Мост нашей встречи

Ольга Прусенкова

Нет лучшего вдохновителя, чем жизнь! Надо лишь внимательно слушать её истории, и тогда соберётся целый сборник рассказов, в которых будет и юмор, и любовь, и наблюдения, и эмоции, и фантазии. Сборник «Мост нашей встречи» – это мост к знакомству с читателем, это первая проза от Ольги Прусенковой. Заглянем за обложку, познакомимся с автором и её произведениями, навеянными самой жизнью.

ЛЮБОВЬ

Лесные пальчики

Как часто нам кажется милым что-то в людях, которых мы любим? Что вызывает умиление и тихий восторг? Насколько мы наблюдательны для того, чтобы заметить нечто, что будет будить наше воображение?

Я люблю все нестандартное, необычное, что можно рассматривать.

Люблю нестандартную красоту, которая притягивает взгляд своей внутренней харизмой и делает человека необыкновенно привлекательным. Люблю рассматривать руки — они, как целая книга, многое могут рассказать о человеке. Люблю слушать речь, которая целой палитрой красок-слов рассказывает историю человека, характеризует его. А если ещё добавить тон, интонацию, эмоциональную окраску речи, и услышать тематику разговоров — и вот перед тобой, как на ладони, человек.

Это всё философия. А если конкретнее, то хотелось бы остановиться на пальчиках. Пальчиках ног. Моего мужа. Они необычные. Они заставили меня их рассматривать, рисовать на них образы, в прямом смысле, пока не обрели общее название для всех и по отдельности для каждого.

Большой палец похож на гриб-боровик: крепенький, толстенький, основательный. Второй и третий пальчики — это заячьи ушки. Правда! Просто потрясающе, как они на них похожи: почти одинаковые по размеру, как будто растущие из одной косточки, длинненькие. Так и хочется снизу пририсовать заячью мордочку. Четвертый пальчик похож на опёнок — крупный и вкусный, как те, что папа в детстве приносил из леса. А мизинчик — улиточка, которая ползет со своим некрупным домиком по листьям леса. Лесные пальчики. Милый образ, который я люблю.

Рассматривайте человека. Он покажет вам целый мир и этим докажет, что является частью окружающей нас Вселенной. Мелочи, которые нас умиляют, лишь подкрепляют любовь в наших сердцах. Замечайте мелочи — ведь из них состоит жизнь.

Подол

Запутавшаяся в луговых травах и подступающих лесах деревня Подол Калязинского района Тверской области — деревня, каких миллионы в России, и в то же время единственная в своем роде.

Сейчас она шелестит ветром в молодом тополе-серебрянке, растущим за участком, вспыхивает яркими цветами, посаженными в огороде. Перекликается лесными птицами на все лады. А для меня она ещё звучит детством. Шумом тракторов на полях вокруг деревни, запахом коров и молока после вечернего прогона, смехом моих друзей и беготнёй в салки или игрой в прятки. Множеством воспоминаний, дождливыми августовскими днями, в которых мы жили раскрашиванием раскрасок, чтением книг, играми, придумыванием историй, созданием собственных миров. Звучит любовью и приключениями, тёплым солнцем, прохладной землёй в тени и обожаемым белым, высохшим на солнце, мелким песком, по которому так вкусно ступали ноги, а упругость земли отдавалась в пятки, или местами, где песка было много, и мы с наслаждением зарывали в него свои ноги. Долгой дорогой на речку, песнями хором, мягкой землёй после дождя и игрой «кто дойдет и не испачкает ноги».

Сейчас деревня тиха, ярко-зелёная от нынешних тропических дождей. Пятнами краснеют у папы в теплице разнообразные помидоры — селекционные штучки, виднеется старый дом, который является неотъемлемым лицом нашей деревни и который так отчаянно любит наша кошка, видно в нём она ощущает старого друга, тёплого и уютного.

Вишни, побитые в этом году поздним морозом после жаркой погоды, стоят совсем без листьев. И я думаю: «Как же в этом году осень без листьев вишни? Таких ярких, цветных: от розовых до тёмно-красно-зелёных?»

Мы здесь учились чувствовать цвет. Сидя на лавочке перед домом, вечерами мы играли «в цвета», придумывая им названия и осмысливая гамму природы.

Что мы только ни делали: мы украшали себя лопухами, расшитыми полевыми цветами, а лопухи сшивали между собой в платья и шляпки гибкими длинными травинками. Мы пробовали на вкус каждую травинку и старались разгадать тайну каждого цветка. Мы умели играть без игрушек. Человечков делали из репейника — и они вполне заменяли нам кукол, ведь каждый из них был со своей причёской, а разнообразие лиственных растений помогало нам придумывать им любую одежду.

Песок от высохшего ручья становился нам деревней или городом, в котором мы строили свои дома или квартиры, друг у друга мы в играх исполняли разные роли — так мы взрослую жизнь. После сильного дождя, когда вода с бурлением текла по деревне сверху вниз, мы, надев резиновые сапоги, шли против течения, и игра называлась «не залить сапоги», а попутно собирали красивые камни, которые потом любовно выкладывали сушиться каждый у себя во дворе. Эти камни можно было долго перебирать, ощущая ладошкой их текстуру, вес, угадывать, как они очутились в том месте, где их нашли, и бесконечно любоваться полосочками, вкраплениями, кружочками, блеском или матовостью.

Магазин посередине деревни стоит давно запертый, покосившийся. Но проходя мимо него, я каждый раз вижу оживлённую толпу разговаривающих людей на жарком солнце. Помню, как ступив внутрь, мы попадали в прохладное пространство царства тёти Риты с этим изумительным запахом деревенского хлеба, баранок и счастья. А другой угол магазина пах стиральным порошком, мылом и всякой галантереей. Магазин — это чудесное место, в котором мы могли с разрешения бабушки купить больших мягких баранок и есть их, пока идём домой, жмурясь от удовольствия, откусывая крупные куски.

Деревня детства — это парное молоко, которое можно пить прямо из бидона, а оно оставляет тебе усы и щекочет пузырьками, поскольку только что было перелито из ведра, в которое доили корову. Это было моё самое любимое молоко. Холодное я не любила, а покупное — тем более. Холодное молоко было приемлемо в двух случаях: с гречкой, и в виде тюри, куда можно было крошить хлеб черный и белый, и даже печенье.

Сейчас деревня тиха. Заросла дорога на речку Нерль, да так, что уже даже старожилы заблудились в этом году в попытке пройти к бывшим пляжам. В водах чайного цвета теперь плещется одиноко рыба, и лишь эхо подхватывает шум от удара хвоста о воду и разносит его по окрестным лесам. А в былые времена эти леса были наполнены веселыми криками ребятишек и нестройным мычанием коров. За полем, лесом и опять полем лежали два пляжа, на которые все ходили купаться. На Песошне, пляже, покрытом мягким желтоватым песком, купались все от мала до велика. Переплывали речку с сильным течением по середине, рвали лилии и кувшинки, наслаждались летним солнцем и наблюдали за маленькими ящерками, которые грелись вместе с нами на двух больших горячих серых камнях. На Старых полднях обычно доярки доили в полдень коров, а потом, когда стада не стало, то и этот пляж, с крутым берегом и каменистым дном, перекочевал в пользование людей. Между Песошней и Полднями была Лодка — не пляж, а узкий спуск к воде с маленьким вытянутым домиком смотрителя за рекой. Лодка была примечательна тем, что около неё бил родник с чистейшей и холодной водой. Мы к нему бегали напиться после купаний на реке и долгих загораний на солнце.

Теперь же лес подступает к деревне со всех сторон, окружает её, берёт в природное кольцо. Дорога в самой деревне сильно разбита и покалечена водой от дождей и шинами автомобилей. Она перестала чувствовать на себе человеческие ноги, босые детские пятки, она зарастает травой и колдобинами. Дома зимой почти все спят долгим сном, дожидаясь городских жителей на весеннее, как правило, майское, первое свидание. И уж после этого свидания начинает кипеть жизнь: город тянется в деревню и сидит с ней на лавочках и в огородах, наслаждаясь тем, что никогда не сможет дать сам: воздухом, намоленностью, глубиной, чистотой, первозданностью и необозримой свободой.

В первые два летние месяца небо над Подолом стоит высокое, но в августе оно опускается максимально близко, словно хочет, чтобы мы могли подробнее рассмотреть зовущую глубину ночного неба и могли застыть, глядя в его безбрежность в немом восхищении, и задуматься: «А вдруг где-то там на одной из звёзд или планет, кто-то стоит так же, как я сейчас и, задрав голову, смотрит в ночное небо, покрытое звёздами, и думает, а есть ли ещё кто-то кроме нас». Мерцающие разными цветами звезды, разлившийся Млечный Путь, хвост Большой Медведицы, вершины Кассиопеи, — всё это знакомо и радостно, и каждый август одинаково и по-детски волшебно опять заставляет стоять, задрав голову, и думать над жизнью в необъятной Вселенной. Эти несколько минут сбрасывают несколько десятков лет и омолаживают душу.

Жарким летним днём, наблюдая за парящими ястребами, или за облаками, или просто вглядываясь в бесконечную голубизну неба, впадаешь в некоторое оцепенение, которое похоже на медитацию. Сперва в голове появляются блеклые попытки осознать величие простирающегося над тобой мира, а потом и вовсе всё улетучивается, и голова становится настолько свободна от мыслей, и в ней такая пустота, что можно в пинг понг играть. Нет мыслей совсем, только глаза смотрят в бесконечность, и чувства лениво пытаются им отвечать. Оцепенение сковывает тело, а может и полуденная лень, и ты просто наблюдаешь в полном спокойствии и свободе. И кажется, что нет проблем, тревог, забот, суетливых мыслей, нет ничего, есть только небо, ты и природа вокруг. Перезагрузка и отдых.

Запутавшаяся в луговых травах и подступающих лесах деревня Подол Калязинского района Тверской области — деревня, каких миллионы в России, и в то же время единственная в своем роде. Деревня живет, хранимая своими городскими жителями, которые её бесконечно любят, и не представляют своей жизни без неё вот уже, как в нашей семье, в четвёртом поколении.

Нужные слова

Серго сидел на качелях в своем саду и пытался подготовиться к тому, что его ждало по приезду в город. Но разве к такому можно подготовиться? Болел он редко, к врачам ходил ещё реже. Он все ещё чувствовал себя молодым, хотя ему уже было за шестьдесят. И кто его дёрнул пожаловаться Тами, что в руку отдает при быстрой ходьбе. Тами насторожилась, потом нахмурились и ушла в другую комнату звонить дочери. Та была вездесущей и всезнающей. Серго иногда ворчал, что Эндзела уж слишком много знает. После звонка дочери, в котором последняя категорическим голосом потребовала отвести отца к врачу, Серго и оказался в своем сегодняшнем моменте. Сердце. Нужна операция. И не просто срочно, а практически вчера. Стало страшно.

В селе было хорошо: свежий горный воздух, кристально-обжигающая вода из колодца, которая поила его детище — огород. Серго сидел и смотрел на любимый него, представлял, как всё вырастет и в этом году: он специально покупал новые сорта огурцов.

Страсть к земле у него появилась не сразу, но передалась от матери. У неё был шикарный огород — все соседи завидовали. Вот и у Серго обычно всегда что-то новенькое и необычное, и соседи приходят повосхищаться и поцокать от удивления языками.

Он поводил головой из стороны в сторону. Он боялся. Очень. И хотя операция была потоковая, сложная, но опробованная тысячи раз, всё равно страх поглощал и делал бессильным. Любовь к жене, детям, внукам и к огороду требовала зацепиться за что-то, что даст ему материальное подтверждение, что он обязательно вернётся.

В этом году зимой сильными снегами повредило теплицу, и Серго решил, что надо купить и поставить новую. Сейчас. Не потом, а сейчас. Он должен вернуться к ней и вырастить к осени причудливые новые сорта огурцов и помидоров. Решено! Надо сказать Эндзеле, чтобы отвезла его в соседний город на садоводческую ярмарку.

Эндзела, чуть приоткрыв занавеску, смотрела из окна второго этажа на отца. Он сидел на качелях и взгляд его то уходил в себя, то оглядывал огород, то поднимался к небу, то опускался к земле. Её сердце сжималось, она понимала, о чём думает отец. Эндзела отошла от окна, чтобы отец не заметил, что кто-то стал очевидцем его растерянности.

За завтраком Серго предложил: «А что если нам съездить в Низялак, вы по магазинам пройдётесь, а я на ярмарку схожу». Все решили, что можно и в город съездить. Когда у Серго спросили, а зачем тебе на ярмарку, он спокойно ответил, что хочет посмотреть теплицу. Он пошёл собираться. Родные наперебой стали говорить о том, что теплица не нужна, кто за ней будет ухаживать, ведь после больницы он останется в городе, да и работать в душном помещении будет нельзя. Эндзела разрешила все споры. Она тихо произнесла: «Это якорь для папы, понимаете. Он покупает теплицу для того, чтобы у него было будущее. Пусть покупает. Ему так будет легче». Спор улёгся сам собой.

Теплица была куплена. Операция прошла успешно. Но дальше всё было совсем не так, как Серго себе представлял. Ему сказали, что после операции, пока будет срастаться грудина, заживать шрамы — будут боли. Это нормально. До полугода. Но прошло полгода, девять месяцев, а боли, хоть и не были такими явными, но всё равно были. Они погружали Серго в пучину страха, что всё идет не так, как должно, и что как раньше он уже никогда не будет себя чувствовать. Что смерть или немощь всё равно висят над ним. Страх начал поглощать сознание. Серго уходил в себя, стал не в меру раздражителен и груб. Особенно доставалось его жене Тамаре. Он перестал с ней нормально разговаривать, как будто она была виновата во всех его бедах. А Тами всего лишь стояла на страже его здоровья и старалась придерживаться рекомендаций, которые дали врачи. Но и эти аргументы не спасали женщину от грубых нападок мужа. Вся любовь, которая была между ними больше сорока лет, начала поглощаться бездной страха Серго.

Через год после операции Серго перестал быть похожим на себя. Он высох, сильно постарел, глубокие морщины прорезали его лицо. Особенно сильно выделялись морщины около рта, опустив его в вечно злобную гримасу. Он перестал нормально разговаривать. Разговор стал больше походить на лай. Да и само поведение повергало домашних в шок: Серго стал вести себя, как барин, которому все должны, и если что-то не выполнялось, то он изрыгал злобное и оскорбительное рычание. Отношения с Тами разладились совсем. Она ушла от него жить в летнюю кухню на их участке. Дети, навещая родителей, каждый раз пребывали в смятении: что делать? как помочь? Семья родителей рушилась. Та любовь, в которой выросла Эндзела с братом, погибала, та любовь, исполненный которой еще совсем недавно Серго говорил своей Тами: «Вах! Я бы на тебе ещё раз женился!»

Однажды, после очередных выходных Эндзела с мужем возвращались в город. Дато не выдержал: «Ты должна поговорить с отцом! Так дальше продолжаться не может! Ты посмотри, на кого он стал похож! Его словно демоны съедают изнутри! Надо что-то делать! Ты же его дочь, Эндзела!» Жена молча слушала мужа, она понимала, что разговор необходим. Но какие слова подобрать, чтобы отец услышал её?

Приехав домой, в глубокой задумчивости Эндзела бродила по дому. Слова мужа о необходимости разговора с отцом не выходили у неё из головы: «Надо… Надо! Но какие слова? Как?» Эндзела по своей натуре была резковата и шла напрямую без дипломатии, но здесь она чувствовала, что так, как обычно, нельзя. Есть какая-то причина, почему так изменился отец. Она остановилась перед холодильником. Он был украшен фотографиями семьи и магнитами. Она стала разглядывать: на фотографиях с Нового года, ещё до операции, отец обнимал маму в окружении детей и внуков. Он улыбался, а на его лице почти не было морщин. «Вот! Вот что я сделаю. — Эндзела сняла фотографию с холодильника. — Я покажу ему эту фотографию, а потом покажу его в зеркале, и скажу, что вот здесь на фотографии — это мой папа, а того, в зеркале, я не знаю». Идея ей понравилась. Она положила фотографию в сумочку.

Через неделю Дато и Эндзела поехали навестить родителей в село. Мама с отцом по-прежнему не разговаривали. После ужина, где все старались сохранить нейтралитет, мама ушла, Дато задремал после тяжелой недели, а Эндзела сначала собралась смотреть телевизор и даже пересела на диван, но, глядя на отца, она вдруг всё поняла, поняла причину его поведения. Она покрутила в руках пульт и села поближе к отцу. «Послушай, пап, — начала тихо дочь, — так дальше продолжаться не может. Ты — совсем не ты. Ты думал, что после операции, все быстро наладится, а вышло не так, как ты думал. И теперь тебе страшно…» Серго изменился в лице, он попытался отвернуться, скрыть подкатившие слёзы, но разве уйдешь от проницательного взгляда дочери, который смотрел прямо в его сердце. Но он всё же попытался: «С чего ты взяла?» «Пап, — мягко улыбнулась Эндзела, — я тебя очень хорошо знаю. И чувствую…» Она положила руку на место шрама на груди отца. «Ты резкий, острый на язык, но ты не злой. Ты просто совсем задавил в себе любовь своим страхом. А надо любить. Любовь всё поправит. Понимаешь, мы так устроены, что когда мы злимся или испытываем низменные эмоции, раздражение, гнев, злость, то наши мышцы рефлекторно сжимаются, словно пытаются образовать панцирь. И у тебя болит, потому что ты всё время сжат. Понимаешь?» Серго не смотрел в сторону дочери, но она понимала, что он слышал ее. «Ты совсем перестал быть похожим на моего папу. Ты стал морщинистым и страшным с вечной гримасой раздражения, у тебя всегда уголки губ опущены вниз, а вместо речи сплошное гавканье. Я даже не помню, когда ты последний раз улыбался или что-то рассказывал. Ты всё время всем недоволен, как будто весь мир тебе враг, как будто мы тебе враги, — Эндзела говорила тихо и спокойно, — но это не так. Расслабь свои мышцы своей любовью и тебе станет легче. Мы любим тебя, пап. И знаем, что и ты нас любишь, так дай прорваться этой любви, покажи её, верни мне моего папу». Серго посмотрел на дочь — она спокойно улыбалась, он сжал её руку, говорить он не мог, слёзы стояли в горле. Эндзела наклонилась к нему и поцеловала: «Верни мне моего папу». Улыбнулась еще раз, и, разбудив спящего Дато, поднялась в свою комнату на втором этаже.

Серго сидел неподвижно и думал, какая же у него дочь, попала в самое больное, она это умела делать всегда, но сейчас не просто попала, а как будто что-то разорвала, какие-то цепи, которые сковывали его грудь.

Эндзела вышла из гостиной с облегчением: всё правильно сказала. Она чувствовала, что попала в цель и сделала всё, что могла. Чуть позже она заглянула в гостиную: отец лежал на животе и смотрел телевизор (так он лежал обычно, когда у него ничего не болело), Эндзела тихонько прикрыла дверь и улыбнулась.

На следующий день солнце осветило семью Циклаури. Серго вернулся. Он за завтраком сам пошёл ставить чайник, шутил и смеялся. Всё напряжение, которое витало в их семье последние три месяца, исчезло. Ночь унесла морщины и злобный оскал. Любовь наполнила и расправила грудную клетку Серго. Суббота и воскресенье прошли легко и весело.

Уезжая в воскресенье вечером, Серго, как обычно, провожал детей до машины. Эндзела обняла отца и прошептала: «Теперь это ты». Серго улыбнулся и крепко прижал дочь к груди.

А еще через две недели, когда Дато и Эндзела приехали к родителям, они увидели весёлую Тами и вновь помолодевшего Серго, которые общались друг с другом, как во времена своей нежной любви. Вечером мать отвела дочь в сторону: «Я не знаю, что ты там ему сказала, но его словно подменили. Он и завтраки нам готовил, и шутил опять, и больше не оскорблял и не ругался. Спасибо». «Мам, я просто поняла, что папа не мог без причины так себя вести. А ты не могла его понять, потому что обида не давала тебе эту возможность. Вы же столько лет вместе. Надо чувствовать друг друга». Тами понимала, что дочь права, и не она — жена, а дочь нашла нужные слова, которые вернули ее любимого Серго не только ей, но и семье. И только это было важно.

Ель и берёза

Недалеко от пруда растут вместе ель и берёза. Сплелись так тесно корнями, что кажется растут из одного ствола. Интересное явление и жизненное какое-то. Абсолютно разные деревья, принадлежащие к разным видам, а поди ж ты, растут вместе и друг дружке не мешают. Парочка противоположностей так притянулась, что разлучить их сможет либо лесоруб, либо смерть одного из них: настолько они близки кажется, что если начнет погибать одно дерево, то погибнет и второе, не сможет жить в одиночестве, ведь с рождения вместе.

Так часто бывает и у людей, вроде разные, а заплела судьба корнями, так и не распутаешь, не выберешься. И живут «ель с берёзой», и не поймёшь, то ли мучают друг друга, то ли жить друг без друга не могут. И кто знает, что станется с людьми, если их разъединить? Может «ель» счастливо заживёт со своими хвойными друзьями, а «береза» найдет счастливое прибежище у лиственных. Непонятны человеческие судьбы, сложна человеческая природа, неоднозначна человеческая жизнь.

С природой все проще. В ней гармония. И растут много лет вместе ель и береза, не мешают друг другу, общаются и радуют весь природный мир вокруг таким необычным союзом.

А люди бегут мимо них, не замечая, а если и заметят, то поудивляются такому явлению, поцокают языком, пофотографируют. А если бы прислушались к ним, то может и услышали бы секреты жизни о том, как жить в мире, любви, поддержке и гармонии двум противоположностям, чтоб корни, сплетённые судьбой, были не обузой, а опорой в жизни.

Идеальный день

Лето. Тёплым солнечным утром я просыпаюсь, улыбаюсь заглядывающему в щель между шторами и окном солнцу, потягиваюсь и опускаю ноги на чуть прохладный деревянный пол. Впереди прекрасный чудесный день, полный открытий!

Весь день только мой! Я завтракаю блинчиками с малиновым вареньем, запивая прохладной водой. Вы знаете, что вода обнажает вкус, не перебивает его, а раскрывает? Я завтракаю у окна, наблюдая за кошкой, которая исследует мир палисадника. Вот она садится и с опаской смотрит на травинку, которая наклонилась к тазику с водой. Подхватываемая ветром, травинка периодически опускает свой кончик в воду, она движется, кошку это пугает, и она отпрыгивает. Я улыбаюсь: «Вот вроде мудрая, а травинку боится».

После завтрака я устраиваюсь на качелях и погружаюсь в прекрасный мир очередной книги, но уже через час сквозь строчки меня зовет недорисованная картина, и я, отложив книгу, иду в дом и становлюсь к мольберту. Краски ложатся ровно под солнечным освещением. Красочный мир цветов, которые меня восхищают, когда я заглядываю в новую, еще не открытую баночку с краской, захватывает, сосредотачивает. Наслаждение!

Качели в саду обратно манят раскрытой книгой. Как здорово ничего не планировать! Пусть не всегда, но иногда просто хочется идти по наитию дня. Полюбовавшись очередным красочным кусочком, я спускаюсь вниз. Холодная вода из колодца дразнит моё горло. Напившись, я выбегаю за забор: там, на лугу пасется мой конь. Матрос. Красавец, блестяще-черный, с карими мудрыми глазами. Я глажу его, перебираю пальцами гриву, прислушиваюсь к его фырканью, и замираю в единении, когда он кладет мне голову на плечо. Мы как будто разговариваем с ним на одном только нам ведомом языке. Договорившись, я вскакиваю на него, и мы весело несёмся по лугу, прося прощения у всех цветов, что легли под нашим бегом. В наших волосах смеётся ветер, который летит вместе с нами. Ближе к лесу конь сбавляет бег, и мы шагом входим в прохладу, там он идет знакомой тропой к быстрому ручью, напоминающему мне тот, по которому маленькая Ассоль пустила свой кораблик с алыми парусами, а он привел её к волшебнику.

После обеда я опускаюсь в дремоту, которую может вызвать только послеполуденное солнце: мир, кажется, замирает, всё ленно и тихо. Лежа на качелях, я смотрю в голубое небо, и взгляд никак не может остановиться. Он ускользает всё дальше, уходит за атмосферу и видит чудо Вселенной с мириадами звезд. Маленькая точка в виде кружащегося ястреба возвращает мой взгляд в настоящий момент. Ястреб на своих расправленных крыльях парит над полем. Маленькая нерасторопная мышка сегодня его обед. И мышку даже не жалко, потому что понимаешь, какой труд затрачивает птица, чтобы добыть пропитание. Она его заслужила.

Оцепенение сменяется дремотой, и вот я уже засыпаю, а ветер, чуть раскачивая качели, шевелит прядку возле лба и мои мысли. Прилетевшая муха будит меня. Надо сбросить сон, и я, взяв полотенце, босиком бегу на речку. Погружаюсь в согретую предвечернюю воду, мощными гребками доплываю до противоположного берега и обратно, ныряю, выгибая спину, а потом просто плыву вдоль берега и смотрю на жизнь ласточкиных семейств, которые устроили себе спальный район на крутом берегу реки. Пора возвращаться. Надо еще поколдовать над ужином.

Да и голодных уже набежало: Ириска вежливо подмяукивает около миски, неутомимый Рекс отчаянно напоминает о своем голоде, вертясь около меня и хлеща мои ноги хвостом. Звери накормлены. Наступает час моего Вдохновения. Я сажусь за ноутбук, и строки, подпитанные эмоциями дня, быстро выбегают из-под моих пальцев. Даже во время написания, я уже чувствую — хорошо, а потому пишу с улыбкой.

Вечером мы с Рексом идём смотреть закат. Пес бежит впереди, временами поворачивая голову: не отстала ли? Я машу сорванной веточкой, мы шагаем по тропинке сквозь поле и вдыхаем чудесный медовый аромат разнотравья. Закат разрастается по всему небу, краски смешиваются и переплетаются, красота завораживает, и мы с Рексом, очаровавшись, смотрим на это ежедневное великолепие.

Наступает ночь. Я лежу в кровати с книгой, Ириска, свернувшись в ногах, дремлет, периодически приоткрывая глаза и вопрошая, когда же я, наконец, улягусь. Рекс у порога положил морду на лапы и переглядывается с кошкой. Они оба любят этот вечерний ритуал. Через открытое окно я слышу, как в стойло заходит спать Матрос. Я улыбаюсь ему, а он ловит мою улыбку и отвечает легким ржанием. «Я люблю тебя», — мой голос нарушает тишину, и Матрос мягко откликнувшись, начинает ужинать. Все на месте, всё на месте. Любовь окутывает меня своим теплом. Я откладываю книгу, и меня подхватывает Морфей. Он сегодня мне приготовил розовые сны. Идеальный день.

Дома

Дом бабушки Полины

После мамы это был мой первый дом. Туда меня принесли из роддома. Первый год жизни в нём я совсем не помню, конечно. Впоследствии для меня эта квартира на Амурской стала домом бабушки Полины. Дом бабушки всегда был гостеприимным, громким, музыкальным и шебутным, с блинами, угощениями и кисловатым грибом в трехлитровой банке. Сидя на табуретке, на маленькой кухоньке, я, болтала ногами и спрашивала бабушку, как дела у моей сестры, что она сегодня ела, во что играла… А когда мы перебирались в бабушкину комнату, я прижималась спиной к тёплой стене, в которой спряталась батарея, садилась на низкую лавочку и слушала, как играет дед то на гармони, то на балалайке, то на гитаре, а бабушка, усевшись у окна с неизменной геранью на подоконнике, принималась вязать свой очередной шедевр, наполненный теплом ее рук и любовью.

Это были уютные картины моего детства. Хотя ночевать я у бабушки не любила. И ночью дом казался мне громким: били часы в комнате, куковала кукушка на ходиках на кухне, в буфете ярко светилась фосфоресцирующая статуэтка в виде орла. Мне было неуютно и хотелось домой. Но потом под мерное тиканье часов и движенье маятника я засыпала, ведь с утра меня ждали румяная горка блинов и вкусный сладкий чай, а потом поход в булочную, где бабушка обязательно покупала мне вкуснейший рогалик с хрустящей корочкой, которую можно было снять и съесть отдельно, а потом доесть и мякиш. Мы переходили улицу и шли гулять в Сиреневый сад, который поражал мое детское воображение обилием цветов и казался бесконечным.

Потом бабушка с дедом переехали в квартиру напротив, и этот дом тоже стал бабушкиным: теплым, светлым, гостеприимным, вкусно пахнущим едой и горьковатой геранью, таким же шумным и музыкальным.

Много позже, когда по стечению обстоятельств, бабушка с дедушкой вернулись в свою старую квартиру, она так и не стала их домом в полном понимании и чувствовании этого слова. Это была их квартира, но уже другая, наполненная чужой энергией, и лишь бабушкина комната так же светилась теплом, но она старела вместе с ней, стала намного тише, и запах угощений выплыл навсегда в приоткрытую форточку. Нет, бабушка оставалось все той же, только до конца уже не смогла наполнить свой прежний дом собой так, как было раньше, была наполнена ей только комната, в которой она проводила большее количество времени, сидя у окошка с неизменной геранью и с вязанием в руках. После того, как не стало деда, а потом и бабушки, этот дом, куда меня привезли из роддома, закрыл для меня навсегда свои двери, стал чужим и холодным.

Родительский дом

Дом моего детства, взросления, юности, дом радости и горя, дом любви и печали, дом близких соседей и детей по двору, дом первооткрытий и решений быстрее оттуда вырваться, так как в юности всегда кажется, что ты заперт в клетке родительской любви, даже если это не так. Дом широкий, светлый, солнечный и очень тёплый.

В детстве после возвращения из деревни, наша квартира всегда преподносила какие-то сюрпризы: то обои новые, то мебель поставлена иначе. Всегда, перешагивая порог дома после трех месяцев отсутствия, я в напряжении ждала, что нового произошло с домом. Дом отдавал непривычным запахом, и хотелось его обойти и посмотреть, как он преобразился.

В этом доме всё было мое: мой угол, в котором я старательно ковыряла обои, когда стояла наказанная. Моя большая кухня, в которой я, поставив два стула напротив друг друга, прыгала «в резиночку»; большой стол на этой же кухне, под который я, маленькая, уходила жить, таща за собой тяжелые красные пружинистые подушки с дивана, чтобы было на чем посидеть и поспать в новом убежище ото всех. Книжные шкафы со множеством полок с книгами в два ряда — мой неиссякаемый источник счастья, миров, путешествий, фантазии, наслаждения, и просто любимого времяпрепровождения. Самодельный шкаф до потолка с настольными играми, конструкторами, раскрасками, карандашами и красками, полочками моими и брата. Нашей с братом комнаты, которая то превращалась в кабину автобуса, то в целую улицу с домами и балконами, то в две горы с пропастью между ними, то в школьный класс…

Детские картинки, которые нам делал папа, и их сюжеты, которые мы с братом могли рассматривать часами, сменились плакатами групп и актеров. Мы росли… Игры сменились душевными разговорами, а затем вовсе наша квартира выпустила во взрослый полет сперва меня, а затем и брата, и стала полностью родительской. Теперь это родительский дом, прибежище и место силы. Теперь там постигают жизнь внучки, приходя к бабушке и деду, и формируют свои впечатления о детстве и семье.

Дом бабушки Кати

Деда со стороны отца я помню лишь по ощущениям. Я была еще маленькой, когда его не стало. И квартиру, где они жили, я тоже не помню. Бабушкину же московскую квартиру я не очень любила: она была очень высокой, холодной и неуютной. В отличие от деревенского дома.

По приезду деревенский дом всегда встречал запахом блинчиков и радостью бабушки. Дом был светлым, тёплым, уютным, нестерпимо любимым. Сквозь краску дощатый пол отдавал свое тепло. Большая русская печь, топившаяся в холодные дни, согревала нас, дарила нам гречневую и пшённую каши, иногда и простые пироги, посыпанные сверху сахаром. Старый комод, зеркало в серебряной вензельной раме, белые подоконники с окнами, замазанными замазкой по периметру стекол, венские стулья, которые живы до сих пор, хоть и поскрипывают на все лады, большой обеденный стол, где каким-то чудом умещалась вся наша большая семья, стол в самой избе, который собирал нас дождливыми днями, за которым мы раскрашивали, читали, играли… Чугунные сковородки, на которых бабушка разогревала макароны или жарила картошку с неизменной вкуснейшей поджаркой, за которую была драка. Прохладная горенка, нагревавшаяся за жаркий летний день, душная терраска, остывавшая к вечеру, всегда прохладная изба и влажный двор — мои ощущения каждого лета на протяжения десятилетий. Мир моего счастливого детства и юности.

Конец ознакомительного фрагмента.