, деньги, резко хлопал дверью.

Домой вернулся за полночь. До упора возился в гараже, зашел в круглосуточный.

В квартире было тихо. От полос света, падавшего через открытые двери, коридор казался длинней. Стараясь не шуметь, он двинулся вдоль него. В столовой горел боковой светильник. Наташа сидела в углу слева от двери в кухню, в профиль к нему, на диване с книгой, мерцал телевизор. Он не стал заходить. На столе в кухне высились горкой накрытые полотенцем кастрюли. Напротив, в детской, из-за плотных штор было совсем темно. Вадим прошел в комнату, лег, накрылся с головой и мгновенно уснул.

Наташа всё больше молчала, отвечала односложно, вежливо, смотрела мимо, засыпала на диване. Он стал беспокоиться, ревновать. При любом постороннем звуке настораживался. Поставил на оба телефона на маячки. При поздних возвращениях жены смотрел на часы, каждые пятнадцать минут порываясь выйти навстречу или позвонить в полицию.

— Хочу съездить к сестре. Со Светой.

Наташа стояла в коридоре на коврике в обуви, блузке и юбке, готовая к выходу. Сумку двумя руками держала перед собой.

— Езжай, раз надо, — он поднял на неё глаза. Она быстро опустила свои.

Отпустил кое-как. Ходил с тяжелым чувством. Мрачнел.

— Маша, я люблю его, мне его жалко. Дурак такой, он же не пьет совсем. Ему нельзя. Ходит черный. Не ест ничего. Работает сутками, дома почти не бывает, только деньги на стол кладет. Я простила его давно. Нет на сердце обиды. Маш, что делать? — она теребила в руке ягоду.

— Маша, что делать, не знаю. Как чужой ходит. Не смотрит, не разговаривает. Я к нему, он — от меня. Что делать, Маш?

— Хвостик оторви — и в таз. Всё перемелется, мука будет, — Маша засыпала очередные ягоды сахаром. — Подожди, сестрёнка. Всё проходит — и это пройдёт.

В субботу Вадим сдал смену раньше и пошел на всенощную.

Встал в полутемном углу за приделом.

— Прости, Господи, мою душу грешную. Прости, Господи. Наташа, прости.

Потом пошел со всеми в трапезную пить чай. Есть одному дома было невозможно. Уходить не хотелось.

Ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Прихожане принесли пирожки, сладкое. Жара спала, потянуло прохладой. Все расселись за длинным столом, после краткой молитвы пили чай и беседовали.

На этот раз отец Михаил отвечал на вопросы об отпуске:

— Довели себя, понимаете, до позора полного. Кто отпускает женщину свою одну на отдых? Я не понимаю. Тот, кто устал от неё дома? Ну тогда, извиняюсь, это не семья, это идиотство. Так нельзя. Женщина одна отдыхать не должна. Нехорошо это. Я слышал эти истории тысячу раз уже. А попробовать, а интересно, Господи, помилуй, ах, прости, второй раз тоже не грех и так далее. Это ж постоянно повторяющаяся вещь. Нельзя отпускать женщину одну. Так может поступать только человек, который не любит свою жену, не бережет её.

Вадим заерзал на стуле. Ему стало плохо, душно. Он осторожно выбрался на улицу.

Дома включил телевизор. Щелкал кнопками пульта, всё прокручивал в голове разговор.

Какой-то парнишка с дальнего конца стола спросил:

— Можно ли искать жену, если нет денег на её содержание?

— Хороший вопрос. Можно, — с готовностью ответил батюшка. — Можно, если есть желание трудиться. Но жены разные. Большинство женщин быстро хамеет в требованиях, у них начинают рога расти, — он показал два растопыренных пальца, прихожане заулыбались. — Женщины, они, конечно, сейчас будут обижаться, но я скажу. Бабы, они же наглые, противные. И если она в лоб не получит хотя бы раз в жизни, она ничего не поймет. Ни-че-го.

Отец Михаил поставил локти на стол, подпер кулаками подбородок и призывно посмотрел на собравшихся:

— Мужики виноваты во всём. Мужики виноваты. Распаскудили бабьё. Не били долго. Они из-за этого думают, что их не любят.

При этих словах раздался хруст и батюшка, чудом ухватившись за стол, основательно завалился на бок. Женщины, охнув, повскакивали помочь.

— Да это стул, выработал свой ресурс, — не поменявшись в лице, отец Михаил встал поменять его на другой. — Так вот, братья и сестры, — продолжал он походя, — предлагаю тут подумать. Что лучше, а что хуже.

Вадим никак не мог сосредоточиться на чем-то одном, всё щелкал и щелкам пультом, наконец, раздраженно бросил его на пол.

— Где её носит? Что уехала? Ну подумаешь, поучил разок. Крепче любить будешь. Уважать. Понимать, что хозяин.

Спустился в магазин за пивом. До утра привычно моргал телевизор.

Подъезжали к станции, Наташа волновалась, передумывала, что скажет. Вадим встретил её на вокзале молча. Взял на одну руку дочку, в другую — сумку и пошел. Она покатила за ним тяжёлый чемодан с вареньем.

— Как Вы, Наталья Ивановна? Как съездили?

— Спасибо, Виктор Игнатьевич. Вот, варенья с сестрёнкой наварили.

Наташа выгружала из сумки в холодильник контейнеры с едой. Водитель, развозивший администрацию и заказы, обедал.

— Угощайтесь. Да вы банку берите. Мне на радость. Дома всё равно никто не ест.

Они почти не встречались. Приходили в разное время. Наташа проверяла допоздна тетради и так и засыпала с ними на диване. Вадим утром уводил дочку в садик и возвращался к ночи.

Поздно вечером ей позвонила Маша, сказала о своем диагнозе. Наташа записала на листок подробности, нужные лекарства, номера докторов. Повесила трубку и замерла, примерзнув к стене.

Хлопнула дверь, Вадим прошел мимо столовой, заглянул, вернулся, подошел к столу, перевернул к себе листок, прочел.

— Наташ, — подошёл, обнял одним махом, голос прыгал. — Наташа.

Качнулась навстречу, как дерево. Смотрела за его плечо невидящим глазами.

— Наташа, родная.

Она держалась за него везде, где не заставляли разжимать руку турникеты и двери. За палец, за рукав, за полу пиджака. В ожидании, в очереди и на остановке, обходила, втыкалась лицом в грудь, просовывала ладони за спину, прижимала и говорила через него в них.

В тот вечер Вадим пришел домой раньше — поднялась температура, выворачивало суставы, разламывалась голова. Наташа крутила на кухне фарш на котлеты, заглядывая через проем двери в телевизор. Светка бегала из комнаты в комнату.

Вадим лег на диван, всё плыло перед глазами.

— Свет, не бегай, голова болит.

— Бр-рр-р, — дочка пронеслась мимо.

— Не бегай, говорю, ну кому я сказал.

Балованная отцом, девочка стучала ему ладошками по лицу, кружилась вокруг, подпрыгивала и снова неслась через комнаты:

— Папа, я самолёт, смотри, смотри, я самолёт, папа.

— Ты не понимаешь что ли. Иди сюда, — превозмогая головную боль, он попытался поймать пробегающего мимо ребенка.

Светка взвизгнула и расхохоталась. Вадим сморщился и закрыл рукою глаза.

— Ты чего хамеешь, — простонал он. — Счас как дам, мигом угомонишься. Распаскудилось бабьё, кому сказал, иди сюда.

Резко сев, он выбросил вперёд длинную руку. Света отлетела к стене:

— Мама!

Из чугунной мясорубки, полетевшей в его спину, сыпались запчасти.

Тот же молодой человек снова поднял руку:

— Что же, прямо бить? Женщину — бить?

— Ну конечно! — отец Михаил сыто улыбнулся. — Конечно. Ты попробуй. И жить потом попробуй с ней. И с собой. Если захочешь.

Батюшка опустил руки на стол и, перекладывая высыпавшиеся куски рафинада обратно в коробку, тихо, как для себя, заговорил:

— Она за тебя держится, на тебя смотрит. В упор, в лицо. Потому что она от тебя, от мужа, взята. На тебя и смотрит. А ты от земли взят — на землю смотри. Она в защите нуждается, в тепле, в покрове. В том, чтобы быть на месте, как ребро, вот здесь, — он поднял глаза и постучал указательным пальцем себе в грудь, — под сердцем.

— А с рогами как?

— А что с рогами, — грянул отец, откинулся на хлипком стуле и размашисто развел руки в стороны, — прижал покрепче — они и осыпались, те рога, как прошлогодний снег. Так-то. Всему вас учить надо.

— — — — —