Кот и тени. Сборник новелл и сказок

Полина Михайловна Шекалина, 2016

Сборник увлекательных мистических новелл и рассказов заставит читателя любого возраста погрузиться в атмосферу волшебства, приоткрыть завесу тайны и погрузиться в мир легенд и сказок. Если вы ищете увлекательное чтение для долгих зимних вечеров, то не пропустите эту книгу. Она проведет вас по страницам калейдоскопа историй, герои которых самые обычные люди и иногда – кошки, волей судьбы прикоснувшиеся к тайне.

Музыкант и поэт

— Музыка, музыка! Ты слышишь в воздухе музыку, Пьер? Ах, она переполняет меня, она повсюду! Какая восхитительная мелодия!

— Я — поэт, я слышу в воздухе только слова, и то когда вдохновение соизволит заглянуть ко мне, что случается не так-то часто.

— А я слышу музыку, это как дивный сон, словно весенний ветер, распахивающий окна! Я даже не в силах выразить это словами, но это здесь, или здесь — он взволновано положил руку на грудь, — Это там где душа! Но ты тоже можешь услышать, я сыграю тебе, слушай!

Музыкант кружась пересек комнату, извлек скрипку из футляра, и звуки полились, то плача, то смеясь, наполняя комнату вечерней прохладой и радостью первой зари, вихрями бури и медленными туманами, то шумел лес, то бурлила река, а поэт сидел откинувшись на спинку кресла и думал о чем-то своем, лицо его было мрачным. Он не разделял радости своего друга, даже не друга, а соседа по квартире, которую они снимали вместе уже второй год на самой обычной серой улочке самого обычного, забытого Богом, провинциального городка во Франции. На улочке, совершенно не предрасполагавшей к откровениям свыше, один вид ее, так казалось поэту, уже свидетельствовал о том, что ни разу светлая муза не залетала сюда. А между тем Анри умудрялся слышать в воздухе музыку, наигрывал и день, и ночь новые мелодии, ходил, витая в облаках своих грез, не замечая ничего вокруг! Поэт вынужден был признать — он сгорал от зависти. Как и сейчас, когда печальный вальс наполнял комнату ароматами сада и шепотом листвы, когда звуки, пленяющие и завораживающие, струились из-под смычка. Каштановые кудри музыканта падали причудливыми прядями ему на лоб, и он, закрыв глаза, вальсировал по комнате со скрипкой, в такт рождавшейся мелодии, а поэта душило горе, и обжигала зависть. Да, этому счастью он завидовал. Тому, что Анри может проникнуть за завесу тайны, отринуть заботы и уйти в мир муз и торжества вдохновения. Музыкант кружился по комнате, заваленной листками из нотных тетрадей, книгами, бесконечными неоплаченными счетами, а скрипка пела и пела на тысячи голосов, увлекая душу в головокружительный полет. Прочь! Прочь! Прочь! Туда, где в морской дали чайки скрываются за горизонтом, а полыхающий закат утопает в белых барашках волн. И такой же закат полыхал вдали над лугами и виноградниками за серым и унылым городом, где жил поэт, лишенный вдохновенья, и жил музыкант, который слышал мелодии вечернего неба. Уже более часа Анри сидел, положив на колени толстую нотную тетрадь в потрепанной обложке, и писал, торопливо макая перо в чернила и рассыпая по бумаге бесчисленные причудливые кляксы. Он тихонько мурлыкал под нос мелодию, ту самую мелодию, заполнявшую собой воздух вокруг, которая звенела и рвалась в мир с кончика его пера, кружившегося в такт по нотным строчкам. А поэт сидел неподвижно на подоконнике, следил за соседом тяжелым взглядом и попыхивал трубкой, плотно зажатой в стиснутых зубах. Он жизнь бы отдал, лишь бы снова быть столь же счастливым, как год назад, когда была она — муза, смысл всей его жизни. Та единственная, которой посвящал он свои стихи. Вдохновенье покинуло Пьера в тот же миг, когда Муза, собрав чемоданы, громко хлопнула дверью, предварив свой уход скандалом. Пьер забыл окурок в чашке с кофе! Да… Муза оказалась фальшивой, она не хотела разделить его радости свободной жизни, когда едят из чего попало, а пепельницей служит тапок соседа. Но творить без музы оказалось невозможно, а отыскать вдохновение в бесплотной вечности… Вот Анри каким-то образом нашел. И теперь каждый вечер он кружится в медленном танце, пробираясь среди хаоса их квартиры к скрипке или флейте. Инструмент оживает в его руках, и сладостный, щемящий душу вальс, каждый раз новый, летит над городом к закатному солнцу, и золотые лучи, угасая на кромке горизонта, играют бликами на каштановых кудрях музыканта. Анри был счастлив. Он никогда не бывал так счастлив, как в эту весну и лето, когда в вихре лепестков, что гоняет по окраинам шаловливый ветер, он слышал тысячи мелодий, наполняющих его сердце тревогой и бесконечным блаженством, заставляющих скорбеть и радоваться, кружится и падать в высокую траву. Как искренне он изумлен тем, что Пьер, его лучший друг, его счастливый гений так тосклив, что он не слышит тех прелестных песен и баллад, которыми полон воздух ночи. Ведь разве не ночь была его подругой и музой. Она дарила ему радость вдохновенья, сплетая в рифму слова и строфы, казалось, только с наступлением ночи он брался за перо. Анри поднял глаза и взглянул на темнеющее небо, а после на задумчивое, насупленное лицо поэта: — Пьер! — позвал он, — Я написал! Хочешь послушать?

— Какая разница! — не выдержал поэт, — Что за дело тебе, хочу я слушать или не желаю! Ты все равно играешь, ты счастлив! Ты живешь! А я, по-твоему, должен упиваться чужим счастьем? Каждую секунду сознавая, как я ничтожен, как исполнен зависти и как ненавижу себя за то, что не могу быть искренним с тобой, и разделить твою радость и твое вдохновение! Я должен ликовать, когда изменчивая творческая Фортуна посылает тебе блаженство и радость, которой я достоин не меньше, а может даже больше! Кто вообще придумал, что гениален тот, кто что-то пишет? Зачем ты мучаешь меня, Анри! За что мне такое наказание? Я… Я.., — и Пьер развел руками, подыскивая нужные слова. Его рассудок затуманился, перед глазами все плыло, ему хотелось лишить Анри прекрасного забвенья, — Я ненавижу каждый миг, когда ты кружишься в своем ужасном вальсе, лишенном хоть малейшего… малейшего… Ты бездарность, ты ничтожество, лишенное малейшей искры таланта! А его постиг, настоящее вдохновение, и творчество! И, словно в наказанье, в тот же миг утратил свой талант! Да! Да! Я не слышу музыку в воздухе, я больше в пламени заката, в сиянии звезд ночью не слышу рифмы слов! Я больше не поэт! Но ты — не музыкант, и никогда не был им, и все твои элегии и вальсы, это — пустые, лишенные жизни мотивы, которые ты утром подслушал на рыночной площади, а вечером неумело повторил! И это, по-твоему, я должен слушать с восторгом? — Пьер, — прошептал музыкант дрожащими губами, — Пьер, зачем ты это говоришь. Ведь это ложь. Скажи, что все твои слова не больше чем издевка, чем выплеснувшееся горе, чем гнев, который душил тебя, я не знаю почему… Тебе же всегда нравилось то, что я писал, ты говорил, что это звуки вечности, что это, — слезы навернулись на глаза Анри, а затем тонкими струйками сбежали по щекам, исчезнув в рыжеватой бородке.

— Зачем я должен говорить тебе это? Ведь я уже сказал однажды? — серые глаза Пьера потемнели, краска прилила к его лицу, не понимая, что делает, он схватил с дивана скрипку и швырнул об пол. Струны взвизгнули и безжизненно поникли, инструмент умер.

— Нет! — Анри упал на колени, дрожащими руками собирая обломки, — Нет… — он поднялся, прижимая разбитую скрипку к груди.

— Ты разбил не скрипку, Пьер, ты разбил мою душу. Ты убил меня, но не словами, которые ты произнес сейчас, а той ложью, лицемерием и завистью, которыми ты был полон все эти годы! Ты убил меня, отравил меня ядом своей неискренности, Пьер! — музыкант откинул кудри с лица, повернулся и вышел из комнаты.

— О, Боже! — поэт присел на край дивана, — Что я наделал… Как я мог излить свой гнев и свою горечь на голову того, кто даже ни разу меня ничем не упрекнул. Он хотел дружбы, он беспокоился обо мне, волновался, что я не пишу. Отвратительные нелепые упреки, я даже в этом потерял свой поэтический талант, если он, конечно, был. Что же я наделал. Я должен догнать его! Анри! — крича, поэт выбежал на улицу, — Анри!

Но музыканта нигде не было.

— Вы не видели Анри? — обратился поэт к соседке, жившей этажом ниже, спешившей домой.

— Вашего друга, с каштановыми кудрями, который играет на скрипке?

— Да!

— Он пошел к реке, вам лучше поспешить, он, словно, не в себе! — встревожено ответила девушка.

— Я знаю, мы поссорились из-за того, что я больше не пишу! Нет, не так. Я оскорбил его, оскорбил его музыку, разбил его скрипку. Я сказал ужасные вещи, и что хуже того, лживые, — и поэт направился в сторону реки.

— Постойте! Постойте! Я с вами! — девушка поспешно догнала Пьера, — Вдруг я смогу чем-то помочь!

— Мне уже никто не поможет, кроме, разве что, Господа Бога, — резко ответил поэт и пустился бежать вниз по улице. Он надеялся, что вот-вот за следующим поворотом увидит спину Анри, но улица, петляя, вела все дальше, а музыканта не было видно. И вдруг он показался: бледный, дрожащий, в мокрой насквозь одежде, все также прижимавший к груди обломки скрипки.

— Анри! — поэт кинулся к нему, — О, Боже! Где ты был! Что с тобой?

— Оставь меня! У меня не хватило духа умереть в объятиях воды, так дай мне волю умереть в объятьях воздуха, — глухо произнес тот, сторонясь Пьера.

— Прости меня, я знаю, я так обидел тебя! Я был зол, все, что я наговорил, было ложью! что я сказал сегодня вечером, ложью. Я завидовал, я был чудовищно зол! Я умоляю, прости меня! Никто еще на свете не писал музыки прекраснее, чем ты!

— С чего я должен на тебя быть зол? С того, что я радовался, не замечая твоей печали? Я был так упоен собой, конечно, где было заметить! Ах, Пьер! Я поступил так глупо, — выдохнул музыкант и опустился на мостовую. Струйка крови побежала между его пальцами, руки разжались и, вместе с обломками скрипки, на траву упал старинный пистолет. — Господи! Нет! — крик Пьера разорвал сгустившийся мрак ночи, — Анри! Что ты натворил? За окном занималась заря, а убитый горем поэт все сидел у изголовья друга, он даже не заметил, как вошла в приоткрытую дверь та девушка, что хотела бежать с ним к реке, соседка снизу. Она тихо опустилась рядом и спросила:

— Он жив?

— Не знаю, — Пьер вздрогнул, — я принес его сюда, положил, и больше не трогал. Я молился, хотя и не умею, чтобы Бог забрал меня, а не его. Хотел бы я вернуться обратно, во вчерашний вечер, когда началась наша ссора.

— Пьер, — прошептал музыкант, — Пьер, где моя флейта?

— Анри, ты очнулся! Молчи, надо, наверное, послать за врачом, — поэт растерянно обернулся к соседке, — Вы не могли бы?

— Дай мне флейту. Ты слышишь? Я впервые слышу такую прекрасную мелодию. Почему она утром, ведь это утро Пьер?

— Я ее не слышу, но, Боже, никогда я не хотел чего-то больше, чем сейчас услышать ее….

— А я слышу, — произнесла девушка, — Я сыграю.

Она взяла в руки флейту, и звуки закружились по комнате: они лились, смеясь и плача. Девушка начала неспешно вальсировать в такт, рассветные лучи затопили комнату, струясь в восточное окно, а в западном, одна за одной, гасли звезды. Вальс кружился и летел, и вместе с ним кружилась душа Анри, следуя за мелодией, он уходил все дальше и дальше, ввысь. Музыка давно смолкла, но для него она теперь звучала вечно. Девушка положила на грудь музыканта флейту и негромко проговорила:

— Я все время слушала, как он играет. Он был гениален, как жаль, что случайная буря смяла этот дивный цветок, и он не успел распуститься.

— В том была только моя вина, — тихо промолвил Пьер, — И жестокое небо словно смеется надо мной, пока Вы играли, я писал. Быть может, Вы прочтете? — Прочтите лучше сами. Я думаю, он был бы рад за вас.

Одень на скрипку чехол,

Поставь ее в дальний угол,

Забудь навсегда о том,

Что пел при луне на убыль.

Забудь о северных водах,

О далеких холодных ветрах,

Забудь о долгих годах,

Или может, вернее, годах.

Забудь о хладных просторах,

Где снег тихо кружит в ночи,

Забудь омертвевшие горы,

Где в бездну летят ледники.

Забудь завывание ветра,

Он во тьме над твоей головой

Играл облаками неверными,

Что с севера мчатся толпой.

Пой о том, что привычно, понятно!

Что все смогут легко позабыть!

И не надо души напрасно

Своей музыкой чуждой будить.

Хорошо им! Привычно! Оставь их!

В этом жутком, но все-таки сне.

И не пой о чужом, о прекрасном,

О какой-то волшебной зиме.

Не зови их! Пойдут за тобою!

И, открывши однажды глаза,

Вдруг поймут, ужаснувшись душою,

Что без смысла прошли их года!

Ну зачем ты их все-таки будишь?!

И зачем их зовешь за собой?!

Не желают! А ты остаешься,

Чтобы слиться с безликой толпой?

Как привык избегать ты болота,

Сторонись неподвижного сна,

Пусть один, но зато путь свободный,

По нему устремиться душа!

Вдаль, к далеким сияющим звездам,

Куда годы и годы пути,

Но зато, устремившись в дорогу,

Ты заметишь, что легче идти,

Что не давит тебя и не тянет

За душою не нужный обоз!

Что, толпы избежав, не страдал ты

От безудержных горечи слез!

И дыхание вечного ветра

Согревает душу твою,

И поешь для себя и для вечности

Ты звенящую песню свою.

И никто не заставит умолкнуть,

И никто не попросит не петь,

И старинного вальса мелодия

Будет тихо по небу лететь.

И однажды, случайно услышав,

В звуке ветра той песни печаль,

Музыкант, что ютился под крышей,

Вдруг отправился в звездную даль.

За волшебными звуками вечными

Он по лунной дорожке пройдет,

И останется он в бесконечности,

И звездою на небо взойдет…

Прочитал нараспев поэт и взглянул на девушку. В ее серых глазах отражался свет пробуждавшегося утра.

— Не грустите, Пьер. Он с Вами, он видит Вас и помнит, пока Вы помните его музыку, и пока она будет слышаться на закате в хороводе листвы и шепоте ветра. Просто ее кто-то должен играть.

— Возможно, — вздохнул поэт. На следующий вечер девушка снова взяла флейту, чудесная мелодия разлилась по ночному небу, едва закат погас, и начали пробуждаться звезды, и где-то, среди просторов Вселенной проснулся маленькой звездочкой печальный музыкант с каштановыми кудрями, так любивший музыку закатов.