Цикл «Как тесен мир». Книга 1. Чем я хуже?

Павел Андреевич Кольцов, 2018

Первая книга цикла «Как тесен мир». Начинается все с почти стандартного «попаданства». Разум учителя истории, обладающего отличной памятью и профессиональными знаниями о Второй мировой войне, увлеченного к тому же оружием и военной техникой, после автомобильной аварии перемещается в тело шофера полуторки Нефедова в 1939 год. Довоенный Харьков, непривычный быт, незнакомая молодая жена, соседи по коммунальной квартире, друзья-приятели бывшего хозяина его тела, плодотворное сотрудничество с собственным дедом и добровольная поездка на Лубянку. Тяжелый путь доказательства своей «будущности» и ее признание на самом верху. И, как первый итог этого признания, – освободительный поход в Польшу начинается уже совсем под другими лозунгами…

1. Молодая жена.

Середина августа, липкая солнечная жара. Сорокапятилетний школьный учитель истории Алексей Валентинович Максимов, отгуливая последние недели отпуска перед началом учебного года, решил съездить поздним утром на Конный рынок — овощами-фруктами по дешевке скупиться. Ехал он, одетый по случаю непрекращающегося летнего зноя в обвисшие шорты и растянутую футболку, на ногах — растоптанные шлепанцы, за рулем стареньких, местами украшенных пятнами ржавчины белых жигулей, противно для окружающих дырчавших изрядно прогоревшим глушителем. Кондиционером привычно служили опущенные до отказа передние боковые стекла. Дороги — час пик уже прошел и, опять же, пора отпусков, — были полупустые… Не то, чтобы Алексей Валентинович куда-то торопился, но дорожная обстановка вполне позволяла и «кондиционер» на скорости обдувал мощнее, так что стрелка спидометра застенчиво подползала к восьмидесяти. На приближающемся светофоре уже загорелся зеленый; неожиданно слева, из боковой улицы, на уже «двойной» красный выскочил наглый серебристый микроавтобус; среагировать слегка расслабленный жарой Алексей Валентинович не успел…

Ремнем безопасности он не пользовался (в аварию не попаду, мешает, подумают — боюсь, штраф маленький и т.д.). Тонкое железо сминающий боковой удар в переднее левое крыло жигулей швырнул его довольно тщедушное тело вперед и влево, узкая грудь скользящим ударом относительно безопасно обминула руль, ребра выдержали, но уже начинающая лысеть голова разбила лобовое стекло…

Сознание вернулось внезапно. Он лежал щекой на приборной доске, правая рука обнимала руль, тошнило, голова раскалывалась болью и кружилась, как на карусели, попробовал открыть глаза, залитые теплым и липким — ничего не видно. Опираясь плохо слушающимися руками, откинулся на спинку сидения и протер ладонью откликнувшиеся болью веки — через красную пелену проступили совершено незнакомые очертания. Разум просто фиксировал — выводы делать пока отказывался. Вместо привычного толстого руля в потертой цветной оплетке — какая-то черная узкая баранка. Поцарапанная и выгоревшая на солнце черная пластмассовая торпеда с привычными приборами превратилась в непонятную пустую металлическую полку с четырьмя циферблатами справа от руля, выстроившимися ромбом. Лобовое стекло высыпалось, но явно было прямым и вертикальным, а не покатым и закругленным. Очень тесная кабина, голова чуть ли не подпирала низкий потолок. Высокое сиденье — сплошное и какое-то дерматиновое, его неудобная спинка — без подголовника.

Кто-то рванул боковую дверь:

— Товарищ, ты живой?

Алексей Валентинович с трудом повернул непослушную затуманенную голову: открывший дверь выглядел довольно странно для жаркого августа 2012 года. На нем была необычная мешковатая, на выпуск, белая блуза с длинными рукавами, перетянутая узким ремешком, на голове — странного фасона светлая кепка.

— Вроде.

— Из кабины вылезти сможешь? Или посидишь, врачей подождешь?

— Лучше, посижу, хреново мне.

— Это правильно, посиди, посиди. Один товарищ уже побежал: позвонить в больницу. Скоро карета подъедет.

— Карета?

— Ну, да! Карета скорой помощи.

— А-а… Соображаю что-то плохо…

— Понятное дело, у тебя вся голова разбита. Давай я тебе хоть лицо протру осторожно.

Странно одетый мужчина достал из широких штанин смятый, несвежий носовой платок. Алексей Валентинович прикрыл глаза, прислонившись затылком к жесткой задней стенке кабины, мужчина мягко и осторожно промокнул ему глаза и лоб.

— Товарищ, пропустите, я из аптеки, — вмешался запыхавшийся женский голос. Мужчина с покрасневшим носовым платком отодвинулся и на подножку, откуда-то появившуюся в жигулях, накренив своим весом тесную кабину, взобралась низенькая полная женщина в белом халате. — Так, товарищ шофер, не волнуйтесь, — уверено обратилась она к Алексею Валентиновичу, сейчас я вас перевяжу. А там и скорая подъедет, из нашей аптеки и вызвали.

Женщина умело промокнула принесенным влажным тампоном окровавленный лоб, осмотрела голову и плотно перебинтовала. Потом протерла лицо, что позволило Алексею Валентиновичу лучше осмотреться вокруг: его привычный жигуленок почему-то превратились в непонятную машину с грубой древней кабиной, стоящую на том же перекрестке, где произошла авария; асфальт на дороге сменился брусчаткой; дома на улице тоже изменились, они, насколько помнилось, были вроде бы и те же, но какие-то более серые и невзрачные, без магазинов на первых этажах; вместо серебристого микроавтобуса, вылетевшего наперерез, неподалеку парил из-под смятого капота угловатый древний грузовик; странные мешковатые одежды обступивших мужчин с нелепыми устаревшими прическами, некоторые, несмотря на жару, в темных пиджаках; осторожно объезжающий место столкновения транспорт, как будто сошел с экранов старых, сталинской эпохи, фильмов.

Ничего не соображающий Алексей Валентинович осмотрел, по мере сил, себя. Одежда была явно не его: вместо футболки — плотная серая рубаха с закатанными до локтей рукавами, вместо шорт — широкие черные измятые штаны, вместо растоптанных шлепанцев — грязные матерчатые туфли. И тут он глянул на свои руки: вместо узких, всегда чистых ладоней с длинными «музыкальными» пальцами — две здоровенные, чуть ли не с совковую лопату, покрытые намертво въевшейся черной грязью лапищи; мощные безволосые предплечья, толщиной чуть ли не с его привычное бедро. Осторожно ощупал свое тело: под рубахой скрывались непривычного размера бицепсы и неслабые (некоторые девушки проходят мимо и молча завидуют) грудные мышцы. Несмотря на непрекращающуюся головную боль и тошноту, на ум пришло единственно возможное объяснение этого немыслимого бреда. Для подтверждения, Алексей Игнатович обратился к полной аптекарше, уже освободившей от тяжести своего тела подножку и просто стоящую рядом:

— Девушка, пожалуйста, закройте дверь и поверните ко мне зеркало: хочу на свою «красоту» посмотреть.

Раньше до сознания Алексея Валентиновича как-то не доходило, а сейчас дошло: и голос его звучал совершенно не привычно.

— Почему девушка? — удивилась аптекарша. — Вы что, товарищ, плохо меня видите? Я уже в бабушки готовлюсь: дочка на сносях восьмой месяц.

— Да… Что-то, как в тумане все… — попытался исправить свой невольный промах Алексей Валентинович (его до сих пор незнакомые люди называли «молодым человеком» и он к женщине с подобной миловидной внешностью, в районе сорока, вполне мог обратиться, как к «девушке»).

Аптекарша прикрыла дверь и повернула на нужный угол боковое зеркало машины — в упор на Алексея Валентиновича уставилась широкая, скуластая, молодая и совершенно чужая физиономия с темно-русой шапкой густых взъерошенных волос над широким бинтом, перехватывающим лоб. Он закрыл глаза и зачем-то больно ущипнул себя обеими руками за чужие бедра. Естественно, бред или сон не кончились, что и логично: если все это ему просто снится и во сне он себя щипает, то с чего бы ему просыпаться? Боль от щипка ведь ему тогда тоже просто снится.

— Ну как, товарищ? — участливо поинтересовалась аптекарша? — не сильно себя испугались?

— Терпимо… Только соображаю я что-то с трудом и не помню ничего… Пустота в голове… Не помню кто я, где я… Даже число не помню.

— Какое число? — не поняла аптекарша.

— Сегодняшнее.

— Семнадцатое августа сегодня. Эк, товарищ, как тебя шандарахнуло, если память отшибло.

— А год?

— Тридцать девятый. Ты что же это, вообще ничего не помнишь?

— Нет… Даже, как попал в аварию…

— В аварии тот, на ЗИСе, виноват, за это не переживай, — подсунулся ближе мужчина в кепке, не пожалевший своего носового платка, — я все видел, могу и свидетелем выступить, если нужно будет. Значит так: ты по главной дороге ехал, по проспекту, а он с боковой тебе наперерез выскочил, — мужчина показал двумя руками, как было дело. — И прямо-таки слева в капот твоей полуторки бац! И врезался, понимаешь? Правда, сам себя он уже и наказал… Чего уж тут его ругать? Без толку теперь. Погиб он. Твою машину, видишь ли, развернуло, и сюда, — он показал, — влево от руля тебя и кинуло. Так что, ударился ты вскользь. А он, похоже, грудь об свою баранку проломил и головой лобовое стекло напрочь вышиб. Пульса у него совсем нет, пробовали. И не дышит уже. Так-то, браток, получилось…

Пазлы вроде бы начали складываться в картинку: если это все-таки не сон и не галлюцинация, то его разум при аварии переместился в тело незнакомого здоровяка-парняги, попавшего в аналогичную аварию на том же месте, в тот же день и месяц, вот только в 1939-ом году прошлого века… Мать!!! Мать!!! Мать!!! Растак и растудыть через глобус! Эмпирическая сила! В задний мост до кардана! За что ж мне такое наказание выпало? И что мне теперь с этим делать? А в моих жигулях теперь кто? То есть, в моем теле в жигулях? Разум вот этого громилы-водилы из довоенного времени? Ладно, что там в моем времени теперь происходит, и не узнаешь и не догадаешься… Чего голову ломать? Вот как я тут выкручиваться буду? Ну да, как учитель историк, я кое-что знаю. И хорошо знаю… Многое знаю даже наперед… Но вот о «своем» новом теле… Да и просто в элементарных бытовых вопросах соображаю мало. Вот, допустим, они меня все товарищем называют, а я аптекаршу — девушкой. Прокол. Она ведь тоже, вроде, товарищ (или гражданка? дамочка? уважаемая? как там, в фильмах говорили?). Ч-ч-черт его помнит… Значит, я просто потерял память. Этого и буду держаться… М-мать! О чем это я думаю? Это ж просто полный абзац какой-то получается! Мое сознание в чужом теле и в прошлом веке, а где моя Ленка? Женаты ведь с ней почти четверть века. А дети? А малыш-внучок? Они все еще не родились, а я здесь? Без них? Еще и выкручиваться должен, как Штирлиц? Мать-перемать…

Из коляски подъехавшего мотоцикла вылез, расправляя под широким ремнем белую плотную гимнастерку, усатый милиционер с желтой револьверной кобурой на портупее с одной стороны и с коричневой планшеткой — с другой. На его голове прихваченный под подбородком ремешком красовался странный головной убор из белого материала похожего на шляпный фетр и формой напоминающий уменьшенный английский колониальный шлем. Бросая быстрые строгие взгляды на Алексея Валентиновича, он выслушал толпившихся возле разбитых грузовиков людей и обошел со всех сторон оба автомобиля, делая какие-то пометки на бумаге, положенной поверх планшета. Второй милиционер, водитель мотоцикла, подошел к погибшему шоферу, мертво лежащему на своем руле, ощупал, видно удостоверяясь в смерти, и забрал у него документы.

Усатый милиционер с необычными (для Максимова) знаками различия на бирюзовых петлицах (три звездочки на одном просвете), наконец-то, подошел к Алексею Валентиновичу:

— Ну, что, гражданин, а вы, я вижу, живой. Лейтенант Евсиков. Попрошу ваши документы.

С легкой дрожью превозмогая непослушность чужих массивных рук, Алексей Валентинович ощупал свою рубаху — из нагрудного кармана достал несколько потертых по углам грязноватых книжечек (документов? удостоверений?) и сложенные в несколько раз листы грубой желтоватой бумаги. Лейтенант забрал всю пачку, прежде чем Алексей Валентинович успел сам ознакомиться со своей новой личностью.

— Та-ак, Нефедов Александр Александрович, восемнадцатого года рождения, шофер второго класса… Та-ак… Автомобиль ГАЗ АА государственный номер ****. Та-ак… Шофер транспортного цеха Харьковского паровозостроительного завода, судя по путевому листу, вез со склада продукты в заводскую столовую. Так?

— Не помню…

— Что именно не помните? Гражданин Нефедов?

— По-моему, — с трудом передернул непривычно широкими плечами Алексей Валентинович, — я вообще ничего не помню. Вот вы назвали меня Нефедовым Александром Александровичем, а я этого не помню. Не помню, что я шофер на заводе, что я вез какие-то продукты, как стукнулся, не помню… Где живу, есть ли у меня жена, родители, дети — ничего не помню…

Да вы не переживайте так, гражданин Нефедов. Мы еще, конечно, будем разбираться, но в аварии, похоже, по словам очевидцев, виноваты не вы. Может, вы хоть что-то помните? Вот, какое, к примеру, сегодня число?

— Я этого тоже не помнил. Перед вашим приездом, как раз спрашивал у гражданки из аптеки. Она мне и число подсказала, и месяц, и год…

— Да, да, — подтвердила полная аптекарша, он меня спрашивал об этом. А я ему подсказала.

— Вы знаете, товарищ лейтенант, кое-что, я все-таки помню. Помню, что живу в Харькове, в Советском Союзе. Что у нас социализм. Что наш вождь и учитель — товарищ Сталин. Что была Великая Октябрьская Социалистическая революция в семнадцатом году… А вот, как я сейчас живу? Как в школе учился?… И вообще свое детство — пустота полная…

— Ладно, гражданин Нефедов, не буду вас мучить вопросами, скоро подъедет скорая помощь и отвезет вас в больницу. Доктора у нас хорошие — разберутся, что с вашей памятью. На завод на ваш мы по телефону сообщим, а там уже в отделе кадров все про вас должно быть известно: и адрес, и семейное положение, есть ли родители, дети и такое все прочее. Так что, не волнуйтесь, — выясним и поможем.

— Спасибо, товарищ лейтенант.

— О! Вот и карета скорой подъехала. Товарищи врачи! Сюда!

Подошли двое мужчин в белых мятых халатах не первой свежести. У того, что был постарше, со старорежимной бородкой, висел на груди стетоскоп. Второй, более плотного телосложения мужчина нес небольшой чемоданчик с красным крестом. Обладатель стетоскопа поинтересовался самочувствием пострадавшего; выпростав левое запястье с большими наручными часами, померил на запястье пульс; внимательно прослушал сердце и легкие, попросил подвигать руками и ногами. Уже набрякшую кровью повязку на голове трогать не стал.

— Ну, что, молодой человек, — участливо спросил доктор, — сами до кареты дойти сумеете?

— Могу попробовать, — попытался спуститься из кабины Алексей Валентинович и в изнеможении откинулся обратно на сиденье. — Не. Сам не могу. Голова кружится, слабость. И ноги плохо слушаются. Поддержите меня, пожалуйста.

— Ладно, ладно, посидите пока. Товарищ милиционер, будьте так добры, окажите любезность. Отодвиньте отсюда людей и помогите моему водителю задом подъехать как можно ближе

Белый фургон с широкими красными крестами подъехал почти под самую дверь полуторки. Крупнотелый санитар, усатый милиционер и доктор помогли чужому телу Алексея Валентиновича выбраться из кабины и лечь на брезентовые носилки на полу в карете скорой помощи. Лежа стало легче, и он, в надежде задремать, закрыл глаза. Заснуть не получалось: больше не из-за плохого самочувствия, а по причине клубком роящихся тревожных мыслей, перемежаемых проклятиями на судьбу и длинными матюгами. Поехали не сразу, судя по доносившемуся разговору, доктор и милиционер что-то писали-оформляли. Потом загудел, раскручивая коленвал, стартер; затарахтел двигатель, и машина тронулась. В салоне непривычно воняло бензином и выхлопными газами, тряска по неровной брусчатке мучила, доводила почти до тошноты. Сколько ехали, он так и не понял, но обрадовался, когда при очередном торможении шофер заглушил двигатель.

— Ну, что, больной, идти сможете? Мы вас поддержим, — обратился к нему доктор, — или растрясло дорогой?

— Растрясло, — сглотнув, и с трудом преодолев подступившую тошноту, ответил Алексей Валентинович.

— Вижу, батенька, — кивнул доктор, — лицо у вас — прямо зеленое. Ничего, ничего. Лежите. На каталке вас завезем.

Тело Нефедова было крупным и, очевидно, тяжелым — вызванные из приемного покоя дюжие санитары переложили его с носилок скорой помощи на свою каталку и покатили по пологому пандусу вовнутрь. По сторонам смотреть не хотелось, и Алексей Валентинович просто закрыл глаза. С неприятно тарахтевшей одним колесом каталки его не очень вежливо переложили на твердую кушетку и на время оставили в покое.

Потом был осмотр и опрос, занималась этим молоденькая, лет не больше тридцати, симпатичная, но строгая выражением лица женщина-врач. Никаких тебе рентгенов и УЗИ: ощупывания, прослушивания, осмотр, и вопросы. Результаты обследования физического состояния больного вполне обнадежили: отделался, можно сказать, только легким испугом. Ни тебе переломов, ни тебе трещин или повреждений внутренних органов. Вот только порезы на лбу необходимо зашить. Крупная гематома на левом плече сама со временем рассосется. И все. Правда, присутствует еще явно выраженное сотрясение головного мозга с практически полной амнезией. Вот это уже похуже будет. Но, покой, отдых и, скорее всего, память снова вернется. На несколько дней по любому придется остаться в больнице — для наблюдения. А там, видно будет…

Молодая, обладавшая приятным голосом врач представилась Ириной Николаевной Бабенко. Она самолично наложила больному на лоб несколько коротких швов, а наново туго перебинтовала ему голову ассистирующая ей при этом молчаливая, в возрасте, медсестра с неприступным выражением широкого лица. С помощью тазика и резиновой губки Алексея Валентиновича аккуратно обмыли от крови; раздели до пахнущего собственным потом белья; перевезли на каталке в набитую десятком больных просторную палату; переложили на свободную койку с низко провисшей под его большим весом панцирной сеткой, прикрытой продавленным матрацем, и оставили в покое, сделав еще один укол и настоятельно рекомендовав поспать. Он, очевидно под воздействием последнего укола, расслабился и действительно провалился в сон, со смутной махонькой надеждой проснуться уже в своем родном времени и собственном, пусть даже и тщедушном и немолодом теле.

К его огромному сожалению, махонькая надежда так и не оправдалась. Проснулся он, еще не открывая глаз, от прикосновения чужой горячей ладони к своему предплечью. Незаметно размежил веки: на краешке его койки примостилась довольно симпатичная лицом полноватая девушка в белом халате, именно ее прикосновение он и почувствовал сквозь сон. Рядом с ней стоял веснушчатый огненно-рыжий парень с простецкой и жизнерадостной даже в переживании физиономией, его халат был небрежно наброшен на узкие плечи.

— Проснулся! — чересчур бодро отреагировал парень. — Здорово, Санька!

— Колька, не шуми, — грудным мелодичным голосом одернула парня девушка. — Сань, ну ты как? — обратилась она уже к Алексею Валентиновичу и ласково погладила по предплечью, — плохо тебе?

— Плохо… — согласился «Сань». — Слабость во всем теле, голова, как на карусели и тошнит… И еще… Память у меня напрочь отшибло… Не помню ничего…

— Ну, меня-то ты хоть помнишь? — опять влез улыбающийся парень.

— Извините, не помню…

— Ты что? Меня на вы? — удивленно разинул рот парень.

— Колька! — снова одернула рыжего хлопца серьезная девушка, — помолчи, пожалуйста. Дай мне поговорить.

— Да, да, конечно, Клава, — стух веснушчатый, — поговори ты.

— Сань, — с надеждой обратилась девушка, тревожно нахмурив темные густые брови, — а меня ты узнаешь?

— Нет… — лежа передернул плечами Алексей Валентинович. — Извините. Я после аварии, как оказалось, вообще ничего не помню. А вы кто?

— Да Клава я, жена твоя, — в уголках синих глаз девушки заблестели подозрительные капельки.

— Клава… — повторил за ней Алексей Валентинович, — жена моя… А вы, то есть ты, красивая… Думаю, повезло мне с тобой.

Набрякшие в Клавиных глазах капли хлынули по полным щечкам ручьями, девушка смахнула их ладошкой, обхватила Алексея Валентиновича за широкие плечи и осыпала его лицо влажными поцелуями. В своем «прошлом» теле, Алексей Валентинович был человеком женатым и по чужим постелям не гуляющим. В супругах у него уже больше двадцати лет была его же ровесница Лена; красота которой, вполне естественно, с годами незаметно поблекла в возрастных морщинках, обвисшей коже на лице и ранней седине. Молоденькими девушками, знакомыми и незнакомыми, он мог любоваться только чисто эстетически; мысли об адюльтере ему даже в голову не приходили. И вдруг: молодая, красивая лицом и пышными формами деваха оказывается его теперешней женой. Обнимает, прижимается тяжелой грудью, целует, слезами орошает. Да-а-а… Мимо воли его новое мужское естество на это отреагировало достаточно бурно — хорошо еще, под одеялом было не заметно. И никуда от этих ласк не денешься. А если разобраться, то еще, можно сказать, или повезло, или могло бы быть и хуже: внешне Клава очень даже привлекательна (хотя его прошлая жена была гораздо стройнее), а вот если бы его здешний прототип был любителем чрезмерной женской полноты или, наоборот, анорексичной худобы? Или сам был бы старичком, а жена морщинистой беззубой старухой?

— Клава, да ты успокойся, не надо так плакать, — обнял новоявленную жену за оказавшуюся под халатом довольно полной талию Алексей Валентинович. — Я ведь все-таки живой, руки-ноги целые, из повреждений — только пустяшные порезы на лбу. Ну, правда, память напрочь отшибло от сотрясения мозга. Но память — это ведь не разум. Я ведь не сумасшедшим стал… Вроде, соображаю… Хотя, со стороны, виднее. Вот пообщаюсь сейчас с вами обоими, и вы мне скажете: чокнутый я или только обеспамятевший.

Клава выпрямилась, достала откуда-то платочек и вытерла свое раскрасневшееся влажное лицо, глянула на «своего» мужа и протерла от слез и поцелуев этим же мокрым платочком лицо уже ему. Наведя маломальский, как она полагала, порядок — спрятала свой платочек куда-то под халат и опять положила свою горячую ласковую ладонь на руку любимому.

— Клава, а расскажи мне про меня, да и про себя тоже. Может, я так легче все вспомню.

— Как тебя зовут, помнишь?

— Если честно, то нет. Не помнил. Но мне милиционер сказал, который документы мои смотрел: Нефедов Александр Александрович. Шоферю на полуторке. Работаю на паровозостроительном заводе в транспортном цехе. Так?

— Так, — встрял веснушчатый, — на паровозостроительном, как и я, как и Клава. Я, напоминаю, твой лепший кореш еще по колонии, Колькой меня кличут, Гуриным Колей. А теперь я тоже шофер и тоже на полуторке. Вот только сейчас мне Палыч разрешил с Клавой к тебе на эмке съездить. Я ее, как начальство домчал, чтобы поскорее тебя проведать. Клава меня всю дорогу подгоняла, словно кучер лошадь. А Палыч — это наш начальник транспортного цеха. Может, хоть его вспомнишь?

— Не-а, не вспомню.

— А жаль, мировой мужик. За своих всегда горой стоит. Да он же сам к тебе в больницу ехать собирался. Но совещание у него какое-то… Не смог. А Клава ждать ни как не хотела, грозилась на попутках добираться. Так он мне велел эмку взять и ехать. Так-то, брат.

— Погоди, Коля, погоди, — остановил словоохотливого приятеля Алексей Валентинович. — Про Палыча я вкратце понял. Вы мне, ребята, про меня самого лучше расскажите. В какой это я колонии с тобой был?

— В Куряжской, имени Горького. Не помнишь?

— Нет. Мы с тобой что, уголовниками были?

— Да нет, не так, чтобы очень, — засмеялся Колька. — Колония у нас была детская, а мы были просто шпаной беспризорной. И ты, и я. В конце двадцатых нас туда загребли. Вначале тебя, а потом и меня. Там мы с тобой и сдружились. Ты всегда здоровяком был, а я мелким шкетом. И ты меня под свое авторитетное крыло взял, не давал прочим пацанам в обиду.

— А до колонии, что со мной было, не знаешь? Откуда я родом? Что с родителями?

— Нет, не знаю. Как-то о прошлом мы не любили вспоминать. У многих оно было совсем нехорошее. Нами тогда Макаренко руководил, и его политика была: забыть все свои прошлые «подвиги» и начать жизнь с чистого листа. Так что, обычно никто и не откровенничал.

— А сколько мне лет? — спросил Алексей Валентинович.

— По документам — двадцать один, — ответила уже Клава. — Восемнадцатого года ты считаешься. И насчет твоего детства, кое-что могу рассказать: то, что от тебя же и слышала. Родителей ты своих совсем не помнил, где родился — тоже. Так только, были у тебя какие-то отрывочные воспоминания. Большая городская квартира. Богатая квартира. Огромный бородач, в военной форме, у которого были золотые часы с музыкой, а на часовой цепочке — множество разных золотых же брелоков, которые ты любил трогать. Высокая женщина, которая куда-то везла тебя на извозчике, и тебя сильно трясло на булыжной мостовой. Потом ты жил у какой-то доброй толстой бабушки в подвале. Бабушка с тобой была ласковая, называла Сашенькой и сиротинушкой, но еды у нее вечно не хватало, и ты все время хотел кушать. По твоим словам, полностью осознал ты себя уже мелким шкетом в компании беспризорников в деревянном небольшом городишке где-то на очень широкой реке. Периодически вас отлавливали, помещали в детские дома, оттуда ты сбегал, колесил по железным дорогам в собачьих ящиках и на крышах, приставал к новым компаниям беспризорников. Пока не попал в Куряж к Макаренко. Вот Макаренко ты боготворил, он не одного тебя перевоспитал и сделал человеком.

— Еще в колонии, — снова подключился Колька, — ты увлекся техникой: автомобилями и тракторами. И чинить их помогал, и ездить научился. Потом и меня к ним приохотил. Курсы водителей в Осоавиахиме и — два новоиспеченных водителя на паровозостроительном. Поселились мы с тобой в общаге, завод нам койки выделил в одной комнате. В первый же рабочий день, как пришли в контору оформляться, ты втюрился по уши в одну из наших машинисток. В столовой ее приметил и все. Просто очумел от такой красотищи.

— В Клаву, что ли?

— А в кого же еще? Как увидал, так сразу мне и сказал: моя будет!

Алексей Валентинович с новым интересом оглядел свою жену. А и впрямь, красивая девушка, нестандартная. Правда, полноватее, чем его представление о женском идеале, но каким-то обаянием так прямо и пышет: густые слегка вьющиеся темно-каштановые волосы ниже плеч; даже не голубые, а какие-то ярко-синие лучащиеся изнутри глазища, опушенные (красить не надо) частоколом длинных ресниц; широкие (точно, что соболиные) брови; полные щечки с аппетитными ямочками; небольшой прямой носик; красивые и без помады губы. Изюминка чувствуется. Тело… Пока сидит, всего не рассмотришь, но налитая грудь упрямо пытается отстрелить пуговицы тесного казенного халата; талия под рукой хоть и ощутилась довольно упитанной, но ширина расплывшихся на его кровати бедер явно ее превосходила. Для гитары, пожалуй, крупновата будет; скорее, можно сравнить с контрабасом. Ладно, когда встанет, рассмотрим подробнее. Сам Нефедов был тоже очень даже крупногабаритным парнем, так что, как видно, и жену себе выбрал под стать. Что ж теперь поделаешь? Как там говорят? «Лишь бы человек был хороший»? Во-во. Лишь бы. Первое впечатление — добрая и открытая. Действительно мужа своего «обеспамятевшего» жалеет и любит. Чувствуется, что без притворства, без дули в кармане.

— Ты, Сашка, сразу от Клавы всех ухажеров отвадил, — продолжал взахлеб делиться воспоминаниями улыбающийся Колька, — даже инженера Фролова, из конструкторского бюро, который на заводе считался уже чуть ли не ее женихом. Подошел ты к нему как-то на выходе из столовой, загородил ему такому всему культурному, при галстуке, шляпе и одеколоне, своей скромной персоной проход и почесал свой левый махонький кулачок (размером с голову самого Фролова) правой изящной лапкой. Сказав при этом, что Клава теперь будет встречаться только с тобой, а если кто не согласен — пускай подыскивает себе тихое местечко на ближайшем кладбище. А если кто умный на тебя куда не надо какой-нибудь донос настрочит, то даже и в гроб класть будет нечего: один бесформенный фарш с галстуком останется… Понятное дело, и Фролов спорить не стал, да и другие ребята тоже. Осталось тебе только Клавку уговорить. Прямо, как в том еврейском анекдоте, когда Абрам дочку за Ротшильда замуж выдавал, помнишь? Дочка уже согласна, осталось только Ротшильда уговорить. Но с этим ты справился лучше Абрама, хотя и не сразу. Не знаю только: ты ей тоже кулак показывал? — гоготнул веснушчатый приятель.

— Попробовал бы он мне кулак показать, — подключилась к веселой теме Клава, — так и летел бы от меня вверх тормашками. Просто я вдруг обнаружила, что все мои ухажеры куда-то подевались: то целый рой вокруг меня постоянно кружился; то вдруг вообще никого на горизонте, даже инженер Фролов стал обходить десятой дорогой. Не с кем стало ни в кино сходить, ни в театр, ни на танцы, ни в парке культуры или саду Шевченко погулять. Как вроде, я какая-то чумная стала. Только какой-то стеснительный новый шофер размером со шкаф: то букетик мятый, словно коровой не дожеванный, к нам в машбюро занесет, то издали за мной наблюдает в столовой или после рабочего дня. А сам все краснеет, как стеснительная девица и толком ничего сказать не может. Долго я ничего понять не могла, пока Лёля, подружка моя, глаза мне не открыла. Тут уж, Саня, я сама тебе кулак показала. Конечно, поменьше, чем у тебя: я ведь, все-таки, девушка. Не помнишь?

— Нет, — улыбнулся «Саня».

— Значит, так было дело, напоминаю. Принес ты мне как-то очередной, явно сорванный где-то на клумбе и твоими «музыкальными» пальчиками от волнения помятый букетик. Я вытолкала тебя вместе с этим букетиком в коридор, сунула тебе под нос два свои кулака и сказала, чтобы ты оставил меня в покое. Что мне, мол, такой дурак-увалень и даром не нужен, который и двух слов сказать не может — только мычит и краснеет. И тут у тебя прорвало плотину. Все мне рассказал: и о своих чувствах, и о непонятном твоем стеснении, и о том, что прямо с первого взгляда утонул в моих синих глазищах, как в озерах. Складно рассказал. Я даже тебе поверила и рассмотрела чуть ли не впервые внимательно: а ничего парень, высокий, сильный и симпатичный. И вовсе не увалень. Похоже, просто, стесняется. А так, видно, что хлопец бойкий. Согласилась с тобой вечером сходить в кино… Теперь мы с тобой почти год, как женаты.

— А живем мы где? В общежитии?

— Нет, зачем же? Мы живем в моей комнате, в квартире на Юмовской. Вкратце, о себе: мне двадцать (я тебя на год младше); моя мама умерла, когда я была еще в школе училась; папа, Николай Игнатович, — фрезеровщик на нашем же заводе, он потом второй раз женился и переехал на квартиру к своей новой жене на поселок Артема (она нее отдельная и детей от первого брака двое); вырастила меня бабушка, мамина мама, но она тоже умерла еще до нашего с тобой знакомства. Так что, у нас с тобой есть теперь своя большая комната в самом центре города, с замечательными соседями.

— А дети у нас есть?

— Нет, Сань. На нашем с тобой семейном совете было решено пока повременить. Я ведь летом в институт поступила, в наш механико-машиностроительный. Так что, машинисткой до конца месяца на заводе дорабатываю, и — «дети в школу собирайтесь». Точнее в институт. Вот выучусь на инженера, тогда уж и рожать буду.

— Понял. Краткую свою биографию услышал, твою тоже, но сам все равно ничего так и не вспомнил. Ладно, время покажет, может и вернется память… Слушай, Коля, — обратился он уже к приятелю, — не в службу, а в дружбу: своди меня в туалет, пожалуйста.

— А тебе разве можно вставать? — удивился Коля, — вон, у тебя под койкой утка стоит, давай я тебе ее подам — отольешь.

— Да не, — засмущался Алексей Валентинович и приподнялся на кровати, — я не в таком плохом состоянии, чтобы уткой пользоваться. Я ж не «брат Митька» из «Чапаева» — пока не помираю и ухи не прошу.

В принципе, сон подействовал на Максимова (или Нефедова?) довольно благотворно: голова совершенно не кружилась, прошла тошнота, слабости не чувствовалось. Возможно, все эти неприятные симптомы большей частью были следствием замены сознания, а не ударом головы в стекло. Алексей Валентинович откинул шерстяное одеяло и сел на койке в длинных черных трусах и белой застиранной майке, спустив босые ноги на пол.

— А где моя одежда, обувь? — спросил он озираясь.

— Забрали, наверное, — пожал плечами Коля, — решили, что тебе вставать еще рано, и забрали. У других, — он оглядел палату, — я смотрю, тапочки есть и халаты одинаковые больничные.

— Ребята, попросите у кого-нибудь на время, не охота босиком и полуголым в коридор выходить.

— Это мы мигом, — согласился Коля. Пробежав по палате, он нашел самые большие по размеру тапки и просторный казенный халат. И то и другое было до этого обуто-одето на грузном пожилом мужчине в круглых очках, который быстро вошел в положение и по-товарищески одолжил выданное ему больничное имущество, попросив только громким шепотом «тапочки не обсыкать».

— Постараюсь, — громко поблагодарил мужчину «Санька», — А вот не делать то же самое с халатом — уговора не было. Но я и с ним постараюсь. В палате негромко гоготнули.

Санькиному телу застиранный грубый халат пришелся почти в пору, только полы были слегка коротковаты, а вот из самых больших в палате тапочек едва не половина пяток неудобно свисала назад. Ничего, не на парад. В туалет сходить вполне можно. Решив не выглядеть до конца выздоровевшим (память то «не вернулась»), «Санька» оперся своей правой лапищей на услужливо подставившего плечо своего мелковатого друга. Друг, на удивление, оказался довольно крепеньким пареньком: под накинутым белым халатом прощупывались узлы хоть и не крупных, но тугих мышц. С другой стороны мужа решила поддержать Клава. Ростом она оказалась почти на голову ниже от супруга, но тоже совсем неслабая. Алексей Валентинович с любопытством обнял ее за полные плечи и почувствовал не мягкий слой сала, а даже большие чем у Кольки, хотя и не такие тугие, «женские» мускулы.

Колька узнал, где располагается туалет, и обнявшаяся троица, с трудом протиснувшись в дверь, отправилась по указанному адресу. На обратном пути они наткнулись на строгую медсестру. Медсестра на весь коридор завозмущалась наглым самоуправством и пообещала больше таких бессовестных посетителей в палату не пускать. Алексею Валентиновичу пришлось включить все свое из другой жизни обаяние, чтобы утихомирить труженицу шприца и клистира. С трудом, не сразу, но ему это удалось. Правда, вредная медсестра все-таки позвала Ирину Николаевну, чтобы та осмотрела взбодрившегося после сна больного и, может быть, разрешила ему самостоятельно вставать с кровати.

— Ну, что, Нефедов, — подошла к кровати Ирина Николаевна, — вы, говорят, уже сами решили в туалет сходить? Чувствуете себя лучше?

— Да я не сам ходил, меня друг с женой по коридору поддерживали, а друг и в сам туалет со мной зашел. Лучше мне стало после сна, Ирина Николаевна. Честно вам говорю. Тошноты больше не чувствую, голова совсем не кружится. Может, только слабость еще какая-то ощущается. Но я, когда шел, честное слово, не шатался. Только вот не помню ничего по-прежнему. Ни жены не узнал, ни друга. Они мне про меня и про себя рассказывали, думали, вспомню, а я все равно ничего не вспомнил…

— То, что вам лучше, — уже хорошо. А память… Наша больница не по этому профилю лечит. Посмотрим, что будет завтра. Если чувствовать себя будете более-менее нормально, а проблемы с памятью останутся, нужно будет вас показать специалисту из психиатрического института. По любому вы еще несколько дней у нас проведете. А халат и тапочки я распоряжусь вам выдать, раз вы, как маленький, на утку ходить стесняетесь. Только пусть вас пока что или медсестра или кто-нибудь из товарищей по палате сопровождает. Договорились?

— Спасибо, Ирина Николаевна! Конечно, договорились.

Вместе с врачом вышли из палаты и ребята. Клава пообещала проведать и завтра, но уже после работы. Коля попрощался на несколько дней — посылали в командировку. Максимову больше не спалось, новая реальность снова взбудоражила очумевшее сознание. И что, теперь так и придется ему в этом времени в чужом теле жить? С чужой уже начатой судьбой? А собственная жена? А сын с дочкой? Внук? Их больше никогда не увидеть? Да и вообще… Сталинское время. Тюрьмы и лагеря, гэбня кровавая, жестокий бред культа личности. Кругом стукачи-доносчики. И война. Самая кровавая в истории человечества (кому, как не ему, учителю истории это знать). Непривычный отсталый быт. Совершенно чужая незнакомая женщина (пусть даже молодая и симпатичная) в качестве жены с возможно неприятными ему манерами (чего стоят только ее слюнявящие поцелуи) и черт его знает, каким характером. С ней что, спать придется? Ему, никогда не изменявшему своей Ленке? Бред какой-то. Полный абзац!

Так. «Спокойствие, только спокойствие», — как любил говаривать мультяшный Карлсон. И чего нервничать? Разве есть варианты? Ась? Может, пойти в туалет и повеситься на пояске от халата? Вдруг, опять в свой век и в свое прежнее тело вернется? А если нет? Не хочется вешаться? Тогда, хочешь не хочешь, а придется, как-то вживаться в эту эпоху. Пока продолжим симулировать амнезию, если психиатры не расколют. И искать свое место в этой жизни, желательно, приличное. Шофер полуторки двадцати одного года, женат, сирота, бывший беспризорник… А смогу ли я водить этот драндулет допотопный? Там и передач меньше, чем в жигулях, и переключаются они, вроде, с какой-то перегазовкой при выжимании сцепления. Кое-как, возможно, поехать и смогу, но автоматизма в движениях на первых порах не будет явно. А если что-нибудь забарахлит или сломается в дороге — починю? Вряд ли. Да и правила дорожного движения могут быть немного другие, попроще… Если решат мне сделать даже не переэкзаменовку, а просто поспрашивать — провалю, как пить дать. Так что, придется из водителей переквалифицироваться? В управдома, по примеру Остапа Ибрагимовича? И это вряд ли. Ладно. Еще пару дней покоя в больнице мне обещали — подумаем. И от новоявленной молодой жены отказываться никак нельзя. Никто этого не поймет, будут лишние разговоры и подозрения. Придется ее целовать и исполнять супружеский долг? А что этому мешает? Чтобы она ему не понравилась, как женщина — этого сказать нельзя — он даже возбудился от ее близости. Элементарное чувство порядочности? Стыд перед самим собой и перед исчезнувшей в еще не наступившем XXI-ом веке еще не родившейся женой? Можно, конечно, какое-то время ссылаться на состояние здоровья и в постели манкировать своими обязанностями. Это можно. И совесть тогда будет чиста. А там, как говорили в каком-то фильме про Одессу: «будем посмотреть».

На следующее утро слабость прошла совершенно, только начали слегка чесаться заживающие под бинтами швы. И в туалет, и в больничную столовую, Алексей Валентинович ходил уже хоть и не сам, а с мужиками из палаты, но в посторонней поддержке больше не нуждался. Голодовка, поневоле проведенная вчера, в какой-то мере компенсировалась двойной добавкой каши сегодня. Еда была казенная и невкусная, но это была еда.

После завтрака Алексей Валентинович выпросил у соседей по палате все имеющиеся газеты, отложенные для использования в туалете, и стал вникать в нынешнюю действительность. Напыщенные лицемерные дифирамбы существующему строю в целом и правящим личностям в частности он пропускал, а в новости Харькова, страны и мира — с интересом вникал. Память у Максимова была профессиональная, учительская. Историю он знал не только в объемах школьной программы, но и гораздо шире, пополняя собственные знания по личной инициативе и охотно делясь ими с учениками. Была у Алексея Валентиновича и особо любимая тема по своему предмету: история Второй Мировой войны и ее более узкая и близкая ему часть — Великая Отечественная. Он помнил основные события и даты, как самой войны, так и предшествовавшие ей события.

В советское время была одна трактовка причин этой войны: подлый империалистический Запад, не пожелавший подписать договор о сотрудничестве во всех сферах с СССР; вынужденный пакт о ненападении с Германией (оттянуть как можно на дольше начало неизбежной войны) и предательское, ничем не спровоцированное нападение Гитлера. В перестройку и позже вектор Гласности развернул все трактование причин на 180о. Белый пушистый Запад и два мировых злодея (Сталин и Гитлер), развязавших мировую бойню своим преступным пактом и особенно его секретными протоколами по разделу Восточной Европы. Как можно с определенным успехом, на голубом глазу, сфальсифицировать недавние события, которым есть однозначные фото — видеосвидетельства и огромное количество живых свидетелей, Алексей Валентинович лично наблюдал множество раз за последние годы. Так что, огульное охаивание сталинского режима нынешними прозападными дерьмократами считал не вполне достоверным. И коллективный довоенный Запад, по его искреннему мнению, приложил максимум усилий для натравливания Германии на СССР, наивно надеясь мудрой китайской обезьяной безопасно отсидеться на дереве, пока два злобных усатых тигра разрывают друг друга в кровавые клочья.

В лице директора школы Зои Николаевны Алексей Валентинович нашел единомышленницу в патриотическом (не украинском, а именно прежнем советском понимании этого слова) воспитании учеников. Директор выделила небольшой кабинет, в котором он вместе с заинтересовавшимися его идеей учениками-энтузиастами создал скромный музей Великой Отечественной войны. Упор был сделан на героев-харьковчан, как уроженцев города, так и отличившихся в боях за него (две сдачи города и два освобождения плюс горький Барвенковский разгром в Харьковской области, после которого разорванный советский фронт откатился аж до самой Волги).

Вначале музейные экспонаты были представлены только архивными фотографиями, биографиями харьковских героев и описаниями местных боев. Потом прибавились личные документы участников тех событий, правдами и неправдами раздобытые учениками и некоторыми учителями. Потом — раритетная форма и амуниция. И — один из небедных родителей, в свое время сам окончивший эту школу, купил и подарил музею так называемые, макеты массо-габаритные, ММГ, мосинской винтовки и ППШ. По сути, ММГ были самым настоящим оружием времен войны, практически полностью сохранившим свой внешний облик, только выхолощенным (пропилен ствол, заварен патронник, сточен затвор, убран ряд деталей и т.д.) и продавались они без всяких разрешений в оружейных магазинах. Да, выстрелить из него нельзя, но какое удовольствие правильно воспитанному мальчишке (или девчонке) взять в руки тяжелую винтовку, на которой стоит клеймо 1942 г. выпуска, с которой ходил в бой и (скорее всего, а как же иначе?) убивал ненавистных фашистов наш красноармеец; смачно поклацать блестящим затвором; прицелиться куда-нибудь (да хоть в лампочку на потолке или воробья за окном) и звонко «выстрелить», потянув пальцем спусковой крючок.

Когда весть о музейном оружии разнеслась по ученическим семьям, примеру первого родителя последовали и несколько других, тоже обладавших для этого дела лишними финансами и правильным мировоззрением. Буквально за полгода висели на стенах и стояли на полу практически все образцы стрелкового оружия Красной Армии времен прошлой войны (не было только редкой автоматической винтовки Симонова, АВС-36, и трех станковых пулеметов (крупнокалиберного ДШК, неудачного и тоже редкого ДС-39 и пришедшего на фронт во второй половине горюновского СГ-43). Все остальное, включая легендарный здоровенный максим, можно было посмотреть, потрогать, «пострелять» и даже разобрать и собрать (в присутствии самого Алексея Валентиновича или нескольких его доверенных помощников из числа старшеклассников). После недолгих колебаний в экспозицию добавились и два образца оружия под промежуточный патрон, проходивших под конец войны только лишь фронтовые испытания и массово на вооружении не состоявших: самозарядный карабин Симонова, СКС, и ручной пулемет Дегтярева, РПД.

Размышления-воспоминания прервал врачебный обход.

— Ну, что, Нефедов, — подошла к нему Ирина Николаевна, — как вы себя чувствуете?

— Да, можно сказать, вполне нормально. Хожу, не шатаясь, слабость и та прошла. Аппетит зверский: на третьей добавке каши, чуть половником по башке не получил. Только вот память все никак не возвращается…

— Ясно. Должна вам сказать: сегодня звонили с вашего завода, интересовались. Вы, должно быть, на хорошем счету. Переживают за вас. Пообещали даже выделить машину, чтобы психиатра для вас с Сабуровой дачи привезти. Несколько звонков на Сабуровую и на завод и мы договорились: сегодня вам специалиста привезут, после обеда. Надеюсь, какую-то ясность он внесет.

— Хорошо бы. А то чего мне в больнице прохлаждаться? Домой к жене пора и за баранку.

Потом к гражданину Нефедову пришел вчерашний лейтенант милиции в небрежно наброшенном на плечи белом халате. Перед этим он, как видно, побеседовал с лечащим врачом, потому что вопрос насчет потери памяти даже не поднимался. Усатый милиционер рассказал, что согласно письменным показаниям нескольких свидетелей, вся вина в аварии полностью лежит на погибшем водителе машины ЗИС-5 номерной знак *****, однако узнать причины его выезда на перекресток с второстепенной дороги до проведения дополнительных экспертиз не представляется возможным. Может, была техническая неисправность (отказали тормоза); может, водитель заснул или потерял сознание вследствие проблем со здоровьем; может, просто допустил преступную невнимательность или наглость. Пока на эти вопросы ответа нет. Потом он дал прочитать Алексею Валентиновичу заранее написанный протокол его допроса. В протоколе шло красной нитью, что гр. Нефедов от полученного при аварии сотрясения мозга утратил память и ничего по существу дорожно-транспортного происшествия пояснить не может. Прочитав документ, гр. «Нефедов» согласно кивнул, задумался, как прежний хозяин его нынешнего тела расписывался, и просто поставил внизу фамилию и инициалы. Вопрос с милицией на этом, вроде бы, на ближайшее время закрылся.

Через час после довольно постного, но обильного обеда (пустой борщ с ложкой сметаны, два толстых ломтями ржаного хлеба и ячневая каша с крохотной желтой лужицей растаявшего то ли масла, то ли маргарина), в палату заглянула незнакомая санитарка и вызвала больного Нефедова в ординаторскую. В ординаторской кроме Ирины Николаевны присутствовал худощавый седовласый мужчина в белом халате и круглой шапочке — психиатр с Сабуровой дачи. Для начала он проделал с «Нефедовым» манипуляции, характерные на осмотре у невропатолога: простукивание резиновым молоточком рук и ног, «глаза следят за движением молоточка», «закройте глаза и коснитесь пальцем носа» и т.д.

Потом пошли вопросы и разговоры. Предлагались арифметические упражнения, а также простенькие задачки на соображение и логику. Алексей Валентинович решил не притворяться и не дурковать. Насколько он знал различные тесты своего времени, зачастую один тест перепроверял, насколько честно испытуемый ответил на предыдущие вопросы. Поэтому, нет смысла предоставлять психиатру сомнения в своей правдивости. Так что, все задачи он решал в слегка замедленном темпе, но с усердием, мол, разум у меня есть — я только память потерял.

После долгого общения, доктор молча принялся писать на лежащем перед ним листе бумаги. Написал, внимательно перечитал и витиевато расписался под текстом. Потом горделиво вручил свое, как понял Алексей Валентинович, заключение Ирине Николаевне.

— Так вы не находите у нашего больного никаких неврологических и психиатрических отклонений? — спросила та, прочитав документ.

— Да, — солидно кивнул седовласый доктор. — Совершенно никаких. Нервная и мыслительная деятельность вполне в допустимых пределах для его возраста, биографии и вида деятельности. Вполне сообразительный и умственно развитый молодой человек. Объяснить полную потерю памяти — не могу. Больной, по его словам, совершенно забыл прошлые события, но прекрасно запоминает, то, что происходит сейчас. Знаете, если бы в автомобильной аварии был виноват он, то можно было бы допустить даже симуляцию амнезии. Но представитель завода, общавшийся со мной, заверил, что виновен был второй, погибший шофер. Так что, не вижу смысла подозревать вашего больного в обмане. В письменном заключении я о своем предположении решил не упоминать. Я в нем совершенно не уверен. Не хочу человеку судьбу портить. Помещать его к нам на более тщательное обследование — тем более нет ни малейшего повода. Считаю необходимым предоставить больному месячный отпуск, рекомендую провести его в здравнице. Возможно, от завода, по профсоюзной линии, удастся это дело устроить. Пусть отдохнет хорошенько, расслабится. Солнечные и водные процедуры. Физические упражнения и игры на свежем воздухе. Положительные эмоции. Возможно, память к нему и вернется. И, в обязательном порядке, перед допуском его к такому средству повышенной опасности, каким является грузовой автомобиль, ему необходимо пройти полную переэкзаменовку, как перед получением водительского удостоверения. На этом все, разрешите откланяться.

Седовласый специалист в области психиатрии ушел, Ирина Николаевна позвала «Нефедова» в перевязочную: сменить повязку на лбу.

— Ну, что, Нефедов, — сказала она, осматривая освобожденный от бинта лоб, — на вас все заживает, извините за сравнение, как на собаке. Швы присохли, даже не сочатся. Если так пойдет и дальше, через десять дней можно будет удалить нитки и — все. По нашему профилю — здоровы.

— Так, Ирина Николаевна, а эти десять дней мне обязательно нужно в больнице находиться или домой можно? Чувствую я себя, кроме потери памяти, совершенно в норме. Чего мне на казенных харчах прохлаждаться, койку занимать?

— По-хорошему вам бы надо еще несколько дней у нас понаблюдаться, могут быть нехорошие рецидивы после удара головой. Куда вы спешите?

— Вы очень симпатичная тетя доктор, но все-таки больничная обстановка меня довольно напрягает. Мне бы хотелось домой. Смотрите, как ко мне силы вернулись, — Алексей Валентинович встал, неожиданно подхватил Ирину Николаевну под мышки и, играючи, как маленькую девочку, поднял вверх.

— Сейчас же опустите меня! — возмутилась симпатичная тетя доктор. — Вам нельзя так напрягаться — швы могут разойтись. И в голове у вас еще не до конца ясно, что. Возможны повреждения в мозгу, которые от перенапряжения могут дать кровоизлияния.

— Как скажете, — опустил зардевшуюся молодую женщину Максимов и сам уселся обратно на стул. Ирина Николаевна, безжалостно смазала его лоб безбожно щиплющим йодом и опять забинтовала. На этот раз, уже не поручая процедуру медсестре.

— Ладно, Нефедов, — сказала она, закончив перевязку, — думаю, вас можно будет сегодня выписать. Возможно, домашняя обстановка действительно поможет вам скорее вернуть память. Я выдам заключение, с ним обратитесь к хирургу в поликлинику по месту жительства или в свою заводскую. Пусть они возьмут вас на учет и оформляют дальше больничный. А на вчера и сегодня вашу нетрудоспособность оформлю я. Рекомендую перевязку раз в день и обрабатывание лба раствором йода. Через десять, нет, уже девять, дней — снять швы. Идите к себе в палату и подождите. Я подготовлю выписку.

— Спасибо! — расплылся в улыбке «Нефедов».

— Да-а… — остановила его доктор, — А как вы собираетесь домой добираться? Вы ведь не помните, где живете.

— Не помню. А можно мне жену дождаться? Она сегодня после работы проведать обещала. Вот обрадуется, что вместе домой поедем.

— Конечно, можно, — улыбнулась симпатичная доктор. — Во сколько ваша жена придет?

— Не знаю, — передернул новыми широкими плечами Максимов. — Думаю, после работы. А когда у нее работа заканчивается — не помню.

— Не знаю, не помню… Прямо как двоечник перед доской. Ладно, — кивнула Ирина Николаевна. — Я все документы для вашей выписки подготовлю и у дежурной медсестры в ординаторской оставлю. Если я к тому времени уже уйду — у нее заберете.