Синие скалы Памира

Пётр Таращенко, 1990

Художник, переживающий творческий кризис, решает поехать на Памир, где побывал его коллега и привёз оттуда целый ряд хороших работ. Но обстоятельства складываются так, что идея поездки на Памир теряет свою актуальность и значимость.

Таращенко П.П.

Синие скалы Памира

Борис Сергеевич внутренне ахнул и опустил трубку телефонного аппарата на никелированные пуговки. С отрешенным лицом прошелся по диагоналям комнаты. Юленька стояла в дверях гостиной, выходившей самым неожиданным образом сразу в кухню, и следила за шагами любимого человека неотрывным преданным взглядом.

«О люди, люди!.. — горестно думал Борис Сергеевич, — жалкие, ничтожные, безответственные ээ… субъекты!» И вдруг гаркнул:

— Сволочи, а не люди!

–Ай! — пискнула Юленька, окуная голову в плечи. — Ай, ай! Господи, что ты такое говоришь?! — и затрепыхала ладошками, будто открещиваясь от обожаемого ею Бориса Сергеевича.

Борис Сергеевич обернул на эти звуки свое добротное крупное тело, матовыми глазами посмотрел куда-то поверх Юленькиной головы, и ему показалось, что аккуратненькая эта головка сплошь в папильотках, препротивных и мещанских.

«Черт знает, что такое!» — скривился он, однако, сумел себя преодолеть, рассмотрел, что никаких папильоток в помине нет, покаялся в пристрастности и принялся объяснять Юленьке всю ничтожность своего положения.

Борис Сергеевич, выполняя заказ крупного промышленного предприятия, написал цикл портретов неких должностных лиц, патриархов и вдохновителей дела. Под цикл подразумевалось подвести фонды заводского музея. Однако с фондами вышла заминка — не пропускала бухгалтерия такие фонды. На предложение Бориса Сергеевича выкупить портреты за собственный счет патриархи мычали маловразумительное, мялись, краснели, как девицы, обещали средства изыскать, и вот только что, по телефону, сообщили свое решительное «нет, нет и нет, — никак!» Да еще намекнули, что при неблагоприятном повороте отношений за холст, краски и подрамники можно кой с кого и взыскать. Именно после этого наглого намека было произнесено Борисом Сергеевичем внутреннее «ах!»

Как человек Борис Сергеевич был бессовестно предан, как художник — поставлен в дурацкое положение, потому что поденщина эта, то есть написание цикла топорных довольно-таки физиономий, была ему нужна, конечно же, лишь для денег. Борис Сергеевич планировал поездку на Памир, в одно заповедное местечко. Где, кроме табачных плантаторов, никто не живет. Пламодьяло, соратник Бориса Сергеевича по художественному фонду, отправившись по настоятельной просьбе жены в Душанбе к собственной теще, закружился с местными ребятами, был отвезен ими в горы ли, предгорья, и после всего лишь одной недели с хвостиком довольно-таки беспутного, по его собственному признанию, времяпрепровождения, припер оттуда мешок очень хороших этюдов, набросков и портрет старика — просто хороший. Борис Сергеевич имел твердое убеждение, что поездка на Памир ему необходима, что там он вновь обретет себя, нащупает в себе то самое, утерянную в суете ниточку. Свое. Свою живопись. И непременно станет знаменит. Во всяком случае, не меньше этого прохиндея Гришки Пламодьяло.

Хотя, что такое слава для умного человека?

Борис Сергеевич обвел тягучим взглядом компактную гостиную, которая являлась одновременно спальней и мастерской, поддел ногтем отслоившийся край обоев с накатанными на них серебрянкой виноградными гроздьями, тронул ветхий листок, на котором пребывал смелый ракурс «ню», выполненный с несомненным изяществом, одним чистым движением многообещающего студенческого пера Бориса Сергеевича (Московский полиграфический закончил он с отличием!), и шумно вздохнул, — слишком шумно, словно требуя сочувствия…

И немедленно его получил.

— Бориска, — сладким голосом позвала Юленька. — Бориска, господи боже мой, что ты из-за разных дураков расстраиваешься?

Борис Сергеевич вздох повторил, подошел к окну, лизнул палец и перевернул страницу лежавшего на подоконнике «Огонька», — и застонал. На вкладке журнала мреяли фиолетовые рериховские скалы, ультрамариновое небо было бездонно, и по нему, параллельно верхнему обрезу репродукции, проходила розовая закатная полоса.

Он ощутил острую горечь потери, прельстительную репродукцию залистнул фотографией радиомонтажницы с лукавыми ямочками на щеках, произнес озабоченно:

— Ты, это… найди мои шорты, пожалуйста.

Ничего не понимая, Юленька согласно закивала головой, пробормотала «шорты, шорты, шорты», метнулась к комоду и застучала выдвижными ящиками.

— Вот, — она протянула Борису Сергеевичу шорты и выжидательно улыбнулась.

— Мне развеяться надо, — он скрутил шорты в жгут и крепко хлопнул этим коротким жгутом в раскрытую ладонь.

Юленька кивнула.

— Это полоса, — уверенно сказал Борис Сергеевич. — Ее надо переждать, и все пойдет, как по маслу.

Я к Акимову поеду. Тысячу раз меня приглашал. Черт с ними со всеми. Пусть подавятся.

— Боренька, ты меня бросаешь?

— Да прекрати ты в самом-то деле, сказано: к Акимову, на пару дней, не больше! В воскресенье вечером буду. У меня худсовет в понедельник. Ясно?

Юленька засветилась, она обожала, когда Борис Сергеевич на нее сердился.

— Собери меня, — велел он, уже вполне добродушно.

Юленька порхала по скромному пространству квартирки, и на чертежной доске, которая в зависимости от наклона была гладильной, ломберным столиком, столом обеденным, а при сильном крене — даже мольбертом, складировались предметы: бритвенный станок в плоской пластмассовой коробочке, финская зубная щетка с изогнутой желтой ручкой, тюбик зубной пасты «Семейная» (пасту «Семейная» предпочитала Юленька всем прочим сортам), складной нож с источенным слабым лезвием, шерстяные носки, шорты, конечно же, и прочая подходящая одежда.

Борис Сергеевич снял с полки томик Гоголя, присоединил к вещам. В задумчивости постоял. Вынул из серванта початую бутылку коньяка и также поставил рядом.

— Борисик, — робко сказала Юленька, — она же неполная… Неудобно.

— Что за глупые предрассудки, полная-неполная! Кому какая разница! — загорячился Борис Сергеевич, но внутренне с Юленькой согласился: лучше бы, конечно, полная.

— Готово! — объявила Юленька и протянула обожаемому мужчине спортивно-походную сумку сплошь в карманах, карманчиках и с полдюжиной блестящих застежек.

Борис Сергеевич закинул сумку через плечо. Юленька опустила головку и к этому плечу молча приникла. Борис Сергеевич ощутил кожей слабое тепло ее дыхания, вдохнул запах Юленькиных волос, подумал — «вернусь и распишемся,.. чего тянуть кота за хвост?», почувствовал, что уже скучает по этому тонкому, какому-то детскому аромату, Юленьку отстранил и пробормотал:

— Ну что ты, не на войну отправляешь. В воскресенье к вечеру буду. Обязан быть. Художественный совет в понедельник.

Юленька молча метнулась на кухню и принесла оттуда зеленую пятидесятирублевую бумажку.

— Вот, — сказала она, засовывая деньги в нагрудный карман безрукавки Бориса Сергеевича. — В Новой Анне — универмаг, ты же через Новую Анну поедешь? — тот кивнул. — Там вообще все магазины импортом забиты. Купи себе пару приличных рубашек. Совсем ты у меня пообносился, — ходишь как оборванец. А у тебя в понедельник худсовет.

Борис Сергеевич ткнулся эспаньолкой в теплое Юленькино темя и любимую женщину покинул.

До хутора Клейменовский, где помещались поэтические эмпиреи Семена Акимова, Борису Сергеевичу предстояло добираться в два приема: междугородным «Икарусом» до Новоаннинского райцентра и далее, до места назначения, автобусом местного маршрута.

Дороги до Новой Анны давно не перемещавшийся художник не заметил. Откинувшись на высокую спинку мягкого кресла он наблюдал проносившиеся мимо картины: круглые баки с авиационным горючим; белоснежную козу, проводившую автобус внимательным, совсем не козьим взглядом; какой-то летучий обочинный базар, — раскатанные по желтой земле полосатые арбузы, аккуратную цитадельку дынок; куриное хозяйство, белое от бессчетных квочек, и прочие интересные вещи. Некоторое время вровень с «Икарусом» летел медленный сельскохозяйственный самолет-кукурузник, и Борис Сергеевич его также наблюдал. Три раза автобус останавливался в промежуточных населенных пунктах, и три раза Борис Сергеевич пил пиво, с каждой остановкой терявшее в качестве и все более теплое.

Перед Новой Анной разомлевший художник завел разговор с соседом по креслу, цыганистым парнем с крепкой, черной от загара шеей. Тот с места в карьер признался, что помаленьку браконьерит, что кабанов развелось, как собак нере-занных, таинственно улыбнулся, нашарил под коленями потрепанный сумец, поманил Бориса Сергеевича рукой. Борис Сергеевич над сумцом склонился и увидел щенка. Тот дрых, как ни в чем не бывало и только вздрагивал выпуклым нежным пузцом.

— Ишь ты, спит… соня, — умилился художник и тут же спросил заинтересованно: — Как назвали?

Парень весело заблестел зубами.

— Он же еще дурной, чего его называть-то. А, вообще, назову Буживаль. У меня уже был Буживаль — зверь, а не собака. От чумки помер.

На миг взгляд чернявого затуманился, но в следующий момент он уже похохатывал, тормошил толстыми пальцами Буживаля Второго, нахваливал здешнюю рыбалку.

«Надо лески купить, — радостно подумал Борис Сергеевич, — лески и крючков. В Новой Анне как раз и куплю».

От этой мысли на душе художника родилась прекрасная легкость, и все стало казаться ему возможным.

Главная торговая улица Новой Анны была безлюдна. Скрываясь от полуденного солнца в тени редких дерев, Борис Сергеевич спешил в направлении двухэтажного здания универмага, выполненного прогрессивно и без излишеств: бетонные

параллели и вертикали, стальные фрамуги витринных стекол, за пыльными плоскостями которых можно было различить растрескавшиеся от зноя ласты

лягушачьего цвета, красивый мотоцикл с хромированным бензобаком, гипсовую голову в клетчатой кепке, еще одну гипсовую голову, прикрытую травяного цвета шляпой с тирольским перышком.

— Фу! пошла вон! — прикрикнул Борис Сергеевич на собаку, которая привязалась к нему на каком-то пыльном перекрестке и преследовала его неотступно. Собака была вялая, кожа гуляла на ней какими-то пожилыми складками, почечные глаза глядели грустно, и тем не менее, присутствие за спиной этого флегматичного пса держало Бориса Сергеевича в неприятном напряжении. Попытки избавиться от него ни к каким результатам не привели, однако, задержали значительно. На грозные окрики художника пес недоумевающе поводил ухом, щурил глаза, отворачивал в сторону брыластую морду, но преследования не прекращал.

— Фу, пшел вон, животное! — в который раз приказал Борис Сергеевич и осторожно прикрыл дверь перед влажным кожистым носом.

«Животное» поскребло лапой толстое стекло, качнулось и, обессиленное жарой, пало на бетонные ступени дома торговли.

Внутри здания было прохладно, как в церкви. Пожилая женщина в рабочем халате складывала пирамидой бурые куски хозяйственного мыла, а больше никого не было. Художник издал приветственное «здрасс…», оставшееся незамеченным, и, бормоча под нос «пора, пора приодеться, обносился до неприличия», стал подниматься на второй этаж, где, согласно указателю, размещалась секция мужской одежды.

Торговый зал был залит солнечным светом, гулок и безлюден, если не считать молоденькой кассирши, склонившей песочную челку над пухлым томом, пристроенным к кассовому аппарату.

— День добрый,–произнес Борис Сергеевич, — а… а мне рубашку купить нужно. Воротничок 44.

Кассирша подняла взгляд от страницы, улыбнулась яркими губами (кадмий красный, машинально определил Борис Сергеевич) и кивнула челкой в диагональный угол.

Там, в диагональном углу также располагалась полукабинка кассы.

— А я к вам,–сказал художник,–Мне ээ… рубашку.

— Это у нас запросто,–отрывая взгляд от журнала задорно отозвалась девушка (краплак красный, промелькнуло в голове Бориса Сергеевича),–только вашего размера нету. У вас 43-44?

–44, — упавшим голосом подтвердил художник.

–То-то и оно, — с веселой укоризной сказала кассирша.

Борис Сергеевич неловко улыбнулся, почувствовал, что краснеет, двинулся вдоль длинного товарного стенда прочь. И вдруг остановился. Среди назойливой пестряди ситцевых халатиков его взгляд схватил благородно-сдержанное пятно: на блестящих никелированных плечиках висел пуловер цвета «мышиный беж». Он мысленно прикинул на себя элегантную вещь, потрогал тонкую вязку пальцами и от удовольствия зажмурился.

— Померьте, померьте, — посоветовала веселая кассирша. — У вас 54-56?

— 54, — твердо ответил художник.

–Ну вот, видите, как раз ваш размер. А у нас тут народ мелкий, третий месяц вещь пылится.

Борис Сергеевич поддел плечики за крючок, в нерешительности переступил ногами.

Девушка рассмеялась, сказала: — Я отвернусь, не буду вас смущать, — и опустила взгляд вниз, на журнал.

Борис Сергеевич натянул пуловер и осторожными движениями одернул его со всех сторон.

— Готово? — поинтересовалась кассирша.

— Готово, — отрапортовал художник и вытянулся по стойке смирно.

Девушка окинула фигуру Бориса Сергеевича быстрым взглядом, с досадой причмокнула уголком рта.

— Руки–поднимите.

Борис Сергеевич немедленно повиновался и в зеркальной стене напротив увидел себя, с заголившимися чуть не до локтей руками, очень похожего на помощника палача из какой-то детской книжки.

— Коротковата кольчужка, — с откровенным сочувствием сказала девушка, — а жаль. Все-таки натуральная шотландская шерсть, да и, вообще, смотрится вещь, а висит, как приклеили. Обидно.

С расстройства Борис Сергеевич, кроме запланированных крючков и лески, накупил массу ненужной дребедени — брелок с оловянным револьвером, колоду карт под названием «Сувенирные», плексиглассовый пенальчик с зубочистками и универсальный магазин покинул.

От звука дверной пружины пес вздрогнул, продрал отечные глаза, поднялся, зевая, и пристроился к художнику в кильватер.

Борис Сергеевич преодолел последний поворот и в близкой перспективе увидел аршинную надпись «Автовокзал», голубые скамейки на бетонной платформе и рядом с платформой — ПАЗик с белой полосой по перимерту. Художник бросил взгляд на часы, подумал — «успею» и, преодолевая одышку, побежал к автобусу. И тут же подвергся нападению.

Конец ознакомительного фрагмента.