Души прекрасные порывы. Сборник прозы и поэзии

Осип Бес

Сборник прозы и поэзии «Души прекрасные порывы» посвящен столетию Великой Октябрьской социалистической революции, но он и о том, что случилось с нами за все это время. Что изменилось, что осталось прежним, и почему сейчас актуальны все те же вопросы. В книге представлены семнадцать авторов: Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Сергей Спайкер, Дмитрий Факовский, поэт и музыкант Бранимир и другие. Все средства от продажи сборника будут перечислены на поддержку политзаключенных.

Сергей Шаргунов

Родился 12 мая 1980 года в Москве, в семье известного священника, преподавателя Духовной Академии Александра Шаргунова.

Выпускник МГУ им М. В. Ломоносова (2002) по специальности журналист-международник.

В 1998—99 годах работал в Думской комиссии по расследованию событий осени 1993 года.

С 19 лет начал печататься в журнале «Новый мир», в котором выходила не только его проза, но и его критические статьи. С тех пор начал печататься во многих «толстых» литературных журналах.

В 21 год стал лауреатом премии «Дебют» за повесть «Малыш наказан». Свои премиальные Шаргунов перечислил на адвокатов писателя Эдуарда Лимонова, в то время сидевшего в тюрьме.

С 2003 по 2007 работал обозревателем в «Независимой газете», где вёл литературный проект «Свежая кровь», на страницах которого впервые и неоднократно печатались многие молодые писатели.

С 2012 года — главный редактор портала «Свободная пресса».

Как журналист находился в зоне боевых действий в Южной Осетии в 2008 и в Донбассе в 2014—2016 годах.

Сергей Шаргунов — лауреат премий: «Дебют», «Эврика», Государственной премии Москвы, итальянских премий «Arcobaleno» и «Москва-Пенне», Горьковской литературной премии, историко-литературной премии «Александр Невский», дважды финалист премии «Национальный бестселлер».

Книги Сергея Шаргунова переведены на итальянский, английский, французский, сербский языки.

С 5 октября 2016 года — депутат Государственной думы Федерального собрания Российской Федерации VII созыва. Своими приоритетами на этой должности называет борьбу с уничтожением образования, закрытием школ, медицинских учреждений, с отнятием детей, поддержку соотечественников.

Воспитывает сына Ивана.

Свой

— Нас окружают, — сказал парень рядом.

И сразу Илья услышал то, на что не обращал внимания.

Вкрадчиво хрустели ветки. Словно подавая сигналы.

Лес, высоченной чернотой обступавший просеку, был полон нехорошего движения.

Это была даже не просека, где они стояли, а разбитая колея с окаменелыми комьями земли, а слева и справа кто-то с треском приближался.

Хряск, хряск…

— Окружают, — сказал парень виновато. — Лучше посижу, — он быстро опустился на землю: призрак человека с призраком автомата.

Хряск, хряск…

— Окружают, — неслось от одного к другому.

— Тишина! — отрывистый приказ. — Заткнулись!

Илья замер, остановив дыхание, разом прикинувшись неживым. Хруст перестал, значит, и в лесу тоже замерли, и от этого стало жутко. Ночь густела — еще чуть-чуть, и можно мять ее, как пластилин.

Он ссутулился, чувствуя горб рюкзака и неловкий черепаший панцирь бронежилета, нянча двумя руками автомат, ставший липким и почему-то лишним.

— Я слышал рации, — пылкий шепот.

Успокоительно:

— Здесь зверей много.

За деревьями размашисто зашуршало, как будто протянули тяжелую тушу.

Илья повесил автомат на плечо, снял каску, душившую горло ремешком и накрывавшую слух, опустил на землю.

Ведь всех сейчас уложат, двенадцать человек. Уложат… Вряд ли плен. Просто всех уложат…

В небе навстречу его молниеносному взгляду пролетела лучистая строчка. Следом еще одна. Звездопад. В эту ночь был настоящий звездопад. Звездная собачья свадьба. Их было непривычно много, и они там в своей тоскливой серебристой вышине клубились, грызлись, метались — наверно, лаяли. Откуда еще увидишь такое небо? Мы уже пересекли границу? Сказали: да…

Удивительно — конец мая, но здесь ни одного комара.

По сухим комьям дороги заиграли яркие лучи фонарей.

Людские фигуры шатнулись, выпуская к лесу двоих. Илья споткнулся и, выпрямившись, в каком-то инстинктивном танце проскользнул к машине, бронированной белой газели с облупленной зеленой полосой на борту. Влез внутрь — было черно и пусто — пробрался на последнее сиденье, к бойнице, откинулся, поставив автомат между ног, и закрыл глаза.

Сколько времени? Время в телефоне, телефон приказали сдать еще давно, чтобы не засекли.

Уснул в минуту — отрубила опасность…

Разбудил грохот. Что-то ползло мимо. Вылез, увидел грузовик, который встал с погашенными фарами.

Позади газели темнело плотное стадо, грузовик к грузовику.

Наскочил старшой, с силой хлопнул чье-то плечо, протараторил в возбуждении:

— КамАЗ полетел!

— Как?

— Застрял! — Глаза, хорошо различимые в темноте, казалось, светились, проясняя бешеное лицо с клочковатой бородой.

Илья почувствовал бодрость: есть подмога, окружения нет… Прислушался. Хруст, вроде еще звучал, но нестрашный, уже жалобный. Может, и правда звери, но ничего, много нас, охотников. Или это сами деревья приветствуют освободителей скрипом.

Пошел навстречу грузовикам. На дороге теснилась молчаливая толпа, он продирался сквозь нее — разбирали автоматы, натягивали броники и каски.

А там, куда поднималась зябкая дымка, там по-прежнему сверкал звездопад…

Возле одного КамАЗа было пусто, но из черной пасти открытого кузова доносился гуд. Словно бы улей инопланетных пчел. Непрерывные голоса сливались в сладко-гортанное прожорливое урчание. Неужели демоны ночные? Может, их прислал звездопад?

— Братан, кто там? — окликнул первого встречного.

— Чего?

— Это че за гундеж?

— А… Чечены!

— А…

— Погнали! По машинам! Быстро! — раздались крики.

Он прошел кромкой леса и, поняв, что возвращаться к своим поздно, приблизившись к случайному грузовику, запрокинул голову:

— Ребят, сюда можно?

— Мест нет!

— Да ладно, лезь!

Он ухватился за крепкую камуфляжную руку и вскарабкался туда, где было битком. Захлопнулись. Засел на дне, верхом на «шмеле», круглой трубе, на которой с первой минуты больно стало подскакивать, но и держаться оказалось не за что… Встал на колени, протиснувшись к боковому борту и вцепившись в его железо, и теперь так и ехал — с автоматом на плече, на коленях около пулемета, а сверху кто-то сказал ласково:

— Я когда стрелять начну, ты головенку нагни…

Грузовик помчал. Молчали напряженно. Дорога сузилась. Ветка хлестнула по кузову, как выстрел, боец справа в ответ лязгнул затвором, неотступно уставившись в лес.

Начало светать, среди смутно-сизой дымки лес обретал насыщенно-летние тона, и проступали те, кто был в кузове. Илья посматривал на них, пятнистых и крупных… Рожи славянские… На руках кожаные перчатки без пальцев, некоторые в вязаных масках…

— Ты с каких мест? — спросил все тот же ласковый голос.

Илья покосился вверх — человек не прятал лицо, добродушное и спокойное: голубые глаза под оранжевыми бровями, полные щеки повара тряслись, красноватые, как будто распарились у плиты.

— Москва…

— Ых!

Этот насмешливый вдох перекинулся на весь кузов, но тут их мощно подбросило, и раздался общий выдох ругани.

— А вы откуда? — крикнул Илья, перекрывая ветер и скорость.

Вырвались из леса на голое пространство степи.

— Беркута! — почему-то этот хлипкоголосый слышен был отчетливо. — Я с Харькова. Да кто откуда…

Въехали на пригорок — привстав и глянув назад, Илья увидел петляющую между полей и рощиц дорогу, по которой, вздымая пыль и рассеивая рассветную мглу, слепя фарами, гнали вперед и вверх грузовики.

А, наверно, весело сейчас разбомбить этот караван…

Машина опять взлетела. Мина? Их швырнуло друг на друга и перемешало — валясь с ног, стукаясь автоматами, они неразборчиво заорали все вместе, возмущенно, но и восторженно, как будто в порыве братания. Илья зажмурился, цепляясь за уплывавший ящик, укатывавший огнемет и чьи-то шнурованные ботинки.

По крыше гулко застучали кулаки.

— Шумахер хренов!

— Эй, козел! Слышь, не газуй!

— Как приедем, шофера сразу к стенке, — заржал казак с пушисто-седыми усами, в синем мундире и синей фуражке с красным околышем, чем-то похожий на букет полевых цветов.

— А правда, почему он так гонит? — выпалил Илья.

— Когда быстро, попасть сложнее… — объяснил пулеметчик.

— Откуда?

— Да откуда… Хоть с земли, хоть с неба… Думаешь, они не знают, что мы едем? Вчера бой был… Три машины сожгли…

— Два «двухсотых», шесть «трехсотых», — готовной скороговоркой отозвался кто-то справа.

Илья всматривался в рассветную местность: где затаилась засада — за тем аккуратным, точно подстриженным кустом или в той голубоватой траве?.. Как он умудрился посеять каску? Какая завидная, наверно, мишень его голова, которая крутится и подпрыгивает над железным бортом… Наверно, ее первой разобьют!..

Колени болезненно ходили ходуном, ему хотелось нагнуться в поклоне, спрятаться хоть за какой-то заслон, но этого унижения он не мог допустить.

Левое плечо тяготил и мотал автомат: «Доброволец. Ты — доброволец».

Поднял глаза на пулеметчика:

— Победим?

Тот неожиданно по-родственному сощурился:

— Сто процентов!

Вдали то ли туман, то ли привязанная коза…

«В эту ночь решили самураи перейти границу у реки, — песня из детства, зачем-то он пытался расшифровать ее, иногда зависая на словах, как в молитве. — Так… Перейти границу… И я тоже — через границу, ночью… Но разведка доложила точно… И летели наземь… Значит, если нас встретят сталью и огнем, мы полетим наземь… Но это как? Сразу смерть? Или можно упасть, уползти, затаиться под кустом? И лет-е… наземь самура-а…»

Он стал себя развоплощать, готовить к смерти, подумал о друге Иване по фамилии Пушкин, который не узнает про эту войну. Отчаянный гуляка, поэт, блондин. Он часто шутил о смерти. Однажды позвал гостей на день рождения ровно к девяти вечера — «и ни минутой позже». Дверь была открыта, они прошли в комнату, где хозяин лежал, сложив руки крестом на груди, а неизвестный снимал с него гипсовую маску. Такой розыгрыш. Маску Иван повесил над диваном. А год назад, в конце мая, его нашли в Филевском парке с проводом на шее. То ли повесился, пьяный, то ли повесили… Он лежал в гробу, похожий на себя тогдашнего на диване, весь похожий на слово «поэт», с лисьей большой усмешкой… И вот сейчас лететь в неизвестность по извилистой дороге — это была как бы сопричастность другу… Он как бы летел по его мертвой улыбке… «Я рискую головой, чтоб тебе там было не так обидно… Ну если что, стану, как ты».

А вот о девушке Полине и о матери почему-то ничего не подумалось… Наверно, из жалости к ним.

Полина, с которой недавно стали жить. Длинношеяя. Девочка-мерзлячка. Кожа гусиная на лебяжьих косточках.

— Держись, Москва! — Кто-то, оскалившись многочисленными стальными зубами из прорези в черной маске, поднял перчатку с торчащим вверх голым большим пальцем. — Мы все теперь москали!

Опять тряхануло — затормозили…

И тут же, как остальные, Илья посмотрел в небо, пытаясь разглядеть вертолет, стрекочущий в сизо-белесом облаке.

Зачертыхались.

Позади один за другим, гася фары, останавливались грузовики. Из кабины выскочил мужичок в ватнике и крикнул, задрав мелкое детское лицо:

— Наземь! — И после паузы: — Приказ «Хорвата»! — Он потрясал хрипящей рацией с толстой антенной, словно какой-то игрушкой вроде танчика.

Илья, как все, снял автомат с плеча, перекинул ногу через борт, потом вторую — оттолкнувшись, прыгнул.

Позади и спереди тоже прыгали.

— Ложись! — прозвучало уверенное, и он немедленно растянулся рядом с человеком в маске, как и он, выдвинув автомат вперед себя.

Они залегли на краю дороги в жесткой траве, позыркивая друг на друга и вверх, где под настырный механический стрекот выплывало огромное красное солнце.

Солнце юга заливало все собой.

Стрекот слабел, таял, пока не исчез.

Утреннее тепло стелилось по степи.

Илья легко и радостно вскарабкался со всеми в грузовик, и пускай ехал по-прежнему на коленях, но высунувшись по бронежилетную грудь, точно бы вырос. Избежали окружения, избежали боя. Неужели так все и будет — ни одного выстрела? Видно, в этом особые чары войны — не сам бой, а постоянная его угроза. Автомат он сообразил снять с плеча и придерживал рядом со стволом пулемета.

Черный остов выгоревшего грузовика, кругом по траве барахло, наверно, из рюкзаков. Боец справа с чувством рявкнул, Илья не расслышал, но на всякий случай кивнул. Террикон, величественный, как усыпальница дракона. Распаханное серое поле, ноздреватое, как хлеб. Мазанки, похожие на большие куски каменной соли. Старушка издалека похожая на беззаботную, даже веселенькую тряпичную куклу.

Машина пошла медленнее. Блок-пост. Трехцветный флаг воткнут между сложенных стопкой шин. Мальчишеские фигуры, озорные окрики, машущие загребущие руки…

И был город, и площадка возле какого-то армейского здания — широкие бело-голубые плакаты из недавнего прошлого требовали «Захист Вiтчизни». Все прибывшие плотно кучковались, как бы робея, стараясь не стоять поодиночке.

Зато по центру площадки разминались чеченцы, каждый — видный, подарочный. С хрустом играли плечами, опирались на автоматы, как на костыли, посмеивались, черно, рыже и седобородые. Они перед кем-то рисовались. Обернувшись, Илья увидел заброшенный недострой, бетонные блоки с оконной пустотой — хорошенькое место для снайпера. А чеченцам будто бы и нравилось — дразнить темноту квадратных провалов…

* * *

Когда началось, все время читал новости… Подумывал ехать в Крым. Одессу не давал Полине смотреть, и сам отворачивался. Он и Донбасс не мог смотреть. Из жалости. И не мог не смотреть. И так хотелось прорваться через линзу телевизора. Через границу.

— Ты даже в армии не служил.

— Стрелять я умею. Я в тире всегда круто бью.

Прошлым летом были с ней в Одессе недельку, поливали лимоном барабульку в кафе на Ланжероне, и ничто, как говорится, не предвещало.

На войну подбил Серега, приятель со студенчества. Свел с движением добровольцев. Тоже собирался. В последний момент не смог. А Пушкин бы поехал, Иван, обязательно, несомненно, по любасу бы, но этот друг в земле. Уже скелет, наверно.

Илья, никого не предупредив, однажды майским утром собрал рюкзак, улетел в Ростов.

Полине сказал, что в Вологду, по делам издательства. Поверила: у него случались командировки.

И вот он здесь.

— Купол, — статный лысый мужчина, задержав, взвешивал рукопожатие.

— Вампир. Туман. Элвис Пресли, — звучало негромкое. — Ангел. Пятерочка. Самурай.

— Веселые клички, — паренек-новичок, дергая узким плечом, подтягивал автомат.

— Клички у собак, — хмуро-привычно поправил Купол.

Точно: голова как купол, круглая и нагая.

— А ты кто будешь?

— Не знаю…

— Незнайка, что ли?

— Позывной каждому нужен, — участливо объяснил старшой бородач, с которым пересекали границу. — Я Батон, можно Батя. Давай соображай: какой твой позывной?

— Ой, мне без разницы, — Илья растерянно заулыбался. — Любой подойдет… Не, ну серьезно, любой…

— Нормальный позывной, — разрешил лысый. — Пусть так и будет.

— Как?

— Теперь ты Любой.

— Почти любовь, — определил старшой.

* * *

Он лежал на матрасе в большом подвале после риса с тушенкой. Электрический свет из коридора тек в открытую дверь. Слева всхрапывал какой-то богатырь. Справа переговаривались. Один шептал настойчиво, немного шепеляво, будто шуршал целлофаном (Илья сразу дал ему позывной Целлофан), другой отвечал в голос, но приглушенно, смутно, как в бутылку:

— Пионер… У него в Краматорске правосек друга зарезал. Ну, он к нам.

— Зря он жестит. А все же надежный. Мало таких… Молодежь не идет…

— Есть, но мало.

— Только те, кто в Союзе жили… Они понимают, шо почем. Вот меня возьми. Я гроз четвертого разряда*. Сечешь? Так-то. Отец гроз и дед гроз. У нас забой да забой. А у молодежи шо? Забей да забей…

— Давно войны народ не нюхал!

— И ты заметь, все эти годы — мир и покой, а люди звереют! Раньше про собак говорили: сука, кобель. А теперь как? Мальчик, девочка… А сами звери!..

Илья усмехнулся сквозь побеждавшую дрему. Перед закрытыми глазами сверкал звездопад.

Ему снилось что-то детское. Он бесконечно тонул в мягком свете, качаясь в гамаке, тонул и качался, и дальше тонул. Повернувшись на бок, сквозь слипшиеся веки увидел бронежилет, автомат, берцы, сначала размыто-сказочные, но стремительно обретавшие неотвратимую жесткость.

* * *

В тех же грузовиках прикатили к площади, полной народа, и выстроились с краю. На площади люди кричали хором, по складам, просительно, жарко, запрокидываясь и высоко размахивая флагами. Они кричали: «Россия!».

Женщины побежали к грузовикам, наперегонки, с цветами. Возле Ильи у бокового борта стояли все в масках и хватали стебли перчатками. Илье достался махонький и невинный, с закрытым розовым бутоном мак, похожий на мышонка. Его протягивала не первой молодости тетка с красиво-горемычным, как бы вспухшим лицом, большим влажным ртом и большой грудью, взбудоражено гулявшей под синим платьем. Распущенные волосы ее были светлыми, но пока она тянула цветок, Илья увидел взлипшую подмышку с темными водорослями и подумал, что голова крашеная.

Побросали цветы на дно, по команде подняли вверх автоматы, перевели на одиночные и начали стрелять — залп, два, три… Это он умел.

Женщины отбежали обратно в толпу, которая перестала кричать и бессвязно бормотала. Салют по мертвым. Илья, дергаясь щекой на грохот, давил на гашетку и опять вспомнил друга, найденного в Филевском парке у тополя в первом пуху в петле из провода.

«Вот и пострелял», — подумал, нагибаясь за цветком, и обжег пальцы о дымившуюся гильзу.

* * *

На рассвете отправили в аэропорт.

Батон шутовским жестом протянул к дверям автомат, они услужливо разъехались, и Илья вошел вместе со всей группой.

Те, кто проник раньше, казались пассажирами, ждущими ранний рейс. Слонялись, отражаясь во внутренних стеклянных конструкциях и промытых витринах, за которыми было еще темно, вчитывались в электрические икринки табло, сидели на рюкзаках, правда, все были вооружены, а некоторые курили назло табличкам на украинском и английском.

Пустые стойки… Ни милиционера, ни уборщицы…

Длинный тип в черной пиратской косынке подошел к стене с высоким серо-стальным барельефом (приветный старик в очках) и продекламировал нараспев:

— Композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.

Батон иронично икнул куда-то в клочья бороды.

— Му-му-мум-му-му-му! — вдруг запел длинный. — Му-му-му-му-у-у! — И торжествующе возгласил: — Любовь к трем апельсинам!

— Не слыхал о таком извращении, — Батон отечески осалил его по плечу. — Короче, обстановочка, — он понизил голос, притягивая к себе группу. — Там, в том терминале… — перчатка показала в отточено-полированную даль, — спецназ кировоградский. Они нам на фигне нужны. Пускай в Киев улетают на своем литаке… А они и не против. Все будет хорошо.

— Да мы даже не сомневаемся! — громко сказал Илья, и его поддержало несколько хохотков.

Время текло вяло и сонно, но когда солнце засветило вовсю, началась движуха. Купол, зашуршав какими-то картами, подозвал Батона, и тот стремглав повел отряд за собой.

Пробежав несколько пролетов вверх, Илья вынырнул из люка под слепящее пекло.

И тут они были не первыми — на широкой крыше расположилось человек двадцать автоматчиков.

— Загораем, пацаны, — Батон поймал в кулак бороду, будто сейчас сорвет, как ненужную в этих краях шерстяную вещь.

Метров за сто на такой же башне копошились вражеские фигурки, передвигали железки…

— Знаете, чем мы отличаемся? — засипел, садясь на корточки, седовласый мужик в тельнике. — Мы идейные, а они по приказу.

— Среди укропов идейных хватает, — опроверг Батон. — Под Волновахой одного взяли, плачет, сопли утирает, а все долдонит: «Я прав»…

Длинный в косынке (Илья забыл его позывной) раскачивался на джинсовой ноге и пел в телефон:

— Мамуль, я дома. Где-где? В Ялте! Это я симку сменил, старый сломался, мамуль! На днях заеду! А? Мамуль, ты их не таскай! Приеду, вместе на рынок сходим! А? Чего ты, мамуль?

— Эй, упадешь! — окликнул его осетин, мохнатый шар (позывной Гром), напряженно занявший место возле станка с гранатометом.

Тот приложил острый палец к губам и так же на одной ноге сделал несколько скачков от края.

— Мать в Мисхоре, — объяснил жалобно, — думает, троллейбус вожу. А может, и не верит. Мамку никогда не обманешь.

— Извини, — вспомнил Илья важное, — дашь позвонить? Я коротко!

Полина подошла с первого гудка.

— Привет, — сказал он, и неожиданно для себя выдавил: — Я на Д.

Почему-то так произнеслось.

— Где?

— На Д., — сказал он тверже, и замолчал. — Мне нельзя здесь много разговаривать.

— Что ты молчишь?

— Смотри про нас в новостях, — и разъединился.

Подошвы скрипели гравием, обильно покрывавшим крышу. Голову пекло, по лицу струился пот, следовавший дальше, по шее, по ключицам. Дебильное солнце! Если разуться, наверняка этот гравий будет жечь, как угольки.

— Твоя! — длинный протянул трубку.

— Сбрось, — Илья замахал руками, — не подходи…

— Минометы, снайперки, ПЗРК… — Батон изучал вражескую сторону, приложив к глазам здоровенный, как две сложенные гирьки, бинокль. — Ниче, мы повыше ихнего сидим!

— А выше нас никого? — надтреснуто спросил человек в защитной гимнастерке (позывной Кобра, а Илья дал бы Вобла), заветренный видок доходяги и свежая георгиевская лента бантом на рукаве.

— Сверху только Бог, — отмерил Батон рассудительным тоном бармена.

— Это понятно… Я ж не про то… — Кобра засмущался. — А сверху-то нас не того?.. Сверху-то, а?..

— Разве ворона прилетит… Так если пометит — это к славе! — Батон мягко пошел к нему, переложив автомат из правой в левую, приноравливаясь хлопнуть по плечу. — Аэропорт новенький. Столько бабок вбухали… Кому надо такое добро ломать?

— Внимание! Друзья! А мы ведь толком не познакомились! Предлагаю на этом вынужденном пляжу… пляже… — Длинный, сияя, обводил всех острым пальцем. — Вот ты! Откуда?

— С Макеевки, — буркнул Кобра, но вскинул глаза: лицо на миг оживилось, пополнело.

— Кем работаешь?

— Сталеваром.

Батон опять приложился к биноклю, направляя его куда-то вверх, в безоблачную температурную синь.

— Что же привело вас на наш холостяцкий пляж? — Длинный играл своим указательным в микрофон.

— Как шо? — Кобра вновь проглотил щеки. — Затрахали. Всю жизнь мозги трахают вместе с языком. Хоть дети отдохнут.

— Слыхал анекдот? — неизвестно кого спросил осетин. — Встретились в пустыне лев, козел, лис и спорят: кто главнее. Нет, погоди, не козел, перепутал. Лев, лис… И кто? Погоди!

— А что здесь забыл москвич? — Неугомонный палец целил в Илью.

— Он не москвич, он Любой, — зевотно сообщил седовласый мужик в тельнике, все сидевший на корточках.

— Точно! Любой! — Палец дрыгнулся. — Прикольное погоняло!

— Да, я любой, — сказал Илья раздельно. — На моем месте мог быть любой… Любой русский человек…

Длинный выхватил телефон из кармана:

— Алло! Мамуля, не звони, я за рулем! Осторожно, двери закрываются! Я сам перезвоню!

А Батон как выпал из трепа, так и молчал, не отрываясь от бинокля и водя им по небу, словно в поисках малейшего облачка.

И вот что-то серое показалось в синеве.

— О! — возликовал осетин. — Слушай сюда! Лев, осел и лис! Осел такой…

Вертолет наполнил небо рокотом. За вертолетом шел серебристый штурмовик. Зарычали, забранились, и сразу стало не до слов.

Вспышка. Подкинуло, оглушило, повалило, осыпало острым гравием, все заволокло черным дымом, рокотало небо, новая вспышка, таранный удар потряс основания башни…

Он ринулся в люк и покатился вниз за остальными. Там все горело, и орало, и дергались тела… И кто-то палил зачем-то в остатки стекол, которые осыпались, и выбегал, и падал, потому что лупили отовсюду — и снайперы, и минометчики, а самолет, и вертолет, и еще один вертолет заходили на новые круги…

Он никого не узнавал и плохо понимал:

— Пушкой…

— Нурсами…

— Летит, летит, летит обратно!

— Десант сажают… ПЗРК сюда!

— Нету… Не взяли!

— Миномет давай!..

— Нет взрывателей…

— Любой! Ты чего не отвечаешь? — Батон, безумный, в кроваво-дымящейся одежде, с опаленной бородой, таращился на него. — Марш на крышу! Раненых забирать! Любой! Я тебя прикончу!

— Что? — очнулся Илья.

— Ты что? Как тебя зовут? Любой!

— Я — свой! Свой я!

— Ты — Любой!

Но до крыши им не дал добраться новый удар…

Потом, доползя по осколкам в конец зала, он помогал чеченцам крушить стойки, отчаянно и стремительно, не зная для чего, потом запалили костер («Маскировка дымом!» — закричал кто-то, и это объяснение надеждой застучало в висках). Обжигаясь, тащили горящие куски пластика к проемам и кидали наружу. Потом бежали к грузовику.

Его ударило в ногу, выше колена, он упал, и стало смеркаться, и было спокойно, только услышал как бы сквозь нараставшую воду:

— Режь штанину.

— Не до этого… Тащи.

— В яйца метил.

Очнулся, трясло. Рядом с забинтованной головой лежал щекастый повар, розовый пузырь качался на губах. Глянул мутным глазом, подмигнул. Теснота от тел.

Илья не знал, что несется в грузовике, доверху груженном ранеными, а через минуту накроют огнем.

И тогда он окончательно забудет, как его зовут.