Шаг на пути к небу. Роман

Паратиков Павел

В XX веке казачий народ пережил страшнейший геноцид, потеряв свои земли, культуру, язык, и само своё существование. Роман повествует о семье сибирских казаков, на долю которых выпали тяжелейшие испытания. Вынеся на своих плечах три войны, они смогли сохранить для потомков частичку своей культуры и веры. Заплатив за победу над фашизмом сотнями тысяч своих жизней, казаки долгое время оставались в забвении. И лишь спустя 70 лет мы можем снять покрывало забвения с героев, имя которым КАЗАКИ.

Глава 1

Каждый наш прожитый день на земле, это один шаг на пути к небу.

По пыльной, просёлочной дороге, под нещадно палящим июльским солнцем, устало брёл путник. По всему было видно, что идёт он уже долго. Запинаясь от усталости, человек поднимал клубы дорожной пыли, которая оседала на его старые потёртые сапоги, с давно уже сбитыми каблуками. Старенькая, выцветшая рубаха, мокрая от пота, была наполовину расстёгнута, и из-под неё виднелся самодельный нательный крестик, похоже, вырезанный из консервной банки. На ходу скинув со спины полупустой вещмешок, он достал из него алюминиевую фляжку. Немного взболтнув её возле уха, путник отвинтил крышку, и, высоко закинув голову, допил остатки тёплой, противной воды. Тяжело выдохнув, он закинул фляжку обратно, и, вернув вещмешок на спину, продолжил свой путь. Извилистая просёлочная дорога, петляя между пахотными клетками, уходила за горизонт. Поля, покрытые бархатисто-зелёным ковром, перекатывались волнами на горячем ветру. Вдали, с обеих сторон, виднелись берёзовые просеки, вперемешку с вековыми соснами. Всё это было до боли знакомо, и от того щемило сердце.

Всматриваясь в горизонт, уставший путник вспоминал, как по этой самой дороге, его, Матвея Семёновича Бандурина, двадцатичетырёхлетнего молодого хорунжия сибирского казачьего войска, увозили далеко и надолго. За участие в белогвардейском сопротивлении, он был осужден на тринадцать лет, без права переписки. В двадцатом году, оставив на родителей молодую жену и трёхлетнего сына, Матвей покинул родную станицу. И вот сейчас, спустя тринадцать лет, он идёт по этой пыльной, до боли знакомой дороге. В памяти всплывали картинки из детства. Вот он со старшими братьями, несётся по этой дороге, пуская своего коня во весь опор. Они часто устраивали со станичными ребятами скачки наперегонки. Глотая на огромной скорости свежий воздух полной грудью, ватаги казачат выясняли, кто быстрее. Вот батька ласково треплет его своей могучей жилистой рукой за чернявый чуб.

— Добре сынку, добре! Толь на реку коня не ведь, покуда горящий, а то неровён час, подпалишь.

Здесь, на родной земле, память воспроизвела батькин голос с невероятной точностью. Его особый, сибирский говор зазвучал в сердце, трогая минорные нотки души.

«А лицо? Батино лицо?» — промелькнула мысль. Его лицо было каким-то размытым и нечётким. «А матушка?» Он хорошо помнил мамины натруженные, но в то же время очень нежные руки. «Но их лица». Почему то память не могла их нарисовать. «Какими они стали? Ведь столько лет прошло». Бурлящий поток мыслей кипел в голове, сменяя друг друга. Матвей часто вспоминал в лагере родных. Но тринадцать лет он не слышал их голосов, не видел их лиц, не прикасался к ним. Ни одной строчки за всё это время из дома, ни одной весточки.

«Как там Сеньша мой? Вырос пади ужо. Эт сколь жа яму?» Бандурин шёл, подсчитывая возраст сына. Мысли о доме и родных придавали сил, и коротали дорогу. «Так, в двадцатом годе яму було три, зараз у нас тридцать третий. Эт яму ужо шашнадцать годьев. Цельный казак ужо. Диду наверноть с яво доброго казака взростил.» На загорелом, щетинистом лице Матвея выплыла улыбка. Он долго шёл, погрузившись в свои воспоминания, и всё это время она не сходила с его уст.

Вслед за сыном, всплыл образ жены. Обвенчавшись в 1916 году в станичной церкви, буквально через три месяца, молодого и перспективного хорунжия забирают на германский фронт. Вскоре, из письма он узнает о рождении сына. В общем-то, на этом его семейное счастье и закончилось. Одна война сразу же сменилась другой, более жестокой и страшной. Сибирское казачье войско практически в полном составе не приняло революции и нового большевистского правительства. Сибирцы до конца дрались за веру в свои идеалы. Когда стало очевидно, что дальнейшее сопротивление потеряло всякий смысл, казаки сложили оружие. Многие эмигрировали за границу, кто-то остался на родине, поверив в обещанную амнистию. В двадцатом году, Матвей вернулся домой. Но и в этот раз не успел он насладиться семейной жизнью с молодой женой, через неделю за ним пришли. И вот сейчас, искупив свою вину перед советским государством, с чистой совестью, Бандурин шёл домой, где все эти годы его ждала любимая казачка.

«А можа и не ждёт вовсе Евдокиюшка моя?» — пролетела холодящая мысль. «Можа схоронила давно, да замуж подалась?»

«А ежели и подалась, не осужу», — продолжал он размышлять сам с собой. «Пади не сладко бабе-то всейную жизню одной коротать. Господи, лишь бы живы — здоровы все были». Бандурин перекрестился, и, достав из-под рубахи жестяной крестик, поцеловал его.

Погрузившись в свои мысли и воспоминания, Матвей не заметил, как его догнала бричка. Только когда стук лошадиных копыт раздался практически за спиной, он сделал шаг в сторону и обернулся.

— Здорово жавётя, мил человек, — крикнул извозчик, натягивая вожжи одной рукой и останавливая коня.

— Слава Богу, жавём поманеньку, — ответил Бандурин, вглядываясь в лицо подъехавшего.

В его голосе, улыбке и манере узнавался его старый приятель Петро Башкин. Их дом был на соседней улице, с высокой и ветвистой яблоней у самых ворот. Память моментально выдала картинку из далёкого прошлого.

— Чьих будятя мил человек, кудой путь держатя? — продолжал интересоваться неожиданный попутчик, опустив поводья и сдвинув папаху на самый затылок.

— Э брат, по всему видноть долго жить буду, коли старый друзячёк не признал, — улыбнулся Бандурин.

— Погодь-ка, погодь-ка, — ездовой спрыгнул с брички, и поглаживая свою чёрную, курчавую бороду, уставился на путника.

— Никак Бандурин Матвей, — получше приглядевшись, предположил он.

— Матвей Семёныч, ты чи ни?

— Я, брат Петро, я.

— Матерь Божья, Матвей Семёныч, живой, а мы то — уж и не надеялись, мы-то уж думали всё, сгинул казак. А ен живой.

Петро сделал шаг и обнял старого друга. Бандурин тоже обнял его, ощутив, что на месте левой руки пустой рукав. Из чувства такта он не стал об этом спрашивать.

— Господи Иисусе, — не мог угомониться Башкин, — Как же енто? Живой. А мы и не надеялись. Седай зараз в бричку, друже, вот дядька Семён обрадуется.

Они запрыгнули в телегу, и Петро, подхватив вожжи одной рукой, стеганул ими коня.

— Но, пшёл.

— Как там мои Петруха, все ли живы — здоровы? — усаживаясь поудобней на соломенную подстилку, спросил Матвей.

— Да навродя слава Богу всё. Дядька Семён, с тёткой Марией ешо нас усих пережавуть. Братец твой меньший Андрийка, ужо троих дятёв народил. Кады табе забирали, ен-то вообще ешо мальцом был, а таперича добрый казак вышел. Сеньку тваво, дядька Семён ростить аки полагаитси, по — казачьи. Лихой казак из сына тваво будя. Петро вдруг прервал повествование о его сыне, и замолчал. Матвей, в ожидании продолжения глядел на него.

— Пошто ж ты про Евдокию молчишь, как вона?

Башкин поёжился от того, как Бандурин на него взглянул.

— Схоронили Евдокию в позапрошлом годе. Он немного помолчал и опять продолжил. — Захворала вона дюже. Батьки твои ходили за ёй, да не выходили. Так, на станичном погосте, рядом с братушками твоими и положили яё. У Матвея защемило сердце.

— Ждала вона тебя всю жизню, — продолжил Петро, — верно ждала, ни с кем не жонихалась. До конца верила що ты вернёси. Да видно не дал Бог дождатьси.

— Да, видно не дал Бог, — повторил Матвей слова Петра.

— А вон гляди, и станица ужо паказаласи, — попытался сымитировать радость Башкин, чтобы увести разговор в другое русло.

— А щё енто колоколенки нашей не видно? — всматриваясь в появляющиеся на горизонте контуры станицы, поинтересовался Бандурин. — Навроде с ентого места её должно быть видно.

— Да, должно быть, да токмо не увидишь ты яё боле, не гляди, — Петро вздохнул. — Порушили яё. Так сказать не вписалась в концепцию новой, светлой жизни. А из церквы нашей сделали овощной склад. Так, мол, от её боле пользы казакам будя. Башкин плюнул. — Тьфу, бисово отродие.

Бандурин ехал молча, слушая исповедь товарища.

— Ой накипело, Матвей Семёныч, ой накипело. В нонешний год, у нас всё зерно, до последней капли, выгребли. Нам по весне сеять нечем було. Казаки по всем сусекам пособирали остатки картохи, кою на еду оставляли, да репу посеяли, что бы зимой вообще зубы на полку не положить. Петро выругался.

— Глазки картофельные садили не знаю, уродится чи ни. По всему видно будет, зима голодной будет.

— Ну как-нибудь сдюжим, с Божьей помощью, — натянув улыбку выдавил Бандурин.

— Сдюжим, — согласился Петро, — кудой ж деватьси, не в петлю ж лезть. Немного помолчав, он продолжил.

— Постреляли нашего брата казака, да повешали добро. А кого не постреляли да не повешали, того по лагерям распихали. А зараз ещё и работать не дають, на прокорм себе. Башкин притянул вожжи и замедлил ход.

— В тридцатом годе Кондратий с лагерей воротилси, до него Афоня с Поликашкой Черняевы, да ещё с десяток казаков, кои в офицерьях ходили. Настоятель наш, отец Вячеслав, тожа пять лет отсидел. Зараз в кузнецах ходить.

Бандурин знал всех, о ком говорил Петро. В памяти всплывали их лица, какие-то эпизоды из жизни и совместной службы.

— Меня вот Бог миловал, — продолжал Башкин. — Поранили меня шибко под Тюменью. Руку так в госпитале и оттяпали. Это и спасло меня. Я им такой убогий нестрашон показалси. А так, почитай, всех, хто в офицерьях ходил, во враги народа записали. Казачков простых помиловали, да и то выборочно. Да стариков оставили в покое. Ну и вот таких вот как я, поранетых.

Было видно, что всё это, до сих пор кровоточило в сердце у Петра, и приносило ему неимоверную боль.

Бандурин слушал его молча, понимая, что гражданская война до сих пор продолжает разрушать человеческие жизни, и когда это всё закончится, одному Богу известно.

— У нас почитай пол станицы мужиками заселили, — продолжал изливать накипевшее Петро. — Колхозы мы тяперича строим. Своего нечёго нет, всё общее. Мне щоба сына на коня посадить, пришлось выбракованную кобылу в колхозе брать в аренду, под запись. Хде енто видано такое, щоба коня казаку под запись выдавали, аки в ломбарде? Вот так и живём, брат Матвей, так и живём.

Между тем они въехали в станицу. У Бандурина застучало сердце. «Как давно я об этом мечтал» — подумал он, ничего не сказав. Он смотрел по сторонам, наслаждаясь видом своей малой Родины.

— А как семья полковника Беляева? — поинтересовался он, проезжая мимо их дома.

— Полковника осудили, о его судьбе ничего не известно. А Настасья, старшая его доня, мать давно уж схоронила. Одна растит двоих меньших братьёв.

Матвей долго смотрел на их калитку, пока она не скрылась за поворотом.

— Вот друже, на твою улицу въезжаем. Ох, зараз батьки обрадуются, — заулыбался в бороду Башкин.

У Бандурина сердце забилось ещё сильнее. Они остановились, подъехав к дому с затворёнными ставнями. Матвей обратил на них внимание. «Наверное, матушка закрыла их, когда полуденное солнце стало нагревать хату» — подумал он.

Петро спрыгнул с брички, и быстро привязал коня к забору.

— Братец, дозволь мне быть добрым вестником? Обрадую твоих, — не дожидаясь ответа, он юркнул в калитку. Матвей пошёл следом.

Войдя во двор, он встал на колени, и поцеловав землю, трижды перекрестился.

— Слава Тебе Господи, добралси, — прошептал он еле слышно.

Петро не вошёл, а влетел в дом. У окна, на лавке сидел Семён Евсеевич, глава семейства Бандуриных. Перед ним на колодку был натянут сапог. Хозяин, аккуратно и не спеша, подбивал стёртые каблуки. Мария Тимофеевна, его жена, со снохой Варварой, расположились вокруг большой корзины, наполненной разными грибами. Они ловко нанизывали их на верёвочки и развешивали на окна, для сушки. На полу, посреди комнаты, играли двое ребятишек.

— Здорово дневали, часныя казаки и казачки, — перекрестившись и поклонившись в пол, поприветствовал их Башкин.

— Да слава Богу, — практически в один голос отозвались присутствующие, обернувшись на него.

— Сам то, как жавёшь Пятруша, — оторвавшись от своего занятного дела, полюбопытствовал Семён Евсеевич. — Що енто ты светиси, аки пасхальное яичко? Али праздник какий нынча?

— Ой, праздник дядька Сямён, ох и праздник, всем праздникам праздник, — с припевкой в голосе выплёскивал свою неподдельную радость Петро, как бы предугадывая те чувства, которые через мгновение испытают родители, обрятшие воскресшего сына.

— Ну, гутарь, не томи, порадуемси с тобой, — глядя на Петра, сказал заинтригованный Семён Евсеевич.

Женщины, с лёгким недоумением, остановив своё занятие, тоже уставились на сияющего гостя. В это время на пороге появился Матвей. В комнате на мгновение зависла звенящая тишина.

— Сынок, — на выдохе, истошно прохрипела мать. Какой — то невероятный спазм охватил её тело.

— Сынок мой родненький, — захлёбываясь от подкатывающейся истерики, она рванулась к нему, и прижалась к груди. Слёзы хлынули из её глаз. Женщина обняла сына, прижимаясь к нему, не в состоянии больше сказать ни слова.

Отец, поднявшись со своего рабочего места, не мог шелохнуться от неожиданности. Кровь хлынула к вискам, лицо налилось багрянцем.

— Матвеюшка, ты ли енто? — приходя в себя, произнёс он. Матвей, еле сдерживая слёзы, посмотрел на отца.

— Я, батя.

Семён Евсеевич сделал несколько больших шагов, и оказался рядом с сыном. Обхватив его затылок своей могучей ладонью, он прижал его голову к своему плечу. Варвара, не поднимаясь, наблюдала за происходящим. Ребятишки притаились, не понимая, что происходит. Петро, украдкой, то и дело смахивал слёзы, предательски выступающие на глазах.

Неожиданно, Мария Тимофеевна рванула к большому сундуку, стоящему возле печи. Открыв крышку, и выкинув из него несколько тряпок, она достала старенькую, в резной оправе иконку.

— Уберегла, Царица Небесная. Уберегла сыночка, Заступница наша — женщина перекрестилась и поцеловала образ Пресвятой Богородицы, вытирая заплаканное лицо кончиками платка, упавшего с головы на плечи.

— Кажную ночь просила защиты у Заступницы Небесной, и услышал Господь, — всхлипывала она.

Мария Тимофеевна поднесла икону мужу. Он, перекрестившись, поцеловал её.

— Милостив Господь нынче к нам мать, Слава Тебе, Господи.

Перекрестив себя и сына, он ещё раз поцеловал святой образ. Матвей сделал тоже самое. За ним повторил Петро и Варвара.

— Ну что же мы на пороге, садитесь за стол, — захлопотала мать, ставя икону на полочку опустевшей божницы. Время от времени, по домам ходили патрули, и изымали у казаков иконы и распятия. Дескать, неча религией себе голову задурять.

— Варюшка, подавай на стол, казаки с дороги знать оголодали, — по-отечески мягко скомандовал Семён Евсеевич.

Все стали усаживаться за стол.

— А Сеньша то с Андрейкой рыбалят, — опомнилась мать, и выбежала во двор.

— Даша, Даш, — крикнула она через соседский забор.

— Что, баб Маш? — отозвалась девушка с длинной, чёрной как смоль косой, и большими голубыми глазами.

— Дашенька, миленькая, сбегай на реку. Там Андрейка наш с Сенькой рыбалить пошли. Скажи щоба домой бёгли. Скажи, зараз Сенькин батька домой возверталси.

— Я мигом баб Маш, я мигом.

— Постой.

Девушка обернулась.

— Батьку сваво покличь, пусчай зараз придёть. Девушка забежала в дом, кликнула отца, и со всех ног понеслась к реке.

— Спаси Христос, — поблагодарила её в след Мария Тимофеевна, и вернулась в дом.

Дашин отец, Григорий Метелин, для Семёна Евсеевича и Марии Тимофеевны был как сын. В 1915 году, он, с тремя товарищами, привёз с германского фронта тело их погибшего старшего сына. Там, на фронте, казаки — одностаничники пообещали друг другу, что если кто погибнет, не хоронить товарища на чужбине, а возвратить домой. Да положить в родную землицу, рядом с прадедами.

В начале февраля 1915 года, Кирьян Семёнович Бандурин погиб в конной атаке. Григорий с товарищами выхлопотали отпуск, чтобы отвезти тело друга родным. Командование пошло им на встречу. Хорошо служили казаки, чем и вызвали к себе расположение начальства. Две недели добирались они с гробом до дома. Сложным и долгим был их путь, но обещание данное товарищу они выполнили, похоронив его на станичном погосте. После этого случая, Семён Евсеевич считал всех четверых своими сыновьями, и относился к ним соответствующе. Гражданскую войну пережил только Григорий.

— Здорово жавётя, станишныя. Через несколько минут Гриша стоял на пороге.

— Слава Богу, Григорий Митрофаныч, слава Богу! — вставая и подавая руку для приветствия, ответил Семён Евсеевич.

— Проходь. Поглянь, радость то у нас кака велика.

Матвей встал из-за стола и они обнялись.

— Слава Богу, Матвеюшка, слава Богу, — не разжимая объятий, прошептал Григорий. — Возвращаются казаки-то, не всех извели, стало быть, а Сямён Явсеич? — произнёс он уже в полный голос.

— Господь милостив, слава Тебе Господи, — взглянув на вновь поставленную икону, перекрестился отец.

— Нету переводу казацкому роду, — добавил он и убежал в соседнюю комнату.

Через некоторое время, Семён Евсеевич вышел в шальварах с красными лампасами и двумя георгиевскими крестами на рубахе.

— Не извядутьси казаки вовек, — гордо, и торжественно, как на параде, отчеканил он.

Разжав большую ладонь, отец протянул георгиевский крест сыну.

— Вот Матвей Семёныч, и твой крест сберёг. Надень за-ради праздника. Он прицепил орден на мокрую от пота рубаху сына.

Через некоторое время прибежали запыхавшиеся рыбаки.

— Братушка, — кинулся с объятьями Андрей к старшему брату. — Живой, здоровый, вот это радость, — он с трудом переводил сбитое дыхание.

— Сынка ж вот твой, — Андрей отошёл в сторону, Арсений стоял позади.

— Здоров, батя. Они, обнявшись, долго стояли, не говоря ни слова. — Жаль, что мама тебя не дождалась. Померла. Парень заплакал в плечо отца, которого видел в первый раз в жизни, но которого так любил и ждал.

— Она там у Господа зараз радуется, и молится о нас. Всё таперича будет хорошо, не переживай.

Мария Тимофеевна, только вроде успокоившись, опять начала всхлипывать, и утирать слёзы платком.

Ещё несколько минут отец с сыном молча постояли, обнявшись.

— Ну, пойдём сынок, за стол, — выпуская парня из объятий, прошептал Матвей. — А то я почитай уж дня два как не ел.

— Пойдём, пойдём, бать, — согласился Арсений, и они сели за стол, на котором в центре стоял казанок с картошкой и грибами. Все молча жевали, по — очереди ныряя в него ложками, то и дело поглядывая на Матвея.

— Ну как ты там сынок, жил-то всё енто время? — нарушил тишину Семён Евсеевич.

— Да дай хоть поесть сыну, — попыталась вмешаться жена, но он осадил её строгим взглядом, дав понять, что не стоит перебивать его, ещё и на людях. Без лишних слов она всё поняла.

— Да как жил бать, по-разному бывало, — дожевывая, ответил Матвей. — В основном с конями всю дорогу. Может енто и спасло. Он положил ложку на стол.

— Круглый год лес валили. Мужиков понадорвалось да поумирало много, а казаки то лошадники знатныя. Мы всё больше с лошадьми. Вывозили лес в основном, да на конюшнях работали. Так Бог и миловал. Он перекрестился. За ним повторили все.

— Слава Тебе Господи, — прошептала мать.

— Из наших станичников, со мной всю дорогу полковник Беляев был. В двадцать восьмом годе помер он. Матвей помолчал. — Убили его, — добавил он вздохнув.

Помолчав ещё немного, воспроизводя в памяти те события, он продолжил.

— Тот год голодно у нас было. Пайки урезали, приказали пояса затянуть. Кризис какой—то у их там образовался с поставками продовольствия в лагерь. Казаки на конюшне овсом маленько подкреплялись, а мужикам на делянке вообще голодно было. Михал Кузьмич очередной рейс леса вывозил. Оголодавшие мужики хотели коней евойных порезать да поесть. Когда охрана на шум прибежала, он уже порубанный топорами лежал. Матвей опять остановился и задумался.

— Жизнь положил, а коней уберёг казак. Этих прям там и постреляли, когда они на конвойных с топорами кинулись, а его конюшни привезли. У меня на руках и отошёл. Царствие ему небесное. Все опять перекрестились.

— Перед смертью наказал мне, как вернусь, за семьёй его приглядеть. Надоть на днях наведаться к ним, рассказать про батьку. А то ещё ждут поди. Матвей посмотрел на отца.

— Ой, бяда, — вздохнул Семён Евсеевич. — Прасковью Ляксеевну уж лет семь как схоронили. Настасья одна двоих братьев тянет. Всем миром помогаем, кто чем может. А батьку они ждали, ох как ждали. Отымишь ты у их надежду. Отец покачал головой. — Но и не сказать нельзя. Надоть, щоб знали.

— Ну, спаси Христос за угощения. Матвей встал из-за стола. — Разрешите прилечь, отдохнуть. Чую, сил уже совсем не остаётся, надоть поспать малость.

— Ой, — конечно, конечно, сынок, приляг отдыхать, я постелю. Мать быстро юркнула в спальню. Матвей пошёл за ней. Мария Тимофеевна, организовала постель. Он сел на кровать, стянул сапоги с тяжёлых ног, снял свою грязную и мокрую от пота рубаху, с прицепленным отцом «егорием», и посмотрел на мать.

— Спаси Христос мамань, що дождались. Женщина опять не сдержала слёз. Встав на колени перед сидящим на кровати сыном, она обняла его ноги.

— Тебе спасибо, що возверталси, сынок. Он положил свои руки ей на голову, и они просидели так несколько минут.

— Ну, всё мам, я выключаюсь, — заваливаясь на кровать, уже в полудрёме, пробормотал Матвей. Она помогла ему закинуть ноги, поцеловала его, и вышла из комнаты. Бандурин, полежал несколько минут, глядя в потолок засыпающими глазами. И с не сходящей с лица улыбкой провалился в глубокий сон.