Будьте как дети. Теофания детства

Протоиерей Владимир Зелинский, 2019

Эта уникальная книга священника Владимира Зелинского посвящена всего нескольким словам Иисуса. Если не будете как дети… Эти простые и всем известные слова содержат в себе неисчерпаемый смысл, в котором мы обретаем самих себя. Дитя, живущее внутри каждого, всегда открыто тому, что Бог хочет сказать людям. Ибо только ребенок, сотворенный любовью Божией, хранит тайну нашего подлинного «я».

Евангелие для народа-ребенка

Почему так важны для нас слова Христа о детях

Новый Завет, да и все Священное Писание целиком, обладает той особенностью, что с любой страницы, а то и строки, может распахнуться уводящая в глубины панорама целого, зовущая войти и остаться. Всякая притча, история или беседа незаметно подводит нас к краю, за которым, как говорит Апостол, — бездна богатства и премудрости (Рим. 11: 33). Но «бездна» Слова Божия открывается человеческому взгляду по-разному в зависимости от того, с какой стороны — церковного предания, культурного наследия или опыта — пытаться в нее заглянуть. Когда мы приближаемся к ней из страны Востока (здесь, увы, не обойтись без географических схем), то уже на первых подступах нас встречает та премудрость, которая устами сонма учителей и бесчисленных молитв, домашних и литургических, говорит нам, что нет для христианина более важного дела, чем победа над злым, падшим миром в себе, то есть удрученное покаяние и противоборство с лукавым. Ибо сей род изгоняется только молитвою и постом (Мф. 17: 21). И коль скоро мы всерьез, всей волей и крепостью в это противоборство вовлечены, нам уж для прочих, благих и разных дел на земле ни сил, ни времени, ни особого интереса как-то не остается.

Лишь на Востоке (в духовном, понятно, смысле) голос с небес говорит монаху: «Арсений! бегай от людей, — и спасешься»^[4], и Арсений^[5], возжелав спасения, бежит (а за ним — тысячи безвестных учеников его со слухом, обращенным к тому же голосу), если не в раскаленную, если не в ледяную пустыню, то в тихую обитель, во внутреннюю клеть, дабы отдать себя подвижничеству, неустанной «невидимой брани» и стяжанию Духа. На духовном же Западе, хоть он, конечно, о невидимом по-своему тоже печется, юношу, движимого Духом и апостольской ревностью, сердечный голос посылает на иную брань: идите, научите все народы (Мф. 28: 19). «Дерзай, брат, — шепчет ему Ангел, — трудись, делом яви любовь к заблудшим, чтобы весть Христова дошла и до них, не ты будешь им говорить, но Дух Святой». «Нет обращения без миссии, а миссии без обращения», — говорил недавний (2005–2017 гг.) архиепископ Парижский Андре Вен-Труа.

Обращение — не только радость, но и приказ, оно может послать тебя и к таким народам, которые еще века два-три назад запросто могли содрать кожу со снедаемого ревностью просветителя или накормить им свое племя, или просто туда, где климат кровожаднее всякого людоеда. Но не кому иному, а тебе именно сказано: Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас (Ин. 20: 21). Ныне Отец посылает тебя, иди, проповедуй, не жалей башмаков, не считай ни часов, ни усилий… Не пойдешь — «языки» останутся без Слова Жизни и будешь первый же истязуем скребущей совестью, неисполненным долгом, что равен измене, да еще и снисходительной улыбкой братьев. Не под силу тебе просвещать дальних, орден — коему без остатка принадлежит и твое обращение — пошлет тебя к ближним, тем, которые под боком. Здесь устраивай для них классы катехизации, спортивные площадки, детские лагеря, дабы и спорт и отдых соприкасались с домом Божиим, проповедуй на улицах, на дискотеках, вырывай древнейшую профессию из челюстей порока (сам оставаясь неуязвимым для лукавых стрел) — словом, всем служением возвещай ту весть, которую тебе дал Иисус, предписал устав и доверила Святая Мать, Вселенская Церковь.

Стоит ли напоминать, что и в западном мире были (и остаются) свои подвижники и отшельники (рассуждение о «невидимой брани» написано венецианцем^[6]), и на Востоке бывали и есть свои Стефаны Пермские и Николаи Японские^[7], святые просветители дальних языков, не ведавшие ни страха, ни усталости? Однако в целом и там и здесь сложилась традиция слышать внутренним слухом и откликаться каким-то близким вещам, пропуская другие как не самые важные, не до конца спасительные. Ибо одним всего важнее было бежать прочь от мира, пробираться туда, где укрылся сокровенный сердца человек (1 Пет. 3: 4), а иным — взяв посох и Книгу, обзаведясь китайской грамотой, косичку отращивая и латинский бревиарий^[8] исправно дорогой вычитывая, не убоявшись… как бы видя Невидимого (Евр. 11: 27), идти из Рима в Китай. Промыслительно встретившись на путях своих и случайно поговорив, они, аскет с Востока и апостол с Запада, наверное, даже не поняли бы друг друга. «Как идти на край света, коли не завершена еще борьба со страстями в душе?» — «Как оставаться, когда несметное количество душ, не слышавших слова Христова, обречено вечной гибели?»

Разделение, нельзя не признать, пролегает не только по странам и конфесиям, даже не по призваниям и опытам, но достигает неуловимых движений сердца. Словно следуя за единым Словом, оно может быть ведомым либо Востоком, либо Западом. Но разве нет у него иных путей, ведущих к той же «бездне премудрости»?

Здесь я рискну выбрать не столь исхоженный, не совсем привычный маршрут, совмещая по возможности оба пути — внутрь себя и вовне — к народу, ближе какого нет и дальше которого нет, к тому племени, к которому мы принадлежали когда-то и изначально им еще остаемся, а в перспективе сотериологической^[9] призваны стать. Речь не идет о популярном катехизисе для младшего возраста, который, надев очки и улыбку, мы раскрываем на подглавке с цветными картинками «Христос и дети», написанной как бы не чернилами и тростью (3 Ин. 1: 13), а вареньем и умиленьем; лубочные там детишки, не тот Христос.

Иисус учил чему-то куда более существенному, чем ласковое доброжелательство взрослого к детенышам лишь за то, что они увлажнили нам очи. Во всяком Его слове или жесте, помимо прямого, явного, сокрыт еще и неразгаданный смысл, и если начать его разгадывать — и самому миру не вместить написанных книг (Ин. 21:25). Есть книга о безумии Креста, есть книга о подвижничестве и отсечении воли, есть другая, миссионерская, волевая, в которой все глаголы стоят в повелительном наклонении, есть книжица чудесных встреч и вразумляющих чудес, есть даже отдельная поэма о лилиях, одевающихся краше Соломона, но среди множества томов затерялась где-то и тоненькая тетрадка, на обложке которой неустоявшимся почерком написано: «Младенчество». В сущности, каждый из этих текстов есть Откровение, переведенное на доступные нам языки, на которых Бог говорит с нами. Многому из того, что сказано там, по словам Иисуса, еще предстоит до конца раскрыться в Царстве Его.

Все помнят Его слова: В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Мф. 18: 1–4).

Царство Небесное — основная весть Спасителя, цель, исток, распахнутая тайна Его проповеди. Возвещение Царства в Его устах звучало как мессианское обетование о владычестве Божием не только в конкретной истории здесь и теперь, но и в обновленном, еще не узнанном времени, которое стоит близко и таится где-то рядом, стучится в наши двери, подзывает, ждет на пороге.

Оно спешит к нам во Христе, живущем сегодня и грядущем завтра, но ошеломляющее соседство с Ним уже сейчас проступает яснее всего в том, что всегда, изначально Христово. Царство, как и детство, которое обращено к Нему, — уже близ есть, при дверях (Мф. 24: 33). Мы когда-то вышли из него или еще не вошли, не получили вида на жительства в нем, потому что слишком нагружены скопившимся в нас временем взрослым, тяжелым, дебелым, — в сущности, где-то нам изначально чуждым. Царство Небесное подобно забытому детству, оно — всегда на дальней обочине, оно меньше зерна горчичного, оно внутрь вас есть (Лк. 17: 21), но семена его — всего различимее в тех, кто способен умалиться до такого зерна. Оно — как в сегодняшних детях, окружающих нас, так и в тех, которыми мы некогда были. Потому что детское есть и царственное, умалившееся — Христово, и в эту тайну, открытую Им и в Нем сокрытую, Иисус призывает нас вернуться.

Вернуться — значит «умалиться», но и — «принять дитя». Что стоит за глаголом принять? Иисус говорил не на нашем отвлеченном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть (Ин. 1:14) в том числе и в клетках, мускулах и дыхании арамейских слов. Не следует ли «принять дитя» как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию «доброту» творения, которая обращена к нам, на своем языке говорит нам о том, что хорошо весьма (Быт. 1: 31)? «Дитя» следует приютить в своем доме, в сердце, во взрослом нашем «я». «Принять дитя» — значит стать пристанищем Слова, пришедшего анонимно в ребенке и нуждающегося в матери. Матерью, как и Телом Слова, мистически становится Церковь.

В Церкви мы обретаем Христа в молитве и Евхаристии, как и в тайне собственной личности, корень которой — в ее незримом начале. Жизнь в Церкви — это долгий путь к себе. «Отвернись от своей тени, возвратись в самого себя, — говорит Блаженный Августин, — для тебя нет другой погибели, кроме забвения того, что ты погибнуть не можешь»^[10]. «Стань тем, кто ты есть»^[11], — вторит отцам митрополит Каллист (Уэр). А кто я есть, допрашиваем мы себя? Кто есть каждый из нас по своей сотворенной сути? Не в том ли суть восточного пути, чтобы увидеть свое истинное, не искаженное миром «я», узнать его в Боге, а затем очистить от «я» чужого, снедаемого заботой, того, в котором сегодня живем, принимая его за единственное наше жилище?

Чтобы говорить об исконном нашем «я», нужно осознать, что оно было когда-то создано, вошло в мир Словом, через Которое все начало быть. Бог сказал о нас: сотворим (Быт. 1: 26), и каждому из нас сказал: «будь». Он даровал нам лишь Ему ведомое, вечное имя, которое, — как сказано у пророка Исайи, — не истребится (Ис. 56: 5). «Ты создал нас для себя, — говорит Блаженный Августин в начале „Исповеди“, — и душа наша дотоле томится и не находит себе покоя, доколе не успокоится в Тебе»^[12]. Да, сердце то и дело подымает мятеж внутри самого себя, потому что опьянено собой, но с собой сегодняшним ему тесно, как в клетке, и хочется на Божий простор. А сердцу ребенка, пока он еще мал, просторно там, где его существо было от начала — в Его руках (Руки Твои сотворили меня и устроили меня… — Пс. 118: 73), в полноте Его дарового, неистраченного, царственного присутствия. Слова псалма, которые мы вспомнили, произносятся в каждом из «малых сих» еще до того, как он научается говорить.

Они выговариваются изумлением.

Господь творит нас и отпускает в мир, и мы входим вратами удивленного благодарения, еще не способного себя осознать. Из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу… (Пс. 8: 3). Младенец хвалит не по-взрослому, удивляется не так, словно видит то, что не встречал раньше, но воспринимая бытие как целое, оставаясь в единстве с ним. Он изумляется тому, что воспринимает, впитывает органами чувств, но не пронизывает, не замораживает стихийное удивление рефлексией о нем. «Принять дитя» значит ответить его благодарению, откликнуться Слову, которое вызвало его к жизни. Удивиться чуду творящей воли Божией, дабы мы «из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворившем нас», — как говорит святитель Василий Великий^[13].

Изумление значит из ума исхождение, отстранение от сложившегося в «уме», от устоявшегося, отвердевшего в нас образа падшего привычного мира. Изумление — приношение себя в дар открывающемуся предмету, соучастие в «вещах Божиих». Когда душа в человеке только просыпается, она нащупывает в себе затаенное «ты» вещей и вступает с ними в беседу, как одно творение откликается другому. Сотворившее нас Слово Божие обнаруживает себя в общении.

Которое Ты сотворил и устроил^[14].

При творении Бог был узнаваем повсюду, во всех делах рук Его, о которых вещает твердь (Пс. 18: 2) и исповедует все, что живет на земле. Ребенок еще не вышел из того первоначального замысла Божия, в котором все твари собраны воедино в их обращенности к Творцу. «Быть как дети» значит стать тем, кто вы суть, тем, кем вы некогда были и до сих пор в каком-то доразумном, дословесном бытии, начале, корне, плане, проекте, зерне остаетесь. Будь тем, кто ты есть (и это «есть» относится не столько к настоящему, сколько к непреходящему времени), каким был до того, как грех с его законом вражды и мир с его обособленностью не затянули тебя в сети, не вторглись в твое «я», не овладели им полностью, до того, как существо, созданное для Царства, не отдалось здешнему смертному времени.

Потому и говорит Господь: если не обратитесь… Жизнь во Христе есть, помимо прочего, возвращение к тому истоку, откуда все начало быть. Она есть причастие замыслу Божию о всякой человеческой жизни.

«Обратиться» — значит еще и обернуться, повернуть назад. Мы оборачиваемся на оклик. Однако настоящее обращение происходит тогда, когда мы «припоминаем» (при всей условности, даже и невозможности такого «воспоминания») себя в Царстве, когда мы находим его в нашей тварности, которая создана и наполнена (если она не подавлена и не опустошена нами) живущей в нас любовью Творца. Любовь вызвала нас к жизни до того, как мы обзавелись сегодняшним нашим гордым, громоздким «я», вытеснившим подлинное, которое «сквозит и тайно светит»^[15] через «дитя». Там, где Христос и назначил нам встречу.

О том же говорит Евангелие от Марка. И, взяв дитя, поставил его посреди них и, обняв его, сказал им: кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня; а кто Меня примет, тот не Меня принимает, но Пославшего Меня (Мк. 9: 36–37).

Кто примет это дитя во имя Мое… Истолкования этих слов часто бывают скудны и невразумительны. «Возможно, слово „дети“ употреблено в переносном смысле»^[16], — отмечает В.Н. Кузнецова в комментарии к Евангелию от Марка. А возможно, нет, определенно, уверенно, оно стоит здесь и иначе стоять не может, кроме как в смысле прямом, простом, требовательном, буквальном. В поддержку призову поэму Сергея Аверинцева о Благовещении, где он подчеркивает «честность» и «вещность» предметов, окружавших Марию («где камень воистину есть камень, в очаге огонь — воистину огонь, в бадье вода — воистину вода…»)^[17]. Когда Иисус говорит о детях, Он не играет в раздвоение смыслов. Там, где Бог становится истинным человеком, мир вокруг Него обретает свою невиданную доселе правдивость. Дитя — отнюдь не символ чего-то иного, милого и неясного, но просто недавно явившееся на свет существо без кружева метафор вокруг.

Кто примет это дитя во имя Мое… Как в Евхаристии: хлеб сей воистину есть хлеб, но и всецело Тело Христово. Этот ребенок есть просто ребенок, рожденный, как и все мы, от хотения плоти (Ин. 1: 13), но всякий принимающий его принимает Сына Божия в благодарении.

«Ведь через Евхаристию мы обретаем Бога везде — и в грозных стихиях, и в крошечном цветке» (протоиерей Александр Шмеман)^[18]. Ну а крошечный человек — это таинство реального присутствия для слабовидящих.

В его малости и свободе от привнесенных человеческих имен заключено особое имя Слова Божия, которое выговаривается как весть о творении. Все приходит в мир через Слово, через произнесенные, именованные Им сущности вещей. В начале всякого человека — Слово, повелевшее ему вочеловечиться.

Принять дитя — значит услышать зароненное в него имя Господне, увидеть в существе ребенка первую из нерукотворных икон Сына Божия. В этом состоит духовное призвание всякой семьи, как малой, так и всеобщей, человеческой. «Принять дитя» не как драгоценную, симпатичную, хотя и беспокойную игрушку, но как благословенную возможность Царства, «приблизившегося» здесь и теперь к тебе и ко мне, в том ребенке, которого мы видим, как и в том, который по милости Божией, прячась, где-то все еще живет в нас. До его малости нужно нам умалиться, суметь ему внутренне уподобиться. В этом вхождении в Царство ребенка, когда родители уподобляются — в евангельском смысле — детям, должно быть, состоит наука христианского воспитания. Умаление приоткрывает дверь Духу Святому, Который «приходит» и «вселяется» там, где находит место. Дух может помочь нам найти в себе то «дитя», в кого Господь нас зовет обратиться. Но обращение достигается долгими тяжкими усилиями.

Он Сам сравнивает его с родами. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так ивы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас… (Ин. 16: 21–22).

В устах Иисуса «последние вещи» обетованного Царства соединяются с первыми — с рождением, и физическая «скорбь» рождающей женщины уподобляется телесной «печали», из которой возникает радость. Печаль здесь сродни усилию, мучительному труду нашего духа, которым «восхищается Царство»^[19]. «Скорбь» рождения — и там, и здесь — увенчивается радостью благодарения. А если перевернуть аналогию, спуститься с высот вниз, к поту и боли родов, обрезанию пуповины, не есть ли само восхищение Царства из печали, усилия, скорби — образ явления в мир внутреннего человека-ребенка?

Обратиться в дитя — значит найти в себе печать или метафизическую память промысла о нем. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы, — говорит Давид (Пс. 138: 15), словно шепчет восхищенно на ухо Богу и в сердце нам. «Запечатленность» взгляда Божия вдруг иногда — когда мы стряхиваем слепоту — проступает в глазах новорожденного. Она ищет ответного взгляда, настроенного благодарением. Благодарность — глубочайший корень веры, вера же есть обретение себя перед Богом. Она пробуждает потребность в очищении перед Ним.

Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите (1 Фес. 5:16–18) — в сущности, это и есть триединая формула Православия, сумевшего умалиться и «стать» детством во Христе.

138-й Псалом некоторыми Отцами толковался как повествование о Христе: зародыш, созидаемый втайне, отсылает нас к таинству Воплощения. Иисус созидается во всяком человеке, запечатлевает на нем Свой образ до рождения. Вера помогает узнать Его, но чаще Он остается неузнанным до самой кончины, Он изображается в нем^[20], но также забрасывается грязью и распинается. Но при этом дарует ему Себя, окликает Собой — из младенчества.

Здесь приходит на память одно из иудейских поверий о том, что в утробе матери ребенок изучает Тору, познает в ней Бога и данный Им от века закон. А потом, когда рождается, Ангел, сойдя, стирает в нем эту память. И мы в новорожденных ощущаем изредка этот след первоначальной мудрости, не до конца еще стершийся, не вполне забытый, отложившийся где-то за пределами разума, на который может упасть какой-то мгновенный радостный свет.

Подобную догадку встречаем и у Платона: «И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках, ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать»^[21].

Семя Слова Божия, согласно святоотеческой традиции, заброшено во всякую человеческую мудрость и всякую жизнь. После Христа мы вправе сказать: ребенок в период тайного созидания (Пс. 138: 15) в утробе «изучает» Божие Слово. А взрослый познает Его, припоминая. Но что плод во чреве может «изучать»? Душой-плотью он наполняется ведением Христовым (Пс. 138: 6), вбирает его в себя, дышит им, сохраняет его в растущем своем естестве. Зародыш мой видели очи Твои… (Пс. 138: 16). Дивно для меня ведение Твое (Пс. 138: 6). Бог устами Псалмопевца открывает нам секрет Своей работы. Он извещает нас о том, как замысел Его осуществляется в глубине утробы (Пс. 138: 15), о том, как ведение Его облекается костями, Промысл наполняется днями жизни. В этом замысле свернуто будущее самого зародыша, его взросление, его обращение, затем будущее его потомков.

Ведение Бога не оставляет его ни на миг. И если некогда оно физически, плотью, костями, жилами вошло в нас, неужели оно бесследно исчезнет, когда не будет ни плоти, ни костей, ни жил?

«А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия»^[22].

Как написано у пророков: Вложу закон мой во внутренность их, и на сердцах их напишу его… (Иер. 31: 33). Мы словно договорились забыть, что здесь кроме смысла переносного и высокого есть еще и буквальный, телесный. «Внутренность» в контексте библейского реализма — не «чистая» душа, но и плоть, состав человека, который держит и осуществляет в себе «закон», волю, мысль, любовь Господа. Они раскрываются в нем. Закон входит в нас как зерно будущей Вести. Она «заброшена» в человека и хочет взойти. В этом, кстати, и цель воспитания — узнавание и принятие закона Божия, вложенного в наши кости и жилы, в живое «я». Ибо, возрастая, это «я» отделяется от вошедшего в него закона как зерна Слова и противопоставляет себя ему.

«Согласно Православному богословию, в тварной природе присутствует Благодать от самого Ее источника, так как эта Благодать подразумевается в самом акте творения…»^[23]

«Степень их выше и прекраснее, нежели у девственников и святых, — говорит преподобный Ефрем Сирин о детях, умерших во младенчестве, — они — чада Божии, питомцы Духа Святаго»^[24].

Христос открывает нам Отца и через божественное материнство. «Рахамим — означает божественное милосердие и является более выразительным^[25] множественным числом от рехем (матка); живой Бог „чувствует“ свои творения, как женщина „чувствует“ своего ребенка, всей плотской полнотой своего существа»^[26].

Небеса проповедуют славу Божию…. (Пс. 18: 2). И проповедь их как откровение слов Твоих просвещает, вразумляет простых (Пс. 118: 130).

По-славянски же: Явление словес Твоих просвещает и вразумляет младенцы.

Младенец таит и несет в себе язык, на котором Бог являет невидимую славу Свою и говорит с нами. Можно выразиться и смелее: ребенок и есть «явление словес» Его, обращенный к человеку язык Его славы и Его любви, сквозящей сквозь лица и вещи. Однако азбукой такого языка нам еще предстоит овладеть. Если ты не можешь верить текстам, обрядам, догмам, встречам, посылаемым тебе знакам, попробуй довериться явлению словес или делам рук Его (Пс. 8: 7) — в тебе самом, в твоей сотворенности. Пребывая во младенчестве, мы не можем осознать свое устроение Его руками. Оно хранится в нас и вдруг озаряет память.

Да и сама «вечная память», которой мы напутствуем усопшего, не означает ли возвращения вто дивное ведение (Пс. 138: 6), которое сотворило нас, вошло в жизнь и где-то еще живет поблизости, не до конца покинуло нас? Разве не со встречи (случившейся однажды, оставшейся в нас навсегда) с тем «дивным ведением» из Псалма зарождается вера? Раннее детство напоминает нам об этой не до конца проясненной связи между «до» и «после» человеческой жизни. Из уст младенцев… Ты устроил хвалу (Пс. 8: 3), и хвалу можно услышать в самом первичном, до-истолковательном смысле: «уста младенцев» еще до того, как научились говорить, и есть уста, коими Творец рассказывает о Себе.

Не случайно ведь из трех воскрешений из мертвых, которые совершил Иисус, два было даром родителям (дочь начальника синагоги, сын вдовы Наинской), которым Он возвращал детей, третье — Лазаря — было пророческим знамением Воскресения и дарованием брата сестрам.

Всякий человек входит в жизнь из уст Божиих, из дивного устроения (Пс. 138: 14), которое совершается в «до» человеческой жизни. И это устроение не есть ли личный завет, который Бог заключает с тем существом, которое вызывает к жизни? Мы не участвуем в нашем творении, но много позднее можем осознать свою причастность к ведению, которое заложено в нас. Мы можем откликнуться ему, выявить его в нашей жизни, встретить его в людях и вещах, нас окружающих. Войти в таинство детства — значит прежде всего познать Бога в собственном творении, Слово — в повседневном существовании, Любовь — в дыхании, дающем жизнь.

«Такими, какими они [дети] являются даром их естества, мы должны стать из страха Божьего… Пока мы не станем чужды ко всякому греху, словно малые дети, мы не сможем прийти к Спасителю»^[27].

Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам; ей, Отче, ибо таково было Твое благоволение (Мф. 11: 25–26; Лк. 10: 21). Стоит лишь вслушаться в эту молитвенную хвалу Иисуса, и мы найдем, что в ней плотно сложено целое богословие детства, которое еще предстоит раскрыть. В сущности, оно умещается в три заповеди: «принять дитя», «умалиться до него», «обратиться в него». Порядок слов в данном случае не имеет никакой обязательности. Иисус призывает дитя, которое остается невидимой мерой и точкой отсчета нашего взрослого существования. И даже евангельским и церковным таинством его. При этом Он не говорит — ведь не по забывчивости, конечно, — о первородном грехе Адама. Он провозглашает, — скорее, даже делом являет — святость детства.

Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им. Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И, возложив на них руки, пошел оттуда (Мф. 19: 13–14).

«Бог хочет, чтобы всем, чем мы обладаем по природе, мы обладали по произволению… [Отец] приложил руки к детям, поскольку приложение рук научает оружию силы Божией»^[28].

И все же почему именно «дети»? Чем человек-кокон столь явно отличается от человека сложившегося, отвердевшего, выстроившего себя? Владимир Соловьев в «Оправдании добра» «оправдывает» и деторождение, то дивное исполнение замысла Божия о человеке, который вкладывается в него при творении. «Все согласны, — говорит Соловьев, — что особая прелесть детей — в их невинности, но эта фактическая невинность не могла бы приводить нас в радость и восхищение, если бы мы были уверены, что она непременно будет потеряна. Мысль, что их ангелы прямо видят лицо Отца Небесного, не имела бы в себе ничего утешительного и назидательного, если бы соединялась с убеждением, что эти ангелы неизбежно сейчас ослепнут»^[29]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Алфавитный патерик, или Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. — М.: Сретенский монастырь, 2009.

5

Арсений Великий (354–449) — монах и учитель монашества, подвизавшийся в Вади-Натруне, впадине на северо-востоке Ливийской пустыни. Сведения о нем и его поучения, записанные учениками, дошли до нас в составе сборника Apophthegmata Patrum («Изречения отцов»), который на русском языке вышел с подзаголовком «Древний патерик».

6

В 1589 году в Венеции итальянский священник и проповедник Лоренцо Скуполи опубликовал трактат «II combattimento spirituale» («Духовная брань»). В 1796 году его перевел на греческий преподобный Никодим Святогорец и издал под заголовком «О невидимой брани», дополнив книгу примечаниями и выписками из святых отцов. В 1888 году святитель Феофан Затворник перевел книгу с греческого на русский.

7

Стефан Пермский (1340-е — 1396) — просветитель народности коми, создатель первого их алфавита на основе кириллицы, греческого алфавита и древнепермских рунических символов, переводчик на язык коми Священного Писания и богослужебных книг; первый епископ Пермский. Николай Японский (1836–1912) — основатель Православной Церкви в Японии, архиепископ Японский. Переводчик на японский Нового Завета, Псалтири и богослужебных книг. Оставил после себя интереснейшие дневники.

8

Бревиарий — в Католической церкви богослужебная книга, содержащая чинопоследования литургических часов.

9

Сотериология (от ocoxr pia «спасение» и Xoyoq «учение, слово») — раздел богословия, посвященный спасению: действованиям Бога и человека, направленным на него.

10

Блаженный Августин. Монологи / Блаженный Августин. Творения: В 4 т. Т. 1: Об истинной религии. — СПб.: Алетейя; Киев: УЦИММ-Пресс, 2000. С. 369–370.

11

Каллист (Уэр), епископ Диоклийский. Сила Имени. Молитва Иисусова в православной духовности // Церковь и время, № 8 (1999). С. 189.

12

Блаженный Августин. Исповедь / Блаженный Августин. Творения: В 4 т. Т. 1: Об истинной религии. — СПб.: Алетейя; Киев: УЦИММ-Пресс, 2000. С. 469.

13

Василий Великий. Беседы на Шестоднев / Василий Великий. Творения: В 2 т. Т. 1: Догматико-полемические творения. Экзегетические сочинения. Беседы. — М.: Сибирская благозвонница, 2008. С. 245.

14

См. Пс. 138: 13–18.

15

Строка из стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).

16

Кузнецова В.Н. Евангелие от Марка. Комментарий. — М.: Общедоступный православный университет, 2000. С. 166.

17

Аверинцев С. Стихи духовные. — Киев: Дух i лггера, 2001.

18

Шмеман А., протоиерей. Церковь, мир, миссия: Мысли о православии на Западе. — М.: Изд-во Православного Свято-Тихоновского богословского института, 1996. С. 266.

19

См. Мф. 11: 12.

20

См. Гал. 4: 19.

21

Платон. Менон /Платон. Сочинения: В 4 т. Т. 1. — СПб.: Издательство СПбГУ; Издательство Олега Абышко, 2006. С. 393.

22

Платон. Федр / Платон. Сочинения: В 4 т. Т. 2. — СПб.: Издательство СПбГУ; Издательство Олега Абышко, 2007. С. 190.

23

Евдокимов П. Женщина и спасение мира. О благодатных дарах мужчины и женщины. — Минск: Лучи Софии, 2009.

24

Ефрем Сирин. Надгробные песнопения / Ефрем Сирин. Творения: В 8 т. Т. 4. — М.: Отчий дом, 1995. С. 460–461.

25

То есть более выразительным, экспрессивным.

26

Клеман О. Отблески света. Православное богословие красоты. — М.: Библейско-богословский институт святого апостола Андрея, 2004.

27

Епифаний Латинский. Толкование на Евангелия. Цит. по: Библейские комментарии отцов Церкви и других авторов I–VIII веков. Новый Завет. Том 16: Евангелие от Матфея 14–28. — Тверь: Герменевтика, 2007. С. 119.

28

Аполлинарий Лаодикийский. Фрагменты. Там же.

29

Соловьев В. Оправдание добра. — М.: Институт русской цивилизации, Алгоритм, 2012. С. 257.