Анимус

Паула Хен

Пальцы в растаявшем шоколаде рисуют на ее бёдрах узоры, словно боги пытаются разгладить остроту непокорных волн. Она его холст, его самый чудовищный проект. Он знает о ней все – ее привычки, предпочтения и страхи, ее уязвимые места и слабости. Она – продукт его творения, его деяний и желаний, слепой веры и любви, которая спорами невиданной болезни проникает в организм, разъедая его своей уничтожающей силой.

6

Маттео работал в галерее. Организовывал выставки для начинающих художников. Много курил и часто пропадал на работе. Его проекты пользовались успехом. Сегодня мне звонят оттуда и просят забрать его вещи. В такие моменты кажется, словно весь мир начинает идти против, стараясь напомнить ещё больше о случившемся, чтобы не было возможности расслабиться хотя бы на секунду.

Я стою на остановке. На улице дождь. Ливень пеленой застилает все вокруг, от чего дальше своего носа практически не видно. Мимо проносятся легковушки на бешеных скоростях, бросаясь брызгами из луж. Зонт не спасает, и волосы частично промокли. Навес усиливает звуки в тысячекратно, создаётся ощущение, словно виски сдавливает тисками, потому что теряешься в этом шуме и ловишь дезориентацию.

Автобус задерживается на десять минут, и мне приходится закурить, вглядываясь в толпу людей, когда светофор загорается зелёным, а машины спешат пропустить, гудя моторами и порождая ещё больший шум. Я пытаюсь увидеть его среди них. Различить знакомые черты, махать руками и кричать, что я здесь: «Ну же, увидь меня и забери в свои объятия». Но Маттео среди них быть не может. Хочется купить бутылку «Буссо» и разделить его с Ло этим вечером. Одной оставаться не хочется, словно у меня рак лёгких и в любой момент я могу начать задыхаться, но никого не останется рядом.

В галерее меня встречает приветливый мужчина: длинные усы и выбритая голова бросают контрасты на его персону, взгляд светится доброжелательностью и теплотой. Никакого сочувствия, никаких попыток состроить великую скорбь в противовес моей — я благодарна ему за это.

На нем костюм отечественного производителя и связка ключей в руке, которую он покручивает, напоминая волшебника, способного отворить любую дверь. В мою новую жизнь — тоже.

— Я Георгий. Мы с Вашим молодым человеком хорошо знали друг друга. И он многое рассказывал о Вас. Я проведу в его «убежище лучших идей», как он любил выражаться о своём кабинете. Мне не за чем путаться под ногами. Оставлю Вас.

— Вы знали о его болезни?

— Да. А Вы нет? Мы до последнего поддерживали его. Разве он не делился с Вами? — озадаченность сменяется удивлением на его лице. Мне хочется поступить также, но вместо этого я просто стараюсь улыбаться.

— Делился. Спросила, не подумав, прошу прощения, — лгу я и забираю у управляющего ключ, который он оделил от общей связки. Не так давно жизнь поступила со мной аналогично, отделив от себя и бросив в чужие руки.

— Как закончите, сообщите. Я должен Вам кое-что передать.

— Договорились.

Наполовину стеклянная дверь, сквозь которую виднеются очертания стола. Я была здесь лишь один раз, когда Маттео задержался на работе позже всех, и я примчалась к нему с роллами и вином. Все закончилось сексом на его столе и одобрением самого безумного и ненадежного проекта. Я долго настаивала на этом, он упирался, но в тот вечер сдался, и ничуть не ошибся. После этого он ещё долго называл меня своим талисманом, но больше я к нему не приходила. Наверное, тот вечер, когда я ворвалась в его кабинет без белья, в одном платье и чулках, столь сильно впечатлил нас, что мы не желали заменять эти ценные воспоминания другими.

Два поворота ключа. С характерным звуком. Дверь мягко отзывается, впуская в твой мир, в котором мне не было места, имея разные интересы и сферы деятельности. Чаще всего, это сталкивало нас лбами. Мы были разные: слишком сильно для того, чтобы быть вместе, и недостаточно, чтобы это помешало нашей любви. Но сердце колотится, словно боясь узнать о нем что-то такое, чего знать не хочется. Однажды, я могла бы с большой уверенностью сказать, что знаю о нем все, но после того, как его не стало, а о его болезни я узнала от совершенно постороннего человека, я больше не питала подобных убеждений. Мое горе удвоилось пониманием, что он намеренно отдалялся от меня, и если бы у меня была возможность вновь безостановочно говорить с ним, как раньше, я бы незамедлительно спросила, зачем он так поступил.

В кабинете сыро, холодно и окно кажется абсолютно бесполезным в таком большом пространстве. Стол завален бумагами, в пепельнице окурки, мятые листы, скомканные в бумажные снежки, и наша с тобой фотография на краю стола, взятая в плен темно-синей рамки, которую Ло, шутя, подарила нам на день благодарения. Я устала терзать себя, мне и так больно, поэтому я беззвучно переворачиваю доказательство нашего счастья, пряча счастливые лица и влюблённый взгляд от самой себя.

Две коробки, собранные в хаотичном порядке, покоятся на столе. В них папки с бумагами, три толстые тетради на 96 листов, оставшиеся пачки его сигарет и контейнеры, в которые я собирала его обеды. Маттео сделал меня семейной. Даже не знаю, ненавидеть его за это или ещё больше любить, каждодневно говоря «спасибо», в надежде, что он действительно наблюдает за мной свыше.

Мне не хочется искать правду, мотивы, собирать мысли по крупицам, я забираю коробки и, не оглядываясь, плетусь к выходу, точно зная, что отдам их Георгию на растерзание, ибо слова о том, что я самовольно тащу груз прошлого, подталкивая себя ко дну, обретут реальный смысл.

Георгий ждёт меня у распахнутого настежь окна, впуская лето в кабинет, позволяя ему бушевать ароматом лип, прожженного асфальта и сладкой свежей выпечки с лимонной цедрой.

— Хорошая сегодня погода, не так ли? Июнь в самом разгаре. У нас сегодня годовщина с женой. Со второй. Присядьте, я Вам кое-то расскажу, — расстегнув пиджак, мужчина указывает на кресла выдержанного оттенка кари.

Повинуюсь, ставя коробки на пол, заставляю его издать характерный звук под своей тяжестью, пока мягкое кресло впускает в свои объятия, обволакивая. Мне не хочется слушать очередные лекции о том, как важно жить дальше, что боль проходит и так устроена жизнь. Я не хочу мириться с такой участью, как и не хочу верить то, что от былой трагедии рано или поздно не останется даже самого скудного следа.

Пространство кабинета Георгия не такое вычурное и педантичное, как в «убежище» Маттео: ряд стульев, обтянутых чёрной кожей, единственное, что можно назвать в этом круговороте странных вещей элегантным. Стены, выкрашенные в изумрудный цвет с хаотичными лимонными мазками на несущей конструкции здания, шторы фиалкового оттенка и аромат кофе с табаком. Творческие люди всегда казались мне до несуразности странными, но мне хотелось быть похожей на них: такой же свободной в своих действиях, не сдерживающей своих порывов и истинных желаний. Они словно были олицетворением страсти, пылкости этой жизни, всех ее противоречий и красот, собранных воедино. Не боящиеся быть странными, казаться легкомысленными и «не такими» для многих, они вызывали во мне гордость.

Георгий задумчиво смотрит на меня несколько секунд, выдерживая паузу, а после протягивает портсигар, в котором в ряд выстроены горчичного цвета фильтры — только в центре выраженный пробел. Я считаю нужным взять сигарету из одного и того же места, не желая нарушать слаженную схему.

Фильтр оказывается в тисках зубов, чирканье зажигалки и огонь, добытый с характерным звуком, который, стоит мне склониться ближе, заставляет кончик сигареты начать тлеть. Я благодарно киваю и выпускаю облако дыма. Кол, вбитый в грудь, начинает становиться мягче.

— Лето душное. Но в этом году даже оно периодически заставляет кровь стыть в венах. По этой причине я все ещё покупаю глинтвейн иногда. В тех местах, в меню которых он все ещё совестно присутствует, и не уйдёт никогда, ибо скоро начнётся осень. Бесконечный круговорот чего-то важного.

Он улыбается. Так тепло и понимающе, словно хороший старый друг или отец, готовый в любой момент наградить ценным советом.

— Не странно делать то, что приносит счастье. Даже если хочется петь в центре города во весь голос. Честно признаться, трудно с чего-то начать…

— Начните с главного.

Мне и самой приходится изобразить улыбку — такого рода поддержка всегда срабатывает. Психология.

— Знаю, что это сложно, что я не имею никакого права делать Вам больнее, не позволяя ране покрыться коркой, но я обещал, — качает головой, словно сожалея, а мне хочется забиться в истерике, извлекая одно сплошное «нет, нет, нет», чтобы оно превратилось в бесконечный поток, напоминающий грязную дождевую воду, бегущую вдоль тротуаров, вылизывая улицы от пыли и грязи.

Приходится изо всех сил выглядеть непринуждённой, пока Георгий копается в столе, выдвигая ящики, а мое сердце замирает в напряжении и ожидании чего-то неизвестного. Извлекает конверт. Обыкновенный. Знакомая крафтовая бумага, шутливые сердечки, нарисованные от руки обычной гелиевой ручкой. Пепел сигареты падает на мои колени, обжигая и не успевая остыть в полёте, я теряюсь в пространстве и, кажется, повышаю вероятность потери сознания сидя, ощущая, как жарко становится в помещении. Хочется в порыве ненависти кричать, что он действительно не имел никакого права, а вместе с тем ненавидеть его. Даже после смерти он находит способ причинить мне боль, создавая иллюзию своего присутствия, словно сейчас включится свет и все в цветных колпаках выскочат из своих укрытий, заливисто крича «мы разыграли тебя!».

Маттео приготовил мне такой сюрприз однажды. В день моего рождения, который я так не любила. Помню, как не вспоминала о его существовании с 14 до 23 лет, пока не встретила его. Тогда пришлось вернуться, дав этому ещё один шанс.

— Что это? Вы правы, не нужно. Вы знаете.

— Он попросил передать Вам это. Сказал, что надеется на Ваше благоразумие. Что с его уходом упорства и желания жить станет еще больше, потому что Вы должна найти новый смысл. Понимаете, что это значит? Я не знаю, что в этом конверте, но уверен, что он поступил правильно. Как и всегда.

Хочется иронично улыбнуться, но скулы сводит. Желания жить станет больше? Как можно говорить со спокойствием серийного убийцы то, что причиняет столько боли внутри?

Споры лишь усиливают желание другого доказать обратное, поэтому, потушив дотлевшую сигарету и выкинув окурок в пепельницу, в которую попали несколько капель кофе, я подпихиваю коробки ближе к столу теперь нашего общего знакомого, прежде чем забрать конверт, ощущая, как он бьется током под моими пальцами. Хочется домой, либо сбежать от всех как можно дальше.

— Благодарю Вас, Георгий. Но не думаю, что Вам известно то, что я чувствую сейчас. Выкинуть конверт или вскрыть — только мое дело, — получилось менее доброжелательно, чем хотелось, но больше мы никогда не увидимся, а через год я не вспомню этого человека.

Он делает шаг в мою сторону и, словно одумавшись, замирает.

— Десять лет назад. Моя жена возвращается вечером домой. В метро на нее нападают грабители. Закончив, они толкают ее на рельсы, под колёса мчащегося поезда. Ее собирают по кускам и хоронят в закрытом гробу. Я не имею возможности в последний раз увидеть ее лицо. Вы действительно так считаете?

Я замираю, потому что шум крови в ушах своей силой перебивает громкость вороха мыслей. Откуда мне было знать? Машинально закидываю письмо из прошлого в сумку, надеясь забыть о нем раз и навсегда. Очередной день, наполненный вереницей событий, от которых хочется бежать. Говорят, что мертвые не пишут писем. Быть может, в этом есть доля правды, ведь отправляют они их весь отменно.

— Прощайте, Георгий.

— Мы еще увидимся.

Я не вникаю в смысл сказанных им напоследок слов. Просто выхожу из кабинета так, словно я только что вновь завоевала Вейнсберг, пока внутри все трещит по швам. Ещё немного и они треснут, окатывая все вокруг океаном тоски и неизвестности. Потому что меня словно ослепили, отняв будущее и с мясом вырвав часть настоящего. И теперь я вынуждена скитаться в темноте наощупь, все больше проваливаясь в пучину этой бездны.

10 июля 2012 г

Из дневника Вивьен

Аромат сваренного на кокосовом молоке кофе заполняет кухню. За окном ещё не успел загореться рассвет. Ноги мёрзнут от остывшего от солнечных лучей паркета. Приходится, поджав колени и целиком устроившись на стуле, обхватить чашку.

Конверт от моего мёртвого без пяти минут мужа покоится в кипе остальной почты, мозоля глаза. Почему я не выбросила его? Не могу ответить себе на этот вопрос. Люди так устроены. Прекрасные самоубийцы, причиняющиеся себе боль собственноручно, где вместо лезвия — чувства. Всегда хочется узнать то, чего знать не стоило бы.

Мы с самого детства ведём себя опрометчиво. Уверена, каждый из нас хоть раз в канон нового года пытался отыскать подарок, который вскоре должен был оказаться под ёлкой и произвести на нас неизгладимое впечатление. Мы выводили родителей на «чистую воду», не понимая, что сами лишаем себя частички необходимой каждому из нас веры в нечто сакральное и доброе. Взрослым сложнее, нежели детям, ведь у них это уже отняли, но, несмотря на несправедливость жизни, они продолжают находить в себе силы для того, чтобы подарить часть этой магии другому.

Наверное, сейчас я была таким же ребёнком, потому что руки невольно потянулись к шероховатой поверхности конверта. Сердце вновь напомнило о себе приступами тахикардии, когда я стала распечатывать его, словно Маттео был где-то рядом и наблюдал за мной со стороны, привычно усмехаясь.

Письмо — первое, что я увидела. Написанное на обычном тетрадном листе, без лишней бутафории. С его родным почерком и какими-то цитатами, взятыми в кавычки и выделенными желтым. Будто мы были подростками, у которых только начинал зарождаться роман. Запретный и потаенный. За спинами у всех.

«Если ты читаешь это письмо, значит, Георгий действительно не только классный сотрудник, но и человек. Я знаю, как сильно виноват перед тобой. Не только за то, что, когда ты ждала от меня предложение руки и сердца, я преподнёс тебе свои похороны, но и за то, что скрыл это, помешанный на своём эгоистичном желании уберечь тебя от всего, что могло причинить тебе боль. Звучит донельзя иронично, не так ли, учитывая, что ещё большей боли я причинить не мог? Единственное, о чем я смею тебя просить: найди в себе силы простить меня однажды. Но перед этим я должен рассказать то, что ты имеешь полное право знать и слышать.

Помнишь, мы однажды ездили с тобой в тот небольшой городок в Италии? Орта-Сан-Джулио. Он больше напоминал потерянную деревушку на покатом боку горы, окружённой голубизной воды, но являлся едва ли не портовой точкой, откуда легко можно было добраться до любого места. Там была вкусная пицца, сохранившая свою классическую рецептуру, и в том месте ты бесконечно смеялась, мечтая однажды встретить там старость. Перед самым отъездом мы столкнулись с мужчиной. Ральф. Смуглое лицо, точенные черты лица, словно его выбили из камня, телосложение атлета и синева глаз такая же яркая, как и краски на его пальцах. Мой старший брат. Нас взяли вместе.

Мы часто ссорились с тобой, ты считала, что я прячу тебя от своей семьи, что ты не больше, чем мимолётный роман, но моя настоящая семья давно мертва. Мать-наркоманка скончалась от того, что, абсолютно случайно, пустила себе в вену воздух, а отец с букетом расстройства личности сбежал, узнав о ее второй беременности, прежде чем его упекли в лечебницу. С семи лет я воспитывался в приюте. Не в России. Все, что он мог сделать для нас хорошее, так это добиться, чтобы мы стали воспитанниками детского дома в Италии. Вместе с Ральфом, конечно же. Поэтому позже нас депортировали, пользуясь гражданством отца. В Италии нет детских домов государственного типа, поэтому детство мы провели в «каза-фамилья». Это небольшие сообщества, где обычно проживают 10—12 детей, а их воспитанники становятся им также близки, как отцы и матеря. Эти дома существуют на частном поприще и никем не финансируются.

Но однажды нам выпал счастливый билет и нас усыновили хорошие люди. Не знаю почему из всех они выбрали именно меня и моего брата-сорванца, вечно находящегося в своих мыслях, ведь мы были куда менее расторопнее других детей, но эти люди подарили нам нечто прекрасное — детство. Они любили меня и сделали тем, кем я был рядом с тобой.

Будешь ненавидеть меня после этого? Быть может, правильно. Ведь я поступил бы также, идя на поводу своей импульсивности. Но я пишу все это не для того, чтобы причинить тебе ещё больше боли, надрывая твоё сердце, я хочу попросить тебя о вещи, которую ты воспримешь, как нечто безумное, боясь вылезти из своего укрытия и пошатнуть свой мирок. В конверте ты найдёшь билет, если ещё не нашла, в один конец. В наш городок, затерянный в тишине. Смени обстановку, научись танцевать, печь итальянскую Маргариту, познай искусство, возьмись за кисть и сделай то, что я не успел исполнить. Я — человек слова. Но впервые мне не удалось сдержать своё обещание, пусть и не по своей вине. Я знаю, что моя душа не сможет спать спокойно, терзаясь этим.

Ральф преподаёт историю живописи в университете. Его взяли, потому что у него необычайный взгляд и руки, сливающиеся с кистью в одно целое. Ты должна встретиться с ним. Я обещал ему выставку в нашей галерее. В городе вечных дождей и романтиков. Я знаю, что решение будет только за тобой, но на обратной стороне конверта ты сможешь найти адрес моей приемной семьи и контакты Ральфа. Если решишься. Пожалуйста, сделай правильный выбор.

М.

С бесконечной любовью»

Мне кажется, что я падаю. Несусь на бешеных скоростях навстречу стене, готовая вот-вот разбиться о ее непоколебимую стойкость. Мало воздуха. Приходится распахнуть окна настежь, впуская какофонию шумов начавшего просыпаться города. Я была с человеком, о котором ничего не знала. Я любила образ мужчины, который за все это время не позволил мне пробраться в свою душу. Вместо слез — ярость. Ведь так умело лгал лишь он. Чертов сукин сын, который учтиво смотрел в мои глаза, пока Ральф сидел рядом, пристально смотря на меня. Воспоминания его слов о студентах, лекциях, Данте, гармонии цветов, живости экспозиции и мечты создать ещё один шедевр, вихрем проносятся в голове.

Я не помнила его лицо. Только то, что он произвёл на меня не лучшее впечатление зазнавшегося человека, не способного оценивать людей по достоинству. То, как он иронично приподнял брови и издал тягучее «о», когда я сказала, что не имею ничего общего с искусством. «То есть, Вивьен, Вы лишены чувства прекрасного? Не можете обличить подделку и не привыкли тратить своё время на блуждания в галерее, считая это пустой тратой времени?». Он молчаливо смеялся надо мной. Одними глазами, закуривая самокрутку. «Вы правы. Мне некогда заниматься этим, ведь если я не буду способна оказать человеку своевременную помощь, то некому будет „блуждать в галерее“. Вам так не кажется?». Ладонь Маттео накрыла мое колено, поглаживая открытый участок кожи большим пальцем. Он выглядел столь непринуждённо, позволяя хаму задавать бестактные вопросы, задевающие меня, пока незнакомый мне мужчина изглаживал взглядом изгибы моей шеи, словно, по возвращению домой, собирался перенести увиденное на холст.

Почему он так поступил? Билет в один конец и попытка построить новую жизнь? Разве возможно убежать от самой себя? Недостаточно сменить место жительства или обстановку, чтобы почувствовать облегчение. Жизнь постоянно подкидывает дилеммы, и ты сам должен решить, какой дорогой пойти.

Когда невидимые руки, душащиеся меня, едва ослабляют хватку, я возвращаюсь к столу. Переворачиваю конверт, на котором с обратной стороны действительно находятся контакты и адреса. Я злюсь на него и на то, что он вновь поступил нечестно по отношению ко мне. Поэтому, следуя своей врожденной импульсивности, хватаю телефон и набираю номер в WhatsApp. Я сомневаюсь, что он ответит мне в приложении, наверное, по этой причине руководствуюсь такой непоколебимой уверенностью.

С аватарки контакта на меня вновь смотрят пронзительные синие глаза, напоминающие глубокие воды Мирового океана. Несколько гудков. У него выраженные скулы и аккуратный нос с горбинкой, отчего он больше похож на грека, о которых Маттео однажды читал мне в мифологиях. Белоснежные волосы смотрятся странно, ярко контрастируя с его смуглой кожей. Взгляд гипнотизирует даже с фото, не позволяя уловить момент, когда пометка «вызов» сменяется не время отсчета продолжительности звонка.

— Мне нужен Ральф. Он может подойти? — практически теряюсь от неожиданности, но не позволяю себе с первых секунд упасть в грязь лицом, производя впечатление необразованной дурнушки, боящейся даже своей тени.

Секундное молчание.

— Для начала люди приветствуют друг друга — телефонный этикет. Ральф слушает. Чем я могу помочь, Вивьен?

От понимания, что он узнал меня спустя столько времени, позвоночник неприятно покалывает.

— Мне… твой брат оставил мне твои контакты. Точнее, письмо после своей смерти, в котором он все мне рассказал. Он упомянул, что у вас с ним осталось одно дело. И сказал, что ты будешь не против, если я приеду погостить. Сменить обстановку и тем самым закончить начатое.

Мне не нравилось то, как энергетика этого мужчины сводила мою уверенность на нет даже через экран мобильного, вынуждая что-то несвязной мямлить и глупо заикаться. Черт возьми.

— Да неужели? Будь он жив, я бы поспорил с ним на то, что тебе никогда не хватит смелости выбраться из своей уютной раковинки, которую ты для себя мило обустроила. Только вот, Вивьен, сомневаюсь, что ты сможешь мне помочь. Ты врач, а не работник галереи. В бесплатном рецепте я не нуждаюсь.

— У меня есть человек, которому твой брат доверял. Именно он передал мне письмо, о котором я мечтала бы не знать, и именно он может помочь в организации всего этого. Я не работник галереи, поэтому мне будет нужна твоя помощь, чтобы поправлять и корректировать там, где мне будет непонятно. Да, мы находимся в разных сферах, но это не значит, что я глупая, — крепче сжимаю телефон и цежу практически сквозь зубы, начиная закипать и чувствуя себя полнейшей идиоткой, что вообще последовала твоему глупому совету и последнему желанию.

Ты поступил со мной просто отвратительно, а я продолжаю стараться, выслушивая тонны сарказма, иронии и хамства от человека, которому ничего не должна.

— Хорошо. Когда ты планируешь приехать? — голос по ту сторону становится мягче.

— Я не могу просто взять и сорваться. Нужно решить, что делать с работой. И подготовиться к дороге.

Я практически тактильно чувствую, как он закатывает глаза по ту сторону мобильного. Это раздражает.

— Знаешь, чего я никак не мог понять? Почему мой брат влюбился именно в тебя, Вивьен. Вы совершенно разные. Ты лишена бесстрашия, безумия и не способна сорваться куда-то только потому, что так хочется. В следующую среду я жду тебя в аэропорту. Не прилетишь — можешь вообще не приезжать.

За его голосом следуют гудки. Мне приходится задохнуться от возмущения и такой неслыханной наглости. То, как этот человек смеет себя вести, переходит все границы здравомыслия, если учесть, что ничего плохого я ему не сделала, напротив, желала помочь. Практически бросив мобильник в кипу бумаг, я задумчиво выливаю остывший кофе в раковину. Во рту горчит, словно от переизбытка желчи. Питер проснулся, своим голосом продолжая будить тех, кто по-прежнему оставался в уютных кроватях, а я металась между правильностью выбора, думая о том, как без лишних эмоциональных потерь взять бесплатный отпуск и показать мерзавцу, что ад находится не в Божественной комедии, а в самой женщине. Тогда я ещё не знала, что постигну дьявола, и он меня уничтожит.

***

На небе, на котором до этого не было ни облачка, собирались тяжёлые свинцовые тучи. Каждый житель этого города, привыкший к подобному явлению, знал, что в Питере будут дожди, которые затянутся не на один день, как нам обещаю синоптики, а на несколько.

Мы с Викторией сидим на улице во время обеденного перерыва. Ноги гудят от усталости, взятые в плен утонченных белоснежных лодочек на шпильке. Под стать халату. Виктория называет меня безумной. «Да я на таких ходулях пару шажков бы не сделала. А ты на них весь день. Ты та ещё мазохистка». В целом я с ней согласна, но считаю лишним говорить ей о том, что мои ноги часто бывают стёрты в кровь.

— И что ты решила? — спрашивает, выпуская сизое облако дыма.

— Ещё не знаю. Я злюсь на него. Головой понимаю, что поступила бы, наверное, аналогично, но мое сердце все ещё готово крушить все на своём пути.

— Значит, они наполовину итальянцы? А этот Ральф что? — Виктория щурится, смотря на небо, на котором нет солнца, но привычка работает безукоризненно.

— Ненавидит меня, кажется. А, быть может, со всеми так себя ведёт. Я не знаю. Он напыщенный, самодовольный, зациклившийся на себе мерзавец. Будет самоубийством поехать к такому «погостить». Мы явно не сможем с ним мило чаи распивать и коротать время за светскими беседами. Тебе так не кажется? — я отламываю от своего круассана с шоколадным наполнителем кусочек и кладу его в рот. Он ещё горячий, воздушный и разносит такие ароматы, что желудок сводит судорогой нетерпения.

Виктория иногда приносит мне выпечку, когда я сижу, заваленная амбулаторными карточками пациентов, выписками и их историями болезни. За год моей работы вместе с ней, не было ни одного дня, когда она забывала обо мне. Я часто подшучивала, что она хочет переманить меня на свою тёмную сторону отчаянных сладкоежек, и Виктория ничуть это не отрицала, что вызывало дополнительные порции веселья.

Мы с ней словно вновь были на последнем курсе медицинского университета, где была практика и беззаботные дни под крышами разных медицинских учреждений. В том промежутке, учась в разных корпусах, мы нередко сталкивались с друг другом. Виктория любила быть слишком шумной и звонкой, смеяться открыто, сгибаясь пополам, и обеды в студенческой столовой. Для нашего университета обед — целая традиция, практически ритуал. Нас не только обучали лечить, но и быть достойными людьми, способными олицетворять здорового и пышущего силами человека. Меня переучить оказалось сложнее. Несмотря на то, что я всегда была прилежной студенткой, готовой к любым свершениям.

— Хочешь знать мое мнение? Будь я не твоём месте, меня бы уже сейчас здесь не было. И горячий круассан с шоколадом не остановил бы меня. У тебя есть возможность поехать и узнать о своём горе-любовничке как можно больше, отпустить ситуацию, простить, наконец, его, позволить покоиться с миром. На тебе нет лица. Ты ходишь, подобно тени. Поезжай к этому самодовольному болвану и покажи, что так с тобой обращаться не стоит. Хочет выставку? Пусть научится правилам хорошего тона.

Виктория в своём синем костюме медработника и с раскрасневшимся щеками выглядела возбужденной, швырнув окурок в урну и вызывая во мне желание издать короткий смешок. Она всегда была боевой и гордой. Мне есть чему поучиться у неё.

— Отдай сюда свой круассан, который мешает тебе нормально думать, и бегом писать заявление. Тебе ещё собираться в страну прекрасных грёз.

Не удержавшись, я расхохоталась, в последний раз вцепившись в мягкую плоть выпечки зубами, словно делая похуже своей боевой подруге, и, отдав французскую сладость, слишком резво для высоты своих каблуков подскочила с места.

— Можешь пожелать мне удачи.

— Желаю удачи и, Бога ради, сними ты эти ходули. У меня от их вида голова идёт кругом.

Трудно признавать это, но сейчас я даже начала потихоньку смеяться. Снова. Пусть и без такого энтузиазма, который был у меня раньше, сводящего скулы и вызывающего першение в горле от хохота.

Мы с Маттео постоянно хохотали над какими-то нелепыми шутками, понятными лишь нам. Долгое время, когда мы только начинали познавать грани друг друга, я не понимала его странный юмор, который не то что не смешил меня, а порой казался непозволительным и задевающим. Но я могу с большой уверенностью сказать одно: благодаря ему я ко всему научилась относиться проще.

Однажды мы проспали на поезд после бессонной ночи, которую провели, наслаждаясь друг другом. С ноющими ногами и с не самым презентабельным видом мы неслись по станции, изворотливо обходя людей и порой бросая редкие извинения. Приличия ради, потому что на самом деле нам не были никакого дела до этого. Маттео тащил меня за руку, пока я заливисто смеялась. Открытие очередной выставки состоялось без него. Но в тот момент не было нервов, раздражения, наивысшей степени отчаяния. Мы просто, купив бутылку шампанского в ближайшем пыльном алкомаркете и усевшись на своих чемоданах, откупорили ее, заливая руки. Помню его шипучесть, резкость, приторность и дешёвый вкус, но в этом было слишком много непостижимой ранее глубины. Только вот, наталкиваясь на скалы реальности, я понимаю, что любовь — Ада десятый круг. В нем любящие сердца вырывают из груди черти, скармливая голодным гарпиям, а свежие раны засыпают известкой, чтобы там больше никогда ничего не выросло.

***

12 июля 2012 г

Из дневника Вивьен

Я не помнила, как ноги несли меня в отдел кадров, а руки писали заявление. Помню лишь сострадающий взгляд пожилой женщины, работающей там, с которой мы виделись всего один раз: когда я оформлялось на своё место работы. А ещё то, что они дали мне столько времени, сколько потребуется. Но я, как никто другой, знала, что его всегда слишком мало, сколько бы тебе его не дали. Люди так устроены: осознают ценность каждой минуты, когда она уже истекла, обретая вечность и необратимость, ибо вернуть можно все, пусть и величайшим трудом, но время — нет. Люди бессильны перед его величием, упавшая чашка не склеится сама по себе, ее целостность будет испорчена. И, во избежание ожогов, ей придётся постигнуть всего одну необратимую участь: оказаться выброшенной в мусорное ведро.

Сомнения, которые сопровождали меня на протяжении всей дороги в аэропорт, удвоились от скопления людей, прилетающих и спешащих на свои рейсы. С какой частотой случаются крушения, и что человек ощущает, паря в мясорубке этой железной махины, разваливающейся по частям, зная, что соприкосновение с землей неизбежно?

Мне хочется вернуться домой, спрятаться от всего мира и провести эти дни, свернувшись на своей кровати под тремя одеялами. Все равно никто не заметит, есть я или нет, кроме Ло, конечно же, которая временно покинула Питер, выехав в свой долгожданный отпуск. Не то чтобы я жаловалась, но единственный человек, которому я пишу SMS с предупреждением о своём отъезде, это бабушка. С матерью мы не контактируем. После того случая, когда мы ужинали вместе. Ты не понравился ей тогда. Пытался унять нарастающий конфликт, но все закончилось выбором между тобой и человеком, который всю жизнь вёл себя холодно и эгоистично по отношению ко мне. Поэтому мне пришлось усвоить очевидное правило: любовь — единственное, что заслуживает шанса быть выбранным в веренице предложенного свыше.

Вижу, как мужчина встречает возлюбленную с букетом лилий. Она бросается на его шею и целует его куда-то за границу волос. Хаотично и отчаянно. Отвожу взгляд и, как практически неделю тому назад, набираю Ральфа. Мне не хочется объясняться перед ним, раскрывая причины своего приезда на день раньше, но все, что у меня есть — адрес и полнейшее отсутствие ориентировки в незнакомой стране.

— Вивьен, — знакомый голос, прокуренный и с хрипотцой, вынуждает волоски на моем теле оживиться.

— Ральф. У меня вылет через тридцать минут.

Неопределённое молчание, словно мужчина по ту сторону сомневался в том, что я действительно решилась.

— Я вышлю адрес SMS. У меня будут лекции. Возьми такси и приезжай к университету. Подождёшь меня там. Непосредственно в аудитории. Так, чтобы я тебя видел и не думал, что ты решишь в любой момент сбежать. Я попрошу, чтобы у ворот тебя встретили и провели, — властные ноты, стальные, практически непоколебимые. Он явно был педантом, не терпящим возражений и споров.

— Я могу дождаться тебя в отеле или дома, — не люблю, когда мне указывают.

Раздражённый вдох по ту сторону. Прочищает горло.

— Ты подождёшь меня там, где я сказал, Вивьен. Я не Маттео — упрямство меня не восхищает. И ещё, надеюсь, ты хоть немного знаешь итальянский. Счастливого полёта и сил не умереть от разрыва сердца и удивления, увидев, что скрывает этот мир за пределами твоей раковины.

Тихий смешок. Скорее, несколько ребяческий, обрывающийся характерным звуком, оповещающим о конце разговора.

Черт бы тебя побрал.

***

Машина мягко останавливается у внушительных размеров здания, выполненного в лучших традициях барокко. Утончённые изгибы архитектурного строения манят и завораживают своими изгибами. Неудивительно, почему путь к нему называют «дорогой искусств». Смотря на его величие, может показаться, что все здание палаццо не более, чем сплошной монолит из красно-серого кирпича, но внутренний двор показывает, что это величественная галерея, господство барокко: полукруглые арочные своды, изящные колонны. И если кирпичная часть академии давит своей тяжестью, то внутри — чувство необычайного простора и легкости души. Ловлю себя на мысли, что немного завидую студентам, получающим здесь знания, которых не сыщешь в открытом доступе. Однажды мне довелось побывать на одной лекции преподавателя из Оксфорда, приехавшего в Москву по обмену знаниями. И пусть мой английский хромал, но это было безупречно. Казалось, ему не нужны были слова, чтобы быть понятым.

Мое волнение усиливается ещё больше, когда каблуками я чувствую твердую почву из идеально вымощенных каменных плит, а чемодан оказывается в руке. Чувствую на себе любопытные взгляды проходящих мимо скопищ девушек и заинтересованные новым лицом — молодых людей. Мне кажется, что я совершенно не готова к встрече с человеком, которого абсолютно не знаю и который, кажется, каждым закоулком своей темной души не переносит меня.

К Ральфу меня проводит пожилой мужчина по имени Фернандо. У него идеальный итальянский, потому что в его жилах течёт чистая кровь синьориального рода наследных правителей мантуи, и с пелёнок он слышал исключительно безукоризненное произношение. Но мне все равно становится несколько неловко. Фернандо говорит: «Ральф не любит, когда его прерывают. Пожалуйста, ступайте беззвучно и не отвлекайте внимание студентов. У них сегодня был Ренуар. Без теории не будет практики. В любом случае, они скоро заканчивают».

Мы идём путанными коридорами с ровными рядами дверей, что наблюдают за проходящих, будто стражи порядка, готовые наказать за нарушение конституции университета. Складывается впечатление, словно я переношусь в одну из кинокартин, которые многим покажутся скучными, но их эстетизм и философия каждого акта пленяют и не могут оставить равнодушным.

Двери, ведущие в аудиторию, внушительные и скользящие под пальцами, я слышу голос мужчины, льющийся из щёлок и просеков, цитирующий: «Гораций говорил, что прекрасное принадлежит немногим. Видеть детали, улавливать динамику цвета — это то, что под силу единицам. Можно стать неплохим художником, но великим — только родиться. Позволить Вселенной отдать тебе часть себя ещё в утробе матери. С молоком поглощать прекрасное. Под прекрасным я подразумеваю то, как видят исключительно ваши глаза. Вот, что важно. Посредственностью не заполучить сердца людей. У великих творцов кисти — свой неповторимый стиль. Ищите себя. Я призываю вас. Только так вы сможете пройти мой курс. Мне неугодны заурядные студенты. Я не учу аккуратности, прилежности, осторожности в своих работах. Вы должны уметь рисовать сердцем».

Я набираю в легкие как можно больше воздуха и уверено толкаю дверь от себя, которая сразу же вторит моему прикосновению, впуская в просторную аудиторию. Храм Ральфа. Апогей его величия. На нем чёрный костюм, который выглядит на размер больше, но шит по его собранной фигуре. Светлые волосы растрёпаны, кожа оливкового оттенка кажется грубой, жёсткой, но вместе с тем притягательной и мягкой. Особенно на участках, успевших покрыться щетинной. В его пальцах сигарета и меня поражает тот факт, что студенты, следуя его примеру, позволяют себе то, что в моих краях было бы сродни вольности, за которую тут же пришлось понести наказание. Метод Бродского, позволяющий студентам курить на его лекциях. Ральф практически агитировал, но при этом выглядел спокойно, непринуждённо и расслабленно.

Я стараюсь быть незамеченной, занимая место на последнем ряду, частично пустующем. Но он ловит мое присутствие. Въедаясь в мое лицо и на секунду замолкая, прежде чем продолжить: «Видите это полотно? Я создал его, когда мне было семнадцать. В так называемом „каза-фамилья“ далеко за пределами эпицентра итальянского величия. Там я познавал жизнь. Без учебников, пособий, примеров и прекрасного освещения. Что Вы здесь видите?».

Полотно представляло из себя бесконечные перекаты и переливы чёрного и синего, если смотреть на него под кривым углом. Однако, если взглянуть прямо, а не в бок, то взору открываются обнаженные женские изгибы: девушка изображена к смотрящему спиной, ее волосы иссиня-чёрного цвета вороньего крыла ниспадают на обнаженные плечи, одна ее нога согнута в колене, пока другая — выпрямлена. Она напоминает кошку, готовящуюся к прыжку, чтобы сомкнуть клыки вокруг тонкой шеи добычи. Ее притягательный силуэт манит и будоражит сознание. Ее хочется коснуться. Я с трудом сглатываю, загипнотизированная картиной. Теперь я понимаю, что Маттео имел в виду, когда говорил о том, что кисть становится продолжением его рук.

— Так что? Кто-нибудь желает ответить? Есть мысли? — он продолжает настаивать, роняя пепел на тёмный паркет.

Ответ последовал от округлой блондинки, смотрящей на Ральфа так, словно она готова была незамедлительно облизать его дочиста, не пропуская ни одного участка его кожи.

— Это Ваша первая любовь, мистер Фаббри?

Лукавя улыбка коснулась губ мужчины.

— Почти, но нет. Суть вопроса была не в этом, а в том, что Вы видите здесь.

Пока все усердно думают, я продолжаю всматриваться в полотно, открывшееся взору, которое напоминает головоломку, потому что, чем дольше на него смотришь, тем больше оно обнажается перед тобой. Ницше говорил, что «если долго смотреть в бездну, бездна начнёт смотреть в тебя». И сейчас я словно впитывала ее, ловя глубокий взгляд. Лишь проблеск света виднеется вдали. Высоко над станом изображённой женщины. Незначительное просветление, напоминающее восходящую луну в ночи. Меня озаряет.

— Это похоть. Божественная комедия начинается с момента, когда Данте собирается войти в рай, но три страшных зверя мешают Данте спастись из «дикого, дремучего и грозящего леса»: рысь, лев и волчица. Рысь является олицетворением похоти. Девушка, которую я вижу, готовится к прыжку, словно хищница, охотящаяся на свою добычу. Проблеск света — это тот самый рай, о котором знают, его видят, но не могут постичь, — не отводя пристального взгляда от творения его рук, я лишь под конец позволяю себе взглянуть на него.

Лицо Ральфа вытягивается на секунду, словно я нарушила какой-то его личный кодекс, ответив без позволения и не являясь студенткой, а лишь слушателем, который должен был оставаться незамеченным. В следующий же миг он подпирает поясницей свой стол и скрещивает руки на груди, осматривая каждого присутствующего.

— Вы слышали это? А ведь она даже не является моей студенткой. Все верно. Похоть, которую Данте считал самым большим грехом, ведь его возлюбленная умерла, а он продолжал познавать наслаждения этой жизни. «Проворная и вьющаяся рысь, вся в ярких пятнах пестрого узорах

Конец ознакомительного фрагмента.