Помнит только он

Павел Федорищев (2025)

Тихон Егоров — обычный учитель истории. Однажды он замечает, что с реальностью вокруг него происходит что-то странное. Люди и события исчезают, словно кто-то стирает их из памяти окружающих. И только он всё помнит. Пытаясь разобраться в происходящем, герой находит нить, которая тянется в далёкое прошлое и тесно переплетена с историей его собственной семьи. «Помнит только он» — это захватывающий микс научной фантастики, исторического детектива и трогательной истории о любви, жертвенности и выборе, который определяет судьбу не только одного человека, но и всего мира.

Глава четвёртая

Похороны

«На сегодня, пожалуй, хватит неожиданностей», — подумал Тихон.

Они тряслись по ухабам деревенской дороги, сидя в передней части ритуального «пазика» вместе с Галей, её мужем и двумя ритуальщиками. Один из них — здоровяк с розовыми щёчками — сидел позади и рукой придерживал установленный на «корме» автобуса гроб. Несмотря на это Тихона не покидало смутное опасение, что на очередном ухабе гроб тряханёт настолько, что покойник выкинет из него руку или перевернётся, и разрушит подсознательную иллюзию спящего старика, превратившись просто в труп.

Тихона била дрожь. То ли от пережитых впечатлений, то ли просто от холода. Всё выглядело до крайности нелепым, даже если принять реальность последних суток как дефолтную. Он вдруг вспомнил о «Коктебеле» в сумке и, остановившись, достал бутылку. Коньяк — вот что ему сейчас поможет!

Он глянул на сидящего рядом отца. Тот постарел с их последней встречи: виски были совсем седыми, морщины углубились и стали заметнее. Тихон открыл бутылку.

— Ты как, пап? — он протянул коньяк отцу.

— Коньяк? — отец сделал глоток, шумно выдохнул, поёжился и вернул бутылку, — Да ничего, сын. Это хорошо, что ты приехал. Я тебе звонил, думал, может, подхватить тебя в городе.

— А… да я на автобусе, — Тихон постарался не подать виду, что озадачен тем, что отец из Калининграда оказался в деревне раньше него. Почему мама во вчерашнем разговоре ничего не сказала про прадеда, он даже не стал задумываться. Тихон отхлебнул коньяку, и по телу стало разливаться умиротворяющее тепло. Коньяк, как свет старой лампочки, создал внутри у него чувство безопасности и уюта. Повернувшись к окну, за которым хлопья снега сменились летящей параллельно земле снежной крошкой, Тихон решил, что удивляться больше сегодня не будет.

— Как там мать? — вдруг спросил папа. Тихон поднял бровь, в его вселенной это была скорее его реплика. Отец заметил его недоумение и, как бы оправдываясь, добавил: — Знаешь, когда такое происходит, старые обиды уходят на второй план… Наворотил я дел, знаю, нужно было хоть попытаться тогда вас сохранить, но мы с твоей мамой оба молодые были, горячие…

Отец замолчал. На лице Тихона так и застыла озадаченно взлетевшая бровь.

— Ты помнишь, как ты, когда был маленький… Лет шесть тебе было, как раз накануне нашего с мамой развода, мы тебя с дедом Колей сюда привезли. Ты такой счастливый был, в первый раз в деревне! — отец улыбнулся, — Ещё с прадедом всё спорил: «Ты не Тиша, — ты ему говорил, — Тиша это я!» Смеялись тогда…

— Пап, я этого совсем не помню… к сожалению, — серьёзно произнёс Тихон. Выходило, что у него прошла целая жизнь, тридцать лет, а он помнил что-то совсем другое.

— Ну ты мелкий ещё был, забылось, — отец поджал губы и нахмурился. — Жалко, конечно. Если б я попытался хоть удержать Аллу… маму твою от развода, поговорить там, сделать что-то, то иначе бы всё было. А так, вот, считай, нашей семьи-то особо и не было в твоей жизни. Только мамина… — он тяжело вздохнул. У Тихона защемило сердце. «Ну как не было! А дед! Ведь он так его любил…»

— Так я, получается, — осторожно заговорил он, — больше и не бывал здесь, в деревне?

— Ну, получается, так. Вот лето двадцать с лишним лет назад тут провёл, перед школой, а потом мамка тебя увезла в Москву, и всё, больше не пускала… Да это я, брат, виноват! — с горечью сказал отец и многозначительно хлопнул тыльной стороной ладони себя по воротнику.

— Жалко это, пап. Ну что поделать…

— А дед Тихон-то как о тебе потом говорил! «Всю жизнь мою, — говорил, — у меня выспросил! Сыщиком будет!», да… — отец ещё помолчал, задумавшись, — А ты-то какой отсюда приехал! Мать твоя прям чуть не жаловалась на тебя! — отец хрипло хохотнул, — «Сын твой, — говорит, — Всю дорогу свистит! Дед Тиша, мол, научил». Вроде как с птицами ты разговаривал…

Тихону вновь стало неуютно. Воспоминания в его голове расслаивались и таяли, явь будто пересекалась с воображением. Он часто вспоминал, как дед «разговаривал» с птицами, а теперь вдруг усомнился в самых непреложных, заложенных ещё в детстве, вещах. «Или это не дед был? — думалось ему. — Да, наверное, это был прадед…». Отец молчал, глядя влажными глазами куда-то сквозь пространство, а Тихон из последних оставшихся сил старался упорядочить плавающие в сознании мысли. Он снова открыл бутылку и только поднёс горлышко к губам, как его качнуло вперёд: автобус затормозил.

— Кладбище, приехали! — лениво гаркнул водитель, крякнул ручником и открыл двери. Морозный воздух ворвался в «пазик» и мигом развеял тяжёлую тишину. Кряхтя, поднялась с сиденья Галя, открыла глаза задремавшая старуха Майя. Отец хлопнул Тихона по плечу и тоже поднялся. Короткая поездка кончилась, и начались похоронные хлопоты — обычный способ деятельно отложить печальные мысли, сожаления и воспоминания.

Прадеда похоронили там же на кладбище, где лежали его жена и сын. Под высокими елями, среди зимней сказочной тишины, нарушаемой редкими птичьими голосами. Когда, после непродолжительного прощания могильщики закрыли гроб крышкой, Тихону стало страшно и тоскливо одновременно. На его жизнь пришлось ещё совсем немного похорон, и он не знал, можно ли привыкнуть к этому соприкосновению со смертью. Молоток похоронщика привычно застучал, забивая первый, второй гвоздь, и глухой звук каждого удара как бы ставил точку, проводил почти осязаемую черту между человеком, который просто лежал с закрытыми глазами, и мёртвым телом.

Гроб опустили в вырытую могилу. Сердце Тихона забилось неровно, через запятую делая неожиданные паузы. Он вдруг подумал, как много он упустил. У него могло быть столько лет, полных встреч, задушевных разговоров и прогулок с прадедом, о котором он только слышал от дедушки… И вот он, его герой, выживший, но одновременно ушедший в небытие.

Старуха Майя, сгорбившись ещё больше, захватила негнущейся кистью горсть мёрзлой земли и бросила в могилу. Перекрестилась, одними губами пробормотав что-то похожее на «упокой, Господи, раба твоего». Земля с тяжёлым стуком упала на гроб. «Вот и всё», — подумал Тихон, бросив горсть земли вниз. Потревоженная могильщиками уже заснувшая к зиме земля, была влажная и холодная, она ударилась в крышку гроба и рассыпалась коричневой крошкой. В такие моменты, как этот, где-то внутри человека обрывается последняя струна, на которой, может быть, ещё держалась хлипкая и иррациональная надежда на то, что смерть не заберёт близкого человека. Когда закапывают гроб, понимаешь, что человека больше нет, а там, внизу — лишь ящик с дорогим твоему сердцу предметом. Но не человек.

От этих мыслей отвлекла Тихона Галя, окликнувшая его. Оказалось, что он стоит перед могилой один, если не считать могильщиков: остальные, включая отца, уже шли, пусть и очень медленно, к дороге. Тихон поёжился, ещё раз взглянул на памятник и лежащий около него большой деревянный крест с простой табличкой, и, отряхивая на ходу руки, поспешил за деревенскими.

Ни речей, ни слёз, всё было скомкано и обыденно. Тихон невольно подумал, что так бывает, когда ты или привык хоронить, или вовсе не знаешь, как должны быть устроены похороны. «Может быть, так и лучше», — решил он, но, взглянув на отца, заметил, как покраснели его глаза. Дрожащей рукой отец прикуривал папиросу, протянутую ему Галиным мужем. Он оглянулся на подошедшего сына и улыбнулся, часто заморгав, как будто пытаясь стряхнуть слёзы с глаз.

— А, Тиша, сынок! — отец шагнул навстречу, и они обнялись. Было в этом жесте что-то настолько щемящее и искреннее, что Тихон почувствовал комок в горле, защипало в глазах.

— Ничего, папа, ничего… — сказал он, — я с тобой.

До деревни шли пешком. Митрич — так звали старшего могильщика — оказался то ли племянником, то ли ещё каким-то родственником старухи Майи, и, оставив своего младшего партнёра на кладбище собирать их нехитрый скарб, увёз тётушку на своём драндулете в деревню. Остальные шли почти в полном молчании. Галя время от времени вздыхала, охала и всхлипывала, мужики курили.

— Куда теперь? — спросил Тихон отца. Он вдруг понял, что совсем не представляет, где заночует. Пока была хоть какая-то надежда на то, что Даша или хотя бы тётя Лида здесь, он не беспокоился ни о тарелке наваристого, по-деревенски щедрого борща, ни о крыше над головой и тёплой постели с лоскутным одеялом. Но теперь это была всё та же деревня, но совсем чужая. Дашин дом был тем же домом, в котором он так любил топить печь и лазить по чердаку, но теперь Тихон силился представить, что скрывается за его покосившимися стенами. Не получалось.

— Сейчас дойдём до дома, — отец тяжело дышал, идти в горку ему было тяжело, — посидим, помянем дедушку… А завтра поедешь. — тон его вдруг стал беспокойным, — Или ты сейчас хотел ехать? Темнеет уже…

— Завтра так завтра, пап, — успокоил Тихон, — я не спешу. Посидим.

— Ну вот и хорошо, — отец, кажется, обрадовался, — там Людка, помнишь её? Тёть Галина дочка, твоя ровесница, приехала с мужем, на стол помогла накрыть, так что посидим…

Тихон, конечно же, не помнил Галиной дочки. Пока они шли через деревню, уже стемнело, и небо приобрело такой цвет, какой бывает, когда ребёнку вдумается смешать все акварельные краски сразу. Единственный на слободке фонарь издавал жужжание и освещал хирургически белым светом обелиск, часть дороги и забор прадедова дома. Забор, который показался бесцветным днём, сейчас, в свете дроссельной лампы, оказался голубым. Голубая краска — видимо, та же, которой были покрашены наличники — от времени и ветров потемнела и разошлась сотнями трещинок, так что о цвете можно было судить только по отдельным её чешуйкам.

В доме, который произвёл на Тихона такое тяжелое впечатление своим запущенным фасадом, было холодно и сыро. Первой в дом вошла Галя, старательно потопав перед входом ногами, за ней — отец. Пока он поднимался на крыльцо, Тихон придержал скрипучую входную дверь и огляделся. Планировка была ему хорошо знакома: налево с крыльца — терраса, прямо — сени. Узкая и с мутными стёклами решетчатых окон терраска была холодной и нежилой. Вся нехитрая обстановка её — железная кровать, маленькая трёхногая этажерка и тюки с каким-то тряпьём — была сдвинута к дальней стене, и посередине было неестественно много места. Тихону стало не по себе от мысли, для чего было предназначено это пустое пространство: очевидно, именно здесь до выноса из дома стоял гроб.

Отец тем временем поднялся по ступеням и, пригнувшись, прошёл прямо — туда, где была настежь открыта тяжелая кованая дверь, ведущая в сени. Половицы заскрипели, и каждый шаг отзывался глухим вздохом старого дома. Сени были холодные и сырые, но висевшая там же стоваттная лампочка заливала их тёплым светом, создающим ощущение безопасности, знакомое человечеству со времён первобытного костра.

Тихон вошёл вслед за отцом, обстукивая ботинки о ступени. Пригнулся, но всё же ударился теменем о притолоку, тихо чертыхнулся. Владимир Петрович (так представился Тихону Галин молчаливый муж) остался на улице «докурить». Сени, судя по стоявшему тут же старенькому холодильнику и вбитым в стены гвоздям с висящими на них тулупами, когда-то выполняли функции кухни и прихожей одновременно. Здесь тоже было заметно, как просел с одной стороны дом: с одной стороны доски были как бы утоплены в пол, а с другой — выпирали из него чуть ли не на ладонь. Слева была добротная, хоть и потрёпанная временем, обитая синтепоном и засаленной тканью дверь, а напротив неё — шесть широких деревяный ступеней, ведущих к ещё одной двери — почти под потолком — и лестнице на чердак.

Дверь слева, низкая, почти квадратная, со скрипом отворилась. В дыхнувший печным теплом проём высунулось веснушчатое лицо молодой женщины, показавшееся ему знакомым.

«Видно, это и есть Людка!» — решил Тихон, подумав, что он определённо был с ней знаком, но знакомство это было настолько детским и неблизким, что осталось в его воспоминаниях только едва уловимыми штрихами.

— Привет! — сказал он и нарисовал на лице улыбку, — я Тихон-младший. А ты Люда?

— Ага! — кивнула она деловито, — Привет и тебе. Здрасьте, дядь Лёш! Разувайтесь тут, проходите. Тепло уходит! — «пуфф!», и дверь захлопнулась.

Отец скинул сапоги и поставил их у стены рядом с распахнутой дверью. Доски в том месте провисли так, что ступать туда было бы опасно. Помешкав пару секунд, Тихон огляделся, в поисках скамьи или стула, куда можно присесть, но ничего подходящего не нашлось, и он присел на ступеньку лестницы, ведущей к дверце напротив входа в горницу. Сумку поставил там же. Отец переминался с ноги на ногу, пока Тихон пытался стащить с ног ботинки. Как назло, зашнурованы они были крепко, и, как часто бывает с теми, кто спешит, шнурки затянулись в тугой нераспутываемый узелок в самый неподходящий момент. Кое-как справившись с этим, Тихон рывком встал на ледяной пол, и холод пробрал его вдоль всего позвоночника. Он поёжился и открыл низкую дверь, пропуская вперёд отца.

Горница была натоплена и прибрана. Запах, свойственный жилищам одиноких стариков, смешивался здесь с печным дымком берёзовых дров, церковного воска и ещё бог его знает чего. Правую половину избы занимала большая русская печь и — в ближнем к окну углу — спальное место, задёрнутое сейчас занавеской. В левой части стоял стол, накрытый белой скатертью, по обе стороны которого стояли две скамейки и пара хлипких деревянных стульев с похожими на бублики спинками.

Старуха Майя и её племянник уже сидели за столом, Галя суетилась у печи.

— Тиша, давай-давай, проходи, — затараторила она, — Люд, ну где батя-то твой?

— Курит он, — ответил Тихон, снимая куртку. «Надо было там снять, — подумалось ему, — в сенях», и он направился обратно к двери, но столкнулся с Владимиром Петровичем.

— О, вот и Петрович, наконец! — неуместно весело провозгласил Митрич, — ну что, все что ли?

Галя упёрла руки в бока и оглядела стол. Блины, кутья с изюмом, мёд. Обычная поминальная трапеза. И водка, которую уже открывал Митрич. Люда поставила на стол тарелку с небрежно нарезанным сыром и докторской колбасой.

— Садитесь уже! — сказала она и села на скамейку возле бабки Майи.

Повесив по примеру отца куртку на гвоздь, вбитый в комод у входа, Тихон нахмурился, стараясь уловить хоть какую-то мысль. Всё происходило будто бы не с ним, а он, как зритель в кинотеатре, просто смотрел странный документальный фильм, не в силах выйти из зала.

Отец подтолкнул его к столу, и Тихон опомнился, уже сидя напротив Людмилы. Справа от него наливал в рюмки водку Митрич, а слева уселся отец. Глаза его бегали от одного гостя к другому, как бы пытаясь ухватиться за что-то внешнее, лишь бы не оказаться один на один с потерей.

Все расселись. С минуту передавали рюмки, наполненные водкой. Потом все выжидательно посмотрели на Тихонова отца.

— Ну что… — выдохнул он и посмотрел на собравшихся, — давайте помянем деда Тихона. — голос звучал неуверенно и глухо, — Царствие тебе Небесное, Тихон Петрович!

— Царствие Небесное! — прошептали Майя и Галя. Тихон посмотрел в потолок.

Все выпили. Нескладность момента никуда не исчезла. Митрич начал наполнять по второй, старуха Майя смотрела на Тихона блестящими глазками.

— По блинку хоть скушайте, за помин души Тихона Петровича, — заговорила Галя, — Люська сама пекла!

Тихон положил себе блин. Блин был тонкий, мягкий и пористый — как он любил. Потянулся к стоявшей пиалке с мёдом, но Люда опередила его, и уже поливала мёдом свой блинчик. Он посмотрел на неё. Низкого роста, коренастая и плотная, Люда не производила впечатления толстухи: всё в ней казалось гармоничным и пропорциональным. Грубые черты лица — нос «картошкой», полные губы — оттенялись большими тёмными глазами, какие рисуют у восточных красавиц в сказочных книгах. Сейчас эти глаза посмотрели как будто ему в самую душу, и внутри Тихона что-то ёкнуло, и, когда Люда протянула пиалку с мёдом ему, он (довольно глупо, как ему показалось) засмеялся и тут же почувствовал на себе взгляды собравшихся. Он сделал вид, что закашлялся, глянул на Люду, отметив про себя, что в уголках её глаз мелькнули смеющиеся искорки, прочистил горло и встал.

— Я предлагаю вспомнить прадедушку! — он оглядел собравшихся, — К сожалению, я почти совсем не знал его, но по рассказам моего деда, он был самым замечательным человеком на свете, лучшим папой… — Тихон посмотрел на отца, тот сидел и смотрел будто бы сквозь него, — Я обязан прадеду, в честь которого меня назвали. И не только своим именем, но и тем, кем я стал.

Тихон вспомнил, что рассказал ему сегодня отец.

— Мой папа сегодня сказал мне, что, когда я был маленьким и гостил здесь, я буквально изводил прадедушку своими расспросами о нём, о семье, о том, что ему пришлось пережить… Так, что прадедушка предрекал мне стать сыщиком. И в некотором роде я им стал, — Тихон грустно улыбнулся и посмотрел на отца, тот ободряюще кивнул, — я историк, а это тоже своего рода детективная работа. Только я расследую тайны, произошедшие давным-давно… — он откашлялся, собираясь с мыслями. — Мне, откровенно говоря, очень горько. Очень горько оттого, что я не знал моего прадеда так, как мог бы знать, а теперь… теперь уже поздно, и я не смогу ни поговорить с ним, ни расспросить его о многих событиях, которым он был свидетелем и участником. Но все вы, — он обвёл сидящих за столом поднятой с рюмкой рукой, — знали Тихона Петровича, будете помнить его и, надеюсь, поделитесь со мной вашей памятью о нём. За вас!

Тихон протянул свою рюмку, и сидящие за столом подняли свои. Отец стукнул своим стаканом по рюмке Тихона и издал какой-то всхлип, глаза его были на мокром месте. Выпили.

— Да, Тиша, хорошо ты сказал! — похвалил он, — Дим, налей-ка, и я скажу!

Митрич открыл новую бутылку и разлил. Галя прикрыла свою рюмку рукой, мол, всё, хватит. И толкнула своего мужа в бок, но тот сделал вид, что не заметил этого, сосредоточенно внимая Алексею.

— Вот мы похоронили деда, — надтреснутым голосом начал он, — и это очень печальное дело, да. Но дед-то мой пожил! Хорошо пожил, он ведь девятнадцатого года был, да! — с гордостью поднял вверх палец Алексей, — всю войну прошёл, два ранения получил, до Кёнигсберга дошёл!.. И потом вернулся, а тут… один сынок только у него остался… папка мой…

Голос Алексея дрогнул, он громко всхлипнул, поднёс грубую ладонь ко рту, провёл пальцами по складкам у рта.

— Но ничего, на ноги встал и сына вырастил. — закончил он. Все закивали и выпили.

— Да, пожил будь здоров, — протянул Владимир, глубокомысленно закивал, сдвинув брови, — Лёх, дед-то твой и сына пережил, и жену…

— Царствие Небесное! — пробормотала старая Майя.

— Ага, — поглядел на неё Владимир и торопливо совершил что-то похожее на незаконченное крестное знамение. — Я это чего? Недавно-то, вот, например, Шурупа схоронили!

— Сашку? — изумился Алексей, — Старшинова?

— Его! — протянул Владимир, — А лет-то ему было сколько? Как нам! Нас твой дед ещё пацанами гонял по полю-то, помнишь?

— Когда скирды-то мы жгли?

— Точно так! «Я вас, — говорит, — сучьих детей на что тут поставил коров пасти?»… И матерко-ом, — восхищённо закончил он, понизив голос, — етить вашу мать так-растак!

Майя крякнула и, когда Митрич повернулся к ней, крючковатым пальцем постучала по краю пустой рюмки перед ней. Тот кивнул, подняв вверх ладони, и наполнил её стопку.

— Я вот что хочу сказать… — раздельно и строго проговорила старуха. — Молодёжь! — зычно гаркнула она, и её зять с Алексеем, предавшиеся воспоминаниям детства, тут же утихли, пытаясь сфокусировать взгляды на ней.

— Нут-ка, внученька, — бабка опёрлась на плечо Людмилы и, пошатываясь, попыталась встать, но рухнула на стул. — Ох! Силы оставили! — прикрыв ладонью рот, хихикнула она.

— Ба, да сиди уже, чего ты! — громко шепнула ей Людмила.

— Ладно! — снова громовым голосом гаркнула Майя, — Вот ты, Лёшка, говоришь, на ноги сына, папку твоего, Тихон Петрович поставил и вырастил. — Алексей закивал, — А я тебе так скажу, что ничего б не вышло у него, кабы не Нина Осиповна, царствие ей Небесное!

Все закивали. «Нина. Снова Нина…», — мелькнуло в Тихоновой затуманенной «Коктебелем» и водкой голове.

— Нина была для него всем! — сказала старуха торжественно, — Я была ещё девчонкой, когда мы тут поселились, а она ненамного старше меня была. И помню, как она за Колькой малым ходила, когда матери евойной не стало, а Тихон на фронте был. Она ему как мать и сестра была, хоть сама-то — девочка ещё. — Майя вздохнула, — и потом, после войны уже, сколько она горя-то с ним, с Тихоном тож, натерпелась. Он и пил, и с ума сходил, и безобразил… Она всё стерпела, потому что… — старуха сделала многозначительную паузу, — то любовь была настоящая!

— Да, баб Нина, конечно, была… — Алексей уважительно покачал головой, но так и не подобрал слова, поэтому глубокомысленно нахмурился и вздохнул.

— А я её совсем не помню, — вдруг произнес Тихон.

— Ну не мудрено, — сварливо проговорила Майя, повернувшись к нему, — она-то с тобой нянчилась, только ты малой совсем был! Лет пять что ли было, а потом всё…

— Шесть, баб Май, — сказал Алексей, поспешно поднялся и уже громко провозгласил, — Ну давайте! За бабу Нину! Теперь они там, — он головой показал вверх, — снова вместе! Так что за Тихона Петровича можно быть спокойными!

— Царствие Небесное! — сказала Майя и опрокинула в себя стопку. Все снова выпили.

Тихону вдруг страшно захотелось курить. Голова его кружилась, щёки горели то ли от выпитого, то ли он просто наконец-то согрелся. Он подхватил вилкой квашеной капусты, сунул её в рот и встал. Сделав пару шагов, Тихон понял, что выпил лишнего: его пошатывало, веки были тяжелыми, голова гудела. Голоса сидящих за столом сливались в однородный шум. Он подхватил свою куртку, пробормотал что-то про «покурить» и вышел.

На улице стоял плотный туман и была непривычная для горожанина тишина, только где-то в середине деревни перекликались собаки. Тихон сунул в рот сигарету, но к горлу подкатил ком, и он подумал, что закурить сейчас — не лучшая идея. Втянул носом морозный воздух и посмотрел вверх в надежде увидеть звёзды. Небо было затянуто серой пеленой.

«Сыщик! — усмехнулся он про себя, — вот уж действительно, приходится блуждать в потёмках, собирая историю семьи по крупицам. А ведь ещё вчера был уверен, что знаю каждую дату и каждое имя!..»

Но теперь прабабки Анны не было, она лежала на кладбище уже семьдесят лет, а прадед прожил целую неизвестную Тихону жизнь с Ниной. Кем была она ему? И как связана она со смерью прабабушки, исчезновением Даши?

Тихон вдруг вспомнил страшные истории про ведьм, которые колдовством привораживали мужчин, разрушали семьи проклятьями и всё в том же духе. Ему представилась Нина в образе панночки из гоголевского «Вия»: вот она в белом балахоне с чёрными распущенными волосами стоит перед крыльцом и шепчет заветные слова, вертится вокруг себя и плюёт на восток…

Скрипнула дверь, и до Тихона донёсся гул нетрезвых голосов.

— Тихон, тут? — услышал он голос Людмилы за спиной.

— А? — он обернулся. Людмила была в куртке и шарфе. Она обернулась и крикнула в дом: «Он на улице!» — и вышла.

— Потеряли тебя, — голос Люды был хрипловатый.

— Вот как, — хмыкнул Тихон, — да я тут, курю.

— Да я вижу, — хохотнула Люда, — Мама говорит, что мы играли в детстве, но я этого не помню, а ты?

— Я, честно говоря, вообще ничего не помню, — произнёс Тихон с долей понятной только ему самоиронии, — Ты здесь живёшь?

— Да, вот в этом доме, — она показала рукой силуэт дома по соседству. — Родители живут на горе, ну, в середине деревни, а бабуля здесь. Ну и я с ней, то-сё, помогаю.

— Понятно! — Тихон помолчал, — Работаешь? В городе?

— Да нет, — Люда закурила и выпустила дым, — Тут и работаю, фельдшером.

«Как Даша», — грустно подумал Тихон. Из сеней послышался гул голосов и скрип половиц.

— Я чего вышла-то… — спохватилась Люда.

— Покурить?

— Ну это тоже, — она засмеялась, — Пойдём мы уже! Наготовили мы с мамкой, а что-то никто ничего не съел!

— Ой, слушай, спасибо вам огромное… И блины, и всё… было очень вкусно!

— Да ничто и съели! — продолжила Люда, — Ох, и напились там все!

— Бывает!

— Ты сам-то ничего? Сможешь мне помочь бабулю дотащить?

— Само-собой! Сейчас?

— Люда, бабушка готова! — крикнула Галя из сеней, — забирайте!

— Сейчас! — ответила Люда Тихону, и они вошли в дом.

Старуха Майя сидела на ступенях в сенях закутанная в платок и в распахнутом настежь пальто. Люда подхватила её с одной стороны, Тихон с другой, и, опершись на их руки, старушка поднялась на ноги и потребовала свою палку. Люда заметалась по сеням, заглянула в избу, наконец, палка нашлась, и Майя вцепилась в неё мёртвой хваткой.

— Люд, помоги мне со стола прибрать, и пойдём! — попросила Галя. В дверной проём горницы было видно, как отец, Митрич и Владимир продолжают сидеть за столом. Тихону они напомнили сонных мух, которые просто не могут двигаться с обычным проворством. Владимир тяжёлым языком что-то вещал про своего знакомого, который отправился в отпуск на Донбасс, про «вертушки» и Новороссию. «Интересная ночка нам предстоит!» — подумал Тихон, но из задумчивости его вывел по-прежнему громоподобный голос Майи, которая крепко держала его левой рукой за рукав.

— Пошли что ли? — вопросила она.

— А Люда… — он посмотрел по сторонам в поисках девушки.

— Не маленькие, на кой нам Люська? — объявила старуха, — Идём! По ступенькам мне помоги только.

Тихон помог старушке влезть в сапоги, спуститься с крыльца. Он был даже рад чем-то заняться и снова выйти на улицу: перспектива пьяных бессвязных разговоров его не прельщала.

Медленно и спотыкаясь они вышли на дорогу и доковыляли до калитки соседнего участка.

— Вот и моя усадьба! — переводя дух произнесла Майя. Дом был как будто зеркальным отражением дома Егоровых, только выглядел гораздо опрятнее. Старуха проследила за взглядом Тихона и добавила, — Нинкин был дом. Тут она родилась и жила, пока они с Тихоном не съехались.

Они подошли к крыльцу, старушка остановилась и сильнее оперлась на Тихонову руку.

— Погоди с минутку! — она тяжело дышала, — Бабке уже девятый десяток, ух. Раньше-то я любого мужика перепить могла! — она захихикала, потом нахмурилась, — Ты на крылечко мне помоги взобраться ещё, а там уж я дальше сама.

Майя открыла дверь и, держась обеими руками за деревянные стенки узкой лестницы, стала подниматься на террасу. Тихон неуклюже шёл за ней, реагируя на каждое отклонение в сторону.

— Свет-то зажги! — приказала Майя, — Там, слева.

Тихон нащупал старый выключатель, на террасе загорелась лампа в бумажном абажуре.

Терраска была маленькая и опрятная. У внешнего окна, выходящего на дорогу, стояла металлическая кровать, в углу рядом с ней — трёхэтажный старый шкаф со стеклянными дверцами, внутри которого выстроились в ряд фарфоровые поросята, хрустальные салатницы и старые фотографии. Перед кроватью стоял покрытый кружевной скатертью круглый стол и несколько таких же старых, как и у Егоровых, стульев. Охнув, старуха села на большой кованный сундук у входа.

— Ну вот и дошли, Господи помилуй! — выдохнула Майя и стала стряхивать с ног тяжелые сапоги. Взгляд Тихона скользнул по содержимому шкафа и остановился на выцветшей чёрно-белой фотографии: молодой — лет тридцати, не больше — Тихон Петрович с Колькой. Но внимание Тихона привлекла молодая женщина, которую обнимал прадед и к которой прильнул маленький Коля.

— Можно? — спросил Тихон Майю, и не дожидаясь ответа, отодвинул стеклянную створку и достал фотографию. На обороте каллиграфическим почерком было выведено: «Майке от Нины Егоровой на добрую память. 5/VII 1947 г.».

«Так вот ты какая, Нина!», — подумал Тихон, рассматривая девушку на фотографии. Совсем не панночка. Тёмное платье в горошек с белым воротничком, яркие губы и обведённые тушью большие глаза, блестящие светлые волосы заплетены в две тугие косы, правильной формы красивые брови, чуть вздёрнутый нос, пухлые щёки с ямочками…

— Ниночка моя, — вдруг проговорила старуха, и Тихон с удивлением взглянул на неё, — золотой был человечек!

В голосе Майи сквозила неподдельная нежность, глаза её заблестели.

— Как они познакомились с прадедом? — неожиданно для себя спросил Тихон, и старушка посмотрела на него так, будто только сейчас обнаружила его присутствие.

— Как-как! — крякнула она, — тут все друг-друга знали! А они соседями были. До войны-то у каждого своя семья была, а после… — Майя протяжно вздохнула, — охо-хо-хо-хо! Родители Ниночкины померли, остался только братишка-дурачок, и того-то фашисты… — старуха махнула рукой и пожевала губами. Тихон напряжённо ждал продолжения. За окном скрипнула дверь Егоровского дома, послышались голоса Владимира и Митрича, потом ругань Гали…

— Я-то только в сорок седьмом году тут поселилась, но то, что Нина рассказывала… да и не только Нина! Лютовали тут фашисты, половину деревни пожгли, и баб, и детей малых, никого не жалели! Потом-то их самих, как собак бешеных, всех побили, но не осталось ни у Нины, ни у Тихона никого, кроме Кольки — деда твоего то есть. И стала она ему вроде как старшей сестрой, а потом и мачехой. Она ж его и растила, Нина! — ударила себя старуха кулаком в грудь, — Тихон-то когда вернулся, он совсем не свой был из-за жены-то, всё себя винил в том, что не уберёг…

— Как же он мог уберечь, когда на фронте был? — осторожно спросил Тихон, уже зная ответ. Уберечь он должен был ценой собственной жизни, да только что-то пошло не так…

— Да вот мог бы, втемяшил себе в голову… Я-то почему знаю ещё? Нина сильная была, но без слёз-то всё одно никак, так она мне душу-то и раскрывала. Нечасто, но бывало, да! Так вот…

Хлопнула дверь, и Люда в три шага поднялась по ступенькам.

— Уф! Ну вот и я! — бодро сказала она, — Вы не сильно-то продвинулись! — она окинула взглядом Тихона с фотографией и бабку в одном сапоге. — Болтаете, значит?

Старуха поджала губы и стала стаскивать с себя второй сапог. Тихону стало неловко.

— Давайте, помогу, — Тихон положил фотографию на стол и кинулся стаскивать сапог с Майиной ноги. Управился он быстро, и, выпрямившись с сапогом в руках, чуть не налетел на Люду. — Вот! — пробормотал он и почувствовал, как покраснели щёки.

— Спасибо, Тихон! — Людмила отступила на шаг и взяла из его рук сапог. — Дальше мы сами, — и, увидев его замешательство, многозначительно добавила: — тебе там тоже есть, кого уложить!

— Бабуль, спать-то не пора? — она наклонилась к Майе.

— Пора, внучка. Мы тут Ниночку вспомнили, какая она золотая была, сколько всего на её долюшку выпало… — старуха зевнула, а Тихон поразился, как смиренно и даже по-детски говорила с Людой эта суровая женщина.

— Ну я пошёл тогда… — сказал Тихон и вдруг вспомнил про фотографию, — Баба Майя, можно я одолжу эту фотку?

— С возвратом! — проскрипела Майя. Тихон сунул фото в карман и помог ей подняться, подхватив с одной стороны.

— Всё-всё, дальше сами! — ещё раз повторила Людмила, — спасибо за помощь!

— Да… Тебе спасибо! Доброй ночи!

— Увидимся!

Вернувшись в дом, Тихон обнаружил, что все уже разошлись, а за занавеской вовсю храпит отец. Вечером он не заметил маленький потёртый горчичного цвета диван в углу избы, но теперь увидел, что он застелен чистой постелью. На диванчике, явно коротком, лежала пара подушек и огромное пуховое одеяло. Мысленно поблагодарив Галю, он разделся, нашёл выключатель, чтобы погасить свет и лёг.

Постель была теплая, но отсыревшая. Как ни старался Тихон, он долго не мог принять хоть сколько-нибудь удобное положение и вытянуть ноги. Все суставы его ныли, а стоило закрыть глаза — голова начинала бешено кружиться. Ворочаясь, он думал о Нине, о внезапно выжившем прадеде, похоронах, словах отца, Люде… Затуманенный мозг его пытался соединить всё новое воедино, старался понять, что же произошло в том далеком сорок втором году, из-за чего же сейчас Тихон лишился привычной ему жизни и семьи.

«Нужно будет обязательно расспросить бабку Майю о Нине и о том, что же произошло с моей прабабкой, — думал он, — завтра, первым же делом».

Отец всхрапнул так, что, казалось, затряслись старые стены сруба. Но Тихон уже провалился в сон, томительный и беспокойный.