Наследники Византии. Книга третья

Ольга Ранцова

«Наливковец бывшим не бывает» – сказал нашему герою князь Щеня. Наливковец – это пьяные разгулы и девки, это веселая жизнь одним днем.Воронцов возвращается в Москву. Он ясно понимает, кому обязан высоким званием окольничего. Василий-Гавриил подбирает верных людей; и он, Воронцов, должен служить теперь ему как верный пес за косточку. Для изгоя иной дороги нет.Не мог, не хотел… Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… А как же Ольга Годунова? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 6 Михайлово чудо в Хонех

«…житие монахов точию вид есть и понос от

иных законов, понеже большая часть тунеядцы

суть… А что говорят — молятся: то все молятся.

Что же прибыль обществу от сего?»

Петр Первый

Пока ярились дикие морозы, на Великие Луки нечего было и нос совать. Работы остановились еще с конца осени, когда бесконечные дожди и ранние холода сделали невозможным любое строительство.

Так и не был в этот год предпринят поход на Смоленск. Державный писал об этом своему другу Менгли-Гирею: «А к Смоленску, господине, воевод с людьми не посылал того для, что снеги выпали великие, а и корму конского от Смоленска мало, не на чем многим людям стоять».

Всю зиму Михаил прожил в Москве. Не тратя время втуне, испросил у Аристотеля книги, что бы разобраться в чертежах. Но для усвоения таких книг нужно было знание латыни более основательное, чем имел Воронцов. Побратим Бельский пообещал тогда свести Михаила с Митей Толмачом.

— Что за Митя Толмач?

— Его еще кличут Герасимовым по брату. Знает пропасть языков, а латынь лучше самого Цицерона. Новгородцы с братом оба. Брат его, мних, служит иеродиаконом у архиепископа Геннадия. Митя этот и библейские тексты с латыни переводил и трактаты многие.

Бельский рассказал еще Михаилу, что Герасимов ездил по повелению владыки Геннадия в Рим и во Флоренцию.

Рассеянно крестясь на святыни, Бельский здоровался с княжатами и боярчатами в дорогих шубах, в красных остроносых сапогах, расхаживающих по монастырю. «Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить наукам и благонравному поведению» — писал иностранец о Чудовом монастыре.

Монастырь Михайлово Чудо в Хонех был детищем великого митрополита Алексия и основывался как оплот православной мудрости. «Верь, что бы понимать» — говорил блаженный Августин. Христианские богословы считали, что высшая цель разума — обоснование религиозных догматов, и поэтому в монастыре собиралась научная библиотека, велась переписка с афонскими иноками, составлялись философские труды. Ученые монахи переводили на русский язык творения арабских, древнееврейских, персидских, сербских, болгарских, греческих мудрецов. Здесь спорили о наследии Платона и неоплатонизме, об истоках ереси жидовствующих, о всемирном зле…

Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.

Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.

Герасимов поклонился.

— Поможешь латынь освоить, — повелел ему Бельский.

Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:

— Дал бы ума, да у себя недохват.

— Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! — взъярился Бельский, — окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…

Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:

— Я сам…

Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.

— Я заплачу, — сказал Воронцов.

— Дозволь спросить, господине, — Герасимов сцепил пальцы под брюшком, — а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…

— Попозже мне незачем.

И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю — толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.

— И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель — сосуд великого разума…

— А я не глупее.

Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.

— Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, — сказал Герасимов серьезно.

— Я такого философа не знаю.

— Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».

* * *

Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде — на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.

Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов — жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:

— Знание — дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.

Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:

— Не тебе даю. Детям твоим. И все.

Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.

Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:

— Carthaginem esse delendam!⁶

В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии — Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.

Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.

На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.

Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия — Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!

Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по — волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов — прилюдно топтать их, жечь…

— Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек — вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?

— Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, — раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.

Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола — среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.

— Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… — сказал печатник твердо, уверенно, — Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!

И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:

— Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.

Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!

Михаил перекрестился.

— Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, — как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, — или заболел кто — не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.

Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:

— Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния — он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг — каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам — яснее белого дня — что весь Новый Завет — ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку — не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.

Курицын говорил горячо, но очень спокойно, властно.

— Поэтому мы и говорим, что человеку нужно исполнять только десять заповедей, — вмешался Иван Волк, — они будут держать человечество в узде, не дадут его силе превратиться в разрушающую силу. И в тоже время не являются обузой свободной воли, действия!

Десять законов понятных всем. Даже древние греки, римляне, другие народы исполняли их, не зная Моисея. Потому что десять заповедей — основа любого хорошего государства. Государства, где люди почитают Бога, уважают родителей, старших, не убивают друг друга, не крадут, не посягают на чужих жен, не обманывают друг друга и не желают завладеть чужим. Всё!

Иван Волк говорил братними словами, даже обороты речи у него были такие же. Он только журчал тише, как ручеёк проникал в душу.

— А все эти мелкие «грехи» — усмехнулся оратор, — дело твое… склонности твоей, жизненных обстоятельств. Никому нет вреда, если ты горд или чревоугоден или на женскую красу падок. Только не на чужую жену! — засмеявшись, поднял палец Волк, — Чужая жена — это чужое добро!

Его смешок поддержал только Максимов, красавец, о котором говорили, что он тайно сожительствует с Еленой Волошанкой. Герасимов задумчиво поглаживал пальцем сучок на столе, маленький Траханиот смотрел на Ивана Волка и тоже улыбался, но сожалительно, как бы сочувствуя ему.

А Михаил снова перекрестился. Как слажено говорят — верно! Полторы тысячи лет прошло с той поры, как Господь Иисус Христос был на земле, указал путь — а изменились ли люди?! Все так же чревоугодничают, гордятся, обижают ближних, прелюбодействуют и в мыслях и на деле… Будто и вправду не приходил Бог на землю, не взял наши грехи на Себя…

Михаил почувствовал, что ему стало душно, нехорошо.

— Государству не должно быть никакого дела до того, что ест и пьет отдельный человек, с кем в постели тешится, о чем думает, — продолжал Иван Волк, — лишь бы он исполнял законы общего жития. И тогда всем будет хорошо.

— Узаконить грех⁷? — осведомился вздернув к верху маленькие ручки Георгий Траханиот. В воздухе закачались его розовые четки. Он долго молчал, умный грек, слушал, стараясь не возмущаться, но больше уже не мог выдержать, — И…и… мужеложство узаконить тоже?! — воскликнул возмущенно.

— Да. И мужеложство, — царского печатника даже этим нельзя было смутить. Что, мужи — братия, носы воротите? Есть это в жизни! Да! Во Флоренции⁸ вон, во всей Италии, у турок в гаремах мальчики… Да, Георгий Дмитриевич? Да и у нас. Все вы еще несколько годов назад с князем Ряполовским младшим раскланивались. А ведь вся Москва знала о его забавах. Нечего ханжески нос воротить! Я другое спрошу — кому плохо было от его забав?!

— Кому плохо?!

Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев — Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя — густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень⁹ пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.

— Кому плохо? — во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, — А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь — плохо тебе аль нет?!

Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно — вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.

— Да, скажешь ле — холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех — он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»

греха всегда вырастает большое зло!

Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:

— Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…

Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.

— Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем — и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен — а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах — а сумел к Богу прилепиться — и такая чистота в нем, душевная тишина!

А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа — то вы и отметаете…

Все молчали.

Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…

На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.

И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.

Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.

Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий — Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу — голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…

Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…

Что Бог рядом, что вот он — здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.

Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.

Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился — и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.

Примечания

6

(лат.) Карфаген должен быть разрушен.

7

Узаконенный грех — то, что мы видим сейчас: прелюбодеяние, разводы, аборты, мужеложство, эвтаназия. Когда-то человечеству станет выгодно узаконить прямое убийство, воровство… На этом пути нет остановки.

8

Во времена Возрождения гомосексуализм был так распространен в Италии, особенно во Флоренции, что во всей остальной Европе гомосексуалистов называли флорентийцами.

9

Берсень (тюрск.) — крыжовник