Сказать по правде

Остин Сигмунд-Брока, 2019

Репутацию Кэмерон Брайт можно выразить одним словом: стерва. Неудивительно, что она королева «дрянных девчонок» и привыкла всегда получать желаемое. Но даже у таких, как она, есть слабости. Эндрю – ее первая настоящая любовь и восходящая звезда футбольной команды. А еще… он не хочет иметь с Кэмерон ничего общего. Чтобы завоевать красавчика, нужно «приручить» себя, извинившись перед всеми, кого она обидела. Даже перед Бренданом, чья жизнь практически пошла под откос. Но что, если на самом деле любовь, которую Брайт заслуживает, не требует жертв?

Глава 4

На следующее утро меня будит звонок телефона, испортив обычный субботний план поспать подольше. Я бросаю взгляд на экран — звонит Эль. Ощутив укол совести, я выключаю звук, и звонок переключается на голосовую почту. Надеюсь, ей понравилась ночь с Джейсоном, но прямо сейчас я не готова слушать откровенные подробности.

Встать.

Пойти на пробежку.

Разобраться с мамой.

Дел достаточно, чтобы поднять меня с кровати.

Мне больно из-за того, чем вчера все закончилось с Эндрю, из-за того, как он меня назвал. Мысль крутится на краю сознания, пока я застилаю кровать. То, что я наговорила Пейдж, прозвучало плохо — честно говоря, я могла бы быть повежливее. Но Эндрю меня знает. Он все поймет.

Или нет и я потеряла то, чего ждала целый год.

Сейчас я ничего не могу поделать. Только ждать.

Нужно пробежаться.

Я храню свое снаряжение для бега именно там, где мне удобно, как и все остальное в моей комнате. Пространство безупречно организовано, и я этим горжусь. У меня небольшая комната, не сравнить с огромными залами моих подруг, и я регулярно слышу, как ругаются соседи за стеной. Краска облезает с кремовых стен, на которых я развесила дизайны сайтов, над которыми работаю. Но все на своих местах. Для каждого шарфа есть крючок на вешалке у двери, у каждой страницы с домашней работой — место на письменном столе. Каждый выпуск «Экономиста» по порядку выстроен на полке.

Я надеваю футболку беговой команды Бомонта, забираю кроссовки возле двери по пути в коридор и морщусь, как обычно.

Хотя в своей комнате я поддерживаю чистоту и порядок, моя мама поступает с остальной частью квартиры ровно наоборот. Я прохожу мимо ее комнаты, где пол завален горами белья, — чистого или грязного, определить невозможно. Она оставила несколько пар обуви в коридоре — розовые туфли на каблуках и балетки, которые опять сняла и не убрала на полку.

Я собираю обувь и отношу к ней в комнату. Взглянув на кровать, я к своему удивлению обнаруживаю, что одеяло откинуто и в кровати никого нет. Обычно мама не встает раньше полудня. Я мысленно реорганизую свой список.

Разобраться с мамой.

Сходить на пробежку.

Найти возможность пробраться к ней в комнату и рассортировать белье.

Она оказывается за стойкой в крохотной кухне, где добавляет какие-то специи в блендер. Мои надежды на то, что она выбралась из кровати ради чего-то продуктивного, рассеиваются, когда я вижу на ней халат и фольгу в волосах. Если она их осветляет, то много часов не выйдет из дома.

У нее такие же светлые волосы, как у меня, и на этом сходство заканчивается. У мамы округлое, пухлое лицо — как у молодой Рене Зельвегер, сказала бы она. В общем-то, она так и говорит. Я ловила ее перед зеркалом на копировании выражения лица с фотографий из «Джерри Макгвайр», открытых на телефоне. У меня же вытянутые, острые черты отца, его синие глаза и тонкие губы. Это единственное, что мне от него досталось, кроме оплаты обучения и подписки на «Экономист», которую, к его искреннему изумлению, я попросила на шестнадцатилетие. Это один из редких подарков на день рождения, который он мне подарил. Обычно его финансовый вклад в нашу семью ограничивается тем, что позволяет ему хорошо выглядеть перед коллегами.

— Это что, кайенский перец? — спрашиваю я у мамы, шнуруя кроссовки.

— Я пробую новый рецепт, — жизнерадостно говорит она. — Лимонад, кайенский перец и браунколь. Деб на этом сбросила семь кило! Кстати, — мама поднимает взгляд, как будто удивленная тем, что вспомнила, — Деб сегодня не придет.

— Постой, почему? — спрашиваю я, переставая завязывать шнурки. Не может быть, чтобы мама Эндрю отменила встречу из-за того, что он не хочет меня видеть. Правда?

— Она сказала, что родня мужа все еще в городе, — говорит мама, включая блендер, который начинает яростно жужжать.

Я с облегчением киваю. Я помню, как Эндрю говорил, что его бабушка и дедушка не могут улететь домой в Нью-Джерси. Наверное, хорошо, что в понедельник ничего не будет. Мысль о том, что придется сидеть в каменном молчании напротив Эндрю, пока наши мамы хохочут и перешептываются, обмениваясь сплетнями о школьном совете, в животе образуется комок, от которого меня избавит только пробежка.

Мама выключает блендер, и он со скрипом и заиканием останавливается. То, что машина еще работает, — небольшое чудо, учитывая что она была у мамы еще тогда, когда мой отец жил в Лос-Анжелесе, до моего рождения, и она подвергала его бесчисленным чисткам за прошлые восемнадцать лет.

Наверное, она замечает скепсис в моем взгляде, потому что смотрит на меня.

— Это не такая чистка, как другие, — говорит она и торжественно провозглашает: — Джаред Лето ею пользуется.

— Окей… — Я ставлю пятку на спинку дивана и нагибаюсь, растягивая подколенное сухожилие. — Но ты всегда начинаешь свои чистки, а через два дня сдаешься. Я просто не вижу смысла.

Улыбка мамы исчезает; она сурово хмурится, готовая обороняться. Это одна из основополагающих истин существования моей матери. За каждой улыбкой прячется неуверенность.

— Я могу начинать и заканчивать чистки как захочу, Кэмерон, — возражает она. — Какое тебе дело?

— Никакого, — мрачно говорю я и меняю ногу, которую растягиваю. В этом мы различаемся. Моя мать все бросает. Сначала актерскую карьеру, мечту, ради которой она двадцать лет назад переехала из Индианы в Лос-Анжелес. Теперь это любая работа, которую она находит, — кейтеринг, стрижка волос или работа официантки. Наши жизни были бы другими, если бы не стало так трудно находить роли, когда ей исполнилось сорок. Но возраст в Голливуде не ценят, и мама не выдерживала постоянных отказов. Как только становится тяжело, она сбегает — на следующую работу… или на диван. Отказы ее парализуют. Я видела, как это происходит после бесчисленных прослушиваний, и видела, как это происходит на протяжении многолетних попыток заставить моего отца на ней жениться.

— Не у всех обмен веществ как у тебя, — продолжает она. — Прояви сочувствие к другим.

«Серьезно?» Я опускаю ногу, зная, что она не замечает: на мне спортивная одежда и я отправляюсь на десятикилометровую пробежку.

Вместо спора я меняю тактику.

— Что ты сегодня делаешь? — спрашиваю я, хотя халат и фольга уже отвечают на мой вопрос.

Мама быстро косится в сторону, подтверждая мою догадку.

— Ты же знаешь, я ищу работу, — говорит она с явно натянутой беззаботностью.

Мне знакомо напряжение у нее в голосе, так что я решаю надавить.

— Да, но что с собеседованиями? Я могла бы помочь тебе искать…

— Нет, спасибо! — Она отворачивается, чтобы налить коктейль, все еще натягивая на лицо жизнерадостность. — Я пока не готова. На следующей неделе.

Со стаканом в руке она шаркает к дивану и опускается на него, накидывая на колени свой любимый плед с леопардовым рисунком и включая телевизор.

Я делаю глубокий вдох. В душе я знаю, что придется писать отцу и просить денег. Хотя он оплачивает нам квартиру — достаточно, чтобы жить в сорока минутах от школы, за которую он платит, но не ближе, — скорее всего, его не обрадуют письма с дополнительными просьбами. И я даже не могу его винить. Все было бы иначе, если бы мама искала работу. Но зачем ему помогать нам, если она даже не пытается помочь себе?

— Эй, — начинаю я, заранее понимая, что это ужасная идея, — как насчет школы актерского мастерства, в которой летом училась Морган? Уверена, что ты могла бы там преподавать.

— Преподавать? — вторит мне мама, не отводя глаз от экрана. — Учить этих избалованных детей? Нет уж, спасибо.

Я игнорирую укол в адрес моих друзей, хотя практически уверена, что он был намеренным.

— Но ты правда хороша в этом, мам. — Я присутствовала на многих прослушиваниях и видела достаточно репетиций, чтобы это знать. — Морган сказала, что ты первая отметила, как она часто использует подергивание губами. Я думаю, что будет здорово…

— Хватит, Кэмерон, — обрывает меня мама; голос снова становится жестким и капризным. — Я сказала, что не в настроении. Думаешь, мне нужно, чтобы мне каждый день напоминали, что я провалилась как актриса? Нет уж, спасибо, — повторяет она, на этот раз говоря «разговор окончен».

— То, что ты весь день сидишь на диване, тебе не напоминает? — огрызаюсь я, не в силах больше сдерживаться. В такие дни я ее ненавижу. Дни, когда я просто пытаюсь двигаться в завтрашний день, а она пытается никуда не двигаться. — Ладно, не пытайся. Дай мне знать, когда надо будет снова писать отцу и выпрашивать деньги.

Я хватаю ключи и направляюсь прямо к двери.

Каждый раз, когда мне хочется плакать, я бегаю. Слезы сначала достигают носа, а не глаз. Если постараться, можно подавить их, прежде чем они коснутся век. Нужно один раз вдохнуть ртом, а потом выдохнуть.

Со временем начнет получаться.

Я бегу в сторону, противоположную той, в которую обычно бегаю с Эндрю, — вверх по холму и тротуарам. У домов в моем районе чугунные ограды, а на плакатах над ними — реклама стоматологов и доморощенных юристов. Я выбегаю на Шестую улицу, мимо «Чунмуро», ресторана, в который мы с мамой ходили в мой день рождения. Корея-Таун — не опасный район, нет ничего страшного в том, что я, семнадцатилетняя девушка, бегаю по улицам одна; просто это не лучший район. Он явно отличается от вылизанных тротуаров и идеальных газонов Беверли-Хиллз, где я бегаю с командой в будни.

Через пару километров я ускоряюсь, и боль в груди превращается из страданий в напряжение. Мама никогда не прикладывает усилий. Никогда. Даже когда я рассказывала ей, как страхи мне не по возрасту, — о медицинской страховке, об арендной плате, о том, как свести концы с концами, — сжимают мне горло, когда я расслабляюсь.

Я не хочу просить деньги у отца. Каждый раз, когда дела идут плохо, мама зависит от него. И за это нужно расплачиваться. Мало того, что приходится умолять, — когда отец решает приехать и посмотреть, как дела, все становится… хуже. Я не святая, но у отца вдвое меньше терпения. Он не очень хорошо относится к маме. У них много лет продолжаются эпизодические отношения, большую часть времени отсутствующие, и даже проведенные ночи вместе, когда он в городе по делам, никак не ослабляют разрушительную критику, которой он ее осыпает.

Я спотыкаюсь о неровность на тротуаре, но удерживаю равновесие. То, что я сказал матери на прощание, — это чересчур, и теперь я чувствую себя виноватой. Я знаю, что правда может ранить, даже когда ее нужно услышать. А ей нужно. Она просто отказывается слушать. Каждый раз, когда я говорю, что ей не хватает мотивации и упорства, она сдается еще больше. Прилипает к дивану или целыми днями не выходит из засыпанной бельем спальни.

Мама никогда не думает обо мне. О том, что мне нужно от родителя. О беговых соревнованиях и днях открытых дверей, на которые она не приходила, о счетах, которые она игнорировала, — о том, что мне нужно, чтобы чувствовать безопасность и заботу. Я никогда не пряталась от истины в наших отношениях. Холодная и суровая реальность в том, что я для нее — просто источник доходов, повод выпрашивать у отца то, что она не хочет зарабатывать. За это я всегда буду на нее зла.

Мысль горит во мне как топливо, и я заставляю себя подняться на следующий холм. Я никогда не пойму, почему мама не пытается доказать отцу, что он неправ. Он называет ее ленивой и беспомощной, и она все принимает, а затем снова ставит себя в положение, где неизбежно это услышит. Это так меня бесит, что иногда я срываюсь и начинаю повторять жесткие слова отца.

Я останавливаюсь на углу Шестой и Оксфорд; в боку колет. Переводя дыхание, я достаю телефон из повязки на руке и пишу имейл отцу.

От: [e-mail]

Кому: [e-mail]

Тема: Кэрол

Извини за беспокойство. Ей снова нужна помощь. Прошло четыре месяца, а она даже не ищет новую работу.

Нажав «Отправить», я снова начинаю бежать. В такие времена я мечтаю жить с отцом. Однако он четко дал понять, что думает по этому поводу. Юридически он признает меня своей дочерью, но в его жизни нет места для такого рода отношений. Он дал мне понять свои твердые границы, когда мне было шесть, и я спросила, поедет ли он с нами в Диснейленд на мой день рождения. Он сказал, что слишком занят для такого.

Я никогда не забуду его точную формулировку: «Такое». Как будто все, что его дочь хотела, на что надеялась, в чем нуждалась, можно мимоходом сжать в «такое» и отмести.

Только став старше, я узнала, что «занят» — это не выдуманное оправдание. Он управляет фондом венчурного капитала в Филадельфии, в котором работает со всемирным портфолио инвестиций в технологию. Он окончил Уортон в числе лучших на курсе, и его фирма инвестирует в две сотни компаний с биржевой стоимостью в триллион долларов. В этом семестре я выбрала курс «Экономика на предпринимательском рынке», чтобы летом претендовать на стажировку в его фирме. Хотя работать с отцом — не то же самое, что жить с ним, но хоть что-то. Это шанс последовать по его стопам, и, надеюсь, в направлении такого же успеха. Это приведет меня в его мир, если не в его жизнь.

Я не могу перестать желать этого. Я не наивна — и знаю, что он сволочь. Но другого отца у меня нет. Для матери я всегда буду инструментом по выкачиванию денег из него. Для него же я могу стоить больше. Нужно лишь заслужить его уважение.

Я бегу через перекрестки, мимо припаркованных машин, от Оксфорд до Олимпик. Я знаю дорогу домой наизусть. Наверное, я пробежала по каждому кварталу этого района с тех пор, как шесть лет назад отец переселил нас с мамой в нынешнюю квартиру — когда я пошла в среднюю школу Бомонт. Я пробегаю мимо двух ресторанов мантов, расположенных дверь в дверь; из них просачивается манящий запах. Кто-то нарисовал аэрозолем на стене портрет Сета Роджена, который мечтательно смотрит на кого-то — кажется, это должна быть женщина-Йода. Перед ним делают селфи три девушки.

Усталость приходит, когда я достигаю нарядной корейской баптистской церкви, но я продолжаю бежать. Почти в конце маршрута у меня жужжит телефон, и я резко останавливаюсь, шаркая кроссовками по тротуару. Я открываю почту и вижу сообщение от Челси Виндем — имя мне смутно знакомо. Это одна из личных ассистенток моего отца. Потому что, разумеется, Дэниэль Брайт редко пишет имейлы сам. И никогда — своей дочери.

От: [e-mail]

Кому: [e-mail]

Тема: Re: Кэрол

Мистер Брайт сказал, что разберется.

Давление в груди ослабевает.

Вернувшись домой после еще нескольких километров, я обнаруживаю маму за компьютером; глаза у нее красные и опухшие. Хотя она не сняла халат, на экране — объявления о работе.

Мне не нужно спрашивать, что случилось. Я знаю. Отец разобрался. Он позвонил и пригрозил, что не даст денег на квартиру, если она не устроится на работу. Наверное, он сказал, что она жалкая и ей повезло быть достаточно красивой, чтобы провести с ним ночь восемнадцать лет назад. Наверное, он напомнил: как только я покину дом, ей придется разбираться со всем самой, так что лучше надеяться на меня, потому что больше о ней заботиться некому.

Я и раньше это слышала.

— Прости. Не знаю, что со мной не так, — говорит она, когда я прохожу мимо.

Я знаю, что происходит. Каждый раз, когда отец говорит, что ей придется от меня зависеть, мама начинает каяться, чего обычно не делает. Она знает, что если потеряет меня, то потеряет и крышу над головой. В глубине души мне хочется ответить ей какой-нибудь гадостью. Но хватает ума этого не делать.

— Ничего. Просто постарайся, мама, — говорю я из коридора. — Постарайся доказать, что он неправ.

Я вхожу в свою комнату с идеальным порядком, освобождаясь от от маминой неуверенности в жизни. Я не могу ее изменить, не могу все это контролировать. Все, что я могу сделать, — постараться не стать одной из тех, кто сдается перед трудностями. Кто позволяет другим диктовать свои правила.

Я стягиваю футболку, надетую поверх серого спортивного лифчика. Прежде чем кинуть ее в корзину для белья, я замечаю пятно от травы на рукаве и вспоминаю, как упала под дождем на плечо. Со мной бегал Эндрю. Он помог мне подняться, и мы пошли домой шагом, хотя дождь лил как из ведра.

«Ты стерва, Кэмерон Брайт».

Эндрю неправ, и я не стану просто сидеть и надеяться, что он передумает. Я не стану похожей на мать, которая ждет на диване, когда все наладится само собой. Я слишком сильно его хочу и покажу ему, какая я на самом деле. Я все для этого сделаю.