Рэм

Ольга Птицева (2024)

— Чёрт! — Не черти! — просит мама. Но жизнь диктует свои правила: спасаясь от тирана-отца, Рэм переезжает к бабушке в дальнее Подмосковье и находит не совсем легальный способ заработка. Словом, жизнь катится под откос. Еще и запах полыни неотступно следует по пятам — им веет от тех, кто скоро погибнет, а при взгляде глаза в глаза Рэм видит их смерть. Чтобы спасти родного человека, Рэм впутывается в игру с всемогущим стариком Гусом и узнаёт, что меченных полынью куда больше, чем он мог себе представить. В романе раскроется предыстория одного из главных героев книги «Там, где цветет полынь».

Двадцать на восемьдесят

К вечеру план так и не появился. Рэм пластом лежал на тахте, наблюдая, как тянутся по полу солнечные лужи, как смещаются они, отсчитывая часы дня и жизни каждого, кто пытается этот день осилить. Обычный день, вторая половина июля, самая середина лета. Тополь отлетел, липа набухла, осыпался каштанов цвет. Схлынула первая волна отпусков, закрыты сессии, получены табели успеваемости, отгремела смена летнего лагеря «Счастливый век», куда Толик наладил поток легкой дури и веселящих таблеточек, что сделало век и правда счастливым. На какое-то время.

Люди жарятся в офисах, электрички возят тонны тел и кубометры раскаленного воздуха. Смерть настигает толстяков, обрывая работу сердечной мышцы. Смерть хватает за горло астматиков. Смерть поджидает на немытой тонкой кожице персика, в струйке воды городского фонтана. Смерть пахнет горечью, но даже она в середине июля выгорает, становясь обжигающе безликой. Косит безжалостно, смотрит слепо, скалится злобно.

Рэм чувствовал ее близость и постоянно был на взводе. В нос било полынью, голову вело по дуге, ноги обмякли, будто кости потеряли твердость, будто мир вокруг стал миражом. Рэм старался не выходить из дома до первой темноты. Трусливо прятался от всех этих падающих с инфарктами на раскаленный асфальт, бьющихся в агонии, получающих фатальный удар от небесного светила. Пусть мрут себе сколько угодно, невелика потеря. Врал, конечно. Ему до сих пор бывало невыносимо жалко и тошно, когда полынь приоткрывала занавес очередного трагического финала чьей-то незамысловатой пьесы. Только от жалости этой прока не было. И без того забот хоть отбавляй.

А вечером, скоренько вылив в себя светлой крепленой семерки, Рэм выползал из подъезда и плелся к пацанам. Перетереть новости, обсудить планы, поделить нажитое посильным трудом. Бандерлоги Толика светового дня тоже не жаловали, в этом они с Рэмом отлично сошлись. А к вечеру выбирались из нор и с залихватским гиканьем принимались крушить все на своем пути, пожирая себе подобных.

Сегодня в их меню было заявлено особенное блюдо. Рома-Ромочка-Ромашка. Хамомилла обыкновенная. Заварить в кипятке, отжать и выбросить. Пить маленькими глотками, не чокаясь, за упокой души новопреставленного раба Божия Рэма, который по глупости своей посмел руку свою сраную да на благодетеля нашего Толю Лимончика поднять. Совсем охамел, гнида.

Жизни у Рэма оставалось до захода солнца, как в дурацкой сказке. Он следил за временем по движущимся лужицам света и, когда они достигли ножки пыльного кресла с гобеленовой подушечкой, перестал судорожно обдумывать план спасения. Черт с ним, слышишь, мам? Черт с ним со всем. Куда приятней просто лежать, просто смотреть, ощущая себя в теле, а тело в себе.

Бабка косилась на него неодобрительно, дважды трогала лоб, качала головой и тяжело ковыляла прочь. Тапки со смятыми задниками шаркали по старому линолеуму. Рэм провожал ее тоскливым взглядом. Вот его сегодня забьют до смерти, как дворового пса, а она кому нужна будет? Лучше бы ты о ней заботилась, мам, чем о тщательности замазывания синяков и супе два раза в неделю.

Ближе к сумеркам бабка закряхтела, укладываясь, и воцарилась тишина. Спала бабка бесшумно. Ни храпа, ни сопения, ни шевелений. Рэм иногда застывал на пороге, прислушиваясь: не померла ли? Травяной горечью от нее несло постоянно — настойки, таблетки, запах старости и сердечных капель могли перебить любую полынь. Зайти в бабкину спальню Рэм не решался, так и уходил, как дурак, на цыпочках.

А бабка просыпалась к утру. И всегда кричала. Захлебывалась реальностью, в которую возвращалась. Рэм открывал глаза в своей комнатенке с топчаном, слушал, как судорожно она хватает воздух и все никак не может отдышаться. Прямо как он сам, выблеванный очередным полынным приходом. Это сходство не пугало его, скорее примиряло с бабкиными странностями. Будто они были в одной лодке. Ладно, не в одной, но в соседних. Что уже немало.

Так что сумерки Рэм встречал один, а когда в окно ударил первый камушек, даже не вздрогнул. Хмыкнул только, вот же детский сад — камушками в стекла бросать. Эсэмэску написать, видите ли, недостаточно. Еще бы черную метку прислал, Толик, юный романтик, блять.

Рэм поднялся с топчана, зачем-то принялся поправлять покрывало, заметил, что руки мелко дрожат, сжал кулаки и пошел к двери. Смятое покрывало осталось горбиться, тоскливо и печально, будто зная, что возвращаться Рэм не планирует.

У подъезда его ждал Серый. Лопоухий, как всегда, трезвый, как давно уже не был. Бросил короткий испуганный взгляд, шмыгнул носом:

— Здорóво.

Руку не протянул. На приветствие Рэм не ответил, кивнул только. Застыл у замалеванной краской двери, посмотрел выжидающе.

— Толик тебя зовет, — пряча глаза, проговорил Серый. — Пойдем, а?

Рэму даже жалко его стало. Вот же встрял, бедолага. Знакомы они были с малолетства, когда мама вместо лагеря привозила сына к бабушке на лето. Отец служил по подмосковным частям, наращивал авторитет, коллекционировал звезды. А Рэм носился по пыльному двору, учился играть в подкидного, сдирал колени, воровал яблоки и без конца ломал, а потом чинил велик. С Серым они тогда были не разлей вода. Это потом их разлило, развело, растащило. Одного — в военное училище, второго — в ПТУ.

А когда Рэм вернулся, проверяя языком опасно покачивающиеся зубы, то к Серому пошел в первый же день. Тот посмотрел, присвистнул, но вопросов задавать не стал. Выудил из-под шкафа бутылку «Путинки», плеснул в чашку с отломанной ручкой. Рэм выпил не глядя. Ахнул, задохнулся, прослезился даже. А когда первая волна жара отхлынула, почувствовал, что его отпустило.

— Мне бы денег поднять, — поделился он с Серым.

Тот закивал, налил еще под одной, дождался, пока Рэм прокашляется, и повел к Толику. Вот и теперь они шли той же дорогой. Между домов, по сонным дворам, кивая встреченной в темноте гопоте, к единственной многоэтажке на районе. Серый молчал, Рэм тоже. Все было понятно без слов. Но, занося руку над кнопкой домофона, Серый не сдержался:

— Я же говорил тебе с Толиком не тупить.

И правда говорил. Рэм кивнул:

— Так вышло.

Серый помолчал, собираясь с мыслями, спросил осторожно:

— Ты за бабло с ним?

— Нет. — Рэм потянулся к домофону и сам набрал номер квартиры Лимончика. — За девушку.

Раздался пронзительный писк, за ним ответный. Дверь размагнитилась. Рэм шагнул в холод подъезда. Серый остался на улице. Протянутая рука белела в опускающейся ночи. Рэм крепко ее пожал.

Серый умрет осенью. Глупо ввяжется в мутную драку за гаражами. Бритый под ноль крепыш повалит его в октябрьскую грязь, начнет пинать тяжелыми ботинками, а когда поймет, что Серый ударился виском о торчащий из земли угол бетонного блока, то коротко выругается и побежит. А Серый останется лежать на боку, удивленно смотреть в ранние сумерки. Рэм увидел это в тот самый день, когда пил водку из побитой кружки, но ничего не сказал, только выпил еще по одной. И пошел к Лимончику.

Толик жил на третьем этаже. Внезапно вспомнилось, как отец ворчал, получая служебную квартиру на седьмом, мол, сволочи, могли бы и на третьем дать, хороший этаж — еврейский. Откуда он взял такую глупость, Рэм так и не понял. Ну и не спросил, понятное дело. Ни у отца, ни у мамы, которая мелко кивала залаченной головой, заранее соглашаясь со всем, что скажет этот большой мужчина в военной форме. Рэм попытался прикинуть, а что за год это был, а в какой класс он тогда перешел, а пришлось ли менять школу. Все — лишь бы не думать, куда это поднимается он на онемевших от страха ногах.

Рэму было страшно. До металлического привкуса на языке, до тошнотворной слабости. Казалось бы, ну чего ему бояться. Ему. Повидавшему такой дичи, что словами не описать. Ему. Ловящему приходы безо всякой дури. Ему. То ли пророку, то ли банальному психу в стадии обострения. Но он боялся. Представлял, как Толик поднимет тонкие бровки, горестно поправит идеально уложенную челочку и даже слушать его не станет.

— Фас, — бросит он бандерлогам.

— Рады стараться, гражданин начальник! — ответят они.

И потащат на пустырь, а там закопают живьем. Делов-то. Только умирать Рэму не хотелось. Вот когда ехал к бабке, злой и испуганный, смерть выглядела самым подходящим вариантом. И в первые дни тоже. И в первые месяцы. А потом он, сам того не понимая, как-то прижился в Клину. Оброс броней, примирился с полынностью. Все такой же злой, но переставший бояться. Первый раз в жизни свободный. И терять этого не хотелось. Но Толик о его желаниях спрашивать не станет.

Рэм потоптался на площадке, нужная дверь была жизнерадостно оранжевой. Массивная такая дверь с железной прослойкой под мягкой обивкой. Толиков папа грузил дальнобойщиков и отправлял по маршрутам страны и ближнего зарубежья. Оттуда ли растут ноги у товара, Рэм никогда не спрашивал. Но думал, что оттуда. Старшего Лимончикова он видел раза три — низенький, крепко сбитый, абсолютно лысый мужик с косматыми бровями и огромными ручищами. На отца Толик похож не был, может, только пальцами своими неловкими. Наверное, тонкие кости и правильные черты достались ему от матери, но ее Рэм не встречал. Так что два эти человека соединялись в его сознании одной лишь фамилией. И ощущением опасности, которая от них исходила.

Стук в дверь получился робкий. Рэм поморщился, занес руку, чтобы постучать еще раз, но ему уже открыли. На пороге высилась громада Черкаша. Впору было вспоминать план Б, пусть плана А и не существовало. За Черкашом посылать никто не любил. Не столько из-за уважения к его важной персоне, сколько из нежелания долго и упорно прибирать за ним, когда дело будет сделано. Да и поблизости он обычно не бывал, потому как ошивался в местах отдаленных, но отдаленных меньше, чем хотелось бы. А тут вот свезло.

Рэм скользнул взглядом по глыбе, втиснутой в спортивный костюм, и вяло поздоровался. Черкаш ответил кивком, посторонился, освобождая проход в коридор, и тут же захлопнул дверь. Послышался лязг замка. Рэм тяжело сглотнул и поплелся на свет, туда, где тускло горела кухонная лампочка.

— Не туда, — рыкнул ему в спину Черкаш.

Пришлось оборачиваться, в полумраке поблескивали белые лампасы на трениках.

— Туда.

Рука, охватом в бедро нормального человека, махнула в сторону боковой двери. Дальше кухни Рэм никогда не заходил, но приговоренным, видимо, дозволялось больше остальных. Дверь распахнулась без скрипа.

В комнате горел абажур в тряпичном плафоне, его теплый свет лился на пол, путался в тяжелых шторах и окутывал приземистый диван каким-то особенным сонным уютом. На диване развалился Толик, больше в комнате никого не было. В руках Лимончик сжимал джойстик и не отрываясь смотрел в экран телевизора, подвешенного на стену.

— Садись давай, — не глядя бросил он Рэму.

Тот потоптался на пороге, но все-таки зашел, присел на краешек. Дверь тут же захлопнулась. Видимый уют комнаты слегка померк.

— Держи.

В руки лег холодный пластик, все тут же завибрировало, засверкало огоньками.

— Да не. Я не люблю. — Рэм попытался вернуть джойстик, но Толик его не слушал.

— Короче, надо доехать до той метки на карте. Вон, видишь, звездочка?

В правом углу экрана светилась карта с переплетением улиц, незнакомыми символами и прочей чепухой. На переднем плане рычала от нетерпения блестящая и черная машина, а в ней сидел огромный чернокожий парень, готовый повторить любое движение рычажков и кнопочек под пальцами Рэма.

Когда-то купить приставку было мечтой всей жизни. Рэм просил ее на Новый год, потом на день рождения, потом в награду за табель без троек. Мама все обещала спросить отца, а потом — вместе с отцовским окриком и глухим ударом — обещания кончились. Мечта сдулась, забылась. И вот, гляди-ка, сбылась. На тебе, Ромочка, поиграй напоследок.

— Как доедешь, надо будет в дом зайти, ну, я на месте объясню, — тараторил Лимончик. — Гони.

И Рэм погнал. По мигающим миллионами нарисованных огней улицам, мимо нарисованных машин, через нарисованные перекрестки в нарисованный переулок. Даже не сбил никого, чем насмешил Толика:

— Моралист!

Толик вообще вел себя до ужаса спокойно. Расслабленно возлежал на диване, комментировал пролетающие мимо дома:

— Вот тут тачку можно перекрасить, когда угнал.

А потом:

— Здесь меня копы в воду скинули, я от них гнал на катере и врубился в причал.

И еще:

— Тут можно в коллективную игру хреначить. Ограбление картеля, например. — И загоготал так заразительно, что Рэм тоже улыбнулся.

Звездочка на карте как раз замигала, предупреждая, что они на месте.

— Выходи и топай вон к тому дому.

На экране парень вылез из тачки и потащился к крыльцу приземистого особняка.

— Прикинь, какие хоромы у мелочи всякой, а мы всё по хрущевкам щеримся. — Толик почти лежал уже, широко расставив ноги, тощие лодыжки выглядывали из домашних шорт. — Иди, короче, вперед, выбивай дверь и заходи.

— А если постучаться? — подхватывая тон, спросил Рэм.

Лимончик повернулся к нему. По лицу расплылась чернота, нос распух, под глазами округлились два синяка. От расслабленного уюта ни черта не осталось.

— Не откроют.

Рэм осторожно положил джойстик на диван. Руки предательски вспотели.

— Играй, — холодно приказал ему Толик.

Пришлось играть. Парень на экране поднялся на лестницу, замер, ожидая, пока Рэм разберется с управлением, потом нелепо подпрыгнул, но все-таки сумел ударить по двери. Внутри дом выглядел жалко. Старая мебель, пивные банки по углам. И не лень же было кому-то все это прорисовывать.

Рэм отправил парня вперед, тот пошатался по комнате, заглянул в туалет, посмотрел из окна на задний двор.

— Нет никого, — подвел итог Рэм, надеясь, что на этом мучения закончатся.

— А где бы ты спрятался, если бы к тебе ввалился такой перец? — лениво спросил Толик.

Перец и правда был внушительный. Сам невысокий, а плечи широченные, белая майка еле сдерживает могучесть, оттеняет темноту кожи, лысый затылок в чернильной вязи.

— Надо Цынге такую набить, а? — коротко хохотнул Толик. — Ищи давай.

Пришлось делать еще один обход. На третьем круге Рэм додумался заглянуть в шкаф. Мужик в помятой гавайской рубашке прятался там. Он весь дрожал и сильно потел — пятна расползались по легкой ткани. Все как в жизни, мать твою. Рэм чувствовал, как по его спине текут точно такие же холодные капли.

Управление персонажем тем временем исчезло, картинка изменила ракурс. Тот, кого так легко было контролировать минуту назад, рванул к найденному мужику, встряхнул его как следует и впечатал в стену. Мужик зарыдал, парень принялся пинать его, чертыхаясь на чем свет стоит.

— Я не хотел! Я не хотел! — причитал мужик.

— Не хотел наебать нас, Джимми? Не хотел отыметь нас, как сучек? — завопил парень и вытащил ствол.

Картинка снова повернулась. Толик отобрал у Рэма джойстик, пробежался по клавишам. Дуло пистолета уперлось рыдающему мужику в лоб.

— Короче, смотри, этот мужик хорошенько так накосячил. Полез на своих же, прикинь?

Толик не смотрел на Рэма, он весь был там — в нарисованном городе, вершил судьбу нарисованного мужика, который успел обделаться от страха и теперь скулил на радость своему мучителю.

— И по сути, я должен эту гниду пришить. Ну, справедливо это. К нему, значит, со всей душой, а он, сука такая, ведет себя как мразь. Ты как думаешь, должен я?

Рэм молчал, язык прилип к небу, небо горело огнем, пот выступил на лбу и начал уже отдавать полынью. Толик расценил его молчание по-своему:

— Вот и я думаю, что должен. Но гляди, тут еще вариант есть.

Нажал что-то, и парень заговорил:

— Что ты там скулишь, Джимми? Говори как мужчина! — И немного отвел ствол.

Джимми подобрался, вытер лицо рукавом:

— Я принесу тебе денег. У меня есть много денег! Послушай, Ламар, много денег!

Еще одно движение джойстиком, и ствол снова вернулся к потному лбу мужика.

— Можно ему поверить, деньги никогда не лишние, да? — с ленцой начал рассуждать Толик. — Но, с другой стороны, как же возмездие? Наказание? Оно же стоит больше денег?

Картинка на экране пошла рябью, замигала иконка выбора — выстрелить или договориться? Договориться или выстрелить?

— Если я его застрелю, будет куча проблем. Копы примчатся, вертолеты там, отряды с танком. Убежать будет сложно. И дорого. Зато репутация среди парней повысится. — Толик больше не смотрел на экран, он смотрел на Рэма, в мягком свете абажура его разбитое лицо стало походить на морду киношного монстра. — А если возьму деньги… Мне ни одна тварь руку не подаст. Зато будет бабло. Бабло — это хорошо.

Замолчал. Только мужик на экране все скулил и скулил да настойчиво пищал истекающий временем таймер: пора было решать.

— Ну, Рэмыч, что мне выбрать?

Ответ с трудом прорвался через слипшееся от страха горло:

— Деньги.

Толик растянул тонкие губы, но тут же сморщился от боли.

— Деньги, значит? — проговорил он и отвернулся. — Деньги…

Кнопка скрипнула под его пальцем. Раздался выстрел, на экран фонтаном брызнула кровь. Названный Джимми повалился в лужу собственной мочи.

Толик отбросил джойстик, поднялся, выключил приставку. Рэм не мог пошевелиться, тело перестало слушаться, но это было хорошо. Лучше, чем рухнуть на пол и начать молить о пощаде, как бедолага Джимми. Тем более ссаться на мягкий ковер.

— Знаешь, чем жизнь лучше игры? — спросил Толик, усаживаясь обратно. — В жизни все не так однозначно. И репутация — не шкала сбоку экрана, а совокупность отношения к тебе тех, от кого ты зависим, разделенная на тех, кто зависит от тебя.

Толик удивился внезапной своей мудрости, крякнул даже. Логика в ней, конечно, хромала, но Рэм уточнять не стал. Он слушал. Где-то далеко забрезжила надежда.

— А еще от трупа не открестишься, тупо перекрасив тачку и сменив прическу, — закончил Толик и вдруг расхохотался: — Видел бы ты себя сейчас, мужик!

Размахнулся, хлопнул по плечу. Рэм позорно дернулся, зажмурился даже. Это рассмешило Лимончика еще сильнее.

— Короче, мы сами вчера накосячили пиздец. У девки этой батя охранник, а охранники с кем корешат? Правильно, с другими охранниками. А они кто? Правильно. Бывшие менты. Тронь мы его дочурку, сарафанным радио бы разнеслось к утру. На хрен надо такую пьянку, да?

Рэм коротко закивал, самому тошно стало от своей поспешности.

— Но личико ты Цынге попортил, конечно. Был бы мозг, было бы сотрясение. — Толик неодобрительно покачал головой, распухший нос слегка кривился влево. — Во сколько мы вред оценим? — Задумался. — Косых в двадцать, да?

Двадцать тысяч можно было нарыть прямо сегодня. Поднять все нычки, залезть под бабкину салфетку, ничего, не заметит даже. Обойтись откупными, к тому же такими маленькими, это ж какая удача! Кажется, Рэм улыбнулся даже, но Толик продолжил:

— Ну и мне восемьдесят, да? Для круглого счета.

А вот это уже было плохо. Очень плохо. Восемьдесят не было ни в заначках, ни в бабкиной салфетке. Было две недели назад, но сорвало колонку, пришлось покупать новую, потом ставить, потом счетчики менять и кран в туалете. Бабка все причитала, что дорого, а Рэм сам себе удивлялся, денег жалко не было. Наоборот, оказалось, что тратить их легко. Особенно когда бабка потом каждый вечер меленько крестила новую колонку и шла мыться, гремя блестящим шлангом массажного душа.

Вот там и остались его спасительные восемьдесят косых, да разве скажешь об этом Лимончику?

— Заходи завтра, еще поиграем, — бросил ему Толик и поднялся на ноги, руку даже протянул. — Часиков так в десять. Утра.

Каждым уточнением он будто забивал гвозди в крышку гроба. Пот на лбу и спине уже откровенно вонял травяной горечью. Но протянутую руку Рэм, конечно, пожал.

— Тогда до завтра, Толь, — сами собой проговорили онемевшие губы. — Я еще лошадку принесу.

Но Толик уже рухнул на диван, зажужжала приставка. Аудиенция закончилась, цена откупного названа, можно идти. Рэм вышел из комнаты, побрел на отблески лампасов Черкаша, тот молча отпер входную дверь, вытолкнул Рэма в подъезд.

Знакомо пованивало кошачьей мочой. Может, Маркиз и сюда забегал. Царство ему кошачье, мята пусть ему будет пухом. Где-то в глубине квартиры, оставленной за спиной, Толик учился быть настоящим гангстером — широкоплечим и чернокожим, с вязью на бритом затылке. И у него неплохо так получалось.

Рэм спустился по лестнице, вышел во двор. На лавочке сидел Серый. Под его ногами валялось с пяток скуренных до фильтра бычков. Он поднял на Рэма глаза, слабо улыбнулся:

— Обошлось?

Можно было попросить денег у него, Серый отдал бы все, что у него было, в этом Рэм не сомневался. Как и в том, что было у Серого совсем чуть-чуть, а еще отец-алкаш и мать с культей вместо правой руки — отдавило на заводе. А еще сестренка-шестилетка. Дашка, кажется.

— Обошлось, — буркнул Рэм, кивнул Серому и двинулся к станции.

Ехать было далеко. Час двадцать духоты и покачивания, торгашей и попрошаек. Рэм всем сердцем ненавидел электрички, особенно сейчас, когда любой скользящий взгляд на соседа мог утянуть на самое дно полынного водоворота.

Сиди потом, задыхайся, кашляй горечью, не ощутимой никому, кроме тебя самого. А будущий мертвец будет коситься неодобрительно и стараться не дышать, мало ли что за бацилла у тебя, подхватить еще не хватало. Он же не знает, что жить ему дня три, а потом обдолбанный подросток на мопеде впечатает его безбацилльное тельце в стену. Он не знает, а ты знаешь. Вот и кашляешь, блюешь почти, знанием этим, мать его через три колена.

Но вечерняя электричка была прохладна и пуста, Рэм забился в дальний угол, накинул капюшон толстовки и моментально уснул. Растолкал его бородатый контролер в форменной безрукавке на голую грудь.

— Слышь, парень, тикай давай, мы в депо.

Рэм тут же вскочил, вышел на перрон и зашагал в сторону метро. В заспанной шальной голове словно кашу манную разлили. Вязкую, холодную и с комочками. Сунешь ложку, и она застынет, как вкопанная, пробивая собой корочку холодного маргарина. Но хочешь не хочешь, а размышлять было о чем.

Например, как бы так пробраться в отчий дом, чтобы никто не заметил. Время перевалило за одиннадцать вечера, по всем приметам отец уже завалился спать, и мама с ним, куда ей деваться, не дай бог зашуршишь пакетом, потревожишь сон.

Если не звенеть ключами, не скрипеть порогом и не тупить, то в квартиру можно пробраться без особых проблем. Был еще вариант, что ключи эти, которыми нельзя звенеть, просто не подойдут. Отлучение от дома обычно сопровождается лишением права в него вернуться. Так что отец мог запросто сменить замки. Что делать в таком случае, Рэм не знал, а потому просто не стал ломать голову.

С пугающим равнодушием он ехал по знакомому маршруту. С Ленинградского вокзала на кольцо, с кольца — на зеленую, по зеленой — на Сокол. Выбрался наверх, огляделся, вот они — старые приятели. Ларьки с сигаретами и мороженым, 24-часовой магазин, ремонт обуви, пицца с одноглазым пиратом на вывеске. Шагать в сторону дома было легко и странно одновременно. Ноги сами знали, куда им идти. Где свернуть на переход, где обойти футбольную площадку, как лучше сре́зать через дворы.

Два года он не был здесь. С того дня как выполз из подъезда, скулящий пес, мальчишка, нахватавший заслуженных оплеух, офицерский сын, которому давно пора было к ним привыкнуть. Брел по тротуару, сплевывал кровь, трогал распухшую губу и перебирал в голове самые страшные варианты мести. А потом его окликнули. Тетя Тася. Хорошая такая — добрая, низенькая, круглая. Местный дворник, по совместительству консьержка и кормительница бесхозных котов.

Он не обернулся, зашагал быстрее. Но был схвачен, повернут лицом. Тетя Тося умела быть сильной, жизнь научила. И на разбитые губы насмотрелась, и на побитых мальчишек тоже.

— Папаша, небось? — спросила, подбоченилась. — Говнюк! Такой человек большой, а руки распускает…

Она еще что-то говорила, но Рэм не слышал. Его захлестнула знакомая уже, непривычная еще горечь. В белесых, подслеповатых глазах тети Таси почти не осталось жизни, до зимы только если.

Кругом заснеженный двор, она убирает снег, раскидывает его лопатой — а в самой роста в половину длины черенка. А потом как-то мякнет и медленно валится на расчищенную дорожку. И лопата вместе с ней.

Вот тут-то Рэм и заревел. Позорно, как первоклашка. Оттолкнул тетю Тасю, побежал к метро и больше во двор не возвращался. Хорошо, хватило ума взять документы и денег каких по мелочи. Из отцовского сейфа он их и прихватил. Код был простой — 11072011. Дата, когда отцу дали полканские звезды. Не дату же рождения сына загадывать, право слово.

А теперь из этого сейфа придется выгрести куда больше. Двадцать на восемьдесят. В сумме сто. Для отца — ерундовая мелочь, не заметит даже. Для Рэма — способ спасти потрепанную шкуру. А то ведь разделит его Толик между бандерлогами, как убитого медведя. А голову прибьет над телевизором, чтобы любоваться, пока месит нарисованными кулаками нарисованных людей.

Когда домофон пискнул, пропуская Рэма в подъезд, манная каша в голове превратилась в застывающий бетон. От страха подташнивало и качало, как от трех бутылок пива на голодный желудок. Рэм зашел в лифт, нажал на шестерку, глянул на себя в мутное зеркальце и тут же отвернулся. В холодном свете лампочки, больше подходящей моргу, чем кабине лифта, любой станет похож на мертвеца. Особенно тот, кто давно ходит по тонкой границе полнейшего небытия. Смотреть на это неприятно, но поучительно. Только учиться не хотелось. Хотелось поскорее закончить ограбление, не обделавшись в процессе.

В дрожащих руках связка ключей опасно позвякивала, Рэм чертыхнулся через зубы, но тут же заткнулся, опасаясь, что мама услышит запретное слово быстрее, чем звук открывающейся двери. Дверь и правда открылась. Ключ свободно скользнул в замочную скважину, бесшумно повернулся два раза. И порог не скрипнул, и пол не подвел, и стены смотрели на Рэма привычными бежевыми цветочками. И пахло знакомо — немного стряпней, чуток отцовским одеколоном, кожаной обувью и пылью на антресолях. У Рэма даже в носу закололо: он и не думал, что так соскучится по такой банальщине — запаху дома, в котором жил.

Но соскучился же. Захотелось скинуть обувь, бросить ключи на полку, разорвать тишину, темноту и покой, крикнуть:

— Мам, я дома! Есть что пожевать?

Вот только темноты не было. И покоя тоже. В родительской спальне горел свет. Рэм попятился. Нужно было уходить, прямо сейчас. Только ноги не слушались. Потому что в прихожей не было и тишины.

Звуки ударов, размеренных и равнодушных, разносились по застывшей квартире, будто сумасшедший повар решил приготовить отбивную. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Рэм отлично знал этот звук.

Запах, льющийся из комнаты в прихожую, он тоже знал. Запах, который никак не вязался с пылью антресолей и памятью детства. Запах, который это детство закончил.

На кухне истошно закричала кукушка.

«Полночь», — отстраненно подумал Рэм.

Оттолкнулся от двери и побежал.