Тридцать пять родинок

П. Елкин

Маленькие мемуары популярнейшего деятеля российской блогосферы – это мелодия одной жизни, сыгранная по нотам радости и печали, нерешительности и самоиронии, надежды и разочарования. Полные обаяния литературные опыты, несомненно, добавят в вашу жизнь яркие краски и позитивные впечатления. Автор напомнит вам о том, что «пассивное чтение все-таки очень и очень вредно». Поэтому лучше не рисковать и незамедлительно пополнить ряды активных читателей этой искренней и жизнеутверждающей книги…

Про мой страх

В детстве меня тревожили мохнатые существа.

То есть не волосатые, не лохматые, а именно мохнатые — такие существа, у которых короткие волоски идут ровным покровом.

Волосатые и лохматые зверьки не пугали, как-то подсознательно чувствовалось: если к ним прикоснуться, почувствуешь шелковистую мягкость волосков.

А вот мохнатые… Я уж не говорю про мышей и гусениц, даже ночные мотыльки, даже просто бабочки с мохнатыми тельцами — при одном взгляде на них подушечки пальцев начинало неприятно покалывать. Я прямо чувствовал, что эти коротенькие волоски таят в себе какую-то страшную опасность, эти на вид гладкие, а на самом деле состоящие из острых волосков поверхности в моем воображении сочились какими-то неведомыми ядами. Казалось — вот тронь их, а потом будешь весь чесаться, словно от тысяч комариных укусов или крапивных ожогов.

Когда на занятия по аппликации в детский сад мне купили дорогущую бархатную цветную бумагу, я с благоговейным ужасом рассматривал ее мохнатую поверхность и долго потом оглядывался на тех, кто на занятии смело выхватывал из моей стопки листы, гладил их, а потом уверенно засовывал обратно. Я все оглядывался и ждал, когда они начнут корчиться от боли. Мне казалось, в этих листах заключена была та же сила, что и в горчичниках — такие коварные штуки, которые сначала на ощупь холодные и даже ледяные, а потом начинают нестерпимо жечь, так что на теле остаются страшные красные пятна…

Представьте мой ужас, когда на одном из детсадовских утренников, где я, как обычно, исполнял какую-то главную роль, для пущей торжественности воспитатели нацепили мне на шею галстук-бабочку. Из бархата.

То есть у меня, как и всегда, был какой-то тряпочный галстушок на резинке, но почему-то именно на этот раз воспитателям его показалось мало, у кого-то из старших групп они отняли бабочку, естественно тоже на резинке, и нацепили мне.

Вы представить себе не можете, как мне было страшно. Каждый раз, когда я открывал рот, я чувствовал на коже жар, потому что в каких-то миллиметрах от моего подбородка засел не то шмель огромных размеров, не то страшнючий паук, выжидающий малейшей возможности впиться мне в горло или запрыгнуть в открытый рот.

Я уже плохо помнил свою роль, мне было не до аплодисментов детей, не до вспышек фотоаппаратов. Задрав подбородок вверх, я, словно робот, боясь сделать лишнее движение, переступал по сцене, бережно перенося себя из угла в угол.

И вот, когда, всхлипывая от облегчения, что спектакль наконец закончился, не глядя под ноги, на ощупь, я спустился со сцены и отправился поскорее к аплодирующим родителям, чтобы попросить их побыстрее снять с моей шеи этот ужас, до которого я сам боялся даже дотронуться, я почувствовал, как отцовская ладонь крепко берет меня за затылок и наклоняет голову вниз.

Я уже не мог сказать ничего, даже рот открыть, но сопротивлялся изо всех сил, пытаясь вывернуться из-под неумолимой руки. Но отец, естественно, все-таки пригнул мою голову вперед, пригнул так, что у меня не только подбородок весь ушел в бархатную бабочку, но и хрустнула шея.

— Ты, конечно, звезда и все такое… — пригнув меня, сказал отец удовлетворенно. — Но так задирать нос — стыдно. Гордость свою демонстрировать — просто некрасиво, запомни, сынок.

Я запомнил.