Я объявляю Джихад… Простая повесть о не очень простых вещах

Ольга Рыкова

Очень простая повесть о том, что все понимают неоднозначность всего происходящего в мире, но никто не хочет ничего менять, мы привыкли не замечать чужой боли, мы живем в мире собственных иллюзий и предрассудков. Предлагаю читателям два развития событий. Каждый решает сам для себя, в какой реальности он находится.

11 июля

На второй день нашего приезда мы снова пошли осматривать окрестности нашего 10 округа, на обратном пути, довольные и уставшие, с пакетом круассанов, мы вновь подошли к уличной палатке, но, к нашему удивлению, за ней не было мужчины — восточного мудреца, там стоял взъерошенный громкий и много жестикулирующий парень с оливковой кожей и густыми ресницами, обрамляющими задорные глаза, полные жизни и энергии. На нем была ярко-желтая футболка, обтягивающая довольно приличный пресс. На вид ему было лет восемнадцать — девятнадцать. Рядом с ним стояли еще двое мужчин старше его. Один был в плотной флисовой толстовке, для которой явно было жарковато. Мальчик в футболке с особым усердием жестикулировал и поднимал голову гордо вверх, объясняя им что-то на французском и показывая на забинтованную до локтя правую руку. Можно было подумать со стороны, что он тореадор, только что заколовший огромного быка, и он бесконечно горд этим! Его речь была адресована довольно приятному и спокойному мужчине, одетому немного не по сезону.

— Сава, — сказала я подойдя. Мужчины, наскоро попрощавшись, быстро ретировались.

— Сава, — ответил он со всей открытостью и великодушием человека, просто кайфующего от того, что он живет.

Я в основном жестами объяснила, что нам от него надо.

— Вы женщина из России? — спросил он вдруг на английском.

— Да.

— Отец мне вчера рассказал, что вы покупали финики, здесь не так много русских, — зачем-то сказал он и замолчал.

— Я Азат.

— Я Ольга, это моя дочь Даша.

— Красивая, сказал он, глядя на неё с веселой бесшабашной улыбкой.

И я подумала, что у него нет этого неприятно-липкого взгляда восточных мужчин, разглядывающих женщин. Наверно, он уже родился во Франции, он уже другой — он француз.

— Сколько вам лет? — спросила я.

— Пятнадцать, — ответил он.

Пятнадцать, на год старше Дарьи, выглядел взрослее, но это обычное дело для восточных юношей. Мальчишки-дагестанцы, которые есть почти в каждом классе у нас в России, тоже выглядят старше своих сверстников.

Даша включилась в разговор, благо дело, ее английский-то в порядке. Они поболтали минут пятнадцать, я их не слушала, я разглядывала людей, выходящих и заходящих в метро.

Потом по дороге домой она рассказала мне, что Азат седьмой ребенок в их семье и самый младший, что у него есть две сестры, одна уже замужем. Другая учится в университете. И вообще, они не бедные, старшие два брата работают в какой-то крупной автомобильной компании, да и все в общем-то хорошо с жильем и работой, просто отец, когда приехал в восьмидесятых, зарабатывал на жизнь, торгуя специями, а еще он делает очень красивую мебель, и ее дорого покупают состоятельные люди. Но с лотком он не хочет расставаться. Говорит, в этом есть своя философия. И Азата заставляет тут работать после школы, а сейчас каникулы, и ему вообще неохота работать, отец ему сказал, что мужчина должен познать всю тяжесть труда, и только тогда он сможет познать чувство настоящей радости.

— Хрень какая-то! Да, мама?!

— Ага, — мимодумно ответила я, тщательно пережевывая финики. — А что у него с рукой, ты не спросила?

— Ой нет, чот забыла. А он симпатичный, да, мам?

— Кто? Азат? — улыбнулась я. — Да, симпатичный.

«Только не влюбись, — подумала я, — а то мы уедем двадцатого, и дома тебя охватит безграничная тоска, а я не буду знать, что мне делать и как тебе помочь». Да и можно ли помочь человеку, испытывающему мучения первой любви. И вдруг в голове у меня возник отчетливый образ моей дочери, одетой в паранджу, в темной комнате с маленькими мутными окнами. Там нет света, нет воздуха, вакуум и безысходность, страх и боль, там нет любви, нет надежды, и сознание не в состоянии принять реальность. Там Джихад. Там идет постоянная война… Вокруг нее куча детей, она качает колыбель, и в воздухе вековая тоска женской доли, доли ждать своего мужчину с войны… Я вижу это ясно и четко, словно я уже пережила это сотни раз.

В России, как и во Франции, люди помнят, что такое война, у нас в стране практически нет ни одной семьи, которой бы не коснулась Вторая мировая (у нас Великая Отечественная) война.

Я отмахнулась рукой от ужасной картинки, возникшей у меня в голове. Ненавижу себя! Ненавижу всех нас за наше узколобое мышление, за необоснованный животный страх, навязанный нам средствами массовой информации, нашими правительствами, нашими предрассудками.

И перед глазами снова стоит мальчик лет десяти, перерезающий горло заложникам во имя Аллаха, объявляющий всему миру Джихад. Я не смотрю больше телевизор, не потому, что не хочу видеть ужас всего происходящего, мне не надо видеть боль и войну, я ее чувствую каждой своей порой, боль летает в воздухе, она страшнее любого свиного гриппа и болезни Зика. Она пожирает меня изнутри. Я словно хожу по земле без кожи и чувствую чужую боль. Многие с возрастом становятся сентиментальными, я знаю, но я была такой всегда.

— Ладно, завтра спроси, что приключилось с его рукой, — сказала я, и мы вошли в номер.

***

Я подбежала к Далилю, все еще обнимая свой полиэтиленовый пакет с покупками и дорогущей сумкой от Шанель.

Поздоровавшись, Далиль молча взял кулек и высыпал туда стакан фиников.

— Где Азат?

— Дома, — ответил Далиль.

— Он сегодня придет? — я глянула на часы, было начало пятого.

Далиль отмахнулся от меня, что-то пробормотав.

Я передала ему монеты, предварительно их подсчитав. Он взял их сухой и твердой рукой, не улыбаясь, глаза его по-прежнему были скрыты пеленой безмолвия.

Я взяла финики и помчалась в гостиницу.

На открывающуюся дверь вылетело огромное и свирепое чудовище в удивительно тщедушном теле, его выпученные глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Со страшным лаем и звериным оскалом на меня летел наш чихуахуа по имени Масик. Глядя на то, как он бесстрашно кидается в бой с любыми незнакомцами, я представляю себе ужасно лютую собаку из сказки «Огниво», которую прочитала давным-давно в детстве. «Страшные глазища, как блюдца, вокруг вращаются», — что-то вроде того, там было описано небывалое чудище в виде собаки, охранявшее то самое огниво. Но, увидев меня, вся мощь его неслыханной отваги сменилась тоненьким писком восторга и небывалым выплеском собачьей любви, дающей нам мегатонны энергии.

— Чем занималась?

— Да так, ничем, аниме смотрела, с Настей переписывалась.

— И что там Настя?

— Да сидит со своей сестрой в Мордовии у бабушки.

— Ага, понятно, — сказала я, с неимоверным облегчением снимая туфли. Интересно, а есть на Земле женщины, которые не натирают ноги новой обувью? Мне в этом вопросе особенно не повезло, неважно, где и какие, неважно, дорого или дешево, есть данность — если туфли новые, то ногам трындец! И глядя каждый раз на кровавые мозоли, я с упорством камикадзе снова и снова надеваю новые туфли на высоком каблуке и еду обязательно куда-нибудь подальше. Ну, а в центр Парижа я не поеду в кроссовках под угрозой смертной казни — только туфли и самые красивые. Мой бывший муж говорил, что у меня с головой какие-то проблемы, и был прав на сто процентов!

— Тут в пакете продукты, я купила овощи, сделай салатик, поедим с багетом, там еще вчерашний сыр остался, а то я умираю с голода, — крикнула я в другую комнату, — я в душ.

— Ага, мам, ща сделаю, — ответила Дарья.

В душе, смывая пыльный налет энергетики большого города, я вспомнила про Гаспара. Словно уже неделя прошла с тех пор, как мы стояли у входа в магазин. И в моем очищающемся теплой водой сознании прояснилось: боже! Как банально, стареющая женщина и молодой красавец, почти француз. Ну, или по паспорту-то француз, а душа-то наша русская.

Я никогда не любила слащавые женские романы про внезапную любовь и неожиданную встречу или про мучение неравной любви. Я Хемингуэя люблю с его жаждой к жизни, мощью мужского сознания и понимания вещей, ну, если и читать про любовь, то только Ремарка или сонеты Шекспира, у Шекспира вся мудрость бытия и страсти заключена в небольших сонетах, и про любовь мне не надо больше ничего. Может, еще рубаи Омара Хайяма, для него в моем сердце есть отдельное потайное место. А тут так вляпаться, Господи, в девять он заедет, «поедем потанцуем», кажется, он сказал, я, конечно, обожаю танцевать, но понятия не имею, как сейчас танцуют и под какую музыку, и что я надену? А ноги что? Идти в кедах? С моим ростом меня кто-нибудь не заметит и об меня споткнется прямо на танцполе. И все-таки я знала, что ровно в девять я буду стоять у входа в гостиницу. Жажда приключений следовала за моей пятой точкой по жизни, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Если вам сейчас двадцать, и вы неутомимы в поиске острых ощущений, и вы думаете, что к тридцати вы успокоитесь, будьте уверены — в пятьдесят вы прыгнете с парашютом, если еще не прыгали, конечно.

«Душа не стареет», — как-то давно сказала мне мама. «Не у всех», — отвечу я ей в пустоту. Раньше я, стоя у окна, разговаривала с Богом, теперь разговариваю с мамой.

«И что этот противный Игорь — он же Гарик, он же Гаспар вообще делал около этого злосчастного магазина? Что он там делал? Откуда взялся на мою уже немного седую голову? Что во мне такого могло его привлечь?» — снова думала я, стоя перед зеркалом и вытираясь белоснежным полотенцем, пахнущим лавандой. Обожаю Францию за повсеместный запах лаванды.

Бледная прозрачная кожа, под которой видно каждую венку, лицо еще не поплывшее, но уже с признаками усталости, карликовый рост в метр шестьдесят, маленькая грудь, которую я возненавидела сразу после ее появления в шестнадцать лет. Кому вообще может нравиться такая грудь? Ноги как ноги, не толстые, не худые, левая вся в шрамах после падения в юности с мотоцикла моего дружка-дебила, который вздумал меня научить вождению и думал, что я, пятнадцатилетняя девчонка, со своим весом в сорок пять килограмм удержу огромную махину, которая весила под двести.

Пальцы на ногах ужасные, особенно мизинцы — они такие кривые! «Я чудовище! Я — Квазимодо!» — обернувшись полотенцем, с этими «позитивными» мыслями я вышла из ванной комнаты.

— Ну, мама, ты, блин, даешь! — с яростью на меня накинулась Даша, в руках держа брендовую сумку. — Ты что, вообще, что ли? Сама сказала мне, что надо экономить в этой поездке, что тебе ради нее пришлось продать свою машину, и типа не проси никаких больше дакимакур и манг, а сама ухлопала кучу денег на какую-то задрипанную сумку!

— И вовсе она не задрипанная, — тихо себе под нос промямлила я.

Дети вообще всегда считают, что они умнее своих родителей, они могут нас учить жизни, читать нам нотации, о том, какие мы ископаемые динозавры, и что нам надо носить, и что читать, и говорить тише по телефону в общественном месте, а то им, видите ли, стыдно с нами ходить. Ну не могу я тихо разговаривать! Я маленькая и громкая женщина, я кричу в телефон, я кричу дома по поводу и без и завожусь с пол-оборота, но так же быстро меня и отпускает!

Даша другое дело, ее вывести из себя очень трудно, но если уж она начала лекцию, то это надолго.

Я стояла и молча слушала поток нравоучений.

— Вообще не понимаю, что на тебя нашло, ты же у нас противница всяческих брендов. Ты же мне сама всегда говорила, что бренд ничего не значит, что сама Коко никогда не купила бы в своем магазине ничего за такие деньги, что она брала обычную мужскую рубашку у своего любовника и перешивала ее под себя, а свое первое платье она сшила из старого свитера. Ты же мне говорила, что она из ничего делала свой неповторимый стиль, не благодаря туго набитому кошельку, а благодаря ее бесконечному внутреннему миру и чувству меры во всем. И ты мне говорила, что айфон — это говно! Просто успешно рекламируемое и впариваемое поколению людей, воспитанному на доме два и на сериалах и передачах о прекрасной и беззаботной жизни голливудских актеров и всяких там более мелких знаменитостей.

— Да, говорила, — твердым голосом прервала я пересказ несколькими годами ранее сказанных мной наставлений по поводу поколения потребления и потребителей всякого говна. — Может, дашь мне пару минут на оправдание? — улыбнулась я.

Дарья краснела и пыхтела, но замолчала.

— Да, — начала я свою оправдательную речь, — то, что я говорила, так и есть, и я живу, четко имея представление о том, что происходит вокруг, и что я говорю и что делаю. — «Правда, не сегодня», — подумала я, вспомнив про сегодняшнюю предстоящую поездку с Гариком, но промолчала. — Ну, во-первых, я эту сумку не покупала!

— А что, ты ее украла? — прервала меня дочь, ехидно улыбаясь.

— Нет, — продолжила я, — мне ее подарили.

— Ага, ну да, конечно, подарили, а мне, наверное, кто-нибудь феррари подарит, — съязвила она и с видом восставшего пролетариата гордо вышла из комнаты, которая была еще по совместительству небольшой кухней.

— Я есть не хочу, — крикнула она, закрывая свою дверь.

Ну вот, опять, отцы и дети — извечная проблема разных поколений. Я села за стол и отломила кусок багета, макнув его в миску с салатом, быстро затолкала в рот, запила молоком и стала убирать со стола.

— Даша, салат в холодильнике, если что, — крикнула я погромче, но была практически уверена, что она меня не слышит, надев наушники, смотрит очередную серию Наруто.

«Может, его выкинуть, этот салат», — подумала я, нет ничего хуже овощного салата, простоявшего несколько часов в холодильнике. Но не выкинула, закрыла миску тарелкой и поставила его в практически пустой холодильник.

Надо пойти немного полежать на кровати и подумать, что надеть вечером.

Наш номер состоял из двух малюсеньких спален, ванной и еще общей комнаты со столом и угловым диваном, с небольшой кухней, где было все необходимое для туристов, которые не ходят обедать и ужинать в рестораны.

Посмотрела на мобильник — начало седьмого. Пошла в спальню.

Растянувшись на кровати, я поняла, что неимоверно устала, и что мне не хочется сегодня больше никуда, ноги и моя спина ужасно ныли, я свернулась калачиком, прикрыла одеялом нос, поругала себя за то, что завалилась на подушку с мокрой головой, и глаза мои медленно закрылись, и я провалилась в сон, забыв обо всем.

Запах гари мне внезапно ударил в нос, какое-то удушающее зловоние полностью затянуло маленькую комнату, я стою вся липкая, из моего носа течет кровь, я хочу зажать нос, чтобы остановить кровотечение. Но руки не двигаются, грудь сдавило вакуумом, я не могу сделать вдох, задыхаясь, я опускаю глаза вниз — на мне красное платье, оно все истерзано в клочья, на нем сажа и кровь, но кровь не моя, я это точно знаю, как и то, что это не сон. Платье запутало мне ноги, и я не могу сделать шаг. Стены комнаты раздвигаются, и я вижу воронку в асфальте, повсюду горят свечи и лежат цветы. Темно, я вижу вдалеке Эйфелеву башню — она не горит. И странный приторный запах, я не хочу его вдыхать, я кричу, но из моего горла нет ни звука. Из зияющей дыры выжженного пространства появляется женщина, она реальна и жива, на щеках у нее легкий румянец, она одета в восточную одежду, она очень красива, в одной руке держит оторванную мужскую кисть, вторую протягивает ко мне. Я знаю, что, если я дотянусь до неё, то все закончится, закончится боль и страх, сидящий во мне. Если я дотянусь, то смогу сделать вдох, я стану свободной. Я протягиваю к ней руки, они в крови, в правой руке у меня сумка от Шанель, я протягиваю ее ей. Она ее берет. Её глаза полны жизни и света, она кладет в сумку оторванную кисть. Я урывком вдыхаю немного воздуха и вытираю руки о платье, оно словно из липкой и тягучей патоки, мои руки прилипают к нему. Кровь так и течет из моего носа. Я кричу. Страх и отчаяние не покидают меня, а усиливаются с большей силой, я ору, но нет ни звука, только звон в ушах. И вдруг меня охватывает паника — где Даша? Где она?! Где? «Даша! Даша!» — кричу я немым ртом. Я ее потеряла в этой кромешной тьме. Эта женщина забрала ее у меня.

Я медленно, тяжело и с тупой головной болью вырываюсь из этого кошмара, мое сознание все еще там, в этом ужасном сне, какой-то придурок сигналит на улице, в открытое окно влетает резкий и пронзительный звук клаксона. «Все так же, как у нас», — думаю я и окончательно просыпаюсь, чувствуя, что моя голова лежит под подушкой. Сигналят снова и снова. Готовая посвятить весь десятый, а заодно и одиннадцатый округа Парижа в тонкости и колоритность русского мата, я подхожу к окну. Внизу стоит около какой-то спортивной серой машины парень в зауженных черных брюках и белоснежной рубашке, застегнутой почти на все пуговицы, кроме самой верхней, у воротничка, на рукавах запонки поблескивают серебром, на нем элегантные туфли темно-синего цвета. Ну, ни дать ни взять, местный Казанова, приехал и сигналит своей подруге. Он улыбается и машет мне рукой,

— Эй, ты там что, уснула, что ли? Уже девять, поехали.

Меня словно ударило молотом по затылку, но быстро отпустило.

— Гарик, я сейчас! — крикнула я ему в ответ и рванула к шкафу за джинсами и за самым моим красивым комплектом белья. Когда я надела свои любимые джинсы «ренглер» (только они сидят на моей заднице идеально) и черную футболку с Джимом Моррисоном, подойдя к небольшому зеркалу напротив кровати, я познала весь ужас и отчаяние моего положения. Мои мокрые волосы благополучно высохли, пока я спала, и сейчас я походила на Анджелу Девис российского разлива. На правой щеке была траншея шириной с Суэцкий канал, это в двадцать пять помятое лицо выравнивается минут за пятнадцать, а когда вам за сорок, можно проходить с такой гармошкой пару часов. Я судорожно думала, что делать? Волосы.

— Дарья, дай мне резинку для волос! — крикнула я, выскакивая из спальни.

— Мам, ты чо там с дуба рухнула? Ты куда? — Ее лицо выражало явное недоумение. Она, как зачарованная, протягивала мне резинку в виде спиральки. За два года после развода я уходила вечером от силы пару раз и то к подругам.

— Я в клуб с приятелем сгоняю на пару часов, можно? — спросила я, на бегу выхватывая у нее из рук резинку и залетая в ванную. Так, полотенце, холодная вода, щека держу и проклинаю себя за то, что нет льда, надо обязательно заморозить пакет с водой. Убираю полотенце — ни фига, нужен холод. Я решительно подлетаю к холодильнику, открываю морозильник и, стоя на носочках, засовываю голову в пустую морозильную камеру, стою так, прислонившись правой щекой пару минут, острая покалывающая боль резко охлажденных тканей лица заставляет меня вынырнуть на свет божий.

Лиза стоит, скрестив на груди руки, и молча наблюдает за мной.

— Мам, какой приятель?

— Да там вон, под окном стоит, около серой машины, посмотри, — я ей махнула в направлении окна.

Забегаю опять в ванную, смотрю в зеркало, так получше, но щека теперь пылает пунцовым светом. Так, спокойно. Ладно, красная помада. Она мне идет и отвлечет от щеки. Волосы завязываю в тугой хвост, брови быстро подвожу темно-коричневым карандашом — растушевать. Так, дальше, моя любимая бежевая сумка, черные туфли-лодочки на шпильке. «Так, где мой темно-синий приталенный жакет», — судорожно вспоминаю я. А, он в спальне на стуле. Хватаю его. Так, пять секунд на проверку, телефон, паспорт, деньги, карта, пудреница, помада, влажные салфетки и запах. Запах! Чуть не забыла! Брызгаю на волосы вуаль «Шанс». Все, я готова к труду и обороне.

— Я тебе позвоню, — говорю я, подходя к выходу из номера.

— Ключ возьми, а то я спать скоро лягу, — говорит Даша, отходя от окна, — а он не очень молодой для тебя, мам?

— Я тебя с детства учу не мыслить стереотипами! Молодой, и что из того, я же не замуж за него собираюсь.

— Ну а кто тебя знает, — говорит, смеясь, — ты вон какая внезапная.

— Ладно, пока, я через часик позвоню, — говорю я, беря со стола ключи от номера и выходя. — Закрой за мной.

— Мам, замок электронный, дверь сама закроется.

— А, да, я забыла! — кричу ей уже с лестницы.

На город опустилась июльская истома, воздух волшебным образом изменился, где-то далеко играло «Танго Свободы» Карлоса Гарделя, наверное, в кафе на соседней улице. Головная боль, кошмарный сон, мои сомнения и предрассудки остались в гостинице. Мы ехали на небольшой скорости, пересекая улицы, площади и перекрестки, я мечтательно смотрела на огни ночного города, изредка поглядывая украдкой на Гаспара. Запонки оказались темно-синие, в тон его туфель и моего жакета. И я все еще пыталась реанимировать свою щеку, прислонившись ею к стеклу.

— А ты чего спать-то завалилась? Если не хотела со мной ехать, так бы и сказала сразу еще днем.

Я вспомнила наше дневное общение и подумала: «Сказать нет у меня не было ни единого шанса, все произошло так быстро, что опомнилась я, только когда села в вагон метро».

— Да нет, просто легла отдохнуть и подумать, что надеть на вечер, и как-то сразу вдруг уснула. Вот.

— А-а, это тебе во сне, что ли, приснилось надеть такую футболку?

— Футболку, — повторила я вслух и, потрогав ее на груди рукой, засомневалась в том, что мне вообще надо куда-то ехать.

— Ага, крутая!

— Крутая? — неуверенно переспросила я

— Ага, Джим Моррисон был очень крут, — сказал он, на мгновенье отвлекаясь от дороги и лукаво улыбаясь, глядя на меня.

Ну да, я-то знаю, что Джим был крут, а он-то откуда, блин, это знает?

— Откуда ты знаешь, ты ж еще тогда не родился?

— А ты что, блин, родилась тогда уже, что ли? — сказал он, громко смеясь.

Да, Моррисон умер от передоза в семьдесят первом, я родилась в семьдесят четвертом — нестыковочка.

Нет, ну что я за дура-то такая, проклятые стереотипы, «если молодой, то слушает всякую херню». Музыка, у которой есть душа, она вне времени и вне поколений, и неважно, в каких вы родились — в семидесятых, девяностых или нулевых. «The Doors» — форева! «Металлика» — форева! Элвис — форева! Джо Дассен — навсегда! Моя дочь в начальной школе обожала Мэрилина Менсона, а в два года отплясывала в памперсе под «Рамштайн», у нее нет никаких шансов на восприятие попсы. До определенного возраста детям нравится то, что слушают их родители, лишь годам к двенадцати у них формируется свой вкус и свое отношение к музыке, но базируется все это на том, что она слышала в детстве. Вкус можно привить, но только делать это надо в раннем детстве. Я с точностью на сто процентов знаю, что моя Дарья не будет слушать российский шансон и пользоваться дешевыми духами, лучше не пользоваться ничем, если нет денег на приличные — я ее этому научила…

Пока мы болтали, я упустила из виду, что мы выехали за город.

— А куда мы едем? — настороженно спросила я.

— К одному моему другу, он живет в пятнадцати километрах от города.

— А в каком направлении мы едем? — почувствовав, как становится немного влажной моя спина, спросила я, хотя прекрасно понимала, что ответ мне ровным счетом ничего не даст. Перед поездкой в Париж я почитала только об округах самого города, а пригород меня не интересовал.

— Там хорошо, тебе понравится, — ответил он, и я окончательно напряглась.

Господи! Что ж я за идиотка-то такая, куда я еду, с кем? Гаспар — это его настоящее имя? Нет, конечно, какой-то Гарик-извращенец и маньяк везет меня в неизвестном направлении за город. Перед глазами стали всплывать все фильмы ужасов про расчленение туристов, про молчание ягнят и что-то там еще про бензопилу.

Меня охватила паника. Даша одна в гостинице, ей четырнадцать, у нее нет денег, карта и кошелек у меня. В номере из еды не съеденный салат и отгрызанный багет, куча сувениров для друзей и билеты на обратную дорогу. Догадается она позвонить отцу, если утром меня не окажется дома? Она ведь останется совсем одна, как она будет жить, что с ней будет? У меня затряслись ноги.

В это время мы подъехали к хорошо освещенному и, как мне показалось, очень старинному кованому забору, двери автоматически открылись, и я приготовилась в ближайшее время расстаться со своей никчемной жизнью.

— Эй, пошли! — выдернул меня из бездны кошмарных картинок, нарисованных моим воспаленным сознанием, голос Гарика.

Он стоял, открыв мою дверцу, и вопросительно поглядывал на меня. Стоял, как обычно, со своей по-детски открытой улыбкой, в левой руке у него дымилась СИГАРЕТА!!!

— ТЫ ЧТО, КУРИШЬ?! — с неподдельным изумлением спросила я.

— Ты по ходу тоже что-то куришь, — весело сказал он. — Я всю дорогу курил, я вообще много курю, тут все много курят, — сказал Гарик-Гаспар.

Я остановилась как вкопанная, забыв про страх быть заживо расчлененной.

— Как всю дорогу? Ты шутишь? Я не заметила. Ты и днем курил?

— Да, — тоже остановившись, немного настороженно ответил он. — Днем я меньше курю, чем вечером, на работе особо не покуришь, сейчас почти везде датчики дыма стоят, а вечером одну за одной.

— Так вредно же, — промямлила я, предполагая в уме, что, возможно, у меня рак головного мозга, и очень скоро я умру.

— Кто тебе сказал такую ерунду? — засмеялся он. — Пошли уже.

Я вдруг услышала где-то за деревьями веселые голоса, которые, словно шумный ручей, журчали мне, что, возможно, расчлененки сегодня не будет. И я увидела, что стою на довольно большой парковке, на которой стояло много красивых машин не известных мне марок.

— Ладно, пошли уже, — сказал Гарик, и я почувствовала приятный аромат от его дымящейся сигареты.

Мы вышли из-за аккуратно подстриженных деревьев, и я увидела довольно внушительный танцпол, играла какая-то современная музыка, люди смеялись, танцевали, разговаривали, пили шампанское. От блеска и красоты всех присутствующих моим глазам стало больно. «Вот он, рай на Земле, — подумала я, — а тот парень с кожей цвета горького шоколада — бог Аполлон. Там, вдалеке, щебечут прекрасные нимфы, запах дорогих духов, красивая одежда». Это был идеальный мир с идеальными людьми, и вокруг будто не существует больше ничего, все счастливы, все смеются, на Земле больше нет войны, нет голода, нет болезней. Это был словно сон. Я посмотрела на свою футболку, заказанную по интернету за тысячу рублей, потом опустила взгляд на свои самые дорогие туфли за сто пятьдесят евро и отчетливо увидела между мной и этим танцполом огромную зияющую пропасть. Прикосновение Гарика к моей руке меня пронзило, словно током, я вздрогнула и очнулась. Молодые люди проходили мимо нас, одна девушка, из тех нимф, что стояли в стороне, громко и мелодично засмеялась, закинув свою белокурую голову назад.

Конец ознакомительного фрагмента.