Война за нашими окнами

Павел Гушинец, 2022

В детстве и юности лето – это ожидание счастья: яркого солнца, тепла, ласковой речной волны. А еще выпускного бала и предвкушения взрослой жизни. Но лето 1941 года для тысяч детей останется границей, отделившей счастливую жизнь от жестокой действительности. За окнами больше не слышалось пения птиц, а гремели взрывы. Началась война. Эта книга – воспоминания детей, что прошли войну и остались живы. Воспроизводя их рассказы, авторы старались сохранить каждое слово, мельчайшие подробности, чтобы память об этих днях осталась навсегда и не повторилась та страшная война за нашими окнами.

Везучая

Валя (22 года)

Афонина Валентина (с. Пулково, сейчас южная часть Санкт-Петербурга)

На основе записей, сделанных Валентиной и найденных в семейном архиве Степана Корнеевца в 2017 году, Валя — приемная сестра его прабабушки по маминой линии.

«Мои родители умерли в 1919 году, мне только-только тогда исполнился годик. Мы с сестрой остались сиротами. Никому не были нужны, и нас отдали в приют, который находился в городе Павловск. Я и не помню его толком, слишком маленькой была.

Вскоре меня на воспитание взяли чужие люди в село Пулково Ленинградской области, я очень этому радовалась. Думала, как же мне повезло, у меня будет настоящая семья. Да еще и полная! Мама и папа! Разве всем такое счастье достается? Я точно особенная! Летала по приюту, как на крыльях, песни пела, улыбалась всем.

Жила я у этих людей до десяти лет, старалась очень быть послушной, помогать всеми силами. Но когда у них родились собственные дети, оказалось, что я им теперь не нужна. Опять никому не нужна… Они меня и выставили.

Куда деваться? Пошла по людям зарабатывать свой кусок хлеба. Кормить-то меня некому было. Скиталась я по чужим дворам, где поработаю, там и переночую. Бралась за любую работу: со скотом — накормить коров, коз подоить, хлев почистить, курицам даже головы крутила, на земле тоже все могла — посадить, окучить, собрать, вскопать, по дому — убираться, воды натаскать, стирать, приготовить что-то. Было бы сил побольше, то и дрова бы колола. Поэтому по хозяйству с ранних лет все умею. Кто же за красивые глаза кормить будет, хлеб заслужить надо.

Разные люди попадались. Кто-то меня жалел: у некоторых я подолгу жила и даже в доме со всеми могла спать. Такие люди частенько мне давали одежду и кормили хорошей едой. У других я спала во дворе, в сараях, а порой и со скотом, кормили меня как зря, но я и этому была рада. Все лучше, чем по улицам на дожде и холоде мыкаться. Бывало, попадались и совсем плохие люди. У таких всю работу поделаешь, а тебя не то что не накормят, а выгонят взашей и побьют… или того хуже. Вспоминать страшно. Детство у меня было очень тяжелое.

Совершенно неожиданно для себя я вышла замуж. Опять мне повезло! Я и не думала, что в моем мире такое возможно. Я уже, можно сказать, свыклась со своей участью. Думала, никому не нужна, никто на меня не посмотрит. Сирота, за душой ни гроша, ни тряпки. Но нашелся человек, который захотел со мной создать семью. И она была у нас. Я родила мужу двоих сыновей — старшего Серёжу, а позже младшего Олега. Мой мир, совсем недавно такой маленький, стал невероятно большим и полным. Я не могла насмотреться на лица своих детей. Когда они были еще совсем маленькими, прижимала их к своей груди и вдыхала, вдыхала запах их волос. Как же мне повезло! Я же до их рождения ничего о счастье не знала! А теперь у меня столько его, что дышать больно! Верно, за годы лишений мне мои сыночки достались.

Жили мы по-прежнему в Пулково. Хотя та семья, которая взяла меня на воспитание, оставила меня, со своими сводными братом и сестрой мы общались хорошо. Они-то ни в чем виноваты не были.

Когда началась война, мужа практически сразу забрали на фронт, я осталась одна с детьми. Все село стало каким-то ненастоящим, будто не наше. Одни бабы, старики и дети кругом. Улицы пустые, тихие. Старики собираются вечером возле домов, перешёптываются, дети не бегают, не кричат. Но мы справлялись, было тяжело, конечно. Но разве меня удивишь этим после детства, полного лишений и скитаний. А тут мне было для кого стараться. У меня были сыновья! Для них я была готова пойти на все. И шла! Не было ничего, чего я бы не сделала для них. Кровиночки мои. Самое важное в жизни! Муж мой, как и многие в то время, пропал без вести в водовороте войны. Я даже не знаю, что лучше: точно знать, что он погиб или надеяться, будто он где-то на чужбине выживает и не имеет возможности сообщить о себе. Не знаю…

Ни письма от него не осталось, ни весточки. Только память. Память о нашей с ним жизни. Несколько лет счастья у меня было.

Война приближалась. Загрохотал фронт, потянулись по дорогам колонны техники, беженцы. Самолёты заревели над головами. Летели днём и ночью.

Однажды у нас в селе был страшный бой, немец бил беспощадно со всех сторон. Мы будто посередине ада оказались. Взрывами разбивало дома. Брёвна летали, крыши горели, как спички. Металась ошалевшая скотина. Все прятались, кто где, старались, конечно, успеть убежать за околицу деревни, шансов выжить там было куда больше.

Сражение было таким долгим и страшным, что наши дети уже даже не плакали, а тихо выли, обессиленные. Мои сыновья утыкались в мои худые плечи и крепко-крепко сжимали меня, будто боясь, что кто-то отнимет их. В их глазах было столько ужаса, что мне самой становилось еще страшнее. На их немой вопрос: «Мама, когда это закончится?» — мне нечего было ответить, я только сильнее прижимала их к себе. Нам повезло, пережили эту бойню.

Когда бой затих, мы обнаружили, что дома наши все разбиты и сожжены. Так что нам пришлось жить вместе с армией, с солдатами в землянках. Положение было очень тяжёлое. Людей катастрофически не хватало, а уж про медикаменты, еду и другие необходимые вещи я вообще молчу. Нам приходилось помогать медсестрам перевязывать раненых, ухаживать за ними. Мы стирали и зашивали гимнастерки, иногда готовили бойцам еду, в общем, старались сделать нашу трудную жизнь хоть немного более сносной. Чем больше проходило времени, тем становилось тяжелее и тяжелее, было ясно, что в родных местах выжить мы не сможем. Чтобы спасти детей, оставшиеся жители, нашей когда-то большой деревни, бежали в Ленинград. Это было очень трудным решением, так как постоянно были обстрелы.

По дорогам идти нельзя было. Вдоль дорог летали самолёты, могли развернуться и бросить бомбу или начать стрелять из пулемётов. Пошли напрямик, по полям. А некоторые поля на нашем пути были заминированы. Мы бежали через них, и многие люди на наших глаза взрывались и погибали на минах. Я шептала своим сыновьям: «Ребятки, не смотрите по сторонам, только вперед!» Я слышала рядом их прерывистое дыхание, знала, что они бегут рядом со мной изо всех своих сил, которых оставалось совсем немного, и молилась, чтоб их хватило, чтобы добраться до спасительного города.

Повезло! Невероятно, но мы с детьми достигли Ленинграда, и ещё несколько односельчан дошли, среди них была и моя сводная сестра. Нас разместили в эвакопункте. Со всех ближайших к городу мест туда стягивались несчастные люди. Все они были в кошмарном состоянии, многие из них потеряли своих близких и родных. Вскоре после нашего приезда Ленинград начали обстреливать и бомбить пуще прежнего. Люди гибли, как мухи, убитые лежали на улицах, их не успевали забирать. На улицу не выйти — постоянные взрывы, осколки летают. В небе опять самолёты, постоянный, нескончаемый гул. И взрывы, взрывы… Дома горят. Бывает, после бомбёжки люди выбираются из укрытия, а их дома уже нет. Куча дымящихся развалин. Куда идти? Всё погибло: одежда, вещи, а часто и родные люди, которые не успели спуститься в убежище.

Вскоре начался голод. Я думала, что раньше голодала в детстве, но как же я ошибалась! Ничего я не знала о голоде, ничегошеньки. Хлеба давали очень мало — 125 грамм на человека. Дети плакали и просили есть, но кормить их было нечем. Начались холода, дров не было, воды не было, потому что водопровод замёрз, света тоже не было. Некому было за этим следить, да и постоянная бомбежка не оставляла сил ни на что. Люди ходили, как тени, голод, холод… Все окна в нашем эвакопункте были разбиты, мы спали на нарах, утром, когда просыпались, вставали, а на одеялах был снег. Некоторые умирали ночью в своих кроватях, иногда я им завидовала. Их страдания закончились…

Воды не было, мы набивали снег в посуду, ждали, когда он растает и пили эту воду, но и снега не хватало, он таял медленно, так как зима была очень морозной. Разводили мы снег со сладкой землёй, чтобы немного насытится. Сладкая земля была оттого, что разбомбили недалеко склад, в котором был сахар. Сахар сгорел и земля пропиталась им, мы и ели, и пили её. Верю, что это помогло нам выжить.

Еда, которую удавалось достать, вся была плохая, хлеб чёрствый, часто с плесенью. Люди умирали и умирали, город был усеян трупами. Их уже не вывозили, а оттаскивали в сторону, собирали в кучи. Большинство погибших на улицах были старики и дети. Мужчины умирали на заводах, на фронте.

Выходишь утром набрать снега, а вокруг эвакопункта его взять негде. Канализация не работала, так что сами понимаете. И тела всюду.

Чтобы набрать снега, порой проходилось пробираться через эти тела. До сих пор в кошмарах вижу раскинутые холодные руки и пустые, будто бесцветные, глаза несчастных, умерших во времена этой страшной блокады. Движения по улицам не было никакого, трамваи стояли брошенные, обледенелые, побитые осколками, люди бродили грязные и немытые. О какой гигиене могла идти речь, когда даже напиться воды не хватало? Но все-таки, как ни тяжела была наша участь, мы жили надеждой на Красную Армию и ждали, когда она разобьет врага. Мы видели, как дрались наши бойцы и командиры, с какой ненавистью они рвались в бой. И этот огонь давал силы жить и нам. Наши герои прорвали блокаду и через Ладожское озеро стали вывозить детей и матерей, кто остался жив, хотя и живые больше походили на трупы. Когда людей сажали в машину, они не могли сидеть, не было на это сил, и тогда их клали лежа. Я, моя сестра и сыновья выжили в этом аду. Как-то пришли в наш эвакопункт и стали составлять списки. Слышу — называют. Настала и наша очередь спасаться.

Транспорт подъезжал быстро, мешкать было некогда. Грузовики шли и шли. Людей спешно сажали в машины, и они тут же трогались с места. Так вышло, что в суете мы с младшим сыном сели в одну машину, а сестра со старшим — в другую. Я начала нервничать и просить пересадить их к нам, но мне сказали: «Не беспокойтесь, машины пойдут рядом». Так оно и было. Я прижимала к себе Олега и зорко глядела в окошко, следя за машиной рядом. Сестра и Серёжа махали мне руками, старались улыбаться, чтобы я не беспокоилась. А я дрожала вся, чувствовала.

Когда переезжали Ладожское озеро, фашист сильно бомбил. Машина, в которой я сидела с младшим сыном, проехала. А перед кабиной второй, где были моя сестра и Сереженька, всё взорвалось, и грузовик ушёл под лед. Мир будто остановился для меня. Я чувствовала каждый сантиметр машины, который проваливался в эту черную воду. Смотреть было очень страшно: эти крики, стоны и плач… До сих пор не могу забыть! Мне казалось, что я слышу крики сестры и сына. По инерции губы мои шептали: «Тише, тише», — как они делали все жуткие дни и ночи в Ленинграде. Бесконечно долго машина тонула, а я даже не могла кричать. Нас увозили всё дальше и дальше от места гибели близких, но я словно примёрзла глазами к окну, боясь моргнуть. Будто это могло спасти их или хотя бы облегчить их страдания.

Через какое-то время приехали, не помню, на какую станцию. Тех, кто выжил, погрузили в товарный поезд и повезли дальше. Я от такого горя и переживаний потеряла сознание. Когда очнулась, стала кричать, звать детей. Потом я вспомнила, что Сережа погиб, стала плакать. Но младшего же я к себе всю дорогу прижимала, где он?! Подошедшая медсестра сказала, что всех детей сняли с поезда, потому что они были в ужасном состоянии и отвезли в больницу: «Это было в Ярославле, а про Вас подумали, что Вы мёртвая, и скинули с поезда. Но специальная бригада, которая находила и хоронила тела (а среди умерших находили живых, только без сознания, в их числе оказались и Вы) вас нашла и привезла в больницу».

Пролежала я в том госпитале два месяца. Олежек у меня тоже умер в больнице, не смогла я его спасти. Вот так и осталась одна, а когда немного поправилась, меня направили в Горьковскую область, а оттуда демобилизовали в Горький. Там меня многие называли «везучей», я же в Ленинграде выжила. Я-то выжила, а детки мои нет. Зачем мне такое везенье? Я работала на автозаводе, где делали траки для танков, но по состоянию здоровья, я была ещё совсем слаба, вынуждена была перейти на более лёгкую работу, и тут уже началась совсем другая жизнь!

Валентина выжила в этой страшной войне. Позже она вышла замуж за очень хорошего мужчину — Афонина Григория Михайловича. Он был родом из-под Курска. В 1935 году его призвали в ряды Советской Армии. С первого до последнего дня Великой Отечественной войны Григорий находился на фронте. За образцовое выполнение заданий командования был награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». В 1963 году стал кандидатом в депутаты Горьковского (промышленного) Совета депутатов трудящихся.

Детей больше у Вали не было, по состоянию здоровья она не могла их иметь. Работала на ГАЗе. Они с мужем были социально активными во всех сферах жизни. Валентина очень любила и много вышивала крестиком. Работы, которые она создала, до сих пор хранятся в ее семье.