Предисловие к слову
Поэт интенсивной малой формы, сопрягающий далековатые идеи и образы, Пётр Чейгин – один из самых ярких авторов своего поколения. Неологизмы, вариативность ударений, ассоциативные скачки и опущенные логические звенья, сшибка слов и смыслов – таковы отличительные черты его поэтики, парадоксально сплавляющей воедино традиции Тютчева и Хлебникова. Пётр Чейгин родился в 1948 г. в Ораниенбауме (Ломоносове). С 1955 г. жил, учился и работал в Ленинграде. Первая публикация – в самиздатовской антологии «Живое зеркало» (1974), официальная – в легендарном сборнике «Круг» (1985). Член «Клуба-81». Автор шести поэтических книг: «Пернатый снег» (2007), «Зона жизни» (2007), «Третья книга» (2012), «И по сей день» (2013), «То ты еси» (2014), «Ижорская скамья» (2017). Шорт-лист Премии Андрея Белого (2007), Международная отметина имени отца русского футуризма Давида Бурлюка (2013), лауреат премии «Русского Гулливера» «За вклад в развитие современного поэтического языка» (2014). Живет в Санкт-Петербурге.
Оглавление
- Депеша ветра. О стихах Петра Чейгина
- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. (2019–2017)
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Предисловие к слову предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(2019–2017)
«Я возмог умереть…»
Я возмог умереть
на ненастном чужом чердаке.
Где сплетаются кантеле,
осы, котята и девы с дарами.
Но соратник Ли Бо
причинил мне увечье сакэ.
Эта вечная жизнь —
есть печатный пейзаж в русской раме.
Эта вечная смерть
колокольчиком вяжет коня.
И вперяется лампой
в дары бездорожья.
Не сносить мне огня
до чердачного чёрствого дна,
где светлеет, как встарь,
над бумагами демон порожний.
«Нет, не закрытого неба куски…»
Нет, не закрытого неба куски
в надлежащей оправе —
я опускаю твой заячий хвостик
в корыто апреля.
Я обнажаю твоё пресноводное имя на ране,
там, где его поцелуи росли и горели.
Рана моя, как ледник,
ниспадает в селенье.
Мальчику в санки,
мёртвому голубю в лапки.
Деепричастные своды
меня осуждали с рожденья,
Солнцем травили,
дарили сухие баранки.
Да что же они?
Пузатые, как подземелья в Одессе?
Я не пойду на свидание к верной калине.
Сверх прикусила язык и утроилась в спеси
грешной зари пристяжная с верхом доныне.
Повесть в стихах о 4-х главах
1.
Невыносимая звезда до пятого колена
Нутро на скучной туче и везде.
(Висячий сад полью её бесплодьем.)
Не выделить ползучий рай из плена
тяжелогрудой боевой воде,
белившей кожу пальцам и поводьям.
2.
Отсталый кот во глубине сарая
не мыслит о подруге вороватой
и тщетно ловит муху за подол.
Звеняще требует долить ему до края
вчерашний день фасонистою ватой,
где мышь суконная хмелела между дел.
3.
Хвала чтецу! (Его велосипед
затёрт кустами.) Он неправомочен
коптить твой том «дарёного коня»,
травить трамвай — трефовый наш валет —
и лузгать пики на затылке ночи —
все выкидыши чёрного огня.
4.
Умножь, скакун! В копыта с головой
пади и солью вскинь округу.
На дрожь колодца поворот загладь.
Твоя любовь ударится за мной,
совсем моя. Колодец бросит руку
и ветхим сыном зачерпнёт кровать.
«Что он? Не вынес моих целлофановых звёзд…»
Что он?
Не вынес моих целлофановых звёзд
в зачехлённой простуде Кузнечного рынка?
Безумие падает клином берёз.
Летнего гнезда беличья рюмка.
Блуждая стадами приблудных полян,
я был перекопан шестёрками ветра.
Но вот на семнадцатой виден изъян —
печать дирижабля прошлого лета.
Как он вытекал из гортани Стрельца
и дул на дриады на пальцах Белухи.
Он — вычурный, кормленый гнётом чтеца,
отстал и остался числом на поруки.
Неверная спичка согрела окно.
Кто встретил моё отраженье на ветке
Зарёю кулис и укором «Мерло»?
«С Чаадаевым чай пережить…»
С Чаадаевым чай пережить
И крыжовником март распатронить
Вечным паспортом Космос лежит
В человечину воздух зароет
На поляне оглохнет сачок
Скользкий ветер затянет поклажу
Вынимай же из водки сучок
Что мне жалко — так мельницу нашу
«Тлеет коврик головы…»
Тлеет коврик головы —
всенародная постройка.
Здесь толпятся соловьи
и кошачий голос стойкий.
Тело драит эскимос,
ерепенятся букахи…
Дёрни за серьёзный нос —
Гоголь выскользнет из праха.
«Сияет ошейник весны…»
Сияет ошейник весны.
Горячий букварь набегает.
Затравленной кошке небес
бескровный апрель обещает.
Дошкольная рифма орёт,
как градусник у лилипута.
И мухи безумный полёт
вскипает на брюхе салюта.
Кот авиатора
1.
Не бойся дерева, задравшего подол
бескровной ночи на коленях мая.
Ты говорил как я, но падал
нагружен штопором аллеи, тая
на ветке скорченной, ты — гладиатор…
Шарфом пылящий авиатор,
разгладивший дупло Алтая.
2.
Уходит в жёны милая сестра
по воле прикупа весеннего надзора.
Желтеет пёс, лягух набухнет свора
и гром пасут в робеющей корзине, etc.
Палёной костью выложенный холм.
Осколки крикунов на громкой связи
в линейку канут. Утро сердце красит
кота слепого. Я пришёл за ним.
«В репейное ухо волью огорчительный воздух…»
В репейное ухо волью огорчительный воздух
от здравых небес октября и дыхания сена.
Озера стынет нытьё, переливается возле
рюмка блатная, распухшая от недосыпа.
Вянет твой плач на улице младшего сына.
Вялость змеиная скупость вонзает в иголку.
В тело среды навострившую нежное ухо.
Волю ей дам, образумлю постольку, поскольку
крестят свинцовую бабочку ветер и птаха,
комья петита завившая азбукой слуха.
«Писаря ливня усопшего вскрыл дровосек…»
Писаря ливня усопшего вскрыл дровосек.
Ливня, сомкнувшего веки в колодце за топкой избою.
Веер ангины ударил по пальцам, освоил ночлег.
Тошной подушкой укрыт и прицельной совою.
Важные комкал стихи и бросал на чердак.
Выучку ос отмечая в проточной тетради.
Исподволь время вползает в чугунный сюртук.
Помнит, как угодить, Христа ради.
«На дне головастой позёмки…»
На дне головастой позёмки
увечной на цокольном марте,
трамваями слёз иноземных
летел остолоп боязливый,
летел Краснодон с красной молью —
указкой в разбуженной смальте,
с венозною кровью счастливой
и глазом воловьим.
Не мне говорить ему — Фас!
И кость выдирать из забора.
На Севере преет указ.
На Западе выкрали вора.
И день мой — колодезный бинт,
вихрящийся на самокате,
в небесную скважину вбит,
как голос в туземной тетради.
«Ты вхожа в края говорливого Солнца,…»
Ты вхожа в края говорливого Солнца, —
хранилище оспенной вьюги
в изгибах исландского пледа.
На что мне дредноут в твердыне?
Куда пачкотня ипподрома?
Ты — скал корневое вращенье.
Магнит ледника и коленки
слепых кораблей в пухлых бухтах.
«Киваю на дерево в коме…»
Киваю на дерево в коме,
что кралось за мной, отступая,
то берегом сношенным, зная,
что май затерялся в соломе.
То томом, ободьями глины
занеженным горем потопа…
Глаголов плакатные спины
торчали из чресел окопа.
Свисти в свою гильзу, солдатик.
Ты вычерпал порох атаки,
и ворон расклёвывал даты
на камне, топорщились знаки
грехов на ружейном прикладе…
Рубашка сбежала от тела
на голос в увечной прохладе
и рифма её не задела.
И скатка хвостом заиграла
в твоих городах огорчённых,
где милая маятник крала
у жизни твоей запечённой
и Солнце пехоту алкало.
Два трамвая
1.
Слетается, парит, и хнычет, хнычет
чаинками, каскеткой паука,
и топотом ветров в тугом рассвете.
И ветками ветров играют дети.
Забыв мой голос, фыркает река.
Идёт трамвай вчерашнего числа,
коньяк стоит на продувном буфете.
«И вакуум фальшивый ровно светит»,
забыв состав Харонова весла.
Перечисленья — сахар ремесла.
Кого сковал ты, а кому ответил.
Греховно — всё. Я смысла не заметил
в сырой заре, что жизнь мне принесла.
2.
Завистливый трамвай в цепях морщин,
глаза закрыв, несётся к чёрной речке,
набитый перекурами мужчин
и вихрем девок безупречной течки.
Как можно, заплатив за свет, за газ,
корить соседа пряной зубочисткой?
Но Петергоф фонтанами погас,
и в этих звуках не хватает смысла.
Шагает жук и видит в этом смысл.
И жаба индевеет на пригорке.
И наш трамвай над шпилем не завис,
а посадил Цусиму на закорки.
«С глаз долой номерного дракона…»
С глаз долой номерного дракона,
чью чёлку расчухал сверчок.
Это чибисы времени ОНО
набивают карельский сачок.
Это Азия нас закатает
в бочки алые, совьёт, как инжир.
Видишь — ибисы в льдинах мелькают
и Анубис стоит — постижим.
Поодаль
1.
Узнаю понедельник
и рисовой каши флажок.
Тройку деньжат головастых
на выспренном стуле.
Тропкою службы
ты затянула кушак
жирного неба,
украсив позёмкою улей
забулдыг, пьющих липы
в окопах дождей,
чей налёт утверждён
на шипы бесконечного эха.
Спой мне песню, сафьян,
от гнездовий ижорских вождей,
где мне жизнь испекла
непригодная к смерти старуха.
2.
Неразмытая смертью старуха
поднесла мне заплату костра
на покосную книгу–краюху,
чья древесная память остра.
Чьи листы я сжимал поцелуем
и, наследуя рясой кларнет,
был открытым балконом рифмуем
в перебранке ночных эполет.
В переводе жнеца в полотёры
есть сияние спиннинга душ
и наследство пичуги матёрой
в абажуре сокамерных кущ.
О, какая мне видится пропасть,
за колючею ласточкой дым.
В нём свободой гонимая робость
перед Лимбом, где я повторим.
Ремонт
Красили плоскости весь брадобрейный июнь.
Лили полы, церемонились, вяло курили.
Кот укатил под крыльцо, где слепцы наследили
солью протяжной, учёной звездою Полынь.
Боль моя, где ты, какие гнетёшь острова?
В чахлом колодце кораблик капризничал бравый.
Солнце казнит паруса средиземной отравой.
С милой Луною в когтях распахнётся сова.
Литий прописан. До «Воццека» жизнь голосит,
из репродуктора кается озером в кровь лебединым.
Пашня — жена твоя греется хлебом единым.
Громкое облако в свой удаляется скит.
«На клавишах боярышника день…»
На клавишах боярышника день
и чёрный мох текучий, как пелёнки
полдневных дев апрельской похоронки.
(Из материнства вылущив мигрень,
расквасят похоть греческой солонкой.)
Залив закрыт, мой милосердный брат.
Миноги в парке зреют как афиши
союзных дней. Я их нетленность вижу.
Сознайся и стряхни себя в Моссад.
(Поёт гнездо о всём, что крыльев выше.)
Нагружен торт заочным днём рожденья.
Я пью своё начало без конфет.
О чём я плачу, если ночи нет?
Един рассвет испепеляет тленье,
не смогшее покинуть свой совет.
В моей руке премудрости мгновенья.
(Един букварь, в котором жизни нет.)
«Ты закопан стоянием…»
Ты закопан стоянием,
я — надломлен.
Рыба и червь
глаголят удочке — воротись!
Ухо бора пробито
небесным ломом.
Вкладыш зари
царапает горло — уймись!
Как же?
Подлинным плавлюсь увечьем…
Собирая ходы,
свёрла слов продышали меня.
В Пасху слёг поводырь
от кометы сердечной,
и в ночной твой блокнот
врос конструктор Моне.
«Герта не вхожа в метро…»
Герта не вхожа в метро.
Зелен засохший трамвай.
Лета грибное ведро
не завернулось в сарай.
Где расписанье костра,
что затерялось с утра?
Где циферблата роса,
что заморозит глаза?
Старости ветреный плед
не замечает меня.
Что это — следом во след —
рвёт пуповину огня?
«Трёпку дождя…»
Трёпку дождя
спит и видит нагруженный лес,
строгости ельника
выделив в майской тетради.
Дабы ему порадеть
истончается облако ради
красного слова,
с которым намаялся бес.
С чем я намаялся?
С голосом в гулкой тетради?
С сердцем в росе
и кромешной зарёю в горах?
Где мой горячий
Луною колеблемый прах
примет ледник
с белым яком на белой ограде.
«Как много неба в чёрных городах…»
Как много неба в чёрных городах.
На стынущей картине сгустки льда
и каверзной улитки нет следа.
Как много слова в шалости листвы,
где время распогодилось на «Вы»,
и роет кот колодец для совы.
Тебе не след смотреть на небеса.
Усердье ласточек пасёт твои глаза.
Блеснёт над сердцем радуги коса.
Пили дрова, Толстого вспоминай.
Как весел человек, не впавший в рай!
А сдунувший себя опилками в сарай.
«Что мне коломенской чайке на взлёте сулить?..»
Что мне коломенской чайке на взлёте сулить?
Мёртвое горе?
Колосья ночлега и моря?
В пятницу вдену вторника жёсткую нить.
Сон без предела.
Рана без гноя.
Гончую чищу звезду,
скорлупу собирая в ладонь,
нет мне покоса на кровле болезни.
В кухне трещоткой балует трудный Дадон.
Видимо, братские бесы с противня слезли.
Игорю и Владлену
1.
Кто там
так кстати
куст сотворил?
В шортах
и жёлтой её кацавейке?
После пожара
он Солнце томил,
щуку варил
и поглаживал веки
спящей субботы.
2.
Друг мой,
затверженный деревом друг.
Снегом растёртый
до нежной тропины.
Ты мне укажешь не словом, но глиной
путь к отпеванию пролитых рук.
3.
Кисточка требует соли и сна.
Ты узаконил её наступленье.
В Назии роют окопы, весна
будет орать, как ребёнок под тенью.
Игорь с Владленом сверкают веслом,
в ельнике лужи от полного ливня.
Ты добежишь до меня пресноводным числом
по безбородому небу, по глади гвинейского бивня.
«Громкая бесцельная вода…»
Громкая бесцельная вода.
Кровь бесплодная
и согбенное море.
Ноты — фонарями в городах —
вечер плавят беспокойной молью.
Варежкой наелась пожилой,
на подходе шуба вурдалака…
На Эвбее, до утра жилой,
ветряки шлифуют тело злака.
В дурдомах исподняя заря
сушит тапки сломанному слову,
пастырем на простынях горя,
а дыханием подобна крову,
где меня забыли уберечь.
«Набухшего времени пайку…»
Набухшего времени пайку
закатится снесть голодайка
с усохшею болью в ногах,
так сны покидают свой прах.
Линейного пламени шёлк.
Запрудного времени Волк.
Ты — Волк наградного народа,
свистящая насмерть запруда
с калёною птицей в зубах.
Не меньшее ты и просила,
когда грудь зари оросила
колечками роды рубах
слепых парикмахеров. Своды
тех песен, что жалили воды
копытами конниц–нерях,
тебя объясняли построчно
при отблеске кальки проточной,
где тень прищемили в дверях.
Прогулка
1.
Пусто. Камердинером ночь.
Но боится река пешехода.
Пустота замерзает оплечь.
Комариная песня Нимрода
растворяет пищаль фонаря
и ступени бесшумного сердца.
Воля Ваша — раскроет заря
соловьиную суть проходимца.
2.
Крест погожий февраля.
Скучный подвиг в подворотне.
При набеге костыля
день кричит от соли рвотной,
Величанским сном горя
на запятках февраля.
«Т.е. тенью в сомнительном стойле небес…»
Т.е. тенью в сомнительном стойле небес
в перевёрнутом злом водопаде
ты меня опыляешь свечою, норд-вест
голоса загибает в кулисы тетради.
Все растения с возу летели к ногам
и венчались, в пылу погибая,
я твои плавники водомеру отдам,
чтобы спился, в осоку врастая.
Чтобы спелся и волны растёр, как сучки
бесноватого ясеня в комлях гранитных.
Если море моё — засоли мне зрачки
и на дне приголубь среди раковин сытых.
«Повсюду воздуха примятые конверты…»
Повсюду воздуха примятые конверты
И слепоты смоленской кровь ржаная
Истории на Солнце кожа лопнет
И сношено латынью платье
И сношенной латыни голосок
Крадётся песни пылкая постройка
приметным бантиком на кровельный сосок
кусаема воздушною помойкой
Повсюду осени плакаты неземные
Стихов рванина разрывает жизнь
И рынки до открытия «сенные»
Залиты спермой помидорных тризн.
«Потрескался день…»
Потрескался день
как сорной девицы уста.
Как мускул осы
забилось сердечко куста.
Вот Боже в шинели молчит
и позёмка пуста.
Вот белая кошка
слетает на всё, что сияет в глаза.
Снега закруглятся,
и в горле проснётся лоза.
И голубя топчет Шагала слепая коза.
Где стыд твой, загонщик, —
там рис мой с утра голосит.
Немотная пена — не плащ,
и жизнь твоя в рифмах висит.
В колоннах ростральных,
где Солнце смолянкой форсит.
«Ухо сплющенного Солнца…»
Ухо сплющенного Солнца
у Кунст–камеры весёлой,
где сугробы–новосёлы
оплетают иноверца.
Где у гибельного флага
вран отвертится от брата.
Ветром кована бумага
и плюмажи у Мюрата.
«Светаю. Рвутся кости мглы…»
Светаю. Рвутся кости мглы.
И молодые тени наступают.
Осколки безответственной иглы
не ссорятся и блеском охлаждают.
Клещ уставной продрался, ищет кровь,
погром синиц его не вдохновляет.
И грезится всемирная свекровь
в сарае светлом, где зола рыдает.
«Солнца нет и злости нет…»
Солнца нет и злости нет,
только вечное движенье —
незабудки совращенье
и соломенный жилет.
Солнца нет, плывёт тоска
пароходом в Окинаву.
И вселенскую канаву
закрывает мысль-доска.
«И море встало на колени…»
И море встало на колени
И море крало наши тени
И поднимало воротник
Зари указка выжгла зренье
Но остужало раздраженье —
Любви осознанный двойник
«Спасён и выскоблен дождём…»
Спасён и выскоблен дождём —
как лодка ни о чём.
Как голос в вешних закромах,
где колосится прах.
Пруд вытер ледяной живот,
в нём радуга живёт.
И пухлая ольха блестит
зрачками аонид.
В прихожей заморочен день
с дождями набекрень.
Узорной пристанью горя
во сне календаря,
Приспешник с чёрствою сумой
расстанется с тобой.
«Евреи в чёрных проводах…»
Евреи в чёрных проводах
на нефтяных глаголах
Ван–Гога бьют под рыжий дых
в садах лисят весёлых.
Там колет вторник мухомор
и морсы пьют олени.
А братья подметают двор,
их скулы — Арля тени.
Подсолнухи в сукне стола
и жёлтый дым запруды.
Рядится кисть, сквозит игла,
молчат зимы расходы.
«Cижу, как чарка, на Гудзоне…»
Cижу, как чарка, на Гудзоне,
не приставая к берегам,
глазами рея в тело знамя,
колибри лешему отдам.
Отскок от первого числа
билетом кроется бордовым.
Галерку конница снесла
волнением земли пудовой.
Копытом правым кроет путь,
второе выплыло совою.
Звезду приспичило лизнуть
на день рождения герою
и пасть талантливо на грудь
успеха мощным пешеходом.
Близнец в «крестах» и пруда суть
ответят родственным глаголом.
Два стихотворения
1.
Циркониево-бедственной волне
в луче зюйд-веста выпала лазейка
и скисла шепелявая ищейка —
дурманить лодки нанялась казне.
Кто больше сбережёт своих гримас
и стащит букли свадебного толка?
Не светлячок, ушедший в самоволку,
а Киплинг произносит: — «Свет погас».
2.
Я в Павловске нашёл протёртый суп
и был притёрт к безумной колоннаде.
Увидел в небесах я, слова ради,
склоненья цапель двух — грех сух…
и прочих самоваров лабуда
скопилась в тесной гимнастёрке аватара,
как злых портвейнов утренняя тара
ушла в кефир и ноет от стыда.
«Гибель чтеца моих Лун в заведенье Миро…»
Гибель чтеца моих Лун в заведенье Миро.
Свадьба подопытной моли в кальсонах варяга.
Сводит мизинец. Кольцо ледокол обрело.
Тянет–потянет на дно обрусевшая фляга.
Полдень Жуковской похмельной свистит головой.
Купчино колет свечу на могиле твоей дорогой.
Водка товарища мнёт на собачьей площадке,
Не предлагая о смерти немые загадки.
«По прямой, по воловьим своим берегам…»
По прямой,
по воловьим своим берегам
тянет костью предместья на ветре-подносе.
Жёлудь приторный
дубом оденется сам,
умертвив поворот,
поводя канареечным носом.
Потревожит тебя
равноправное масло задеть.
Куры Сутина — девки с тревожной спиною —
в исполкоме его разбежались на снедь,
вилки–руки открыв за музейной стеною.
«Белый немой вертолёт високосную тянет ораву…»
Белый немой вертолёт
високосную тянет ораву.
Тянет японец NYC на себя, как панаму.
Крыша Наташина съехала,
села на мель
в омуте каверзном,
где невозможна форель.
Где не сияет — страдает
заметного Солнца пустяк…
Но… попрощались бакланы,
раскрылся Гудзона костяк.
«Что черепаха споёт…»
Что черепаха споёт —
тем накажет ночной санитар.
Если забудет — намажет арбузную корку
топовым вторником. И, принимая Иштар,
за черновуху Бродвея
наметит парадную порку
скверной палате,
припудрив Катальную горку.
Кости смешав
и аллеи пометив углём,
спит за боярина, щёлкая дважды по сроку.
Чем же намылился этот тугой водоём?
Если не спят караси
и нет проку от щучьего ока?
«Десять дней подневольных…»
Десять дней подневольных
я жил в плоскостях
и на кисточках лета.
Беглых ласточек
лёгкой войны сторонясь.
В сентябре упадут на колени
обломки сонета.
Из кипящего перьями плена
в себя возвратясь.
Отворив каземат
букварём запасного владыки,
не найду в нём цепей
из своих голосов.
Кровь на шлеме
и в холоде тесном соль крика
древоведа-писца из закрытых часов.
«Воздушные корни весны…»
Воздушные корни весны
и скудной берёзы записка
висят на моём волоске
и валятся в мягкую миску,
где Мойка в полёте своём
найдёт лёгкий корм для ночного.
Поёт в полусне водоём,
готовя питьё для портного
невызревших рек и наяд,
цветущих на кромке аборта.
И кто для кого виноват —
о том предисловие стёрто.
«Огонь свечи держит саму свечу…»
Огонь свечи
держит саму свечу
не давая упасть
в печь небес
Такова Свечь
и я хочу
скрыть пясть
в которой сечь.
«Кровля, вышедшая в прах…»
Кровля, вышедшая в прах,
и ступени без разбега.
Не садится птица Рух,
и блестят поводья снега.
Снег умеет голодать
и запоминать подсказку.
Я молчу, а Божья рать
всё жуёт свою замазку.
Ибо небо истечёт,
дробный свет проглотит время.
Я терновый сдам зачёт
и меня накормит пламя.
«Свистят колодцы телефона…»
Свистят колодцы телефона,
гарцует лунный алфавит.
В зрачках небесного тритона
пахучий динозавр царит.
В когтях породистой ушанки
кричит букет карибских роз…
Преступна поступь парижанки,
когда мороз свечу пронёс.
Она клянёт свои угодья,
увядший сон её скребёт,
и в парке мух их благородья
с голодной рюмкою живёт.
«Как жизнь твоя поёт с немым глаголом…»
Как жизнь твоя поёт с немым глаголом
на срезе вод балтийских ежедневных?
А лимузин с татарственным монголом
везёт кульки опят из далей бренных.
Везёт грехи старух и струны чаек.
Мой том чудесный, смертию забытый…
Стрекучий ветер сетью попрошаек
колени сводит Греции с пиитом.
Самопринуждение
1.
Насыпь мелких голосов,
лука выкрики на грядке
липкой палкой мёртвых снов,
перепонками часов
погружают день в порядок.
Вагнер так и говорит,
что меняю я морозы,
кивер не в размер пошит,
у орудий бледный вид,
и вдова бракует слёзы.
Небо так не говорит.
Ветер в скобках рвёт подтяжки
и в закладки не спешит.
Стих мой в лоскутах лежит
у афинского портняжки.
2.
Кроет кот свой коробок
светлым воздухом Востока,
образуя назубок
мускул Невского истока.
Порывает с ночью рачьей
и уходит под вопрос
с коченеющей собачкой
меж подножками берёз.
Разборки
1.
Ты соловью безземелья
не скажешь, что он — не родной.
Изжогой чухонских цепей
не наполнишь подсохшее небо
и море в угаре.
Течку берёз
пчеловод соберёт до одной,
свяжет в корону
в журнале о спящем Граале.
Кровно посеянный Бог разберёт
и на кухне сошьёт нам компот.
От канонерок прибудут
со дна Петергофа костры.
Ты не гневи перламутр
и полдень бери в оборот.
Глаза от вранья
пересохли у младшей сестры.
Течку полей
распевала, цедила сестра.
Ты искушение ввёл в логарифм
и забыл на прилавке.
Плёткою, что ли,
от вышегоряще костра
руку ожгло
моей ненаглядной золовке.
2.
Не выжимала детей
и резала голос в садах.
Пепел роняя на воды
и клёкот смороды.
Ветрена стрелка
в твоих пешеходных часах,
профили скал
вырезая нездешней породы.
Послевоенной деревни
мины ютятся в кустах.
Мы не проклюнулись,
финны не пропили пашню.
Голод на тётке повис,
а та на усах
спелого воина
мутной газеты вчерашней.
Сорок восьмого подмога
комнату жмыхом забьёт.
Изрешетит воробьями
военного слоя…
Век разомкну
и Афина копьём разовьёт
пришлого неба суставы
на скатерть героя.
«Шипящих кузница и плётка очевидца…»
Шипящих кузница и плётка очевидца —
трофеи полумрака лодки броской.
Уверь меня, колодезная птица,
что дотянусь я до твоей коляски.
Водою боязливой не сомкнусь.
Поднимется рассудок до ветвей
зеркал полярных, где не правит кость
фантомной страсти старости твоей.
«Ты, золотая вдова…»
Ты, золотая вдова,
гренками мая делись.
Твой огонь пьёт сова,
её окормляет кис.
Не наводи глаза
лёгких паучьих драм.
Что мне поёт роса?
Слова сказать не дам.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Депеша ветра. О стихах Петра Чейгина
- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. (2019–2017)
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Предисловие к слову предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
