Апокалипсис: Пролог

Ольга Геннадьевна Шпакович, 2023

«Апокалипсис: Пролог» – это авантюрно-приключенческий исторический роман с попыткой философски, апокалиптически осмыслить события 1917-1918гг. В фокусе внимания – малоизвестные факты об исторических персонах той эпохи, анатомия революции 1917г., и, конечно, авторы и жертвы страшных событий тех лет. Роман занял II место в Международном конкурсе русскоязычных писателей "Лучшая книга года 2023" в номинации "Проза". Роман основывается на исторических фактах, документах, даже реплики героев – исторических персон – в основном взяты из их дневников, писем и воспоминаний очевидцев тех событий. Роман окажется интересным как тем, кто интересуется историей, так и тем, кто любит приключенческий жанр и остросюжетную прозу. И те, и другие откроют для себя много нового и, вместе с автором свежим взглядом окинув события тех «давно минувших дней», смогут иначе осмыслить ход мировой истории и истории России.

4

Пир во время чумы

— Ну-с, рассказывайте, господа, каковы ваши впечатления? — спросил представитель английской делегации лорд Милнер двух мужчин, один из которых был Михаил Ковалевский. Разговор вёлся на английском в кулуарах Александровского дворца. Троица стояла в зимнем саду, держа в руках бокалы с вином и делая вид, что занята светской беседой.

— Был в Цюрихе, виделся с Лениным, — начал Михаил.

— Кто такой? — спросил Милнер.

— Это лидер партии большевиков.

— Большевики… А! Эта небольшая революционная радикальная секта… Насколько я знаю, они малочисленны, не пользуются популярностью и погоды не делают. Разве они могут быть нам интересны?

— Я бы не советовал списывать их со счетов. Так вот… Их лидера, господина Ульянова-Ленина я нашёл в упадническом настроении — в революцию не верит, деньги кончаются. Он пребывает в состоянии апатии. С ним — супруга и боевая подруга, Надежда Крупская. И его правая рука, она же секретарь, она же его переводчик, она же его партийный товарищ, Инесса Арманд…

— Ах, Инесса! Легенда революционной борьбы… Так ли она хороша, как говорят, эта авантюристка?

— Очевидно, была хороша, сейчас в возрасте.

— Ясно… Итак, апатия и неверие в победу?

— Абсолютно! Единственное, что интересует — деньги. Посоветовал просить у американцев.

— Они сейчас всем дают. С деньгами у них всё в порядке.

— Да, сэр.

— Ну, а вы? — обратился Милнер к третьему собеседнику.

— Только что из Америки, сэр, — ответил тот. — Виделся с Троцким. Это тот еврей, племянник банкира, играющий в революцию.

— А! Да-да… И как он?

— Решительно не верит в возможность революции в России! В Нью-Йорке занимается журналистикой. Придерживается проамериканских взглядов, считает, что в послевоенном мире именно Америка будет играть ведущую роль.

— Не верят, стало быть… Пусть не верят. А наше дело — эту революцию организовать: вывести на улицы народ, устроить беспорядки, пролить кровь, и добиться свержения царского правительства. Задача ясна?

— Да, сэр.

— А деньги… Деньги будут. Затем, наша задача — привести к власти преданное нам правительство, людей, которые обязаны нам всем. Мы имеем в виду прежде всего господина Львова.

— Понятно, сэр.

— Я переговорю ещё с несколькими нашими людьми, затем нам надо будет собраться, чтобы скоординировать действия. Будем на связи. Ждите указаний… Однако, царь всех приглашает на праздничный обед. Идёмте, господа, наше нахождение здесь не должно вызывать подозрений.

Все трое поспешно проследовали в банкетный зал Александровского дворца. Михаил, который впервые переступил порог излюбленного жилища русского императора, с долей удивления и восхищения отметил роскошь и изысканность интерьера, в котором всё было с любовью тщательно продумано. Просторное, двухуровневое помещение гигантских размеров выглядело очень уютно: отделанное натуральным деревом с прихотливой резьбой перил и ручек, пол — из сортов дерева разных цветов и оттенков, что создавало причудливую мозаику, по обеим сторонам зала располагались лестницы, ведущие наверх, второй уровень выдавался вперёд балконом, на котором расположились музыканты, уходящий ввысь потолок был расписан сценами из античной мифологии, по центру висела многоярусная люстра, сотнями электрических лампочек освещавшая зал, украшенный свежими цветами. В центре находился длинный стол, изысканно сервированный, сверкающий золотыми и серебряными приборами. Гости толпились вокруг, отмечая роскошь и изобилие, царящие во дворце русского царя. Но вот появился он сам, как обычно, подтянутый, в полковничьем мундире, с лицом, которое, наверное, никогда не покидало выражение доброжелательности, покоя и умиротворения, с миндалевидными голубыми глазами, которые ласково и приветливо смотрели на присутствующих. Его сопровождала супруга. Высокая и прямая, как натянутая стрела, в простом бежевом платье, она выглядела значительно старше своего возраста. Видно было, что невзгоды оставили свой след на её лице — оно поражало выражением печали и некоторой плаксивости, но при этом держала себя императрица с большим чувством собственного достоинства, даже надменно. Она не глядела ни на кого, а если и удостаивала кого-то взглядом, то настолько свысока, что это, безусловно, не могло вызывать симпатии. Царственную чету сопровождали дети. Наследник, тоже в военной форме, шёл рядом с отцом. Он был ангельски хорош, держался уверенно. При взгляде на него сразу становилось понятно, что это — Великий князь. Лицо его поражало недетской взрослостью, серьёзностью и осознанием своего достоинства. Следом за родителями следовали Великие княжны, по старшинству. Впереди — Ольга и Татьяна. За ними — Мария и Анастасия. Михаил, разумеется, неоднократно видел их фотографии в прессе, видел их и на улице, во время великих праздников, но издалека. Так близко, всего в нескольких шагах, он не видел царевен никогда. С интересом он стал рассматривать их. Девушки были, как и мать, одеты в простые светлые платья. Волосы — строго подобраны. Зная, что старшие дочери были названы в честь героинь «Евгения Онегина», он пристально вгляделся в их лица, пытаясь проникнуть в характер каждой. Ольга, хотя и носила имя легкомысленной героини поэтического романа, по натуре больше походила на акварельный образ Татьяны — отрешённое лицо, печально сомкнутые губы, робость и застенчивость в движениях. Как там у Пушкина: «в семье родной казалась девушкой чужой…». Да, глядя на неё, не скажешь, что это — царская дочь… Её младшая сестра Татьяна больше походила на царевну — статная, прямая, как струна, царственной осанкой она напоминала мать, лицо у неё имело выражение властное и очень спокойное, с глубоким осознанием своего царственного достоинства. Она более, нежели Ольга, походила на старшую среди царевен. Никакой робости, никакого смущения — ничего подобного, уверенность, горделивая осанка — такой предстала перед ним Татьяна. У неё волосы были темнее, чем у других сестёр, а в лице проглядывало что-то восточное — в широких скулах, миндалевидных глазах… Михаилу она показалась гораздо интереснее старшей сестры, которая, тем временем, встретившись взглядом с кем-то знакомым, улыбнулась так робко и потерянно, что Михаил не смог сдержать усмешки — царевна, называется… Дочь пастуха, да и только! Затем он обратил своё внимание на младших девушек. Если старшие гармонировали друг с другом по росту, телосложению, то младшие выглядели очень по-разному. Мария отличалась необычайно высоким ростом, она оказалась выше старших сестёр. К тому же, в отличие от них, стройных, с тонкими талиями, она обладала дородным, пышным, женственным телом. Скромное, закрытое платье не могло скрыть её высокую грудь, которая, казалось, вот-вот прорвёт тонкую ткань и вырвется на свободу. Румяные щёки, полные чувственные губы, выражение доброты и душевной щедрости производили впечатление жизнелюбия, что отличало Марию от прозрачных, воздушных, слишком ангельских, слишком неземных старших сестёр. В отличие от них она выглядела земной, настоящей, созданной для любви и материнства. Выражение земного, приземлённого уравновешивали её небесные глаза — огромные и синие. И этот контраст — ангельского неземного взгляда и плотоядных ярких губ — будоражил, будил воображение. Михаил с трудом оторвал восхищённый взгляд от Марии и перевёл его на самую юную княжну — Анастасию. По сравнению с высокой старшей сестрой, она выглядела мелкой, миниатюрной, как Дюймовочка. Михаил заметил сходство Анастасии с её царственной бабушкой — вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной, которая была очень моложава и всегда казалась Михаилу пикантной. Так и младшая княжна уже сейчас обещала стать блестящей красавицей, черты её лица отличались утончённостью и выразительностью. Выражение лиц княжон были разные: у Ольги — мечтательное, у Татьяны — холодно-надменное, у Марии — добродушное, у Анастасии — преувеличенно серьёзное и сосредоточенное, как у шаловливых детей, которые за напускной серьёзностью скрывают свой озорной нрав, а сами готовы в любой момент взорваться хохотом.

Тем временем Николай Второй прошествовал к своему месту во главе стола, и дал знак присутствующим, что можно рассаживаться. Рядом с ним заняла своё место императрица, подле них чинно разместились в порядке старшинства дети. Соседом Михаила за столом оказался один из членов их масонской ложи, которого он неоднократно видел на общих собраниях. Император провозгласил тост за скорую победу, сказал несколько общих фраз благодарности союзникам за поддержку, за помощь, которую они собираются оказать России, выразил уверенность, что ещё чуть-чуть — и враг будет повержен. Слова Государя были встречены подобающими моменту возгласами. Раздался звон бокалов. Затем заиграли музыканты, за столом лёгким жужжанием роился говор, в который вплетался звон бокалов и тонкий звук от соприкосновения вилок и ножей к блюдам. Сосед Михаила наклонился к нему и, лениво жуя лист салата, произнёс:

— Какой кич, не правда ли? В стране, которая обескровлена войной, устраивать подобные обеды — это просто неприлично!

Он ловко подхватил вилкой кусок буженины из мясной тарелки.

— Но позвольте, — мягко возразил Михаил, который всегда стоял за справедливость. — Подобный обед диктуют правила этикета. Если бы обед получился скудным, пересудам конца бы не было — царя обвинили бы или в жадности, или, ещё того хуже, в том, что Россия совершенно разорена, раз у правителя нет возможности даже как следует накормить дипломатический корпус.

— Да, вы правы, — неожиданно легко согласился собеседник, — и заметьте, возможно, мы видим всю эту роскошь самодержавия в последний раз…

— В последний? — приподнял бровь Михаил.

— Ну да! — сосед по столу понизил голос. — Говорят, ещё несколько дней — и самодержавие в России прикажет долго жить… Царь будет свергнут и… Кто знает, удастся ли ему ещё закатить столь внушительный обед… По-моему, вряд ли.

Михаил пожал плечами. Это предположение нисколько не удивило его. Слухи о свержении царя витали в воздухе, об этом говорили все и всюду. Даже, кажется, многих удивлял тот факт, что царь до сих пор царствует, да ещё и устраивает подобные обеды. Однако Михаил решил заступиться за этого человека, сидевшего в нескольких шагах от него и глядевшего на всех ласковым и внимательным взглядом.

— Вы знаете, в быту Государь, напротив, проявляет скромность и даже, можно сказать, аскетизм. А царским дочерям за войну не сшили ни одного платья. Не знаю, как в Комитеты, но в госпиталь они носят штопанные платья. Штопанные! Царские дочери!

— Искусно созданный миф.

— Отчего же? Обратите внимание — Анастасии Николаевне платье явно мало и коротковато, видно, что она из него выросла. А наследник, говорят, донашивает ночные рубашки за сёстрами.

— Меня этими баснями не растрогаешь, — возразил собеседник Михаила и, подозрительно взглянув на него, спросил:

— Вы сторонник монархии?

— Ой, умоляю вас… Я вообще всего несколько дней в России — вернулся из Швейцарии, куда ездил с заданием… — и он многозначительно посмотрел на своего соседа. Тот понимающе кивнул. А Михаил тут же упрекнул себя — зачем было говорить об этом мало знакомому собеседнику? Похвастать захотел? Что ещё за тщеславие!

Перед подачей десерта образовалась пауза — гости поднялись из-за стола и разбрелись по залам.

Михаил вышел покурить на террасу и услышал обрывки разговора на английском языке:

— Переворот намечен на конец февраля…

— Главное, успеть до весны…

— Бедный Николай, сам-то он понимает, что его игра закончена?

— Ну не дурак же он…

— Однако, какое хладнокровие…

— Позвольте, что же ему остаётся делать? Он — в западне…

— Да, он попал в ловушку. Он может дёргаться сколько хочет — вправо, влево, всё бесполезно…

— Кажется, он и не дёргается.

— Да, знаете ли, этот русский фатализм…

— Не фатализм, а это их ортодоксальное христианство — быть спокойным, потому что всё — от Бога.

— Да, всё — к лучшему. Такая у них пословица.

— Именно! Какое смирение! Какая рабская покорность обстоятельствам!

— Вы правы, рабская психология.

— Больше того, я вам скажу, у них считается грехом быть недовольным своей участью!

— Я же говорю — рабы.

— Всё так. Но, учитывая их рабскую психологию, покорность обстоятельствам, фатализм, разве можно предположить, что они могут быть способны на бунт, на резкие перемены своей судьбы?

— Историю делает не народ, а личности, не большинство, а меньшинство. В настоящее время перемены готовят для России — но не русские. А русский народ с покорностью примет то, что ему уготовило меньшинство. Безгласность овец перед стригущим.

Михаил застыл, глядя через стекло оранжереи в темноту. Папироса давно погасла в его пальцах. Приятно ли ему слышать подобный разговор англичан о соотечественниках? Да, в нём есть кровь избранного народа, благодаря чему он всегда чувствовал на себе печать избранности. Но есть в нём и кровь дремучего народа, народа-раба, о котором сейчас хладнокровно рассуждают не известные ему иноземцы… «Во мне кровь многих народов. Я — гражданин мира, — наконец дал себе определение Михаил. — Я — за свободу, за то, чтобы исчезли всякие условности, всякие границы и ограничения, я — за свободу совести, за свободу передвижения, за свободу чувств… Даже за свободу в выборе между жизнью и смертью. А всякий запрет — мне претит. Мне претит несвобода в чувствах, в браке между мужчиной и женщиной, претит несвобода в сословиях, претит, когда одному можно всё, а другому — ничего. Мне претит, когда есть Его Величество царь… Его Величество человек — вот это идеал для меня! Не царь, не Бог над человеком, а человек — сам себе царь, сам себе Бог! И когда я сам вижу, что мой народ — раб, мне претит такой народ… Или переродись и стань свободным, или сгинь!» Решив так, Михаил удовлетворённо усмехнулся, зажёг потухшую папиросу и закурил.

— Джимми! — услышал он высокий девичий голосок. — Ой! — выбежавшая на террасу девочка увидела в полумраке его силуэт, остановилась на миг и тут же направилась к нему стремительной походкой. Когда она подошла ближе, Михаил узнал в ней младшую княжну, Анастасию.

— Вы не видели здесь Джимми? Ну, собачку?

— Нет, ваше высочество, — галантно поклонившись, ответил Михаил.

— Ах, да где же он? — девочка с досадой топнула ножкой.

— Я несу свет! — раздался приятный глубокий голос и на террасе появилась Мария, прикрывая рукой дрожащий огонёк свечи в высоком серебряном канделябре с цветочным орнаментом. Её светлая фигура — в белом платье, с пепельно-белокурыми волосами, настолько внезапно материализовалась из темноты, что Михаил невольно застыл, поражённый её видом. Увидев незнакомца, она приостановилась, вглядываясь в него.

— Добрый вечер, ваше высочество, — поприветствовал её Михаил, поклонившись. — Рад представиться, князь Михаил Иннокентьевич Ковалевский.

Мария кивнула ему головой, расплывшись в такой заразительной улыбке, что он тоже невольно заулыбался.

— А мы ищем её собачку, — пояснила Мария. — Идём, — обратилась она к сестре, — здесь его нет.

— Джимми! Где ты, дурашка? — крикнула Анастасия, вприпрыжку выбегая с террасы.

Мария ещё раз широко улыбнулась Михаилу и последовала за сестрой. А он так и остался в состоянии какого-то странного очарования.

— Я несу свет… — задумчиво повторил он. И сердце отчего-то сжалось, от жалости ли, или от сочувствия, или от других чувств.

— Эта девушка могла бы быть моей дочерью, она так молода, совершенное дитя… — зачем-то сказал он себе и вдруг вспомнил о другой девушке.

— Завтра приезжает Лили! И привезёт, надеюсь, что привезёт, что ей удастся…

Михаил бросил давно потухшую папиросу и вернулся к гостям.