Небесное испытание

Ольга Погодина, 2009

Илуге. Сын отрешенной от трона княжны государства Ургах, выросший в изгнании, с детства познавший все ужасы доли невольника – и ставший одним из лучших воинов привольных восточных степей, где обитают мужественные, не знающие страха кочевники. Теперь на него начинается настоящая охота… Смерти опасного родича желают двоюродные братья, подчинившие своей власти племена охоритов и мечтающие о захвате княжеского трона. Смерти его ищет и отважный Юэ – лучший из полководцев империи Куаньлин, ведущей опасную и циничную дипломатическую игру, цель которой – захватить Ургах. Но Илуге не страшится врагов – ни тайных, ни явных. Он готов рискнуть собственной жизнью и открыто явиться в Ургах, чтобы спасти от гибели мать, которую обвинили в предательстве и приговорили к мучительной казни…

И маленький камушек может погубить город — если он лежит на вершине горы.

Ургашская поговорка

Глава 1. Чужаки

Год 1372 от начала правления императора Кайгэ по куаньлинскому календарю, месяц Бурь

К ручью осторожно, проваливаясь по брюхо в свежевыпавший снег, спускался изюбр, наклонял рогатую голову, чтобы не задеть низко нависающие ветви. От широкой незамерзшей еще полыньи поднималось влажное марево, оседающее на соседних деревьях и обрывистых каменистых склонах ручья причудливой белой вязью, — зимой здесь, в предгорьях Эбэгэйского хребта, стояли трескучие морозы. Влажные ноздри изюбра тоже покрылись белой каемкой, черный блестящий глаз косил в сторону леса, уши прядали, — что-то тревожило животное. Наконец, простояв довольно долго в глухой тишине морозного утра, изюбр спустился к полынье и опустил морду в быструю воду, масляно-черную среди окружающей ее хрупкой ледяной корки.

Коротко свистнула стрела, следом, почти догоняя первую, полетела вторая. Изюбр прянул было, но не успел — одна стрела вошла ему в грудь, вторая в брюхо. Животное мучительно закричало, судорожно метнулось в слепой жажде бежать, но под его весом намерзшая ледяная кромка проломилась, и изюбр провалился в воду по брюхо. Ручей был довольно мелким, но сил выбраться из ледяной ловушки, умчаться прочь у него уже не было — глаза застилало, вода и снег вокруг окрашивались красным.

Он уже умирал, когда с противоположной стороны ручья, сшибив целый сугроб снега с огромной ели, появился человек на коротких, широких снегоступах и меховой парке с капюшоном. Они встретились взглядом за удар сердца до того, как огромный олень перестал дышать. Человек откинул с головы капюшон, и стало видно, что он стар, — седые косицы, прорезанное морщинами лицо, темное, как кора. Ловко срубив молоденькую осинку, он подошел к краю ручья, опустил слегу в воду, оттолкнулся и легко перемахнул на другой берег. Затем вытащил из-за пояса нож, резанул изюбра по шейной артерии и припал губами к ране — кровь только что убитого зверя, еще теплая, дарует силу и вечную молодость, вместе с ней сила зверя переходит к охотнику.

Оторвался, отер губы, отступил, наблюдая, как темно-красный ручеек струится по шкуре и беззвучно утекает в черную воду. Потом сноровисто снял со спины хитро привязанный тючок, вытащил несколько гладких, оструганных колышков и принялся мастерить волокушу.

Он уже почти закончил, когда с того берега донесся треск сучьев, какой сопровождает только неумело ломящегося по лесу человека. Старый охотник откинул ухо меховой шапки, прислушался. Пар от его дыхания желтоватыми в солнечном свете клубочками поднимался вверх.

Троих торопливо пробиравшихся к нему людей можно было разглядеть издалека. По меньшей мере двое из них явно были чужаками, ни один охорит не будет так переваливаться в снегоступах.

— Эй, старик, — услышал он молодой недовольный голос. — Это был наш изюбр, мы его из-за хребта сюда гнали!

— Наверное, ваш куда-то еще побежал. Этого я с осени заприметил, куда он на водопой ходит, — лукаво сказал старик. — Вот туточки, в ентом месте и ожидал.

— Ну я же говорю — наш. — Говоривший выбрался на берег ручья, и старик смог рассмотреть его скрытое паркой лицо. Впрочем, он и без этого уже знал, кто это: это чужаки из Ургаха, видно по змеиным глазам. Следом подошел второй — оба были на голову выше сопровождающего их охорита, — тщедушного кривоногого парня с непроницаемым скуластым лицом.

— Что скажешь, Этугей? — обратился старик к проводнику и по тому, как обратился, сколько в голосе прозвучало властной уверенности, стало ясно: он не простой немощный старик.

— Да… то есть нет, Кухулен-отэгэ, — затравленно забормотал проводник. Видно было, что он боится и старика, и своих чужеземных спутников.

— Ты что говоришь? — обернулся к нему один из чужеземцев. — Зенки залепило?

Этугей вжал голову в плечи и стал оттого похож на нахохлившегося облезлого воробья.

— Н-нет, все так, как в-вы сказали, господин, — невнятной скороговоркой промямлил он, косясь на старика, — видимо, выбрал, кого стоит бояться больше.

— Ну во-от, а я что говорю? — с удовольствием растягивая слова, проговорил чужеземец. Подмигнул второму, до странности на него похожему, и нагло уставился на старика. — Так что, видишь, старик, на нашей стороне правда. Так и быть, можешь вырезать себе печень — мы, ургаши, считаем ее употребление варварским, да еще как вы ее едите, сырой…

— А ты добрый, молодой господин, — усмехнулся старик, показал белые молодые зубы, — у вас в Ургахе все такие?

— Да ты еще дерзишь, пожиратель падали. — Второй незнакомец выхватил из-за пояса лук и сноровисто натянул тетиву. Наконечник стрелы смотрел прямо в лоб старику, однако тот даже бровью не повел. Этугей, однако, изо всех сил повис на руке незнакомца:

— Пожалуйста, не надо!

— Отвяжись, это не твое дело. — Возмущенный ургаш сшиб коротышку охорита с ног, его лицо перекосилось гневом.

— Господин, здесь живут горные охориты, они все колдуны! Прошу вас, не надо! — продолжал причитать Этугей, закрывая лицо рукавами, как испуганный ребенок. Впрочем, его слова не вызвали у его спутников благоговейного трепета.

— У нас в Ургахе такими закусывают! Прочь с дороги! — проревел второй ургаш, поворачиваясь к несчастному проводнику, посмевшему усомниться в его могуществе. Он пнул охорита с презрительной гримасой, затем сорвал лук с плеча, демонстративно прицелился… и в растерянности опустил его: старик вместе со своей добычей… пропали, на том месте, где они только что были, остались только разостланная волокуша, следы и кровяная полоса.

— Я же говорил — колдун! — взвыл Этугей, огорченно тараща глаза. — Ой-е, пропала моя голова!

— Твоя голова куда в большей опасности прямо сейчас, — с угрозой сказал первый ургаш, тот, что завязал перепалку. — Не так ли, Унарипишти?

— Так, так, дорогой братец, — ухмыльнулся тот, явно забавляясь непритворным ужасом охорита. — Ты что же, варвар, не веришь нам?

— Верю, верю, — с усердием закивал тот. — В Ургахе все колдуны, надо хорошо служить…

— Вот-вот, почаще повторяй это, — приходя во все более веселое расположение духа, одобрил Унарипишти. — Глядишь, и выучишь. Так оно, Даушкиваси?

— А как же!

— А твоего плюгавого колдунишку мы достанем, как есть достанем! — подбоченясь, сказал Унарипишти. — Еще раньше, чем он нашего изюбра переварит.

— У-у-у-у! — Даушкиваси приложил к губам руку, протяжно завыл и завертелся на месте. — Видишь? Я послал твоему колдуну вдогонку злого духа. Он теперь не остановится, пока не найдет его и не сгрызет ему печень. Пропал твой колдун!

— Ой-е, пропал! — завороженно повторил Этугей, на всякий случай отодвигаясь подальше. — Великие вы колдуны, не губите маленького человека. Хорошо служить буду!

— Да ты со страху, гляди, штаны не обмочи, — засмеялся Даушкиваси. — Эх, запороли нам такую добычу. Как придем к твоему вождю? Что скажем?

— Скажем, что изюбра убили, — с готовностью согласился Этугей. — Но, скажем, в этот момент напал на нас злой колдун, вот вы и вызвали себе на подмогу духов из Ургаха. А когда колдуна прогнали, пришлось им, духам то есть, за долгую дорогу ясык давать, дань то есть, по-вашему. Вот изюбра и забрали — в момент растерзали и с воем унеслись по небу обратно в Ургах. У-у-у-у, ночи теперь не спать буду, какие страшные духи! — все больше воодушевлялся Этугей.

— Э-э, безродная твоя душа, да тебе сказочником-улугом быть, — изумился Унарипишти. — Но хорошо врешь, красиво, вдохновенно врешь, так, что и соврать не стыдно. Так и ври, да только смотри не заврись, чего лишнего не наболтай, не то мы тебя живо…

— Что я, безголовый совсем? — обиделся Этугей, поняв, что гроза миновала, и заулыбался. — Зачем мне самому на себя беду накликать? Как известно, зашел в юрту — глупо рубить опорные колья, зашел разговор — глупо наживать себе врагов… Э-э-, да что мы стоим, мерзнем тут! — Этугей хитро подмигнул. — Там, выше по ручью, знаю я, зимовье стоит — наш хулан, продли его годы Великое небо, здесь зимой на охоте останавливается. Там и запас еды есть, и дрова для розжига, — обогреемся, подкрепимся… А, высокородные?

— Дело говоришь, — степенно согласился Даушкиваси. — Веди, что ли…

— И впрямь дело, — согласился Унарипишти. — Да только смотри, плешивая твоя башка, ежели нам твоя землянка не понравится, на плечах нас обоих обратно понесешь!

— Понравится, понравится! — довольно резво переступая плетенными из лыка снегоступами, успокаивал Этугей. — Вы только, высокородные хуланы, выше поднимайте ноги, чтобы в снегоступы снегу не нагребать. И ступайте прямо в мой след — так меньше шанс провалиться, да и быстрей дело пойдет.

Под нескончаемое бормотание проводника оба чужеземца, то и дело оступаясь и оглашая воздух ругательствами на незнакомом языке, потихоньку удалились. Зимний лес поглотил их звуки, сменив торжественной тишиной. А немного ниже, за поворотом ручья, на излучину течением неторопливо вынесло тушу изюбра. Зацепившись за крупный валун, она застряла на мелководье. Через какое-то время недалеко от оставленной волокуши с шумом осыпался снег и лед, обнажив из-под намерзшей снежной корки песчаный обрывчик, куда, даже не замочив ног, и спрыгнул старый охотник, предварительно столкнув тушу в полынью. Сейчас он быстро вскарабкался на берег, свернул волокушу и потрусил вниз по течению. Там он подобрал свою добычу, погрузил на волокушу и, надсадно кряхтя под тяжестью ноши, поволок ее по кромке долины, где лес был реже. Над ним, наверху, в обе стороны расходилась узкая лощина, являя поросшие кедрачом и искривленными березами склоны. Где-то к полудню старик со своей ношей вывернул по руслу ручья на берег большой реки, куда вел ровный, занесенный снегом спуск по боку пологой сопки. Усевшись на волокушу и подцепив один ее конец на себя, чтобы не запорошило глаза, старик залихватски гикнул. И, как на салазках, съехал вместе со своим грузом с горы, подняв ворох сверкающей снежной пыли.

Река тоже еще не до конца замерзла, лед пока был некрепкий, коварный. Дальше старик побрел по кромке льда, аккуратно переступая снегоступами. Отсюда в розоватой морозной дымке открывался изумительный вид на лежащую внизу долину, по которой, вырываясь на плоский простор степи после горной теснины, широко, с островами, перекатами и старицами разливалась река Шикодан, как ее звали на языке охоритов. Там, внизу, еле различимые отсюда, виднелись стойбища и вокруг них — черная россыпь стад, пригнанных сюда, к предгорьям, на зимовье.

Охоритов было двенадцать родов — восемь степных и четыре оседлых. Кухулен был отэгэ горных охоритов, их избранным главой. Горные охориты в глазах степняков слыли колдунами, поддерживая, впрочем, свою славу разными уловками. На время зимних кочевий роды встречались, обменивались товарами и играли свадьбы, которые у других племен обычно приходились на весну или осень. Но горные охориты роднились только со степными, других племен не признавали, как, впрочем, и чьей-то власти над собой. Степные вожди могли гордо именовать себя хуланами и обставлять свое избрание большой пышностью, но по неписаному обычаю обязаны были почитать отэгэ, как сыновья — отца: горные охориты, как считалось, охраняют места священных предков, откуда вышли все роды.

Кухулен-отэгэ из рода Синей Щуки был избран родами много зим назад, когда его младший сын истоптал всего семь трав. Сейчас сыновья этого сына уже сосчитали по тридцать весен и осеней, и народились внуки, а старый охотник продолжал считаться лучшим среди горных охоритов, что само по себе было удивительно, учитывая, насколько они были хороши в этом искусстве, составлявшем основу их жизни. Он до сих пор ходил в одиночку на медведя и приносил домой шкуры росомахи — самого хитрого, злобного и опасного таежного зверя. Дом Кухулена, правда, ничем не напоминал жилище вождя — стоит себе на отшибе, на высоком взгорке у реки, бревенчатая юрта. Юрта как юрта, охориты — и горные, и степные — себе на зиму здесь везде такие строят. Иные постоянно живут, иные только зимуют, а летом в опустевших домах шалит ребятня и находит укрытие мелкая степная живность, включая ядовитых щитомордников, которых потом еще поди выгони из облюбованного гнезда. Взрослые сыновья уже давно живут своим домом, дочери повыходили замуж, и живет Кухулен сейчас только с женой — седой Олэнэ, и мальчишкой из Щук, который осиротел после последнего мора да по обычаю ушел жить к старшему в роду.

Олэнэ, услышав, как хлопнул дверной войлочный полог, даже не повернула головы — рука, помешивающая стоящее на костре варево, и не дрогнула.

— Добыл? — спросила она, поворачивая голову. У нее были замечательные глаза — большие, темные и искристые, как глаза косули или оленихи. Когда-то Олэнэ была первой красавицей у степных охоритов, и Кухулену пришлось добывать невесту не сватовством, а увозом, а потом год батрачить у ее разъяренных родителей.

— Принес, — кряхтя скорее для виду, Кухулен принялся разматывать кожаные ленты, которыми горные охориты обматывали голенища сапог, чтобы не начерпать в них высокого снега. — Наткнулся на гостей нашего хулана, ургашей, о которых столько толков. Дурак человек — сам себе беду во двор впустил.

— Ты их видел? — Олэнэ живо повернулась к нему. — Какие они?

— Молодые. Глупые, — пожал плечами старик.

Олэнэ нетерпеливо дернула плечом, укутанным в шаль из подшерстка диких горных коз, — именно ту, что местные умелицы умеют связать так, что ее можно пропустить сквозь женское кольцо.

— Нет, какие внешне-то? Сильно на нас непохожи?

— Выше. Намного, с полторы пяди будет, — ответил Кухулен. — Волосы как шерсть на брюхе у марала. Глаза как у змеи. Кожа белая. А так — дурни дурнями. По лесу шли — всю дичь на предел слуха распугали. Чванятся. Еще к хулану буянить придут.

— Ну, ветер в спину, — усмехнулась Олэнэ. — Хулан-то степной, поди еще помнит, как ты его по-дедовски хворостиной учил.

— Да уж, было дело. — Кухулен тоже заулыбался. — У старшей нашей дочери все пятеро сыновей были большие озорники…

Хэчу, хулан степных охоритов, был человек скорее нерешительный. Нерешительность ему по большей части удавалось скрывать за вескими фразами, пронзительным взглядом и общим выражением степенного раздумья на бородатом, породистом лице с резко вырезанными ноздрями и крупным ртом. Но сам себе он в этом имел мужество признаваться. Как и в том, что это являлось основным источником его бед. Ведь как под вечно синим небом: нет абсолютно плохого, нет абсолютно хорошего, и ничего неизменного тоже нет, — воды текут, ветры выедают самый твердый камень. Так и с человеком — от любого его поступка, как круги на воде, расходятся волны событий. А что в них станет хорошим, а что худым, — разве человек знает? Думает одно, а небо распорядится куда как иначе. Так и с ним — мысли у него, Хэчу, разумные да добрые, а поступки частенько к противоположному приводят.

Вот, скажем, зачем приютил ургашей? Тогда, семнадцать зим назад их, двух беззащитных белоголовых мальчуганов, привезли к его порогу изможденные, оборванные люди, прошедшие страшный зимой перевал Косэчу, отделявший Ургах от охоритских кочевий… Понимал, что опасно? Да, понимал. Выгоду и опасность для всех племен охоритов взвешивал? Взвешивал, трезво. На какие-то блага от выросших мальчиков не рассчитывал. Тогда почему не умертвил их, пока слух по степям не разошелся? Не смог. Промедлил, пожалел. Добро бы еще приемыши оказались хоть чуть-чуть с ними схожи. Куда там — все равно что цапля среди воронов. И даже это ничего, — вырастая, приемыши становились все более неуправляемы и дерзки. Держать их в узде становилось все труднее. А что самое неприятное, молодые охориты, включая младшего брата Хэчу, ходили за самозваными князьями Ургаха как привязанные, наслушавшись довольно расхожих баек, которые те им наплели. И ведь как рты-то позатыкаешь? Хэчу казалось, надо подождать — перебесятся, а то и просто уберутся восвояси, оставят его в покое. Последнее время он не раз осторожно прощупывал намерения братьев — не пора ли. А те, в свою очередь, прощупывали его: а не даст ли он им воинов и снаряжения на возвращение им законных наследственных прав, которые они, будучи сыновьями невинно убиенного князя Ургаха Каваджмугли, намереваются вернуть себе в самом скором времени? Хэчу отвечал на все их осторожные кружения вокруг да около одним: идти малосильным не обученным войском против неприступного Ургаха самоубийство, да и объединенный совет племен на это никогда не согласится. А он, Хэчу, не хочет даже выносить на обсуждение вопрос, который поставит под сомнение разумность его собственного управления племенем. Братья мрачнели, раздували ноздри, говорили резкости, которые Хэчу списывал на горячий юношеский нрав. В конце концов, что ему могут сделать юные княжичи, не имеющие даже собственной юрты, — все, что у них есть, включая одежду на плечах, — милость его, Хэчу.

Охориты последние годы жили в мире с окрестными племенами, в чем была, по мнению Хэчу, большая его заслуга. Ему удавалось балансировать на грани, которая отделяет войну от каждой безобразной и бессмысленной склоки, в которую вечно ввязываются кочевые племена. То одни подкочевали первыми и заняли исконное становище других: хорошо, если кончится просто дракой, без смертей и сожженного имущества. То жена уйдет от мужа к родителям, жалуясь и плача, а тот, разъяренный, собрав родственников, мчится возвращать побитую сгоряча женщину… То поспорят из-за того, что кто-то будто бы наслал на скотину мор… Причин для вражды — сотни, а хулан один, иди разбирай. Умей кого улестить, кому пригрозить, кому пообещать, кого устыдить прилюдно… Это у Хэчу получалось хорошо — умел дело миром решить, за что его очень ценили. А вот поди ж ты, в собственном стане за порядком не уследил. Что-то вьется в воздухе, будто запах тления, и не разберешь, откуда тянет, пока не разворошишь смрадную кучу. Чувствует Хэчу запах и понимает — уже опоздал…

Полог юрты просто-таки отлетел, когда к нему без спросу ворвались оба ургаша. Принялись жаловаться — чванно и многословно, то и дело поминая свои бессмысленные на этой земле титулы. И на кого — на Кухулен-отэгэ? Хэчу вдруг почувствовал, что весь налился злобой, до самой макушки. Долго же эти двое сосали из него кровь, демонское отродье! Пожалел, пригрел на груди упыренышей, а те и распоясались, скоро гляди — и им командовать станут. Пора показать нахальным юнцам, где кончается знаменитое охоритское гостеприимство, во имя которого он им жизнь сохранил. И Этугея приволокли — этот паскудник еще и врать смеет перед очами хулана!

— Эгэ! (Довольно!) — рявкнул хулан, услыхав про колдуна и духов, да так рявкнул, что в соседних юртах людей от неожиданности подбросило. — Что ж, требуете справедливости — будет вам справедливость. Обвиняете Кухулена? Будет вам суд. Но уж запомните, слово на нашем суде таково, что его не переиначишь. Поняли ли, князья? — Он намеренно вложил в этот титул, который только что тут так часто повторяли, оскорбительный смысл. Братья, не ожидая от спокойного (мягкотелого, как они любили выражаться) хулана такой вспышки, в первый момент опешили. Этугей, воспользовавшись замешательством, стрелой вылетел из хуланской юрты — он-то сообразил, что ждать ничего хорошего не приходится, а потому, не заходя домой, удрал за сопку к своим своякам из рода Лисицы. Да и там, по слухам, несколько недель из юрты носа не казал.

Унарипишти, впрочем, нашел смелость сказать (правда, несколько сбавив тон), что они довольны решением хулана и будут ожидать в своей юрте. Хэчу, белый от бешенства, мерил шагами юрту. Его жена Аю из рода Куницы испуганно следила за ним, не решаясь сказать что-либо, — она тоже первый раз видела мужа в таком гневе, хотя женским своим чутьем и подозревала, что именно такие люди, спокойные, с виду сомневающиеся и медлительные, способны на такую вот слепую ярость, которая копится в них годами, не находя выхода, пока не случится что-нибудь подобное.

Аю была много моложе своего мужа. Его первая жена приходилась Аю сестрой и три года назад вместе с сыном умерла родами. По обычаю, жену следовало заменить девушкой того же рода. Аю, как и Хэчу, не слишком кто-то спрашивал. Но Хэчу оказался хорошим мужем — спокойным, ласковым, и Аю, поначалу плакавшая ночи напролет, не только смирилась, но и начала тревожиться за мужа, когда он уезжал в соседние племена разбирать очередную свару. Хорошим он был мужем и хорошим хуланом. А только не было в их отношениях чего-то, от чего сердце проваливается вниз и сладко ноет внизу живота. Зато стоило ей посмотреть на младшего брата Хэчу Дархана, весь мир вверх дном переворачивался. И вроде похожи братья — а вот так, и хоть в проруби утопись! Даже если под страшным секретом кому сказала — да кто бы ее, Аю, понял? Для всех родов Хэчу — самый лучший из всех людей, давно у них не было такого разумного, справедливого, некорыстного хулана, который бы так благодатно правил племенем… А она со своими шальными охами — и кого позорить? Аю оставалось втихую давиться слезами и прятаться, едва завидев брата мужа. А тот, как назло, словно ее преследовал — провожал жгущим, тяжелым, пристальным взглядом, норовил в неожиданный момент оказаться за спиной, что-то сказать такое, с двойным смыслом, из-за чего становилось страшно и сладко. Последний раз вот подловил, когда колотила войлоки на свежем снегу, поймал за локоть, повернул к себе:

— Хорошо ли ты чистишь ковры в юрте моего брата, Аю? — спросил.

— А ты своего брата спроси, не меня, — резко ответила Аю, стыдясь того, что вспыхнула, как девчонка, от его прикосновения, и торопливо освободилась.

— А вот скажи, Аю, — растягивая слова, спросил Дархан, — от чего твое старание зависит? От того, что это юрта моего брата Хэчу, или от того что он хулан всех степных родов? Был бы я хуланом, ты бы тоже так стала стараться, Аю?

— Что за глупости ты говоришь, — возмутилась Аю, внезапно испугавшись его жадного, настойчивого тона.

— Нет, ты ответь мне, Аю, — со странным блеском в глазах настаивал тот. — Так же?

— Ты возьми свою жену, да сравни, — ожесточенно сказала Аю, — может, она окажется лучше.

— Нет никого лучше тебя, Аю, — неожиданно, с хрипотцой сказал Дархан, и по позвоночнику ее прокатилась волна, подогнулись колени. — Так что, стала бы?

— Стала, стала, стала! — потеряв терпение, закричала она ему в лицо и бросилась обратно к юрте. Однако он схватил женщину за руку и не удержавшись, она упала в снег.

— А все остальное? Остальное — стала бы? — Он тоже почти кричал, лицо стало бешеным.

— Прекрати! — Она загребла рукой полный ворох снега и взметнула ему в лицо. — Прекрати, не то скажу Хэчу…

Его лицо оказалось полностью запорошенным, какой-то жутковатой белой маской, какой рисуют в воображении снежных горных демонов удырджу. Потом он неторопливо отер лицо, загадочно улыбнулся.

— Не скажешь, — отчетливо и уверенно проговорил он. — Ты ведь не скажешь ему, Аю?

…И вот теперь Аю с болезненным чувством вины ощущала, как что-то такое в воздухе происходит… Будто скользит Хэчу по тонкому льду, а она знает, что подо льдом бездонная пропасть, но не смеет сказать. И как посметь, когда улыбнется на все ее сбивчивые слова Хэчу и скажет так, как говорит не поделившим добычу охотникам:

— Ну разве это повод желать человеку зла? Мир и без того огромен и тяжел, в нем и без нас зла больше, чем блох на больной суке. Давай лучше решим: пустое это, и зло отпустим — пусть к кому другому пристает, ты же знаешь: зло с бедой рука об руку ходит.

Вот такой он, ее Хэчу. А она — порченая, порченая, порченая! Аю закусила кулак, зажмурилась, чтобы не заплакать от боли. Хэчу, напротив, усмотрел в жесте жены другое, опустился на корточки, погладил узкие плечи:

— Извини, что напугал тебя, Аю, — мягко сказал он. — Я и сам от себя не ожидал, признаюсь. Говорят, больше всего человека из себя выводит то, что является отражением его собственной вины. Мудро говорят. Виноват я, Аю: приютил ургашей, не дал убить. А теперь, когда из щенков выросли волки, и кусают меня, не знаю, как быть… Понимаешь меня, Аю?

Аю кивнула, хотя ее мысли были заняты совсем не этим. Хэчу улыбнулся, опять истолковал все по-своему и прижал к плечу голову жены:

— Молчаливая ты у меня, Аю. Улыбаешься редко, больше грустишь все. Но я сделаю так, чтобы ты улыбалась чаще, Аю… Вот спроважу куда подальше этих ургашей, и мы с тобой заживем, — вот увидишь, как хорошо заживем, Аю…

Объединенный совет охоритов, созванный неожиданно хуланом Хэчу, всех изрядно переполошил. Хоть и ставили юрты меньше чем в пешем переходе друг от друга — только чтобы дать свободно пастись стадам, — но все уже было погрузились в свои домашние хлопоты. А тут на тебе: то ли война грядет, то ли еще что случилось. Нечасто хулан Хэчу собирает внеочередной совет, а до обычного, весеннего, еще ой как далеко. По становищам неслись пересуды одна другой несусветнее. Но прибыли все — уважение к хулану было велико.

Еще на рассвете Хэчу вместе с шаманом степных охоритов очертили палками широкий круг и зажгли в его середине большой костер, в который шаман добавил каких-то своих порошков, отчего дым стал золотисто-рыжего цвета — издалека видать, что не просто костер горит. Аю вынесла из юры стопки войлоков, воткнула в снег шест с навязанными лисьими хвостами — оберег рода. Увидев приготовления, начали собираться и просто зрители — женщины, дети. Не смея зайти на очерченную черту, они тем не менее не уходили, нетерпеливо переступали мерзнущими ногами.

К полудню главы двенадцати родов прибыли. Прибыл и Кухулен, заранее им извещенный. Сейчас старик сидел в юрте хулана, ожидая, пока все окончательно не рассядутся по своим местам, — не пристало отцу-отэгэ кого-то ожидать на морозе. Они с хуланом Хэчу вместе вышли из юрты и неторопливо прошествовали к отведенным им почетным местам.

Шаман трижды ударил в бубен, и разговоры потихоньку стихли. Хэчу поднялся, отыскал глазами ургашей, которые, будучи чужаками, стояли за пределами очерченного кольца. Холодно кивнув им, Хэчу поднял руку.

— Мои уважаемые гости, хуланы, — начал он своим тягучим красивым голосом. — Вчера пришли ко мне вот эти люди, — он показал на ургашей, — и принесли мне печаль на сердце, потому что принесли они мне жалобу не на кого-нибудь, а на Кухулена-отэгэ.

По рядам собравшихся прошел возмущенный гул. Кухулен-отэгэ был известным и уважаемым человеком не только среди охоритов — его знали за пределами его горных владений по всей степи. Даже свирепые джунгары ежегодно присылали к Кухулену свои дары из уважения к его мудрости. Поговаривали, что он приходится побратимом самому Темрику — свирепому хану джунгаров.

Хэчу подождал, снова поднял руку и продолжил:

— Ургашские гости, — он намеренно сделал паузу, — показали мне, что Кухулен-отэгэ колдовством отнял у них законную добычу.

— Это ложь! Как ты можешь верить этому, Хэчу! — крикнул хулан Томпо, младший сын Кухулена. От обиды за отца у него встопорщились короткие жесткие усики.

— Я не сказал, что верю этому, — спокойно возразил Хэчу. — Но ургашские гости — мои воспитанники, а Кухулен-отэгэ — мой дед. Я могу быть пристрастен в этом деле. Поэтому я собрал вас и прошу вас, хуланов, вынести решение по этому вопросу.

— Что тут решать? Гнать взашей ургашей! — крикнул кто-то из задних рядов.

Унарипишти и Даушкиваси, услыхав это, дернулись, явно не ожидая такого поворота событий.

— Думаю, решение стоит принять завтра, чтобы каждый из вас мог хорошо подумать и обсудить свое решение со своим родом, — рассудительно сказал Хэчу.

— Сегодня! Мы примем решение сегодня! — загудели голоса прибывших. Еще чего — таскаться по степи туда-обратно, когда все и так ясно: гнать ургашей, Хэчу и так слишком добр к ним!

— Как решит Совет. — Хэчу примирительно заулыбался. — Однако я предлагаю всем вам сначала отведать скромное угощение, приготовленное моей женой Аю, — он с любовью оглянулся на женщину, застывшую у входа в юрту, — а уж ближе к вечеру мы выслушаем обе стороны и решим, нужно ли нам будет еще время или нет.

— Дело, дело! — закивали головами хуланы. Все-таки умеет Хэчу погасить конфликт в самом его зародыше. Вот так, посидят, поболтают, пообспросят поподробнее об обстоятельствах… и никто не упрекнет Хэчу, что он на кого-то оказал давление или кого-то не уважил. Сами примут решение.

Несколько разочарованные зрители принялись расходиться: начало обещало быть таким заманчивым… но, может, к вечеру станет интересней? Хуланы один за другим входили в юрту, кланялись деревянным онгонам — духам предков, и рассаживались в круг. Аю обнесла всех чашками с крепкой настойкой на кедраче и поставила в центр юрты большое блюдо с вареным мясом и рисом, который в осень привезли и обменяли на меха на Пупе у куаньлинских торговцев. Приправленное травами и диким луком, диковинное блюдо оказалось куда как хорошо. Нахваливая хозяйку, хуланы аккуратно захватывали щепоть риса, подбирали его поданными лепешками и отправляли в рот. Куски мяса тоже брали пальцами, разгрызая кости крепкими зубами и смачно высасывая мозговую мякоть. Кости, которые гости бросали в широкую глиняную чашу, позже отдадут собакам.

Есть надлежало в молчании, из уважения к духам, пославшим эту пищу хозяевам. По мере того как гости насыщались, Хэчу сделал жене незаметный знак рукой, и она вышла: женщине не след слушать разговоры мужчин за чаркой, хозяин сам разольет гостям архи.

Аю с вечера договорилась со своей соседкой, что побудет это время у нее. Да только что-то неспокойно трепыхалось у нее внутри, и вместо этого она медленно побрела к реке, под защиту запорошенного снегом ивняка — ей почему-то не хотелось, чтобы ее кто-то видел.

Пришла, опустила пальцы в холодную воду и держала, пока они совсем не занемели. Вот так бы опустить в воду свое сердце и держать, пока совсем не застынет, отрешенно подумала она.

Обернулась, каким-то звериным чутьем узнав, угадав чужое присутствие. Дархан подошел совершенно бесшумно и теперь стоял прямо у нее за спиной. От неожиданности Аю резко вскочила, потеряла равновесие и упала бы в холодную воду, если бы сильные горячие пальцы Дархана не сжали ее запястье.

— Что же ты грустишь здесь одна, жена моего брата Хэчу? — спросил ее Дархан, и его глаза жгли ее, как угли. — Или брат недоволен тем, как ты подала чарки его гостям?

— Оставь меня, прошу тебя! — взмолилась Аю. Ей бы и убежать, да Дархан загораживал тропинку. И не обойти его — в глубоком снегу завязнешь, а сзади река.

— Не могу, Аю, — почти простонал Дархан. — Видят предки, не могу!

Его руки охватили ее, притянули к себе, жадные губы нашли ее губы. В ушах зазвенело, дрожащие губы Аю покорно раскрылись ему навстречу… Почувствовав, как она откликнулась, Дархан впился в нее яростным поцелуем, его пальцы рвали с нее одежду, добираясь до кожи и обжигая, обжигая… Задыхаясь, наполовину обезумев, Аю вырвалась и вскрикнула в ужасе:

— Что ты делаешь? Увидят ведь — опозоришь!

— А ты знаешь что, Аю? — тяжело дыша, Дархан отпустил ее и до хруста сжал руки в кулаки. — Будь у тебя выбор, кого из нас ты бы выбрала, скажи?

— Зачем тебе это знать? — горько ответила Аю. — Ведь все уже так, как оно есть, и никогда не будет иначе.

— Нет, ты скажи мне, Аю. — Блеск в глазах Дархана был почти бешеным.

Слезы наполнили глаза Аю, скатились по щекам, лицо исказилось.

— Зачем ты нас обоих мучаешь? — выкрикнула она. — За что?

— Ответь мне, Аю. — Голос Дархана был почти ласковым. — Я просто хочу знать.

— Тебя, — еле слышно выдохнула Аю. — Я бы выбрала тебя.

Вот и все. Она сказала это. Опозорила себя. И Дархан, вопреки тому, что она, несмотря ни на что, ожидала, не бросился к ней, не покрыл лицо страстными поцелуями.

— А ты знаешь, все еще можно изменить, Аю, — вдруг сказал Дархан. — Все еще можно изменить.

— О чем ты? — Аю так удивилась, что даже перестала плакать. А Дархан вдруг жестко улыбнулся, повернулся и ушел, оставив ее на пустом берегу.

Она посидела еще у реки, чтобы успокоиться. Слезы высохли, но покрасневшие глаза и припухшие губы еще выдавали ее. Вот она и умылась несколько раз холодной водой, прошлась по берегу дальше, почти к изножию сопки, долго смотрела на покрытые снегом горы. Торжественная тишина вернула ей равновесие. Дархан никому ничего не скажет, а скажет — что с того? Где свидетели? Она еще своему мужу не изменила. Она, Аю, с этого дня просто не будет никуда из юрты одна выходить. И все тут. Глядишь, Дархан и перестанет ее преследовать.

Успокоив себя таким образом, Аю повеселела. Потом глянула на солнце, уже коснувшееся земли, и заторопилась обратно: в ранних зимних сумерках одинокой безоружной женщине и здесь в одиночку ходить не след, зверь иногда совсем близко к селищу подходит…

Вернувшись, она зашла все же к соседке и села с ней прясть. Прясть Аю умела очень хорошо, и ее это всегда успокаивало: кудель тянется, свивается в нитку, будто сама скользит между пальцами. И думается в этот момент о чем-то простом и уютном — о долгих зимних вечерах за тихим сумерничанием женщин, о мерцающих в полутьме угольках и сказках, которые рассказывают детям на ночь, убаюкивая… Аю незаметно начала напевать себе под нос какую-то песенку без слов.

Хозяин юрты вошел, резко откинув полог. Обе женщины подняли на него глаза и, увидев выражение его лица, замерли. Аю знала его давно, они были одного рода. И если Оху сейчас так смотрит на нее, то что-то стряслось.

— Что случилось, Оху? — стараясь казаться спокойной, спросила она.

— Хулану стало плохо прямо на пиру, — сказал Оху отрывисто. — Он посинел, схватил себя за горло и принялся кататься по земле, словно его кто душит. А потом обеспамятел. Совет прервали. Сейчас с ним шаман.

— Что? — Глаза Аю округлились, она уронила прялку. — С ним же было все хорошо еще днем!

— Я сам не видел, мне так сказали, — буркнул Оху. — Тебе надо пойти туда.

Аю, конечно, в этом совете не нуждалась: она, даже забыв набросить верхнюю одежду, простоволосой выскочила из юрты и побежала к себе. Внутри нее ныло что-то очень похожее на вину: в то время как она целовалась с братом мужа, он… его…

В их большой юрте все было перевернуто вверх дном. Озабоченные люди сгрудились вокруг мужской половины, а некоторые откинули войлоки и зашли на ее женскую — не до соблюдения приличий. Завидев Аю, ее испуганные глаза и непокрытую голову, мужчины только молча расступались.

Хэчу лежал навзничь, его глаза закатились, на всем лице выступила странная, обильная, как роса, испарина. Черты лица заострились, и в этот момент он вдруг стал страшно похож на Дархана. Аю издала какой-то сдавленный крик и вцепилась зубами в рукав, чтобы не закричать. Шаман остро глянул на женщину и молча показал ей на место рядом с собой. Он уже обложил хулана амулетами и напоил отваром. Сейчас он поручил Аю обтирать мужа травяным отваром и принялся бормотать заклинания. В юрте, где было столько людей, воцарилась тяжелая, жутковатая тишина, прерываемая только всхлипывающим дыханием больного.

Вдруг дыхание Хэчу прервалось, он сделал судорожный вдох и замер. Забыв обо всем, Аю закричала, забилась, затрясла его плечи. Хэчу открыл глаза, посмотрел на нее долгим взглядом. Потом слабо улыбнулся, и жизнь ушла из его глаз.

— Слишком поздно, — тихо сказал шаман, опускаясь на корточки. — Слишком поздно.

— Поздно — для чего? — сквозь рыдания выговорила Аю.

— Яд подействовал слишком быстро, — отчетливо сказал шаман.

Аю подняла голову и уставилась на него сквозь пелену слез.

— Кто-то убил Хэчу? — Ее голос прервался неверящим всхлипом.

— Сомнений не может быть. Это яд, — жестко ответил шаман.

У Аю все поплыло перед глазами. Сквозь туман она увидела склонившееся над ней лицо Дархана, его голос:

— Дайте вынести ее на воздух. Освободите юрту! Я полагаю, что решение по столь малозначимому вопросу приму сам, так как у меня нет причин считать себя пристрастным. Прошу извинений у высокородных гостей, но сейчас для нас главное — найти убийцу и похоронить брата достойно. И позаботиться о вдове.

— Не… не надо так. — Аю попыталась воспротивиться, но туман уносил ее куда-то далеко-далеко, и Хэчу сквозь туман улыбался ей. Прощая.

О поводе для совета все и думать забыли. Неожиданная смерть хулана Хэчу была серьезным событием. А обстоятельства этой смерти были куда какими странными. Довольно быстро установили, что хулан был отравлен чашей с айраном, которую кто-то поднес ему во время пира. Как всегда бывает, когда собирается вместе много людей, точно понять, кто именно, было невозможно, тем более что яд подействовал не сразу, а выпито и съедено было немало. На пиру были главы всех степных родов, брат и жена хулана. Подозревать кого-либо из них было немыслимо.

Ургаши, на которых и хотелось бы свалить вину, как назло, были абсолютно вне подозрений: они на глазах половины поселка весь этот день развлекались ургашской игрой в бабки, и вблизи юрты Хэчу их ни один человек не видел.

Нет ничего хуже того, чтобы подозревать в злом деле уважаемых людей, когда нельзя определить это точно. Но хулан был отравлен. Над становищами охоритов повисла вязкая, виноватая тишина, люди стали реже улыбаться и чаще говорить на малозначимые темы, отводя глаза: у всех на уме был один и тот же вопрос, каждый имел свою мысль и боялся высказать обвинение.

Аю голосила по мужу так, что слышно было на все становище. Растрепанная, жалкая, она днем и ночью сидела возле мертвого мужа, будто все еще надеялась, что хулан откроет глаза. «Надо же, а казалось, что они живут без особенной любви», — шептались удивленные всевидящие кумушки.

Дархан умело и незаметно взял в руки бразды правления. Переговорил с Кухуленом, и старик, пусть и недовольный, уехал, не стал затевать склоку в такой момент.

В день похорон, на рассвете, неожиданно уехали и ургаши. На поминальном пиру Дархан объяснил, что вынес свое решение по данному вопросу: ургаши выплачивают Кухулену плату мехами за оскорбление и на какое-то время покидают становище. По словам Дархана, они направились к ичелугам и вернутся к весне, если захотят.

Решение Дархана было и мудрым, и своевременным. Сейчас намного важнее было найти убийцу, потому что убийца был одним из них, и это не давало покоя никому.

Похороны прошли в мрачной, торжественной тишине. Хуланов, умерших летом, сразу хоронили в курганах. Тех же, кого смерть застала в холодное время года, заворачивали в шкуры, колотили деревянный гроб и отвозили на волокушах в приметную пещеру в горах в полудне пешего хода. Там шаман проводил все необходимые обряды, и покойник оставался в пещере до тех пор, пока родственники не приготовят ему курган, достойный его погребения.

По обычаю, гроб с телом провожали до реки, а дальше двое помощников шамана, по пути непрерывно бормоча заклинания, домчат хулана до пещеры. Последующие три дня с ним проведет шаман, чтобы всех предков и всех духов задобрить, попросить принять Хэчу, и всем им рассказать, насколько хорошим был умерший хулан и как его любят все здесь, в срединном мире.

Поминки длились неприлично мало, и никто не был даже хоть сколько-нибудь пьян, хотя обычно это случалось часто, иногда доходя и до драки. Но сейчас был особенный случай: хулана отравили, и отравитель был среди них. И за ним надлежало следить. Атмосфера в юрте была так густо пропитана подозрением, что ее можно было резать ножом. Главы степных родов поглядывали на горных, а горные — на степных. Зыркали глазами, бросали фразы с двойным дном. Запоминали выражение лиц. Припоминали старые обиды — оказалось, они вовсе не были улажены навсегда, а всего лишь осели на дно души, зарылись в ил, будто старые сомы, и теперь поднимались оттуда, глухо ворочаясь.

Дархан, как хозяин и как хулан, изо всех сил старался что-то поправить, направить разговор в прежнее, безмятежное русло. Он говорил больше всех, и все о своем брате, в каждой истории подчеркивая его ум, рассудительность и справедливость. Остальные хуланы кивали головой, поддакивали, но разговор никто не подхватывал, слова обрывались, будто ветхая веревка в руках.

Еле досидев приличествующий срок до заката, хуланы один за другим начали уходить — атмосфера и вправду была невыносимой. Наконец в юрте остались только шаман Эгэху, сам Дархан и Аю, молчаливо возившаяся в своем углу. Ее судьба тоже была уже решена: по обычаю, вдова переходила к брату мужа. Пусть у Дархана уже была еще одна жена, но в таких случаях это дозволялось. При этом каждая из них будет жить в своей юрте, а муж будет обязан оделять равным вниманием обеих.

— Тяжко мне, — после долгого молчания сказал Дархан, растирая пятерней грудь. — Тяжко мне без брата моего Хэчу…

— Духи молчат об убийце, — покачал головой шаман. — Видно, есть на то своя причина…

— Но так продолжаться не может. — Дархан кивнул головой на дверь. — Уже все друг друга подозревают, Бугухай и Олбо вовсю друг на друга валят, Шалдой уже открыто меня обвиняет…

— Да, в любой момент свара может вспыхнуть. — Шаман засунул в рот трубку из можжевелового корня и выпустил в воздух клуб голубоватого дыма. У него сильно выступали передние зубы, и это придавало ему сходство с большой выдрой. Тонкие косички на бугристой, с изрядными проплешинами голове мелко подрагивали.

— Да прости мне мою неразумность, мудрый Эхэгу, — доверительно нагнувшись, чтобы не услышала даже Аю, прошептал Дархан. — А прекратить все пересуды надо. Потому что сейчас убийца затаился и ведет себя осторожно, не выдает себя. Пока на него может пасть подозрение, он и будет себя так вести. Значит, надо навести всех на ложный след.

Шаман поднял брови.

— И что же ты предлагаешь, хулан? — спросил он не без яда в голосе.

— Я предлагаю объявить, что брата моего Хэчу отравил злой дух, — глядя шаману прямо в глаза, заявил Дархан, — и именно потому мы не можем его найти, потому что он прошел невидимым, втерся между нами.

— Ты предлагаешь солгать шаману племени? — переспросил шаман, поджимая губы.

— Предлагаю. — Дархан тряхнул головой. — Но намерения у меня самые что ни на есть благие. Я предлагаю тебе солгать временно, выждать, когда убийца проявит себя, а затем все рассказать Совету. И готов подтвердить, что это я склонил тебя к своему плану. Только вот больше никому рассказывать нельзя: где больше двух пар ушей, там нет тайны.

— Неплохо придумано, хулан. — Шаман продолжал кривиться. — Да только мне потом придется ложь на ложь громоздить, искать этого несуществующего духа и кто его наслал. А шаманам лгать наш кодекс запрещает настрого.

— Есть ложь ради корысти и ложь ради спасения, — с готовностью согласился Дархан. — Духи — они такие вещи видят, все поймут. А там, глядишь, и найдем убийцу. А мы его обязательно найдем. Я, брат Хэчу, клянусь тебе духами предков, что однажды приду к тебе с именем убийцы на устах.

— Смотри, не шути с такой клятвой. — Шаман медленно кивнул. — Не нравится мне это. Но ты прав. Не отведем мы подозрения от порога — еще до весны все роды передерутся. И конец спокойной жизни племен.

Дархан только кивал, тянул к костру смуглые пальцы. Какое-то время оба молча смотрели в огонь.

— Я еще согласия не даю, — ворчливо сказал Эгэху, поднимаясь и беря посох. — Вот провожу хулана к предкам, буду камлать еще… Тогда и скажу.

— Это мудро, — согласился Дархан. — Я буду ждать.

Шаман вышел, впустив в юрту рой мелких, сразу растаявших снежинок. Дархан еще какое-то время посидел, потягивая настой брусничного листа и слушая, как вдалеке лают собаки, скрипит снег под ногами женщины, спешащей к своей юрте. Наконец Дархан встал, потянулся и сбросил свой халат. Отстегнул пояс. С женской половины уже давно не раздавалось ни звука.

— Иди сюда, жена моя Аю, — мягко позвал он. — Помоги мне снять сапоги.